Текст книги "Роза ветров (сборник)"
Автор книги: Урсула Кребер Ле Гуин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 45 страниц)
Летнее воскресенье в приморском городке
В воскресенье утром все они уже здесь. Они встают поздно и, зевая, бродят в пижаме по номеру мотеля. Или читают воскресную газету. Солнце бьет прямо в окна. Через некоторое время они все же выбираются из своих комнат и идут завтракать. Великое множество мужчин в полосатых штанах и дешевых кроссовках с развязанными шнурками, великое множество детишек, топающих на крепеньких ножках, обутых в белые сандалии на толстой подошве, и великое множество неулыбчивых матерей этих ребятишек устремляется к позднему завтраку. Они завтракают очень долго, поглощая одно блюдо за другим. Потом все направляются на пляж.
А на пляже каждый сам по себе, даже если он пришел сюда с семьей. Многочисленные пресвитерианцы корейско-американского происхождения после службы в церкви играют на пляже в волейбол, по-корейски прославляя Иисуса; там полно и других американцев-христиан, но каждый, стоит ему повернуться лицом к волнам, становится на пляже одиноким язычником и уже не имеет национальности. Волны бегут навстречу всем и каждому в отдельности. Все эти волны стремятся встретиться с людьми. Но многие люди на них даже не смотрят. Отворачиваются. А некоторые и вовсе целуются в дюнах. Огромные волны разбиваются о берег, и маленькие дети, крича как чайки, убегают от волн, и чайки тоже кричат, разбегаются и взлетают. У чаек такие маленькие, но широкие красные лапки. Многие американцы прогуливаются, широко шагая, в своих огромных грязно-белых башмаках, оставляя на песке крупные отчетливые следы. Многие бегают трусцой. Бегают, бегают, бегают по берегу, по самой кромке воды, тяжело дыша и даже не глядя на набегающие волны, которым совершенно нет дела до здоровья этих людей. Иногда американцы пробегают рядом с волейболистами, рядом с чайками, которые тут же взлетают, а волны между тем все набегают и набегают на берег одна за другой, одна за другой.
Наступает воскресный полдень, и волны по-прежнему набегают на берег, и разбиваются, и отступают назад, и дети по-прежнему кричат и убегают от них, но людей на пляже постепенно становится все меньше. А волны все набегают, их столько же, сколько и всегда. На маленьких улочках уже взревывают автомобильные моторы. С хлопаньем открываются и закрываются дверцы машин. Потом машины начинают уезжать, уезжают, уезжают, и вот все они уже уехали. И солнце тонет, тонет, тонет в воде, и вот оно совсем утонуло. И дюны, среди которых целовались люди, теперь холодны.
Воскресным вечером людей на пляже нет, но где-то вдали виднеются костры – там еще кто-то остался, и оттуда доносится пение. И чья-то совершенно языческая собака носится по самой кромке воды. А море вдали, за набегающими на берег волнами прибоя, которые несут в себе последние отблески света, становится серым. Куда же это все уехали, где они? Разъехались по домам. По своим маленьким, ярко освещенным коробкам с искусственной жизнью. Пора спать, а на простынях в постели песок. Молитвы на ночь. Маленькие детские ножонки с широкими ступнями, слегка обожженные солнцем, смазывают лосьоном от загара. Дети засыпают, и перед глазами у них летают чайки. И волны укачивают их, обнимая своими длинными руками. Каждого по отдельности. А пляж, на котором их сейчас нет, тоже становится серым, как и море, и над ним повисает в небесах белый месяц. Месяц плывет как бы между воскресной ночью и понедельничным утром где-то вдали, над самым горизонтом, над серым морем, далеко от кромки прибоя и набегающих на берег волн, которым все это совершенно неинтересно.
