Текст книги "Страсти по Лейбовицу"

Автор книги: Уолтер Майкл Миллер-младший

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Глава 3

– …И тогда, отец мой, я едва не притронулся к хлебу и сыру.

– Но ты не взял их?

– Нет.

– Тогда, значит, ты не совершил греховного деяния.

– Но я жаждал их, я ощущал их вкус у себя во рту.

– Преднамеренно ли ты делал сие?

– Нет.

– Ты пытался избавиться от наваждения?

– Да.

– Значит, в мыслях своих ты не впал в грех обжорства. Почему ж ты каешься?

– Потому что я впал во гнев и окропил его святой водой.

– Ты… что? Почему ты это сделал?

Отец Чероки, подобрав епитрахиль, глядел на грешника, который, повернувшись к нему боком, стоял на коленях под безжалостным солнцем открытой пустыни; он был полон удивления перед тем, каким образом столь юный (и не особенно образованный, насколько он мог понять) послушник, пребывающий в выжженной пустыне, лишенной даже намеков на искушение, мог найти или почти найти возможность впасть в грех. Юноша, почти мальчик, вооруженный лишь четками, кремнем, перочинным ножом и молитвенником, здесь был надежно убережен от всех соблазнов. Отец Чероки был в этом уверен. Но это признание потребовало времени, и он не прерывал грешника. У него снова разыгрался артрит, но, поскольку на маленьком столике, который он обычно брал с собой в объезд, лежало Святое Писание, он мог позволить себе только стоять или, по крайней мере, опуститься на колени рядом с кающимся. Он зажег свечу и поставил ее рядом с маленькой золотой дарохранительницей, но пламя было почти невидимо в слепящем блеске солнца, а легкие порывы ветерка угрожали задуть огонек.

– Но в наши дни для изгнания злых сил не требуется какого-то специального разрешения. Так в чем же ты каешься… в том, что впал в грех гневливости?

– И в этом тоже.

– На кого же ты разгневался? На того старика – или на себя, когда едва не взял хлеба?

– Я… я не знаю.

– Ну-ну, соберись с мыслями, – нетерпеливо сказал отец Чероки. – То ли ты себя винишь, то ли кого-то другого.

– Виню себя.

– В чем? – вздохнул Чероки.

– В том, что в приступе гнева злоупотребил святой водой.

– Злоупотребил? Может, ты думаешь, что здесь было дьявольское наваждение? Ты просто вспылил и брызнул на него? Как чернилами в глаз?

Послушник смутился и замолк, почувствовав сарказм священника. Брату Френсису всегда было трудно каяться. Он никогда не мог найти правильные слова, описывающие его прегрешения, а пытаясь припомнить мотивы, которыми он руководствовался, окончательно терялся.

– Думаю, на мгновение я потерял рассудок, – наконец сказал он.

Чероки открыл рот, думая, было, обсудить такой поворот событий, но затем решил не вдаваться в детали.

– Понимаю. Что еще?

– Были мысли об обжорстве, – незамедлительно ответил Френсис.

Священник вздохнул.

– Думаю, с этим мы уже покончили. Или они посетили тебя еще раз?

– Вчера. Я видел ящерицу, отец мой. На ней были желтые и синие полосочки… и такой великолепный хвостик – размером с ваш палец, и такой упитанный, и я не мог не думать, что если его поджарить, как цыплячью ножку, с коричневой кожицей и сочной мякотью внутри, то…

– Хорошо, – прервал его священник. Лишь легкая тень отвращения мелькнула на его старческом лице. Надо учесть, что мальчишка слишком много времени провел на солнце. – Испытывал ли ты удовольствие от этих мыслей? Пытался ли ты избавиться от искушения?

Френсис покраснел.

– Я… я попытался поймать ее. Но она убежала.

– Значит, не только мысли, но и деяния. В одно и то же время?

– Ну… да, именно так.

– Значит, в мыслях и деяниях ты возжелал мяса во время поста. А теперь постарайся собраться с мыслями. Ты, конечно, заглядывал к себе в душу. Тебе есть еще о чем сказать?

– Еще немного.

Священник моргнул. Ему надо было посетить еще несколько отшельников, его ждало долгое путешествие по жаре верхом, и колени у него ныли и болели.

