Текст книги "Путешествие из Нойкукова в Новосибирск (Повесть)"

Автор книги: Уве Кант

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Потом вытащил носовой платок величиной с хорошее посудное полотенце и вытер им вспотевшее лицо, да так, что любой актер, лауреат национальной премии, которому поручено изображать утирающегося старика, позеленел бы от зависти. Бывает же такое! Потом вытер и шею. Снова покряхтел и спросил:

– Хоть один гриб нашел?

– Не, – ответил Юрген, несколько удивившись.

– Я тоже, – сказал старик, – сухота! Не любит гриб сухоты. Год не грибной. Но если подумать, не будем же мы им воду в лес таскать. Этого еще не хватало!

– Что верно, то верно! – сказал Юрген, хотя он не очень-то разбирался в грибах. Ему просто ничего другого в голову не пришло по поводу лесного полива лисичек. Папоротники и мхи – вот его будущее! И с ними он выйдет на мировую арену. Не с грибами ведь. Они же из другого семейства.

Старик посмотрел немного влево, потом вправо, будто ища что-то, и, так не найдя ничего, спросил:

– Транзистора нет у тебя?

Это еще что такое! Про чернику бы его спросил. Ничего подобного. Ни про какую чернику его не спрашивали, а очень даже определенно про транзистор. Странно.

– Что-что? переспросил Юрген. – Что вы сказали?

Но старик опять за свое:

– Где транзистор-то у тебя, спрашиваю?

– А, вы вон про что! Дома он у меня.

– Далеко ли до дома твоего?

– Километров сто пятьдесят. Это по прямой, конечно.

– Чего только на свете не бывает, – сказал старик, с любопытством рассматривая парня, как будто тот неожиданно сделал сейчас что-то похвальное.

Лицо старика следовало отнести к закаленным всеми ветрами, водонепроницаемым, коррозиоустойчивым и ударостойким лицам. С носом, правда, когда-то что-то случилось, его когда-то оторвали, а потом не очень ловко приспособили доморощенным способом. Утверждение о том, что лицо было нечувствительно к ударам, оказалось неверным. Разве бывают такие лица, которые были бы нечувствительны к ударам? Самая обыкновенная палка тверже человеческого лица. Под доморощенным носом виднелись квадратные, совершенно белые усы. Вид у них был такой, как будто они выросли еще до того, как в моду вошли усы. Глаза у старика были светло-голубые и очень подходили к дубленой коже лица и седому ежику на голове. «Зачем они во все фильмы этого Жана Габена пихают? Вот этот старик прекрасно мог бы сыграть старого человека, за грубыми чертами которого скрыто доброе, здоровое зерно…»

– И магнитофона у тебя нет? – спросил он.

– Нет, – ответил Юрген. – Да и откуда? Мопед не автобус.

Должно быть, это старику понравилось. Может, ему сказать, что нет у него с собой ни саксофона, ни горной гаубицы, ни брикетного пресса? Да и запасной камеры, между прочим? Что ж, ничего тут не изменишь. Теперь и Юргену захотелось кое о чем расспросить. Например, нет ли у старика при себе жевательного или нюхательного табаку и раскуривает он табак от огнива или от спичек? Он спросил:

– Скоро тут деревня будет?

– Скоро, скоро, – задумчиво ответил старик. – Да нет, не очень скоро, километра три еще. Первый-то дом – дом Люттояна будет, а за ним еще хороший конец. А тебе туда, что ли, надо?

– В том-то и дело, – сказал Юрген. – Прокол, понимаете? Нужен таз с водой. Иначе ведь дырку не найти. Ну и все такое прочее…

– Тогда давай с тобой к Люттояну потопаем.

Осмотрев аварийное транспортное средство, он приказал снять переднее колесо, схватил своей медвежьей лапой руль и без всяких разговоров поволок «козла» за собой. Седая голова светилась впереди, шуршали широченные штаны, помочи натянулись, а Юрген плелся сзади с проколотым колесом.

«Внимание, слушайте все! – сказал он себе. – Чинить, паять! Чинить, паять! Но я только ученик по этому делу».

