Текст книги "Путешествие из Нойкукова в Новосибирск (Повесть)"

Автор книги: Уве Кант

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

– Меня-то это, конечно, не касается, и дела мне до этого никакого нет, – заметила фрау Кликерман, подозрительно рассматривая очередной батон, как будто это был слиток золота, который она приобретает для Английского банка. – Это же по бутылкам видно, которые он у контейнера ставит. Нет-нет! Этот дурно пропечен. Вы мне вон тот достаньте, вон тот слева наверху – на прошлой неделе там сразу четыре бутылки стояло. Разве это может не сказаться на счастье семьи?.. Нет-нет, этот подгорел, мне же отсюда не видно было! Э, эта новенькая, она еще спохватится. Говорят он ее где-то в Тюрингии подцепил, а там они все попрыгуньи… Мне бы румяненький, фрау Шлееде, нет, чуть посветлее. Первая-то жена у него была неинтересная. Но вот вторая – ах, какая это была женщина!.. Фрау Шлееде, знаете, я все-таки вон тот, первый возьму. Вон тот, который вы туда наверх положили. Очень он, правда, мягкий. Но ничего, он у меня дома полежит… До чего ж интересно, как все устроится у этого Лерше? Правда, меня это не касается. И мне до них нет никакого дела, своих забот хватает… Насчет дрожжей я завтра загляну. Всего вам доброго, фрау Шлееде.

– А, это ты Юрген? – говорит фрау Шлееде. – Как дома управляешься? Сам теперь себе хозяин.

«Какое ей дело до меня? – думает Юрген. – Она ведь только так спрашивает». Но вслух он говорит:

– Так себе.

– Матери-то твоей невесело было уезжать. Но я ей сразу сказала: «Охота пуще неволи, фрау Рогге. Ну, неохота ему – что ж поделаешь».

– Да-да, – соглашается Юрген.

– А ты правда не хотел ехать?

Юрген понимает, что ему не отвертеться.

– Конечно, – говорит он, – хотеть я, может быть, и хотел, но, знаете, это я из-за… тошноты.

Фрау Шлееде вытерла чистые руки о чистый фартук и вдруг сделала круглые глаза.

– Из-за чего, говоришь?

Юрген, изобразив страдание на лице, говорит:

– Из-за тошноты. Меня всегда тошнит. Сперва-то кажется, будто кончики пальцев чешутся, потом в ушах начинает свербить, я сразу покрываюсь холодным потом, и меня с души воротит. Особенно на этих… поворотах. Когда их много. А в Польше – там без конца повороты.

– В Польше, говоришь? И чего только на свете не бывает! И никакие лекарства не помогают?

– То есть только если глаза крепко закрыть и так закрытыми держать все время. Но вы же сами понимаете, так ведь тоже нехорошо.

– Это ты верно говоришь, – соглашается фрау Шлееде. – И надо же! А люди болтают, что это только мы, старухи, все охаем да охаем.

– Четыре булочки с маком, – говорит Юрген.

– Ишь ты, – говорит фрау Шлееде. – А сетка у тебя с собой? Нет, говоришь? А ведь сколько их у вас! Ну, ладно, дам тебе пакетик. Так и быть, раз ты здешний.

Закрыв за собой застекленную дверь, Юрген вдруг почувствовал, будто у него чешутся кончики пальцев и начинает свербить в ушах.

После завтрака на кухню заглянул помощник.

– Помните?.. Фогельзанг, 34. О’кей?

– В нашем деле никакой поспешности, Гендерсон. Так и запишите себе. А теперь принесите все для крокета, – отрезал Юрген, вытирая молочные усы тыльной стороной руки.

Набор для игры в крокет ему подарил «профессор Зауербрух» на рождество. Мать тогда еще не без гордости заявила: «Какая дорогая игра!», а Юрген определил, что это самая блестящая идея брата за последние пять лет. Тогда, под рождество, к нему привязалось словечко «полагаю».

«Полагаю, что мне следует съесть еще один бутерброд с колбасой, мама…» – и тому подобное.

Только доктору Блюменхагену удалось отучить его от этого словечка, после того как Юрген, стоя у доски, раза четыре повторил его.

«А вы, – вежливо, однако твердо заметил Блюменхаген, – не коннозаводчик и на базаре лошадьми не торгуете, вы решаете математическую задачу, и здесь ничего не надо „полагать“. Здесь необходимо считать! Прошу вас, продолжайте».