Во время засухи
Посвящается Джудит и Рут
Cара поливала помидоры, пристроив шланг так, чтобы вода текла прямо в канавку между пышными кустами с перепутанными ветвями, на которых в беспорядке висели томаты – зеленые, красные, желтые; и маленькие, грушевидной формы, и побольше, похожие на крупные сливы, и самой что ни на есть классической формы, – так что ей и не разобраться было, какие именно растут на том или ином из шести огромных кустов. Она съела один желтый помидорчик, похожий на маленькую грушу. У него был приятный медовый вкус с легкой кислинкой. Восхитительный горьковатый аромат помидорных листьев уже успел пропитать ей руки. Она подумала, что надо, наверное, сходить за корзинкой и собрать наиболее спелые красные и желтые плоды, но сперва все же следует полить огород, и два старых розовых куста, страстно желавших напиться, и молоденькую азалию, у которой такой вид, словно она умирает от жажды. Косые лучи предзакатного солнца пронизывали воздух, и от этого вода, бившая из шланга, казалась красноватой. Сара пригляделась и решила, что, должно быть, в водопроводных трубах скопилось слишком много ржавчины: вытекавшая из шланга вода становилась все более мутной, красновато-коричневой. Она подняла шланг повыше, чтобы вода била вверх, и стала следить за струей. Цвет воды быстро менялся, став еще темнее, почти алым. Падая на землю, вода образовывала лужицы пугающе насыщенного красного цвета, которые медленно впитывались в почву. К крану Сара не прикасалась, однако напор воды усилился сам собой. Красная струя, бившая из шланга, стала очень мощной и странно плотной на вид. И касаться этой воды совсем не хотелось.
Сара опять пристроила шланг в канавку и прошла к напорной трубе, чтобы немного прикрутить кран. Ей казалось, что вода, имеющая такой страшноватый цвет, может повредить растениям. Озадаченная, чувствуя смутную тревогу, она поднялась на невысокое, в две ступеньки, кухонное крыльцо и, распахнув затянутую сеткой внутреннюю дверь, привычным движением ноги захлопнула ее за собой. Белл стояла у раковины.
– Там что-то странное… – начала было Сара, но Белл только глянула на нее и сказала:
– Смотри.
Из выгнутого стального крана бежала красная струя, разлетаясь брызгами по белой эмалированной раковине, собираясь в лужицу возле сливного отверстия и утекая в трубу.
– Должно быть, нагреватель сломался, – предположила Белл.
– Из шланга в саду такая же течет, – возразила Сара.
Помолчав, Белл сказала:
– Это все наверняка из-за засухи! Что-то в резервуары попало. Ил со дна озера или еще что-то в этом роде.
– Выключи ее немедленно, – велела ей Сара.
Белл выключила горячую воду. Немного подождала и медленно, как бы нехотя, повернула холодный кран. Оттуда тоже вылетела мощная красная струя, орошая раковину обильными брызгами. Белл сунула под струю палец.
– Не надо! – вырвалось у Сары.
– Господи, – сказала Белл, – она же почти горячая! – Она выключила воду.
Обе как завороженные смотрели на красные капли, лениво стекавшие к сливному отверстию.
– Может, слесаря позвать? – предложила Белл. – Нет, наверное, не стоит… А может, в городское водное хозяйство позвонить? Или в управление канализацией и водоснабжением? Ты как думаешь? Хотя, по-моему, то же самое сейчас у всех происходит, так что все сразу и начнут трезвонить. Как при землетрясении.
Сара прошла на крытую веранду и посмотрела в широкое окно за поросшую бурой травой лужайку туда, где по ту сторону улицы, в саду у Мортенсонов, по-прежнему работал разбрызгиватель. Был воскресный вечер, а воскресенье – один из тех двух дней в неделю, когда полив официально разрешен в связи с сильной засухой. Предполагалось, правда, что поливать люди будут только вручную и только плодоносящие кустарники и огороды, но мистер Мортенсон включал свой маленький газонный разбрызгиватель, и никто ничего не говорил и не доносил на него. Мортенсон был крупным мужчиной и имел двоих таких же крупных сыновей-подростков, вечно гонявших на мотоциклах. Он никогда не разговаривал с Белл и Сарой, он даже в их сторону никогда не глядел. Его сыновья тоже никогда с ними не разговаривали, но глаза на них все же иногда пялили, что-то обсуждая при этом со своими приятелями, приезжавшими к ним в пикапах или на мотоциклах. Мистер Мортенсон в данный момент находился, видимо, в своем огромном гараже и пилил дрова; пронзительный визг электропилы, от которого чуть не лопались барабанные перепонки, внезапно на минуту смолк, потом начался снова. Миссис Мортенсон вот уже с час как ушла в церковь; по воскресеньям она ходила туда утром и вечером. И всегда отворачивалась, проходя мимо дома Белл и Сары.