Они шагали некоторое время под голубым небом. Затем лес, росший по сторонам шоссе, кончился, пошли луга, и очень скоро, сразу за поворотом, показалось странное сооружение, которое старик и назвал домом Люттояна. В самом доме не было ничего странного, стой он на ровном месте, в каком-нибудь Мальцдорфе или другом поселке на окраине большого города. Правда, был он построен весь из дерева и очень красиво раскрашен, особенно ставни – они были светло-зеленые и сверкали, будто совсем новенькие. Рубероидная крыша поблескивала серебром. А уж занавески на окнах были белее снега. И бузина пахла так, как она одна только пахнет. Правда, все было хорошо и прекрасно, но казалось удивительным потому, что дом ни с того ни с сего вынырнул из-за поворота п вокруг простирались одни выгоны. Бесконечно огороженные выгоны и слева, и справа, и позади. Будто в сказке, где за ночь исчезают дворцы и замки, а король на следующее утро себе локти кусает. Аладдин со своей волшебной лампой это здорово умел делать. Но как же это Люттоян такое сотворил и сразу целую гору впридачу? Дом-то действительно на горе стоял. Если, конечно, по правде, то гора эта была не выше двух метров. Но на фоне гладких, ровных лугов казалась даже невероятной, прямо чертовой горой. Не чертовой она была, конечно, а делом рук человеческих.

Ровная такая, с гладкими откосами, покрытыми дерном, а сверху аккуратно срезана – это чтобы дому было где стоять. Такой горы ни один черт не придумает и не сотворит. Черт – он спешит вечно, делает все со зла, и получается у него все вкривь и вкось. Но это тоже бывает неплохо. Какое-нибудь косенькое и кривенькое озерцо – оно красивее ровного и круглого. Спереди к дому вели каменные ступени, четыре или даже шесть, справа и слева росла трава. Вели ступени до самой калитки палисадника. На овальной эмалированной табличке затейливыми черными буквами значилось: «Карл Фридрих Люттоян».

Это я и есть, – сказал старик, показав огромным большим пальцем на табличку.

«Вот, значит, кто такой Люттоян!» – подумал Юрген.

Миновав кусты бузины, они вошли в дом. Люттоян – невозможно было даже про себя называть его Карлом Фридрихом – прислонил мопед к пропитанной дегтем черной стене сарая.

– Пусть пока постоит, – сказал он Юргену.

Из-за угла на прямых лапах вышла старая-престарая овчарка с совсем уже белой мордой. Должно быть, поглядеть хотела, что тут и как. Потом, вспомнив, что она сторожевая собака, словно бы прокашлялась разок-другой.

– Ну, ну, и тебе, значит, поговорить хочется, – сказал Люттоян.

В дом они вошли через кухню, как оно и положено в Мекленбургском краю. На кухне не видно было ни одного электрического прибора. Вот уж откуда по телеку никогда не будут вести прямой передачи: «Соковыжималка нашей фирмы как никакая другая выжимает морковный сок…»

Ясное дело, что не будут. Но все равно это была отличная кухня. За столом могли усесться не меньше шести тяжелоатлетов и свободно орудовать ножом и вилкой, не подвергая друг друга никакой опасности. Ну а если горшки и сковородки, которые стояли на плите, наполнить всякой едой, то можно и сытно накормить этих парней. И все же кухня была не только большой – она была и маленькой. По вечерам, например, она делалась меньше. Лампа, висевшая над столом, была снабжена нехитрым, однако эффективным механизмом: бери ее за абажур и тяни вниз, сколько тебе желательно. Желтый теплый свет осветит небольшой кружок, а ты сиди себе в этом кружке, разбирай марки или чисть грибы, а то и читай о путешествии на Северный полюс или «Всадника на белом коне» Теодора Шторма.

«Всадника»-то прежде всего! Но об этом впереди. До вечера еще далеко, и до «Всадника на белом коне» тоже.

Сейчас еще светло как днем на этой кухне, и рядом с умывальником легко можно прочитать транспарант, хотя буквы на нем очень затейливые: «ВОДЕ СКАЖИ СПАСИБО КОЛЬ ЧИСТО ВСЕ И ЛЮБО!» Не хватало, правда, запятой, но сам лозунг был ясен, и транспарант, конечно, был не транспарантом, а так называемым вышитым подзором. Он как бы начальствовал над другим полотенцем, покрывал его, как занавеска. А вот вышитые на подзоре голубыми нитками слова были действительно как лозунг на транспаранте.