И все. Но этого было достаточно. В то время Юрген слушался этого доктора математических наук и еще не подозревал, что он-то самый вредный и есть. Это он уже потом решил. За свою короткую нойкуковскую жизнь Юрген еще ни разу не встречал человека, который так сросся бы со своим делом, со своей профессией и владел бы ею в таком совершенстве. Доктор Блюменхаген с безмерным спокойствием делал именно то, что считал правильным. Порой даже казалось, будто он и живет-то по геометрической аксиоме – прямая есть кратчайшее расстояние между двумя точками.

Прежние учителя математики Юргена тоже знали свое дело, задачи умели решать. Но как-то по-другому у них получалось. Был, например такой: все добивался, чтобы у учеников создавалось впечатление, будто двигаешься по границе какого-то таинственного мира, который тщательно оберегает свою тайну, и человеку, только приложив огромные усилия и прибегая к самым изощренным приемам, удается отвоевать малую толику этих тайн. Другой прикидывался жизнерадостным спортсменом, эдаким физкультинструктором, который показывает, как всемогущий человеческий разум на турнике, именуемом математикой, великолепно выполняет «солнце», «перекидки» и «соскоки». Оба эти направления очень даже нравились Юргену. Первое породило у него ощущение, будто он Христофор Колумб, открывающий Америку, а второе – что он Андрианов или как еще этих чемпионов зовут.

С доктором Блюменхагеном все было иначе. Поначалу он Юргену совсем не понравился. Но это очень скоро прошло. Новый учитель словно бы ни во что не ставил счет и все такое прочее. Когда он считал, то создавалось впечатление, будто это самое обычное дело, как, например, дыхание или передвигание ног при ходьбе. А тем, кому это не удавалось, Блюменхаген, не впадая в отчаяние, не делая никаких иронических замечаний, с нескрываемым удивлением, как бы ласково недоумевая, говорил: «Вот как? Неужели? А ну-ка, давайте посмотрим!»

Не понравилось это Юргену – он же не был при том ни Колумбом, ни чемпионом акробатики. Впрочем, скоро это прошло. Взамен он получил что-то более интересное, какую-то уверенность в том, что он отличный, даже совершенный человек, а это было нечто большее, чем «человек особенный». Спокойствие и собственное достоинство стали чертами его характера. Как-то вечером мать сказала отцу: «А знаешь, наш Юрген какой-то уверенный стал». И потому ему показалось чуть ли не предательством, чуть ли не ловушкой, когда этот доктор так хладнокровно сообщил: «Теперь твердо, как один плюс один равно двум, известно, что в следующем учебном году Юрген Рогге уже не останется в Нойкукове, а перейдет в специальный подготовительный класс для поступления в высшую школу». Со своей стороны он, Блюменхаген, все для этого уже сделал, скоро переговорит и с родителями. Они, разумеется, ничего против иметь не будут и только удивятся, какую штуковину выкинул старый Блюменхаген.

Высказал он это точно так, как излагал ход решения математической задачи. Впрочем, своим замечанием относительно того, что родители сильно удивятся, Блюменхаген окончательно разоблачил себя в глазах Юргена.

Еще, значит, один такой! Стоит себе скромненько с секундомером в руках, а другие за него бегай! Да, да, еще один нашелся. Этот, конечно, поопасней и повредней. Не мечтатель, за спиной которого можно и посмеяться, а такой, который стоит на том, что самое короткое расстояние между точками есть прямая. Нет, нет, такой не расписывает, такой все точно рассчитывает. И сверх всего – а это еще хуже! – с которым ты внутренне согласен, потому что, по правде говоря, сам так думаешь. С таким и спорить не будешь, а потому ты перед ним беспомощен и бессилен.

Да Юрген и не спорил. Но надо сказать, что он тут же взял в библиотеке несколько книг о мхах и лишайниках (надо же!) и все уговаривал себя, что теперь он должен посвятить свою жизнь исследованию этих низших видов растений. Но как-то не грело его это, не сумел он сам себя уговорить, не сумел ботанику использовать против математики и очень скоро подчинился Блюменхагену, а вместе о ним и родителям, разумеется, пришедшим от этого в неописуемый восторг. (Отец: «Да, да, где уж нам…» Мать: «Господин доктор, а он у нас профессором будет?»)