Зазвонил телефон, и Сара сняла трубку, только чтобы он заткнулся. Это оказалась Нини.
– Сара! Какой кошмар! Ты просто не поверишь! Я пошла пописать, заглянула в унитаз, и, представляешь, там все было красным! И я с дуру еще подумала: господи, никак месячные начались, и только потом вспомнила, что мне ведь шестьдесят шесть! Да и яичники у меня давным-давно удалены! Ну, я, конечно, решила, что у меня почки не в порядке и, значит, я скоро умру, а потом пошла помыть руки, и в ванной из-под крана тоже потекла совершенно красная вода. Так что дело оказалось вовсе не во мне. Видимо, что-то с городским водопроводом случилось. Ну разве это не странно? А может, просто кто-то подшутить вздумал? Элеонора, правда, считает, что в водопроводную воду вместе с илом попала красная глина, засуха ведь, и воды в реке совсем мало, но я все-таки позвонила в город, и мне сказали, что пока им никто ни о чем подобном не сообщал. У вас-то небось вода нормальная из крана течет?
– Тоже красная, – сказала Сара, стоя у окна и глядя, как низкие лучи солнца просвечивают сквозь кристально чистые струи, вылетающие из разбрызгивателя, установленного на лужайке мистера Мортенсона. – Послушай, Нини, я тебе перезвоню, мне сейчас нужно один срочный звонок сделать. Ты насчет воды-то особенно не волнуйся, хорошо?
– Нет, нет, не буду я волноваться, просто все это так странно, пока, – скороговоркой пробормотала Нини и прибавила: – Белл привет!
Сара позвонила Эндрю и услышала его голос на автоответчике: «Здравствуйте! Извините, но мы с Томом в данный момент подойти к телефону не можем. Перезвоним вам в ближайшее время». Она дождалась сигнала и сказала в трубку:
– Эндрю, это Сара. – Она немного помолчала и продолжила: – У нас что-то странное творится с… – и тут Эндрю сам взял трубку.
– Привет, Сара! А я тут радиоперехватом занимаюсь! Том говорит, что ничего страшного в этом нет и я могу не особенно беспокоиться…
– Слушай, Эндрю, вопрос, конечно, странный, но у тебя с водой все в порядке? С водопроводной водой?
– Мне что, посмотреть?
– Да, если не трудно.
Пока Сара ждала, в комнату вошла Белл. Она поправила вязаную шерстяную шаль, лежавшую на диване, и застыла, глядя на ту сторону улицы.
– А у них вода выглядит совершенно нормально, – сказала она чуть погодя.
Сара кивнула.
– Там, у них, радуги, – прибавила Белл.
После длительного молчания в трубке вновь послышался голос Эндрю:
– Алло, Сара, ты ее на вкус не пробовала?
– Нет, – сказала Сара, представив себе ту мощную плотную струю ярко-красного цвета, что била из шланга.
– А я пробовал, – сказал он и немного помолчал. – Я спросил у миссис Симпсон из нижней квартиры. У них вода есть. И не такая… как у нас.
– Что же нам делать? – спросила Сара.
– Позвони в город, – с энтузиазмом откликнулся он. – Мы же платим за воду. Как они могли допустить, чтобы тут такое творилось?!
– Допустить?
Эндрю задумался.
– Ну, значит, нам нельзя допускать такого.
– Я позвоню, – сказала Сара.
– Позвони, пожалуйста. А я позвоню Сэнди в газету. Мы же не можем просто…
– Нет, – сказала она. – Не можем. Перезвони мне, если что-нибудь узнаешь. Или что-нибудь придумаешь.
– Ладно. И ты тоже перезвони. До скорой связи. Выше нос, это еще не конец света! – И Эндрю повесил трубку; Сара тоже повесила трубку и повернулась к Белл. – Надо что-то предпринимать, – сказала она. – В водопроводной сети вроде бы все в порядке.