Человек-медведь Люттоян решительно стянул с себя выцветшую рубашку, подошел к крану, открыл его так, что вода била, как из брандспойта, и принял, можно сказать, слоновый душ. Он хватал воду горстями, словно ковшами, швырял себе в лицо, прижимал к груди, набирал в рот, полоскал горло, нагибался еще ниже, пускал целые ручьи через лицо на спину, кряхтел, чудовищно стонал и торжествующе фыркал. Однако вода, пройдя путь по просторному телу Люттояна, стекала на пол, и тут-то Юрген сообразил, что в доме Люттояна нет фрау Люттоян. Подобное бесстрашное и беззаботное обращение с водой иначе никак не объяснишь. Но надо сказать, что великолепному полу этой великолепной кухни вода была нипочем. Он был выложен красными, как кирпич, плитками с желобками. Вода собиралась в желобках, и весь пол напоминал озерную гладь, подернутую легкой рябью. Конечно, красиво! Но найдите такую хозяйку, которая терпела бы, чтобы у ней на кухне озера разводили! «Этого мы еще, так сказать, не достигли, – сказал бы учитель обществоведения Левкнехт. – Этого мы достигнем только при коммунизме, так сказать, в бесклассовом обществе». Во здорово, правда?

Люттоян набрал еще два ковша воды, выплеснул их на себя, отодвинул упомянутый транспарант или подзор, схватил из-под него полотенце и небрежно вытерся. Еще мокрый, очень похожий на водяного, он повернулся к Юргену и, приглашая его к умывальнику, сказал:

– Давай, если хочешь. Душа, как в городе, у нас нет.

Юргену очень захотелось умыться, во всяком случае, гораздо больше, чем возиться с камерой, резиновым клеем и вентилем. Умывшись, он поблагодарил и как бы про себя сказал:

– Воде скажи спасибо, коль чисто все и любо.

Но не совсем про себя он это сказал. Это был как бы пробный шар, пущенный в сторону Люттояна, – посмотрим, послушаем, мол, что скажет, когда ему вслух прочтут его собственные слова, вышитые на подзоре. Но Люттоян поднял свой огромный указательный палец и добавил к этой водяной строке еще одну:

– Вода наш друг, когда она укрощена, покорена![6]6
  Перевод Б. Заходера.


[Закрыть]

Юрген, конечно, знал другой вариант: «Потому что без воды ни туды и ни сюды! Тра-ля-ля! Тра-ля-ля!» Но его он сейчас не произнес. Беспардонным ему это показалось. Особенно «тра-ля-ля и тра-ля-ля»! В конце концов, он же был в гостях.

– Это и Шиллера и Люттояна, – сказал Люттоян. – А ты знаешь, откуда?

– Нет.

– Неужто? Вы этого уже не учите в вашей политехнической школе? – «Песнь о колоколе»! Небось таких длинных стихотворений теперь не пишут. Шесть страниц в мекленбургской хрестоматии «Родная речь». Или пишут?

– Понятия не имею, – сказал Юрген. – Этого еще не хватало: стихотворения на шесть страниц учить!

– Понятно. Теперь такие, значит, не нужны, – сказал Люттоян. – А звучит-то как! «Вода наш друг, когда она укрощена, покорена!»

– Это вы вместе с Шиллером сочинили? – спросил Юрген. Интересно было узнать. Да и надо же было как-то дальше двигаться.

Люттоян немного смутился:

– На самом-то деле об огне, о стихии речь. Когда колокола льют, там ведь огонь, тепло все решает. Потому Фридрих фон Шиллер так об огне и написал. Но для воды это вроде еще больше подходит. Если подумать, конечно.

Никакой охоты подумать об этом Юрген не ощущал.

Но хотел он этого или нет, он вдруг увидел перед собой огромную плотину мощной электростанции. Ничего не скажешь слова точные!

– Вот, к примеру, снова начал Люттоян, подняв свой двестиграммовый палец, будто знамя, – к примеру, «мелиорация».

– Чего? – спросил Юрген.