Вот результат: В Нойкукове ему оставалось жить считанные дни, сразу после каникул предстоял отъезд. Он бы и рад был этому, если бы сам все затеял, если бы сам все это сначала придумал, а потом бы и организовал. А так, в который уже раз, может быть, даже в тысячный раз, другие за него думали, другие за него делали. Ах, какое это чудо – тебе позволили взять в руки вилку и нож! Не уколись! Не порежься!

Сыграв на лугу против самого себя партию в крокет, за которой он ужасно скучал, но упорно не признавался себе в этом и, проглотив обед, которым его, в соответствии с договоренностью, кормила соседка, он вымыл голову, второй раз почистил зубы, натянул вельветовые брюки, надел выцветшую рубашку с погончиками и кармашками… вызвал машину… и протопал своим ходом через весь город прямо на улицу Фогельзанг, к дому № 34.

А что ей сказать? Ах, да, надо сказать: «Привет, сестричка! Айда купаться»! Но может, лучше: «Давай прошвырнемся?..» Да, да, вроде бы ничего и не случилось, небрежно так процедить пару слов с этакой неотразимой улыбочкой…

Он прорепетировал улыбочку. Но, заметив обалделое выражение лица у тетки в железнодорожной форме, шедшей навстречу, подумал: «А может, не стоит? Может, надо: „Ты уж извини меня Анна-Сусанна?“» – вкрадчивым таким голосом. Вкрадчивый голос он тут же отрепетировал. Не понравилось. Но может быть, сказать что-нибудь среднее, вроде бы: «Знаешь, Сус, давай лучше по-хорошему! Все это ерунда! Я же совсем не то хотел тогда сказать. Правда ведь?»

«Нет, не правда, дорогой мой Юрген, – подумал он. – Именно то я и хотел сказать, дьявол его возьми, стишок-то в самом деле ерундовенький, халтура, чистой воды халтура!..»

Они тогда сидели на берегу речушки Дебель. Он положил ей руку на плечо и все старался подавить в себе страх, который охватывал его при мысли – что дальше-то делать? А она возьми, да начни стишок читать. Чего там говорить, она и раньше стихи сочиняла. И в рифму вроде бы получалось. Например: «Весна цветет, и все кругом полно прекрасным ароматом». И ничего тут плохого нет. Почему не сочинять? Но нельзя же такую муру писать, какую она тогда на речке читала. Еще встала, потом села спиной к спине, затылок к затылку с ним – тоже выдумала! – и продекламировала свое новейшее произведение.

Они, конечно, поссорились. Потому он так хорошо все и запомнил. Вот этот стишок:

 
Я молода, как стебель травы.
Выросла из земли, и стара, как сама земля, родившая этот стебелек.
Узнала соседа – крылатого дракона.
И скоро узнаю крылатых мужчин.
 

При других обстоятельствах Юрген, возможно, нашел бы стихотворение не таким уж плохим. Да и не было оно таким уж плохим, если учесть, что автор его девчонка. Основная мысль стиха, правда, не так уж нова, но оно не болтливо. Довольно оригинально сформулировано. Не понадобилось ей, значит, много слов, а это ведь хороший признак. Однако обстоятельства были таковы: Юрген нашел стишок гораздо худшим, чем он был на самом деле, и к тому же высказал свое мнение.

Почему-то он сам себя обозвал тогда дураком, и в то же время ему очень хотелось не быть им. Должно быть, потому он тогда возьми и выпали:

– Ишь ты, если ты уж такая старушка, может, ко мне в бабушки пойдешь?

По родному языку у него тоже была пятерка, но как эти самые поэты относятся к собственным стихам, он, конечно, не знал. А когда она даже не улыбнулась, он решил, что сострил неудачно, и постарался добавить:

– А это с крылатым драконом ничего получилось. Бреникенмайер в роли крылатого дракона – это ты точно поймала.

Бреникенмайер был обыкновенным кровельщиком и жил по соседству с Альбрехтами, улица Фогельзанг, дом 35. Но дело в том, что этот Бреникенмайер прогнал с дорожки Юргена, когда тот перед домом Сусанны выписывал восьмерки…

Сусанна тогда вдруг резко встала, отошла на два шага и бросила:

– А ты, оказывается, дурак, Юрген Рогге!