Белл снова пошла на кухню; Сара последовала за нею. Белл открыла оба крана на полную мощность, и сильная струя красной воды так и хлынула в эмалированную раковину, кольцами расплываясь на ее поверхности.
«Не надо, не надо», – шептала Сара, глядя, как Белл сует обе руки под эту красную струю, поворачивает их так и сяк, трет одну об другую – моет их в этой воде.
– Об этом даже песни сложены, – сказала Белл. – Только это не мои песни. – Она завернула краны и решительно вытерла руки бело-желтым посудным полотенцем, оставляя на нем отвратительные красные пятна, которые, ясное дело, скоро высохнут и станут коричневыми. – Я городскую воду вообще терпеть не могу. Она никогда мне не нравилась. Даже в маленьких городках вкус у воды какой-то не такой. У нее привкус пота. Вот в горах воду можно пить прямо из ручейков, что берут начало в ледниках и бегут вниз, когда лед начинает подтаивать. Такую воду пьешь, как воздух. Или как небо. И в ней пузырьки, как в шампанском. Я хочу вернуться в горы, Сара!
– Мы поедем, – сказала Сара. – Мы скоро туда поедем. – Они некоторое время постояли, крепко обнявшись и не говоря ни слова.
– А что же мы теперь будем пить? – прошептала Сара. И голос у нее дрогнул.
Белл выпустила ее из объятий, чуть отклонилась назад, пригладила ей волосы, откинув их с лица, и сказала:
– Молоко, дорогая. Мы будем пить молоко.
Итер, или…
Посвящается разговорчивым американцам
Эдна
А ведь я больше в «Две луны» не хожу. Я подумала об этом сегодня, когда украшала у нас в магазине витрину и заметила, как Корри переходит через улицу и открывает туда дверь. Я-то никогда в жизни одна в бар не ходила. Сул как раз зашла к нам, чтобы купить конфет, а я взяла да и сказала это ей; я сказала, интересно, нельзя ли и мне разок зайти туда и выпить кружечку пивка, чтобы проверить, другой ли у него вкус, когда сама его в баре закажешь. А Сул и говорит: ой, мама, ты же всегда все сама делала! А я ей отвечаю, да что ты, у меня и минутка-то редко свободная выпадала для себя самой и своих четырех мужей, но она сказала, что это не считается. Сул – словно сама свежесть. Словно глоток свежего воздуха. Я видела, как Нидлес смотрел на нее, и в глазах у него было то самое собачье выражение, какое частенько у мужчин бывает. Странно, но меня это задело, сама не знаю почему. Я просто никогда не видела, чтоб Нидлес так смотрел. А чего я, собственно, ожидала? Сул двадцать лет, а он ведь тоже все-таки мужчина. Просто мне он всегда казался человеком, которому и в полном одиночестве живется отлично. Независимым человеком. И поэтому спокойным. Сильвия умерла много-много лет назад, но я никогда не думала, что это случилось так давно. А что, если я в нем ошибалась? Хоть и работаю у него столько лет? Вот это действительно было бы странно. Именно поэтому меня тот его взгляд и задел, и стало обидно, как бывает, если по глупости совершишь какую-то оплошность – прошьешь шов изнанкой наружу или конфорку на кухне зажженной оставишь.