Люттоян, чуть опустив палец, заговорил:

– Под мелиорацией следует понимать систему организационно-технических мероприятий для коренного улучшения неблагоприятных природных условий мелиорируемых земель путем регулирования их водного режима и обеспечения повышения плодородия почвы. К мелиорации относится осушение и орошение почвы, регулирование рек и поверхностного стока воды, укрепление сыпучих песков и оврагов. Мелиорация путем осушения, орошения, а также глубинной обработки, как мелиоративная пахота, устройство дамб и террас, защитных сооружений против ветровой и водной эрозии имеет большое значение.

Все это Люттоян произнес почти скороговоркой. Большой и сильный этот человек, должно быть, боялся заблудиться среди всех знаков препинания. Но все же можно было уловить, что сыпучие пески и овраги его мало занимали. Зато осушение и орошение даже очень, и особенно регулирование водных стоков, устройство дамб и других оградительных сооружений.

– Вы здорово в этом разбираетесь, – сказал Юрген. – Прямо наизусть шпарите.

«Что это я мелю? – подумал он. – Нелогично же получается. Или он шпарит наизусть или здорово разбирается. Правда, те, кто действительно хорошо разбираются, – тут же подумал он, – к примеру, Юрген Рогге, тоже кое-что и наизусть шпарят. Теорему Пифагора, например, и еще кое-какие формулы. Ничего плохого в этом нет. И хорошо соображающему это вполне к лицу. Плохо, когда не соображающие ничего вызубрят наизусть, – вот тогда беда!»

Люттоян, совсем опустив свой огромный палец, сказал:

– Я только насчет отводных и обводных канав соображаю.

После того как Юрген тоже устроил небольшое наводнение и испробовал фырканье и прысканье, найдя его отменным, у него пропала всякая охота покидать дом Люттояна раньше самой поздней осени, во всяком случае, до начала больших дождей и ночных заморозков или всем известных великих мекленбургских снегопадов! В общем, до начала следующего периода оледенения. «А что, куплю себе такую же нижнюю рубашку, подтяжки и буду сидеть в этой чудесной кухне, беседовать о мелиорации и время от времени устраивать небольшое наводнение. А то пойдем прогуляться с Люттояном и выкопаем канаву поперек великих лугов и выгонов. Дома, конечно, возникнет переполох. Вот удивятся все эти тренеры, профессора, родители, братья, сестры и Августин! Да и все красавицы-девчонки, а больше всех – Сусанна Альбрехт…»

– Что ж, пора мне вроде! – сказал он вдруг.

– Поесть сперва надобно, – сказал Люттоян. – Чего бы такое нам съесть? – Он внимательно оглядел большие черные горшки, стоявшие на плите, будто крупнотоннажные танкеры в порту.

«А ведь правильно, хорошо бы поесть», – подумал Юрген. Правильным он нашел бы теперь все, что позволяло ему остаться в этой кухне. Например, правильным было бы соткать семиметровый ковер. Но ковер этот пусть Люттоян сам отнесет на выставку работ «Мастера будущего». «Это произведение знаменитого Юргена Рогге. К сожалению, сам он не мог прийти – болен, высокая температура, понимаете…»

Тут Люттоян хлопнул себя по лбу, что при ковшеподобных, лопатообразных лапищах было небезопасно, если, конечно, голова недостаточно велика и крепка.

– Погоди-ка, – сказал он. – Забывать что-то стал. Но мелочь всякую вроде бы хорошо помню…

При этих словах он открыл в коридорчике люк, спустился вниз и долго там что-то ворочал. Юрген уже решил, что внизу у него шахта, а то и целый рудник. В конце концов на свет явился огромный глиняный горшок с роскошным вишневым супом и другой, с манным пудингом. Почему-то Юргену это показалось гораздо интереснее, чем если бы из глубины подняли вагонетки цветных металлов и железной руды высокой концентрации. Кое-кто действительно мог бы сейчас задаться вопросом: почему всякие царствующие особы и монополисты-империалисты предпочитают на званых обедах заливного поросенка и фаршированных фазанов вишневому супу с манным пудингом? Да, да, Юрген кое-что слышал об этом. Но, может, они секретничают, хитрят? Кто их знает! Ну и пускай! Ни Рогге, ни Люттоян отнюдь не бедствуют, и жаловаться им, собственно, не на что.