Он так и рухнул на спину в траву и чуть не заверещал: «Чего-чего?» – и даже рот не закрыл. Лет десять уж его никто дураком не обзывал!

– Знаешь, – сказал он ей, – разве тебе не известно, что я гений и что в самое ближайшее время меня произведут в профессора?

– Подумаешь, это и так все знают, – ответила она. – А ты все равно дурак. И в бабушки я к тебе не пойду. И стихотворение это совсем не про Бреникенмайера. Это стихотворение о человеке. А если ты этого не понял, значит, ты дурак.

Вдруг он что-то уловил в ее голосе, вскочил, схватил ее за плечи, попытался повернуть к себе лицом.

– Слушай, ну послушай!

В какую-то долю секунды ему почудилось, что это говорит «профессор Зауэрбрух», а не он сам. Но она вдруг стала вся как деревянная, вырвалась и убежала. А тут как раз Джони Рабе на своей яхте поднимался вверх по реке. Размахнувшись канатом, он заорал во все горло:

– Ты что, спятил, Рогге? Так ты никогда в районе первое место не возьмешь. А ну, живо – давай на спортплощадку и десять кругов без передышки! Это из тебя сразу всю дурь выбьет, черт бы тебя побрал!

Во время этого словоизвержения из каюты яхты поднялась длинноногая блондинка и стала успокаивать Рабе, похлопывая его по загорелой спине.

– Отстань! Я тебе не ломовая лошадь! – рыкнул на нее Джони.

Однако эта небольшая перепалка привела к тому, что яхта сбилась с курса. Фарватер-то узенький. Раздался отвратительный скрежет – бортом, отделанным красным деревом, яхта задела старые причальные мостки.

Само собой понятно, что Юрген предпочел немедленно испариться. Присутствовать при том, как разъяренный Джони Рабе употребит все свои недюжинные силушки и разнесет яхту на куски или взовьется в небо, он просто не хотел. Отказавшись от погони за Сусанной, он направился домой. С каждым шагом он все свирепей проклинал себя, скрежетал зубами и в конце концов, обливаясь холодным потом, шмякнул за собой дверь в мансардную каморку.

Улица с несколько странным названием Фогельзанг – Птичья слобода, так же как и улица, на которой жил Юрген, находилась на окраине Нойкукова. Но на другой окраине – противоположной. И была она улицей совсем другого рода – улицей, где стояли одни виллы. Улица вилл старого Нойкукова. Сады здесь просторные, впереди домов, а не позади, и зелени в них гораздо больше, видны подстриженные секвойи и большие голубые ели. И сами дома больше, и все – разные. Такие – с флюгерами и башенками, в которых не поместилась бы даже Спящая красавица, или такие – круглые, со всякими выступами, эркерами. Так и кажется, что они сидят на газонах, будто грибы. Но больше всего Юргену нравились красные кирпичные дома с белыми углами, низко нависшими крышами и ставнями, как у деревенских помещичьих домов. В таком именно доме и жила Сусанна на улице Фогельзанг, дом № 34.

Для матери Юргена слово «Фогельзанг» звучало как музыка. Однажды ей удалось все выведать у Юргена, но каким образом – он так и не понял.

– Послушай, Юрджи… Альбрехт? – сказала она. – Фогельзанг… Это не дочь директора газового завода?

Юрген сказал тогда:

– Да, да.

А мать:

– Вот как? Именитые люди там живут. Бабушка твоя там в горничных служила у коммерции советника Менке, а он…

Юрген уже не раз слышал про этого коммерции советника, особенно о его привычке заходить на кухню и выпивать там пиво «прямо из горлышка» и еще рассказывать прислуге всякие чудеса про Лондон, где он, оказывается, научился двойной бухгалтерии.

Юрген тогда еще поскорей добавил:

– Да, да, там теперь Онушкаты живут. И знаешь, Вильфрид Онушкат у нас в классе показывал: носом втянет нитку и изо рта вытаскивает. Наоборот, правда, не может.

– Что-что? Фу, гадость какая! Не смей у меня обезьянничать! – сказала тогда мать и передернулась. Потом добавила: – Что ж, теперь ведь все по-другому. Теперь наш Рудольф тоже мог бы так жить, умей он себя поставить. Врачей ведь не хватает. Я ему это прямо в глаза скажу: дипломированный врач имеет право там жить!