– Прошу тебя, поскорее, как только можешь, – вздохнул он.

– Однажды я впал в грех похотливости.

– В словах, мыслях или деяниях?

– Ну, я имел дело с суккубом, и она…

– Суккуб? А, ночная дьяволица! Ты спал?

– Да, но…

– Тогда чего ради тебе каяться?

– Потому что потом…

– Что потом? Когда ты проснулся?

– Да. Я продолжал думать о ней. Представлял ее снова и снова с головы до ног.

– Ясно, похотливые мысли. Отпускаю тебе грех твой. Что еще?

Все это было в порядке вещей, и бесконечно, год от году послушник за послушником, монах за монахом каялись ему, и отец Чероки считал, что от брата Френсиса нельзя ожидать ничего иного, как торопливого – раз, два, три – изложения своих прегрешений, без этого нудного копания и заминок. Но чувствовалось, что Френсис с трудом подыскивает слова, чтобы сформулировать мысль. Священник ждал.

– Я чувствую, что обрел свое призвание, отче, но… – Френсис облизал сухие губы и уставился на какую-то мошку на камне.

– Вот как? – бесстрастно сказал Чероки.

– Да, и я думаю… грех ли это, отче, если, обретя в себе призвание, я позволил себе пренебрежительно отнестись к рукописи? То есть я имел в виду…

Чероки моргнул. Рукопись? Призвание? Что он хочет сказать?.. Несколько секунд он вглядывался в серьезное лицо послушника, а затем нахмурился.

– Обменивались ли вы записками с братом Альфредом? – подозрительно спросил он.

– О нет, отче!

– Тогда о какой рукописи ты говоришь?

– Пресвятого Лейбовица.

Чероки помолчал, чтобы собраться с мыслями. Так ли это или нет, есть ли в собрании древних документов аббатства манускрипт, написанный лично основателем ордена? После минутного раздумья он пришел к утвердительному выводу: да, осталось несколько строк, которые бдительно хранятся под замками и запорами.

– Ты кому-нибудь рассказывал о том, что было в аббатстве? До того, как очутился здесь?

– Нет, отче. Все случилось именно здесь, – кивком головы он указал налево. – За тремя холмиками, рядом с высоким кактусом.

– И ты говоришь, что это имело отношение к твоему призванию?

– Д-да, но…

– Конечно, – ехидно сказал Чероки, – и ты НЕ МОГ не сказать о том… что ты получил… получил от блаженного Лейбовица, покойного – о чудо из чудес! – последние шестьсот лет, письменное предложение проповедовать его святые обеты. Но, увы, тебе не понравился его почерк? Прости, но у меня сложилось именно такое впечатление.

– Ну, в общем, что-то такое, отче…

Чероки сплюнул. Встревожившись, брат Френсис вытянул из рукава клочок бумаги и протянул его священнику. Клочок был хрупок от старости и весь в пятнах. Чернила почти выцвели.

«…фунт копченого мяса, – спотыкаясь на незнакомых словах, прочитал Чероки, – банку маринованных патиссонов и шесть пирожков с мясом». Несколько секунд он сверлил взглядом брага Френсиса. – Кто это написал?

Френсис рассказал ему.

Чероки обдумал сказанное.

– Пока ты в таком состоянии, ты не можешь как следует покаяться в грехах. И я не вправе отпускать тебе грехи, когда ты не в себе, – увидев, как Френсис вздрогнул, отец Чероки успокаивающе положил ему руку на плечо. – Не волнуйся, сынок, обо всем этом мы поговорим попозже, когда тебе станет лучше. Тогда и покаешься в грехах. Что же касается настоящего, – он нервно взглянул на сосуд скудельный, содержащий евхаристию. – Мне желательно, чтобы ты собрал свои вещи и тотчас же отправился в аббатство.

– Но, отец мой, я…

– Я приказываю тебе, – бесстрастно сказал священник, – тотчас же отправляться в аббатство.

– Д-да, отче.

– Итак, грехи я тебе не отпускаю, но ты можешь доказать, что раскаялся, если два десятка раз с молитвами переберешь все четки. Угодно ли тебе принять мое благословение?