Все-таки они ужасно странные, эти мужчины. Наверное, если бы я их понимала, они бы мне и не казались такими интересными. И все же Тоби Уокер самый из них что ни на есть странный. Не такой, как все. Я так и не знаю, откуда он родом. Роджер явился к нам из пустыни, Ади – из океана, а Тоби – откуда-то из куда более далеких краев. Впрочем, когда приехала я, он уже давно здесь жил. Красивый такой. Темный, как лесная чаща. Я в нем просто терялась, действительно как в лесу. И мне это ужасно нравилось. Как жаль, что все это было тогда, а не сейчас! Сейчас я, по-моему, уже ни в ком не смогу потеряться. И путь мой лежит в одну сторону. И я должна тащиться по этому пути, никуда не сворачивая. У меня такое ощущение, словно я уже прошла пешком через всю Неваду, как наши первопроходцы, таща на собственном горбу все необходимое барахло, и по мере продвижения вперед была вынуждена бросать одну вещь за другой. Когда-то у меня было пианино, но оно утонуло в трясине, когда я переправлялась через реку Платт. Была у меня любимая сковородка, но и она стала слишком тяжелой, так что я бросила ее в Скалистых горах. У меня случилась также парочка беременностей, которые прервались еще до того, как мы добрались до этой помойки Карсон-сити. У меня была хорошая память, но куски воспоминаний все продолжали отваливаться, и пришлось так и бросить их там, в зарослях полыни, на песчаных холмах. Все мои дети по-прежнему идут рядом со мной, но у меня-то их больше нет. У меня они были, но это еще не значит, что они у меня есть. Со мной их больше нет, вот в чем дело, даже Арчи и Сул уже не со мной. Все они идут назад, туда, где я уже побывала когда-то давно. Интересно, а они сумеют подойти ближе, чем я, к тем западным склонам гор, к тем долинам, где раскинулись апельсиновые рощи? Они отстали от меня на много лет. Они все еще в Айове. Они пока еще даже не думают о горах. Я тоже не думала, пока туда не попала. Теперь я начинаю считать себя членом партии Доннера.
Томас Сунн
На Итер никогда нельзя рассчитывать, и порой это бывает серьезной помехой. Вот, например, сегодня я встал еще до рассвета, рассчитывая застать отлив, и вышел за дверь в резиновых сапогах, старой клетчатой куртке, с ведром и лопаткой для выкапывания из песка моллюсков, а оказалось, что накануне Итер взял да и опять ушел вглубь страны, и вокруг одна эта проклятая пустыня и чертова полынь. Так что единственное, что можно там выкопать моей распроклятой лопаткой, это «чертовы пальцы», чтоб они провалились! Лично я виню в этом индейцев. Ну не верю я, что в цивилизованной стране город может позволить себе выкидывать подобные штуки! И все же, раз уж я живу здесь с 1949 года, но так и не сумел даже за гроши продать свой дом и землю, тут я намерен и остаться до конца, нравится это кому-то или нет. Дотянуть мне осталось не так уж и много, лет десять-пятнадцать, скорее всего. Впрочем, в наши дни ни в чем нельзя быть уверенным, тем более в таком месте, как это. Однако мне нравится, что я здесь сам о себе забочусь и вполне с этим справляюсь. К тому же здесь, в Итере, правительству ни до чего нет дела, оно не сует нос во что его не просят, и не особенно мешает людям жить, как это бывает в больших городах. Это, наверное, потому, что наш городок не всегда бывает там, где должен, по мнению правительства, находиться, хотя иногда он все же находится на своем «законном» месте.
Когда я впервые сюда приехал, я, в общем-то, частенько увлекался какой-нибудь одной женщиной, хотя, согласно моим убеждениям, в забеге на длинную дистанцию мужчине лучше этого не делать. Нет для мужчины помехи хуже, чем женщина; такая помеха хуже всего, хуже даже, чем наше правительство.
Мне не раз попадалось выражение «закоренелый холостяк», и я хотел бы отметить, что эти слова и ко мне относятся, поскольку у меня нутро под коркой жесткое до самой сердцевины. Не люблю я тех, у кого середка мягкая. От мягкосердечия в нашем жестком, жестоком мире никакого проку. Нет, я похож на те твердые печенья, которые моя мать выпекала.
Моя мать, миссис Дж. Дж. Сунн, умерла в Уичито, Южный Канзас, в сорок четвертом, в возрасте семидесяти девяти лет. Чудесная была женщина, так что мое отношение к женщинам вообще с ней-то никак не связано.
С тех пор как изобрели такую разновидность печенья, тесто для которого продается в такой тубе, которой нужно ударить по краю стола или прилавка, тогда дрожжи в нем как бы взрываются, и получается то, что нужно, я только такое и покупаю. Так вот, когда это печенье испечешь, а печь нужно с полчаса, оно получается крепким, хрустящим, как раз по мне. Я обычно сразу пек всю упаковку, но потом обнаружил, что тесто можно разделить и на несколько частей. Я инструкций-то особенно не читаю, да их и печатают всегда таким мелким шрифтом, что глаза сломаешь, да еще на этой проклятой фольге, которая вечно рвется, стоит упаковку открыть. Я пользуюсь очками моей матери. Уж больно хорошо они сделаны.