Но еще больше его удивило замечание матери, что на улице Фогельзанг именитые люди живут. Сама ж сказала, что все теперь по-другому. Но он ведь не понял – это мать говорила о чуде. Правда, о чуде, которое так и не произошло, но вполне могло произойти, а именно о том, что ее сын Рудольф мог бы жить на улице, на которой ее мать – его бабушка служила когда-то в прислугах! И насчет «именитый» он не понял. Какого дьявола! Самый именитый из всех, кого он знал, был же он сам – Юрген Рогге! Но с матерью он тогда спорить не стал, а только радовался, что она ничего не сказала о его дружбе с Сусанной Альбрехт и даже увеличила выдачу карманных денег с двенадцати до пятнадцати марок в месяц.

Так думал Юрген, проходя мимо дома № 28 по улице Фогельзанг. Можно ведь еще и повернуть, пока не поздно. Но он не повернул, и ноги его на сей раз сработали быстрее, чем голова: когда он открыл калитку дома № 4, он совсем забыл, как надо вести себя. Навстречу вышла мать Сусанны – в руках ведро и швабра. Красивая женщина, лет на десять или пятнадцать моложе его матери. И всегда-то он смущался при встрече с ней, а сейчас и подавно.

– Здравствуй, Юрген, – поздоровалась она. – Что это ты редко так заходишь? Мне даже кажется, что ты подрос с последнего раза. Иди посиди на веранде. Я сейчас, только воду вылью.

На веранде стояла угловая скамейка с поролоновыми подушками шотландского рисунка. Юрген присел на краешек, прислушиваясь к тому, что делалось в доме. Странно, но он так ничего и не услышал – а у Сусанны было две сестры, обе моложе ее и… проигрыватель!

– Жарко сегодня! – войдя, проговорила мать Сусанны. Включив маленький вентилятор, она спросила: – На этот раз вы, что ж, всерьез?

– Что всерьез?

Мать Сусанны ласково улыбнулась и добавила:

– А ты как думаешь? Вы ж поцапались. И знаешь, что Сусанна сказала?

Это он очень хотел бы узнать. Но пока не знал. Впрочем, кое-что он ведь знал. «Дурак» сказала она ему и «возможно, мы не подходим друг другу». Д-да! «Возможно»! «Возможно, не подходим друг другу». Да, это он все знал. Это было не очень много, и ничего хорошего в этом не было. Ощутив необыкновенный прилив любознательности, он сказал:

– Нет, не знаю.

– «Этот Юрген Рогге, – сказала о тебе Сусанна, – со всеми его пятерками духовно абсолютно отсталый тип. Какой-то высохший арифмометр».

Опять не очень ясно. И означало тоже что-то вроде дурака, только немного вежливее.

– Сумасшедшая. Ей-богу, сумасшедшая! – рассмеялась фрау Альбрехт. – Потом, представляешь, подхватила гитару и давай напевать: «В тот день, в тот день, когда скончался Джонни Крамер, колокола звонили до утра…» Сдохнуть можно было! Она же петь совсем не умеет! А воображает, что умеет. Может, вы все-таки поладите?

Юрген смотрел на дверь в коридор и думал о том, что слово «ладить» стоит на одном из первых мест среди слов, которые он ненавидел. «Дайте друг другу руку и ступайте играть. Надо ладить друг с другом». – Когда он слышал такое, ему делалось так же противно, как если бы его заставили опустить руку в теплую манную кашу. Но он все смотрел на дверь и думал: «Все на месте. Все как надо! Достается нам, остолопам, в жизни! Поладить нам еще велят».

– Сразу как начались каникулы, – заговорила фрау Альбрехт, – позавчера это было, Сусанна вместе с Ингой Кёнтоп уехала на море, в Рёригк. У Инги там тетка живет. Она какой-то курятник еще не сдала. И ты мог бы пораньше заглянуть, арифмометр ты эдакий!

– Вон оно что! – только и сказал Юрген, почувствовав одновременно облегчение и разочарование: столкнувшись в его голове, они породили какой-то туман. – Вон оно что, – еще раз сказал Юрген. – Да это и не важно. Я только… я думал: загляну на минутку… Да и пора мне уже.

– Да что ты! – удивилась фрау Альбрехт. – Куда это ты торопишься?