А вдруг все эти коммерции советники и графы вовсе не секретничают? Может, они и не подозревают о существовании такого блюда. Может, им их повара и камердинеры ничего не говорили про вишневый суп с манным пудингом? А вот Юрген и Люттоян сидят себе посиживают в большой кухне и большими ложками уплетают вишневый суп с пудингом, в то время как несчастные господа должны мучиться, глотая всяких устриц и перепелиные яйца. Может ведь так быть? Однако не следует забывать, сколько на свете всяких предательств и измен. Великая тайна вишневого супа!

Ну, как, Юрген Рогге, здорово жарко там на улице?

Наконец великие супоглотатели положили ложки на стол и победоносно отодвинули тарелки.

– Так жить можно, – сказал Люттоян.

– Согласен, – сказал Юрген. – И спасибо большое. Очень вкусно. Спасибо.

– Чего там говорить, – сказал Люттоян, – вишню эту генерал какой-то в Европу завез. Лукуллом звали. Плиний пишет.

– Кто-кто? – спросил Юрген.

– Плиний, – повторил Люттоян. – Плутарх – тот ничего об этом не пишет. Должно быть, считает, что пустяки все.

– Это греки, что ли? – спросил Юрген. Всех-то он тоже знать не мог.

– Вроде бы римляне они, – сказал Люттоян. – Правда, слово «керозос» это по-гречески, а от него слово Kirsche (вишня) и происходит. Честно говоря, все это я вычитал в энциклопедии у старого Тидемана. Энциклопедия Майера 1898 года. Но ее можно было бы и словарем Плюкхана назвать. Ты только представь себе, больше пятидесяти лет я к нему хожу и каждый раз семь километров. Три с половиной туда и три с половиной обратно. Читать-то у него можешь сколько хочешь. Мятного чаю дадут. Но прежде велят руки помыть. А так хоть всю ночь читай. Безвозмездно, как старый Тидеман говорит. Но не подумай, что хоть одну книжку он тебе с собой даст. На один день и то не даст, ни-ни! Хоть ты его лучший друг – не даст! Я, к примеру, лучший друг ему, но на вынос не даст! Это он клятву такую дал Плюкхану, когда тот на смертном одре лежал.

Может, этой клятвы и не было, но Тидеман так говорит, он у нас всякие словеса любит. Не, не, не торопись, сиди! Я сейчас тебе картинку принесу. Посмотреть картинку – на это у человека всегда время найдется. Погоди, посиди тут.

– Ладно, – сказал Юрген.

Время-то у него было. Немного-то он, конечно, удивился. Вишневый суп они тут ели. Тарелки и горшок тут стоят. И точно ведь Kirsche происходит от греческого керозос или что-то в этом роде. Плутарх этого не знал. Плиний знал. Может, правда, и наоборот. Но кто этот Плюкхан? И так называемый старый Тидеман? У этого вроде бы своя библиотека. Но такая библиотека, где книг домой не дают. Ни на один день не дают. Зато чай дают. И всю ночь читать можно. Да, есть тут чему подивиться!

Так-то он думал, когда Люттоян вернулся и снова сел за стол – в одной руке коробка из-под сигар со всякими цветными наклейками, в другой картонка. Из коробки, немного порывшись, он достал старую фотографию, а из картонки – тонкую сигару. Ткнув сигарой в снимок, он сказал:

– Гляди! Вон он, Плюкхан! Чахоткой страдал. И немного сумасшедший был. Однако заразить никого не заразил. Разве что Тидемана и Люттояна. Но не чахоткой. Не-е…

Фотография, правда, была очень старая, выцветшая и совсем желтая. Плюкхан стоял слева у самой рамки перед обшарпанными кирпичными домиками и, вытянув руку, указывал на шеренгу ребят, будто дирижер своим фаготистам. Особенно сумасшедшим он не выглядел, вот только вытянутая рука, когда надо стоять, спрятав руки за спину. Бедный больной человек, маленький и тощий. Костюм на нем висит как на вешалке. И усы какие-то ненастоящие. И те, на кого он так величественно указывал, тоже не производили лучшего впечатления. Круглоголовые, стриженые, маленькие человечки в длинных чулках и коротких халатиках. И зачем это Плюкхан на них так важно указывает? Может, они в чужой сад забрались, яблок много стащили? А этот, который поздоровее других, с чернильным крестом над стриженой головой, – главный вор и разбойник?