Та женщина, из-за которой я в сорок девятом сюда приехал, и сейчас здесь живет. В тот непродолжительный период своей жизни я просто голову потерял от любви к ней. Могу сказать, что ей, к счастью, так-таки и не удалось подцепить меня на крючок. А вот кое-кому в этом отношении не повезло. Она много раз выходила замуж или, в общем, вроде как выходила, то и дело беременела, а потом толкала перед собой детскую коляску. Иногда мне кажется, что каждый сорокалетний мужик в нашем городе когда-нибудь да жил с Эдной. Так что я был на волосок от гибели. Раньше мне несколько раз снился один и тот же сон об этой женщине. И в том сне я выходил в море на маленькой лодке ловить лосося, а Эдна выплывала из волн морских и пыталась ко мне в лодку забраться. И я, пытаясь ей помешать, бил ее по рукам тем самым ножом, каким потрошу рыбу, и отрубал ей пальцы, а они падали в воду и превращались в каких-то маленьких тварей, которые тут же уплывали прочь. А я так и не мог понять, кто это – дети или тюлени. А потом и Эдна уплыла следом за ними, издавая какие-то странные звуки, и я увидел, что на самом-то деле она вроде как тюлень или морской лев, какие живут в пещерах на южном побережье, светло-коричневый, очень большой и толстый, а в воде гладкий и ловкий.
Этот сон и до сих пор тревожит меня, потому что он несправедливый. Не способен я на такое! Я из-за этого сна то и дело себя не в своей тарелке чувствую, особенно когда вспоминаю, как странно она кричала. А уж когда я захожу в магазин – Эдна там за кассой сидит, – так мне и вовсе не по себе становится, потому что, когда она открывает и закрывает всякие ящички и нажимает на кнопки в кассовом аппарате, мне приходится ей на руки смотреть, проверяя, все ли она выбила правильно и правильно ли я получил сдачу. В женщинах плохо то, что на них никогда нельзя положиться. Какие-то они не совсем цивилизованные.
Роджер Хидденстоун
Я в город лишь изредка приезжаю. И это всегда целое приключение. Если мне это по пути, тогда еще куда ни шло, но специально я такой возможности не ищу. Я скотовод, у меня ранчо в две сотни тысяч акров, так что забот хватает. Иной раз поднимешь глаза, а в небе-то тоненький месяц молодой, хотя вроде бы еще вчера полнолуние было. Одно лето так и бежит за другим, как молодые бычки по настилу. Зимой, впрочем, иной раз целые недели застывают в неподвижности, точно замерзшая вода в ручье, и все вокруг на какое-то время замирает. Здесь, в нашей высокогорной пустыне, даже воздух зимой бывает порой совершенно неподвижным и таким ясным, что на севере становятся видны вулканы Бейкер и Ренье, на востоке – Худ, Джефферсон, Трехпалый Джек и Сестры, а на юге – Шаста и Лассен. И видно, что вершины их залиты солнцем, а ведь до них отсюда миль восемьсот, а то и тысяча. Правда, это было, когда я на самолете летал. С земли-то так далеко не увидишь, конечно, хотя по ночам можно даже всю нашу Вселенную увидеть.
Свою двухместную «Чессну» я сменял на крепкую быструю кобылу-квартеронку. А еще у меня в хозяйстве имеется «Форд»-пикап, но иногда я предпочитаю ездить на «Шевроле». Но на этом на всем можно добраться до города только до тех пор, пока на дороге не насыпало больше двух футов снега. Я иногда люблю туда заглянуть, съесть в кафе на завтрак «омлет по-денверски», а потом навестить жену и сына. Выпить я захожу в «Две луны», а ночую в мотеле. И к утру уже снова готов возвращаться на ранчо, ибо мне не терпится узнать, не случилось ли чего за время моего отсутствия. И почти всегда что-нибудь да случается.