– Мне на кладбище надо, на Карницкое.

– На Карницкое кладбище? – удивилась фрау Альбрехт.

– Да, да. Говорят, там папоротник растет под стеной ризницы. Только там и растет. И нигде больше во всем нашем районе. Пойду запишу все и зарисую.

– Да что ты! – сказала фрау Альбрехт, приветливо и как бы ободряюще улыбнувшись ему.

Вдоль неровной опушки высокого соснового леса в село Карниц вела разъезженная песчаная дорога. Тень от деревьев прикрывала половину проселка. Но Юрген Рогге, наш путешественник и исследователь, шагал по середине, по самому солнцепеку, сочиняя про себя свой первый научный отчет: «Как мне удалось найти и описать карницкий папоротник».

«…Каждый шаг под беспощадными лучами солнца стоит невероятных усилий. Справа и слева от меня белеют обглоданные кости. С тех пор как я оставил верного Бастиана в оазисе Фуци-Вуци, моими единственными спутниками стали огромные стервятники, неизменно преследующие меня. Во рту пересохло. Глотку сжимают спазмы. Язык распух. Руки плетьми висят вдоль туловища. Лишь одна мысль заставляет меня упорно двигаться вперед: еще немного, и я буду держать в своих потрескавшихся руках бесценные стебли карницкого папоротника, этого удивительного растения, с которым связано столько тайн, ради которых столько исследователей поплатились жизнью…»

Когда Юрген проходил мимо вывески перед въездом в село, у него под мышками образовались большие темные пятна. Он испытывал искреннее восхищение перед самим собой.

Кладбище он нашел без труда. Колокольня, сложенная из серого песчаника, все еще была самым высоким сооружением в общине Карнице, поселке Карнице, как значилось на упомянутой вывеске. Не отрывая глаз от самого высокого сооружения, он продефилировал мимо киоска сельского кооператива, где громоздились ящики с пустыми бутылками, размышляя о том, сколь различны люди, живущие на нашей планете: кто веселится на модных курортах, а кто посвящает свою жизнь научным исследованиям!

На какие-то мгновения перед ним предстала Сусанна Альбрехт, довольно, между прочим, известная поэтесса, и помахала ему загорелой рукой. Она была в васильково-голубом купальнике. Он не ответил на ее приветствие и сразу же снова оказался в Карнице: широкая деревенская улица, вымощенная булыжником, высокие скамейки для молочных бидонов, памятники жертвам войны, тенистые липы – все как полагается. Тишь да благодать.

Рогге это хорошо знакомо – чего там, весь мир ему прекрасно знаком. Вот привстала одна из дворняжек, проковыляла немного в его сторону и принялась сердито облаивать. Но Юрген Рогге, не обращая на нее никакого внимания, шагает себе и шагает в пропотевшей рубашке, мужественных горных ботинках – «кларки» называются – и чувствует себя как эта дворняжка без роду без племени… Но почему-то это ему очень нравится.

Ржавую кладбищенскую калитку он открыл презрительным пинком, прошел мимо покосившихся, выветрившихся надгробий давно заброшенного погоста и задержался только у одного – на нем было высечено: «И вверх бежишь, и вниз бежишь, а все равно – во гроб спешишь.» Он одобрительно кивнул, хотя с некоторых пор и считал себя рьяным противником всякой поэзии. Но ведь тут не форма, не рифма, а содержание, смысл привлекли его. Впрочем, вид кладбищенской стены вновь несколько приглушил его хорошее настроение. Возможно, на ней и впрямь рос этот редкий вид папоротника, как о том когда-то поведал ему учитель биологии Манке. Но рос-то он на ней отнюдь не в одиночестве. На этой потрескавшейся, кое-где обвалившейся стене росли даже березки и коровяк, не говоря уже о том, что большие участки скрывались за зарослями ежевики. Да к тому же доступ к стене охраняла крапива в рост человека. Невольно ему вспомнилась сказка о Спящей красавице и ее принце. Только этого ему недоставало! Не помог и клич «Долой феодалов-помещиков!», с которым он бросился вперед и одним махом палки сразил целый эскадрон этой самой крапивы. Стена была не менее семидесяти метров длиной. Юрген тщательно осмотрел ее от одного конца до другого, ободрав себе руки и локти, несколько раз ударился коленкой и очень старался не попасть ногами в заржавевшие банки из-под маринованной селедки, которые какой-то нечестивый и неряшливый житель Карница время от времени перекидывал через кладбищенскую ограду. Однако желанный папоротник он так и не нашел. Но это не страшно. Это можно назвать судьбой ученого исследователя. Теперь, значит, полагалось вместе с честным Бастианом в оазисе Фуци-Вуци переждать период больших дождей, а затем начать все сначала.