Послушник кивнул, сдерживая слезы. Священник благословил его, приподнимаясь, торопливо преклонил колени перед дарохранительницей и подвесил ее на цепочке вокруг шеи. Убрав свечу, сложив столик, он приторочил сверток позади седла, торжественно кивнул Френсису на прощанье, взгромоздился на своего мула и пустился завершать свой объезд.

Френсис сел на горячий песок и заплакал.

Было бы куда проще, если бы Френсис мог отвести священника в пещеру и показать ему это древнее укрытие, если бы он мог продемонстрировать ему и металлический ящик со всем его содержимым, и знак, что пилигрим оставил на камне. Но священник сопровождал дарохранительницу, и невозможно было заставить его на четвереньках ползти по подвалу, заваленному камнями, копаться в содержимом старых ящиков и вступать в археологические дискуссии; Френсис знал, что не стоит даже заводить об этом разговор. Посещение Чероки не могло не быть торжественным и официальным, поскольку медальон, который он носил на шее, содержал в себе гостию; будь медальон пуст, он бы и снизошел к разговору. Послушник не мог осуждать Чероки, который пришел к выводу, что Френсис не в своем уме. У него в самом деле кружилась голова от солнца, и он слегка запинался. Не у одного послушника бдение в пустыне кончалось тем, что он возвращался со сдвинутыми мозгами.

Ему не оставалось ничего другого, как, повинуясь приказу, возвратиться в аббатство.

Он побрел к провалу и постоял, вглядываясь в него, словно стараясь еще раз уверить себя, что тот в самом деле существует, затем поднял ящик. К тому времени когда все было упаковано и он был готов двинуться в дорогу, столб пыли, поднявшийся к юго-востоку от него, оповестил, что из ворот аббатства вышел караван с грузом зерна и воды. И прежде чем двинуться в долгий путь домой, брат Френсис решил дождаться его.

Из клубов пыли показались три мула в сопровождении монаха. Передний мул еле тащил ноги под тяжестью брата Финго. Несмотря на опущенный капюшон, брат Френсис сразу же узнал помощника повара по его обвислым плечам и длинным волосатым ногам, которые болтались по обе стороны седла так, что сандалии брата Финго едва не волочились по земле. Вьючные животные, что шли за ними, были нагружены небольшими мешками с зерном и бурдюками с водой.

– Тю-тю-тю-пиг-пиг-пиг! Тю-тю-пиг! – приложив ладони ковшом ко рту, брат Финго, обращаясь к руинам, словно в рог оповещал о своем прибытии, не обращая внимания на Френсиса, уже стоявшего на обочине тропы. – Пиг-пиг-пиг! А, неужто это ты, Френсис! Я спутал тебя с мешком костей! Надо тебя откормить, чтобы волкам было чем полакомиться. Ну-ка, тащи свои воскресные помои! Ну, как она, ноша отшельника? Думаешь, карьеру сделаешь? Имей в виду, тебе причитается один бурдюк и столько же мешков с зерном. И держись подальше от копыт Малиции – у нее течка, и она уж очень резва; недавно лягнула брата Альфреда – кранч! – прямо в колено. Осторожнее! – брат Финго откинул капюшон и захохотал, глядя, как Малиция и послушник выбирали позицию поудобнее. Без сомнения, Финго был безобразнейшим из всех живущих существ, и когда он хохотал, обнажая розовые десны и огромные разноцветные зубы, это вряд ли прибавляло ему обаяния. Он был славный малый, который вряд ли заслуживал названия чудовища: скорее он нес на себе наследственные приметы, которыми обладали все обитатели Миннесоты, откуда был родом, – совершенно лысая голова и странное распределение красящего пигмента: молочно-белая шкура этого долговязого монаха была покрыта светло-коричневыми и шоколадными пятнами. Никогда не покидавший его добродушный юмор компенсировал уродливость, так что через несколько минут после знакомства она переставала бросаться в глаза; а по прошествии времени пятнистость брата Финго казалась столь же нормальной, как и яблоки на крупе мула. Будь он по натуре мрачным и унылым, он был бы столь же страшен, как плохой клоун, который, размалевав себя, изо всех сил тщится быть веселым. На кухне брат Финго пребывал временно, в виде наказания. По профессии он был плотником и обычно работал в столярной мастерской. Но излишне рьяно отстаивая свое право вырезать из дерева статую святого Лейбовица, каким он его видел, брат Финго поссорился с отцом аббатом и был отослан на кухню, где и должен был пребывать, пока не почувствует всю глубину своего падения. Но тем не менее в мастерской продолжала его ждать наполовину готовая фигура святого.