Эдна, пока мы с ней женаты были, там всего один раз и побывала. Приезжала туда на целых три недели. Но мы были так заняты, валяясь в постели, что я тот ее приезд даже и не особенно помню, если не считать Дни, когда она пыталась научиться ездить верхом. Я посадил ее на Салли, ту самую резвую кобылу, которую я на «Чессну» сменял, доплатив еще полторы тысячи; это очень надежная лошадка и куда умнее большинства республиканцев. Но Эдна умудрилась за каких-то десять минут совершенно эту кобылу развратить. Я пытался объяснить ей, как лошадь воспринимает разные твои движения коленями, когда сидишь на ней верхом, но Эдна вдруг завопила, словно какой-то мустангер на необъезженном коне, и так погнала мою лошадку, что они пулей вылетели со двора и за несколько минут проскакали полпути до Онтарио. Я верхом на старом чалом мерине встретил их, когда они уже возвращались назад. Салли-то хоть бы что, а вот Эдне в тот вечер пришлось несладко из-за многочисленных ушибов и прочих травм. Она потом утверждала, что во время той скачки вся любовь из нее и выскочила. И, похоже, не лгала, потому что вскоре после этого она попросила отвезти ее назад, в Итер. Я-то думал, что она навсегда свою работу в магазине оставила, а она, оказывается, всего лишь взяла отпуск на месяц, и, по ее словам, Нидлес непременно захочет, чтобы она на Рождество еще и сверхурочно поработала. Мы поехали на машине в город, отыскав его несколько западнее того места, где он был прежде, и местность вокруг оказалась весьма симпатичной, неподалеку высились Очоко-маунтинз, и мы весело встретили Рождество в доме у Эдны вместе с детьми. Я не знаю, где был зачат Арчи – там или на ранчо. Мне приятней думать, что на ранчо; мне хочется, чтобы это сидело в нем и когда-нибудь привело его сюда. Я же просто не знаю, кому все это оставить. Чарли Эчеверриа хорошо управляется со стадом, но он и на два дня вперед ничего не видит, да и с покупателями совсем обращаться не умеет, не говоря уж об акционерах. Да я и не желаю, чтобы акционеры на моем ранчо наживались. Работники у меня все хорошие, молодые, но они не любят и не хотят подолгу оставаться на одном месте. Ковбоям земля не нужна. Земля ведь становится твоей хозяйкой. И приходится целиком отдаваться заботе о ней. Иногда у меня такое ощущение, словно все камни с двух сотен тысяч акров разом на меня навалились, и от этого в голове у меня совсем помутилось. И мне стало мерещиться, будто дикие звери, перекликаясь, бродят по моим землям. И коровы мои стоят с новорожденными телятами на холодном ветру, несущем над равниной колючий мартовский снег, похожий на замерзший песок. А я все пытаюсь понять, откуда у них столько терпения.
Грейси Фэйн
Вчера видела на Главной улице этого старого фермера, мистера Хидденстоуна, который когда-то был женат на Эдне. Держался он очень уверенно и шел так, будто точно знает, куда идет, но когда улица вывела его прямо на морской утес, вид у него был точно самый дурацкий. Пришлось ему разворачиваться и обратно идти; а ноги свои, длинные такие да еще и в сапогах на высоких каблучищах, он ставит осторожно, как кошка, – все ковбои так ходят. А сам худющий, кожа да кости. И прямиком в «Две луны». Видно, хотел выпить на прощанье, прежде чем снова возвращаться к себе на ранчо, в восточный Орегон. Мне-то самой наплевать, где наш город находится – на востоке или на западе. Да черт с ним, где бы он ни находился. Его все равно толком нигде нет. Я все собираюсь уехать отсюда в Портленд и попробовать поступить в «Интермаунтин», ту крупную компанию, что грузовыми перевозками занимается. Я хочу водить большие грузовики. Машину я водить научилась лет в пять; училась еще на дедовом тракторе. А когда мне исполнилось десять, я стала водить отцовский «Додж Рэм» и, как только водительские права получила, езжу на пикапах и мини-грузовичках – развожу и привожу товары для магазина, где