– Это наш класс. С крестом – это я, Люттоян, – объяснил Люттоян. – Полгода спустя Плюкхан и умер. На пасху это было.

– Зачем он рукой показывает?

– Привычка у него была. Привычка такая. Вечно на что-нибудь указывал: «Смотрите, вон там горизонт!.. Смотрите, это кучевые облака!.. Обратите внимание – брачная игра грачей». Всегда ему хотелось что-нибудь показывать. Здесь-то он уже совсем плохой. Но когда в 1907 году к нам приехал, другой у него вид был. Должно быть, костюмчик только что из паровой гладильни получил. А что пальто у него не было – этого сперва никто и не заметил, потому как в 1907 году весна рано наступила. Насчет пальто – это только после, осенью выяснили. Пасторша, вдова старого пастора, у ней он квартиру снимал. Так та в первый день, как он приехал, даже сказала: «Какой приличный молодой человек. И состояние, должно быть, есть». Это у него поклажа больно тяжелая была. Позднее-то пасторша ворчать принялась. Одни книги, оказывается, Плюкхан с собой привез. И тоже только двух сортов – энциклопедия Майера, двадцать один том и «Всадник на белом коне» Теодора Шторма, семь книжек. Уж под конец, когда Плюкхан скончался, она еще приговаривала: «Ничего-то он не умел, ничего-то он не имел, и ничего-то он не хотел». А сам Плюкхан – он книгами своими гордился. Когда он, значит, учительствовать к нам пришел, то первым делом нам, ребятишкам, велел всю эту энциклопедию в школу перенести и сложить на старом шатком столе. Встал, руку вытянул – показывал, значит, – и сказал: «Смотрите! Вот они – знания человеческие!»

Мы-то перепугались тогда. Корешки у книг кожаные, а сами книги – и красные, и синие, и золотые. Старый Тидеман и ныне каждые полгода их бесцветной сапожной ваксой чистит. А об этом он «при смертном одре» клятвы не давал. Один том этой энциклопедии тогда десять марок стоил! Потому на пальто ничего и не осталось.

Сам-то Плюкхан тогда еще был веселым человеком. Знаниям человеческим хотел он нас научить. Тут мы еще больше перепугались. Тидемана он тогда первым вызвал, потому как тот за чтение вслух всегда пятерку получал. И велел ему читать, что в этой энциклопедии про школу написано. Самое начало я до сих пор помню. Правда, я и поздней в это место энциклопедии заглядывал. «Школа» происходит от греческого «схоле», латинского Schola. Дословно – досуг. Ученый досуг, изучение искусств и наук и литературных плодов их.

«Взглянем сюда, – сказал тогда Плюкхан, – страшного тут ничего нет. Речь о досуге, об искусствах и науках».

Мне-то хотелось, чтобы он нам объяснил, про какие такие там плоды говорилось. Маленькие мы ведь были. Что ни говори, а в школе у нас тогда никаких плодов не водилось. Но он ничего больше не сказал. Думаю, что самое важное он не всегда нам объяснял.

Люттоян раскурил сигару, затянулся и сделал такое лицо, как будто и сейчас еще думает: что это, мол, за плоды такие?

– А этот, – сказал он, – уши у которого торчат, это Тидеман. Он у нас первый ученик был – по чтению, пению и закону божьему. Но счет плохо знал. Тут я лучше его был. Плюкхан всегда на меня пальцем показывал и говорил: «Смотрите на него – это математик!» Но счет-то тогда у нас был простой: большая таблица умножения, малая, деление да умножение. Позднее он меня и уравнения научил решать, с двумя неизвестными которые. Но это уж черт-те что было! Во всей деревне только Плюкхан да я это умели. Вот однажды он возьми да скажи мне про Хауке Хайена[7]7
  Хауке Хайен – герой повести Теодора Шторма «Всадник на белом коне», смотритель дамб и плотин. (Т. Шторм. Новеллы, т. 2. ГИХЛ. Москва, 1965.)


[Закрыть]. Сразу после того, как я эти уравнения научился решать. Я, значит, сказал: «Икс равен двадцати четырем». А он говорит: «Хауке Хайен ты!» Сумасшедший был человек этот Плюкхан.