– Диау Махадж Паклатар, – пробормотал он.

В свое время этому изречению его научил великий вождь Найрдер. Смысл его он так и не понял, но звучало здорово.

Когда он снова поравнялся с кооперативной лавкой, все уже как рукой сняло. Представление об отважном, самоотверженном ученом-путешественнике быстро таяло, и рождалось другое: надо ж быть таким ослом – удрать за восемь километров от опустевшего дома фрау Альбрехт! Да еще в такую жару и по пыльной дороге! И вообразить себе, что намерен отыскать какую-то жалкую травку из семейства многоножек!

И тут он увидел на низеньком кирпичном доме вывеску «Телефон». Нащупав монетку в заднем кармане брюк, он постучался в дверь. Через некоторое время кто-то очень медленно и осторожно надавил на ручку изнутри и чуть-чуть приоткрыл дверь. Показался темный коридор и маленькая девчушка, которая тут же выпалила:

– Бабушка к козе пошла, – и сразу принялась грызть большую морковь, над которой, должно быть, трудилась уже давно.

– А козу как зовут? – спросил Юрген.

– Козой! – сердито ответила девчушка, не отрываясь от своей морковки.

– Мне бы позвонить, – несколько озадаченно попросил Юрген.

– М-м-м-м, – прожужжала девчушка, закинув головку назад и вертясь в этой горделивой позе из стороны в сторону.

– Слышь! – немного удивившись, сказал Юрген. – Может, бабушку позовешь – десять пфеннигов дам. Леденец себе купишь.

Опустив головку, девочка очень внимательно осмотрела его ботинки – настоящие, светлой кожи «кларки», вынула морковь изо рта и звонко выкрикнула: «У кого ботинки стащил?», молниеносно ударила его туфелькой по голени и исчезла в темном коридоре.

«Так они, что ли, тут в Карнице по телефону разговаривают? Но мы не сдадимся», – решил Юрген и небрежно прислонился к дверному косяку.

Несколько погодя, к его великому облегчению, вместо очаровательной поглотительницы моркови возникла кругленькая пожилая женщина в платке и больших резиновых сапогах. Она нажала на выключатель, и в коридоре зажглась тусклая лампочка, при свете которой можно было бы прочитать плакат на стене, если бы буквы были побольше, да еще сами светились бы.

– Козе корм задавала, – сказала женщина.

– Я знаю. Девочка мне сказала.

– Риточка наша. Маленькая совсем, а соображает.

– Это верно, – согласился Юрген. – Мне бы позвонить.

– Можно. Местный или междугородный?

– С Нойкуковом.

– Нойкуков – местный.

«Ишь ты, – подумал Юрген. – Топаешь-топаешь, а все ты местный».

– А номер?

Да, ведь номер же надо знать. Немного подумав, он набрал девять и четыре. Где-то далеко-далеко, в далеком Нойкукове, гордо отозвался женский голос. Гордый, должно быть, оттого, что она разговаривала по собственному телефону.

– Нойкуков девяносто четвертый. Котлы и рефлекторы. Дювель…

На фрау Дювель, значит, он нарвался. Она с недавних пор шиньон «Гонконг» носит, и сзади ей больше двадцати двух не дашь.

– День добрый, – сказала она в трубку. – Служба наружного наблюдения. Карниц. Запишите.

Хотя фрау Дювель и отдавала предпочтение шиньону «Гонконг» и покупала все иностранное, однако подобный телефонный разговор ее озадачил.

– Что-что? В данный момент у нас нет. Сейчас, одну минутку, я мужа позову.

Юрген оборвал ее, строго сказав:

– Разумеется. Прошу записать. Абсолютно отрицательный.

– Нойкуков говорит. Девять – четыре. Котлы и рефлекторы. Дювель! – кричала женщина на другом конце.

– Говорите громче, коллега, – сказал Юрген. – Ничего не слышу.