работают мама и мистер Нидлес. А прошлым летом Джейз учил меня своим восемнадцатиколесником управлять. И у меня здорово получалось, честное слово! Я – прирожденный водитель, так Джейз говорит. Мне, правда, еще ни разу не удавалось от души прокатиться по шоссе 1–5, я всего раза два туда выезжала. Джейз мне твердит, что нужно больше практиковаться в переключении скоростей и парковке, а также уметь хорошенько из ряда в ряд перестраиваться. Я против практики ничего не имею, я бы с удовольствием попрактиковалась еще, так ведь он, стоит мне машину остановить, тут же тащит меня в койку – у них за передними сиденьями в кабине настоящая койка есть – и стягивает с меня джинсы. Приходится какое-то время с ним трахаться, прежде чем он снова меня обучать начнет. Сама-то я иначе себе все это представляю: мне бы побольше поездить да кой-чему научиться, а уж потом можно и сексом заняться, и кофе выпить; а назад хорошо бы возвращаться по другой дороге, может, через холмы, я бы там заодно и тормозить поучилась, и всяким маневрам. Только у мужчин, по-моему, мозги совсем не так повернуты: только об одном и думают. Даже когда я его грузовик вела, он постоянно меня обнимал и тискал. У него руки такие большие, что он может сразу обе мои груди в ладонь забрать. Это приятно. Но ему это здорово мешает меня учить, никак он сосредоточиться не может. И все повторяет: «Ох, детка, ты такая потрясная!» Сперва-то я, конечно, думала, что он имеет в виду то, как здорово я вожу, но он вскоре начинал стонать, сопеть и все такое, так что приходилось мне припарковываться где-нибудь в укромном уголке и снова лезть в ту койку за передним сиденьем. Я к этому привыкла и, пока мы с ним трахались, стала упражняться в переключении скоростей в уме, про себя. Мне это здорово помогало. Он жутко заводился, когда я под ним двигалась туда-сюда и кричала: «Скорость восемьдесят миль!» и «Полиция на хвосте!» И гудела, как полицейская сирена. У меня даже прозвище такое: Сирена. А в августе Джейз отсюда смотался. Вот тогда я все насчет своего будущего и решила. Пока что занимаюсь доставкой для маминого магазина и коплю деньги, а когда мне исполнится семнадцать, уеду в Портленд и поступлю в «Интермаунтин Компани». Мне так хочется прокатиться по шоссе I-5 от Сиэтла до Лос-Анджелеса или в Солт-Лейк-Сити съездить! Ну, а потом, может, и собственным грузовиком обзаведусь. Это тоже в мои планы входит.
Тобиньи Уокер
Вся молодежь стремится из Итера уехать. Как и в любом маленьком городке. Хоть в ту же минуту встанут и уйдут. Некоторые так и делают, а некоторые еще долго живут и потом совсем перестают говорить о том, что хотели куда-нибудь уехать. Они уже прошли весь свой путь и теперь решили окончательно остановиться. И в таком случае их проблема, если это вообще какая-то проблема, примерно та же, что и у меня. То окошко возможностей, которое открывается перед каждым, с течением времени закрывается. Я-то шел сквозь годы своей жизни так же легко, как ребенок у нас в городке переходит через улицу, но теперь я охромел, так что пришлось почти перестать ходить. Ничего, пришло, значит, мое время, моя лучшая пора, высшая точка моей жизненной истории.
Когда я впервые познакомился с Эдной, она сказала мне одну странную вещь; мы с ней разговаривали, уж не помню о чем, и она вдруг умолкла, внимательно на меня посмотрела и сказала: «У тебя выражение лица, как у еще не родившегося ребенка. И все ты воспринимаешь так, словно еще на свет не родился». Не знаю, что я ей тогда ответил, и лишь значительно позднее мне вдруг стало по-настоящему интересно: откуда она знает, как выглядит еще не родившийся ребенок, и что конкретно она имела в виду – зародыш во чреве матери или ребенка, который даже и зачат еще не был? Возможно, впрочем, что речь шла просто о новорожденном. Но, по-моему, она употребила именно те слова, которые хотела: «еще не родившийся ребенок».