Люттоян махнул рукой, как бы отбрасывая от себя сумасшедшего Плюкхана не менее чем на два световых года. Но, должно быть, не насовсем. Только так, ненадолго. Вот они уже и снова вместе, в этом странном и давным-давно ушедшем 1907 году.

– Не-ет, хотеть он хотел, – сказал Люттоян. – Иметь он ничего не имел. А хотеть – хотел. Хауке Хайена найти хотел. А ты-то его знаешь, Хауке Хайена?

Юрген вздрогнул. Он все смотрел на выцветшую фотографию с тощим Плюкханом, крепышом Люттояном, Тидеманом с торчащими ушами… Смотрел, как на кинокадр, когда демонстрация картины на минуту остановилась… Вот-вот на тачанках примчатся красные матросы и лихо обратят в бегство всех угнетателей, как бы они ни прятались. А эти маленькие, с такими серьезными лицами человечки в халатиках закричат: «Ура-а-а!» Но здесь на кухне никто ведь кино не показывает. Тоже мне кино, когда тебе всякие вопросы задают. В такое кино и ходить не стоит. Заплатишь целую марку, а тебя в темноте из-за спины спрашивают: «Уж не трус ли ты, как вон та трусливая сволочь с длинными волосами?» Или: «Ты же предатель! Чего ты только не выдашь, когда тебе ногти вырывать станут». А то и такой вопрос: «Хауке Хайен – ты-то его знаешь, Хауке Хайена?»

Хауке Хайен. Глупо, правда, получилось. Он же правда знал его. Не очень Хорошо, но знал. Не очень-то он ему нравился. А этому Люттояну он очень даже нравился. Люттояну нравится, а ему, Юргену Рогге, не нравится. Вот и готов компот! Так оно всегда и бывает, когда объявляются общие знакомые.

– Ну, да, – сказал он очень осторожно.

– Ну, да, – сказал Люттоян. – Ты же как раз в том возрасте. А его в школе проходят. Вот если бы Плюкхан жив был! Нынешние дети – им этот Хауке не очень-то нравится. «Старье, – говорят. – Сложно что-то». Я их и не спрашиваю больше.

Последние слова прозвучали даже печально. И это было непонятно Юргену. Не к лицу печаль Люттояну. Он же дуб кряжистый, а не плакучая ива! Юрген задумался, как бы ему что-нибудь бодрящее сказать, но вспомнил он только, что, когда по литературе проходили «Всадника на белом коне», он не очень-то высокого мнения был и о самом сочинении, и о его главном герое Хауке Хайене. Правда, старая какая-то история и довольно-таки запутанная. Они там собачку живую в плотину хотели закопать или дамбу? Ну да, в дамбу. Вот ведь суеверные люди какие были! Но понравилось ему, что этот Хауке Хайен, смотритель дамб и плотин, собачку у них отнял. Потому его и невзлюбили все, кто закапывает живых собачек. Насколько он помнит, никто этого Хауке Хайена особенно не любил. Кроме жены, конечно, А то бы она за него и замуж не вышла.

– Нам эта история про Хауке Хайена не казалась такой уж старой, – сказал Люттоян. – Правда, не казалась. Мы вроде ближе к ней были. Плюкхан – он говорил, что не повезло, мол, этому Хауке Хайену. Все ведь в конце концов плохо кончилось. «Вот если бы немного счастья ему подвалило, – говорил Плюкхан, – тогда бы много чего хорошего вышло». А вот Люттоян – он другое говорит. Люттоян – он прочитал все семь изданий, все семь книг про всадника на белом коне и говорит: нет, братец, не так это. Очень даже повезло Хауке Хайену. Счастливый был человек. Но умен больно. Время-то было глупое, а человек чересчур умный, а никак это не согласуется. Тут тебе никакое счастье не поможет. И повезло ему потому, что отец его не такой долдон был, как наш Тидеман. Он же евклидову геометрию читать Хауке давал. Старый-то смотритель, когда Хауке у него еще батраком работал, велел ему счет учить, а не навоз возить. Хауке потом и дочку в жены получил, и все наследство ему досталось. Хоть он сам ничего за душой не имел. Потом-то они все равно его смотрителем выбрали. Понимаешь? Где же это не повезло ему, спрашивается? Надо было ему чуть-чуть поглупее быть, все бы и обошлось. Умному-то ему в университеты надо было идти, а не жить в своей темной деревушке.