– Котлы и рефлекторы. Дювель…

– Надеюсь, что это так. Передайте нижайший поклон господину доктору Дювелю. Рад буду вас скоро вновь услышать. Всего доброго.

Кругленькая женщина, бабушка сообразительной маленькой Риты, даже виду не показала, что не слушала разговора, а сразу же вставила:

– Доктор Дювель? Это новый доктор, что ли?

– Нет. Он в ботаническом саду работает.

– Вон оно что! А я и не знала, что такие есть. Столько забот, столько хлопот по дому – и не выберешься никогда.

– Телеграмму отсюда можно отправить? – спросил Юрген.

– Почему нет? Только бланки куда-то задевались.

Рита-а-а! Ну надо ж! Бумажки летают, будто голуби. Уйду я отсюда. Чего тут наработаешь! Досада одна. Уйду я! А, вот они!

Она приподняла лампочку со столика, на котором стоял телефон, и достала из-под нее тоненькую пачку бланков.

Юрген сел. Вынул ручку. С телефонным звонком все получилось как надо. Правда, не ново. А вот телеграмма, текст которой он уже придумал, – дело другое. Тут ведь потом хлопот не оберешься. Ему надо ведь только не захотеть – и ничего не будет. Но вот он уже пишет крупными печатными буквами:

«Ваше присутствие на конференции в Рёригке крайне необходимо. Ждем нетерпением». И отправитель: «Августин. Спецгруппа Папоротники и мхи». Адрес получателя гласил: «Юрген Рогге. Визенринг, 17».

Женщина прочитала текст, смерила отправителя недоверчивым взглядом и тут же принялась подсчитывать. Вид молодого человека, довольно рослого, кстати, вызвал у нее доверие. При этом она тяжело вздыхала, часто облизывала губы, проверяла свои подсчеты по потрепанной брошюрке и в конце концов назвала довольно неуверенно весьма незначительную сумму. Юрген достал монету и спросил:

– Сегодня отправят?

– Да, придет зять. Он же и передаст вместе с той, что написала старуха Ляймкуль. И сама старуха Ляймкуль скоро заявится. Скоро четыре.

– Без пяти три, – сказал Юрген.

– Вот и я говорю: скоро четыре. Она всегда в четыре заходит. По вторникам. Не надо бы ей ходить. Ноги-то у нее совсем плохи. Я бы и сама за нее все справила. «Выигрыша не последовало. Твоя мать». И так каждый вторник. Сколько горя на свете! Слава тебе господи, пронесло!

Так Юрген Рогге узнал еще одну историю: о несчастной матери Ляймкуль, которая каждую неделю играла в лото, чтобы возместить своему сыну автомобиль, который разбился по ее вине. Она совсем некстати схватилась за руль, как раз когда громадный автобус выехал из Лютцова им навстречу, а страховка еще не была оформлена. Выслушав внимательно всю историю, Юрген пришел к выводу, что у Ляймкульши очень плохой сын. А он, Юрген, для своего возраста, конечно, молодец молодцом.

– Сколько горя на свете! – все причитала кругленькая женщина.

Юрген опустил сдачу в карман, поблагодарил и вышел. На улице стало еще жарче.

После столь длительного похода Юрген прежде всего отправился в душ, с благодарностью подумав об отце, руками которого был сделан этот душ, но затем и о матери, доведшей отца до нужной кондиции. Все это заняло считанные секунды. Другая мысль – та, что закралась где-то на полпути в Карниц, разрослась и теперь резвилась у него в голове в свое удовольствие. «Чего там, старина Юрджи, ты парень что надо! – так она ему нашептывала. – Это мы сдюжим. Это нам ничего не стоит!» Юрген в ответ, правда, еще поскрипел немного и поохал: «Да как сказать, вот если бы…» и т. п., но только так, для виду, и с каждым разом все нерешительнее. Очень скоро он и сама мысль стали чем-то единым, неразрывным целым. Он стремительно соскочил с нижней ступени лестницы, ведущей во двор, на которой он сидел в майке и джинсах цвета какао, и даже напряг правый бицепс. Недурно! Хотя вообще-то он скорее сухопарый тип, идеальный стайер. Р-р-рогге! Неутомимый скороход с севера нашей республики. «Ничего подобного», – сказал он себе и тут же направился в оштукатуренный сарай за домом.