– А дамба-то его лопнула, прорвало ее, верно?

– Не спеши, – сказал Люттоян. – Какой у тебя балл по литературе?

– Пять, – ответил Юрген.

– Вот как! Неверно ты говоришь: его-то дамба выдержала. Его дамба – она и сегодня еще стоит целехонькая! – Люттоян, словно старый паровоз, сердито попыхивал сигарой; он и впрямь рассердился, будто он сам дамбу строил.

– Это старую дамбу прорвало, – сказал он немного погодя, – которая рядом с дамбой Хауке стояла. Потому как разница между ними чересчур велика была. С новой-то большая вода не справилась, и вся сила ее на старую дамбу обрушилась. Вместе-то они совсем не подходили друг другу. И не в счастье или несчастье тут дело. Умен он слишком был, Хауке Хайен. Такому уму царем надо было быть или уж по меньшей мере великим герцогом. Тогда бы он мог приказать сразу везде новые дамбы ставить. Но может быть, ему тогда, как герцогу, не было бы никакого интереса новые дамбы строить? Что там ни говори, а был Хауке всего-навсего сын мелкого крестьянина, бедняка.

– Общественные условия еще не созрели, – решительно заявил Юрген.

– Чего-чего? – переспросил Люттоян. – А, ты вон о чем! Видишь ли, вот этого Плюкхан и не учитывал. Этих самых условий. А были они такие, что и не скажешь даже какие. Ну а потому как Плюкхан не видел этих условий насквозь, он по-своему был счастливый человек. И всегда-то делом своим увлечен. Только когда помирать время пришло, он очень рассердился: не по характеру ему, видишь ли, это было. Энциклопедия еще совсем новенькая стояла, никто вроде и не пользовался ею как следует. Чахотка-то старика легко одолевала. В человеке еле душа теплилась. Совсем маленький он был. И делался все меньше, вроде высыхал. Прямо на глазах. Тогда-то он и сочинил свое сумасшедшее завещание. Тидеману энциклопедия досталась, но не в собственность. Вроде как в управление. Завещал Плюкхан, чтобы стояла она в доме Тидемана, а если кто о чем хотел справиться, того, значит, пускать, пусть, мол, читает. Послушал бы ты батюшку Тидемана – этот скорее бы козу в дом пустил, чем энциклопедию поставил. Больше всего хотел он эти книги продать. Не вышло у него. Тогда он ее на чердак отправил. Наш Тидеман неделю целую ревмя ревел. Потом взял да стащил в бусеровской лавке два шотландских джутовых мешка. Эти, которые совсем крепкие, двойные. В тринадцатом году, стало быть, батюшка Тидеман помер. В четырнадцатом мы опять достали энциклопедию – поглядеть, где это самое Сараево? Мешки, правда, крепкие были. Энциклопедия хорошо сохранилась, словно новенькая была. Но вот что Сараево – это война, того господин Майер из энциклопедии Майера знать не мог. После той войны у Тидемана осталась только одна рука. Пошел на почту служить. Но энциклопедию мы в его доме расставили. Да никто в нее заглядывать не хотел, кроме самого Тидемана и Люттояна. И только еще один раз вдова коннозаводчика Фосса. Она слово такое «инфляция» хотела посмотреть. Но узнать так ничего и не узнала. Там только значилось, что это что-то американское.

У нас в Мекленбурге инфляция была другая. Вас-то про это в школе учили или как?

– Учили, – сказал Юрген, – на уроках истории.

– Да-да, уроки истории! – сказал Люттоян. – А у тебя что по истории?

– Пять, – ответил Юрген. – А вы сами, вы тоже наследство от Плюкхана получили?

Люттоян собрал тарелки и ложки, поставил всю посуду рядом с умывальником на табуретке, аккуратно прикрыл горшок с вишневым супом и отнес его в свою таинственную шахту. Потом снова сел за стол, закурил сигару и сказал:

– Ничего такого особенного. Семь книжек «Всадника на белом коне». И кличку в придачу. Но ее теперь тоже забывать стали.

Натянув широкие помочи, он громко хлопнул ими.