Ухмылка Финго увяла, когда он увидел выражение лица Френсиса, с которым послушник снял зерно и воду со спины кобылицы.

– Ты выглядишь как больная овца, парень, – сказал он послушнику. – В чем дело? Опять отец Чероки распалился?

Брат Френсис покачал головой.

– Не стоит говорить.

– Тогда в чем дело? Может, ты в самом деле заболел?

– Он приказал мне возвращаться в аббатство.

– Что-о-о? – Финго перекинул волосатую ногу через седло и почти сполз на землю. Нависнув, подобно башне, над братом Френсисом, он хлопнул мясистой рукой по его плечу и заглянул ему в лицо. – Он что, завидует тебе?

– Нет. Он думает, что я… – Френсис постучал себя по лбу и пожал плечами.

Финго расхохотался.

– Что правда, то правда, но ведь мы все знаем это. Так чего ради он посылает тебя обратно?

Френсис посмотрел на ящик, стоящий у его ног.

– Я нашел вещи, принадлежащие святому Лейбовицу. Я начал ему рассказывать о них, но он мне не поверил. Он даже не дал мне объяснить. Он…

– Что ты нашел? – скрыв за улыбкой свое недоверие, Финго опустился на колени и открыл ящик, пока Френсис, волнуясь, наблюдал за ним. Потрогав пальцем свернутые трубочкой бумаги на стеллаже ящика и цилиндрики деталей, он тихонько присвистнул. – Так ведь это амулеты, что носят язычники с холмов, не так ли? Они очень древние, Френсиско, они и в самом деле очень древние, – он бросил взгляд на записку, приклеенную к крышке. – А это что за чепуха? – спросил он, прищуриваясь снизу вверх на несчастного послушника.

– Английский, что был до Потопа.

– Я никогда не учил его, если не считать тех псалмов, что мы поем в хоре.

– Это писал святой собственной рукой.

– Вот это? – брат Финго перевел взгляд с записки на брата Френсиса и обратно на записку. Внезапно он покачал головой, захлопнул крышку ящика и встал. Улыбка, застывшая на его лице, теперь казалась искусственной. – Может быть, отец Чероки и прав. Тебе в самом деле лучше отправляться обратно, и пусть брат-медик попотчует тебя своим варевом из измельченных жаб. У тебя лихорадка, братец.

Френсис пожал плечами.

– Может быть.

– Где ты нашел эту штуку?

Послушник показал.

– В той стороне. Я таскал и ворочал камни. Обнаружил провал, а под ним подземелье. Пойди и посмотри сам.

Финго покачал головой.

– У меня долгая дорога впереди.

Френсис поднял ящик и направился к аббатству, но через несколько шагов послушник остановился и повернулся к Финго, возившемуся со своими мулами.

– Брат… не уделишь ли ты мне пару минут?

– Может, и уделю, – ответил Финго. – Но чего ради?

– Просто подойди сюда и взгляни в дырку.

– Зачем?

– Тогда ты сможешь сказать отцу Чероки, что видел ее.

Финго замер с одной ногой, уже закинутой на седло.

– Ха! – сказал он, опуская ногу. – Идет. Но если ее там не будет, я уж тебе скажу…

Френсис подождал, пока долговязая фигура Финго скрылась из виду между холмами гальки и щебня, а затем повернулся и побрел по долгой пыльной тропе к аббатству, пережевывая зерна и запивая их водой из бурдюка. Время от времени он оборачивался. Финго не было видно гораздо больше двух минут. Брат Френсис уже отчаялся дождаться его появления, как со стороны развалин раздался дикий рев. Он повернулся. В отдалении на вершине одного из холмов он увидел фигуру плотника. Финго размахивал руками и яростно кивал головой в знак подтверждения. Френсис махнул ему в ответ и устало побрел своей дорогой.

Две недели полуголодного существования сделали свое дело. После двух-трех миль пути он начал спотыкаться. Когда до аббатства оставалось не больше мили, он потерял сознание прямо посреди дороги. Солнце давно уже миновало зенит, когда отец Чероки, возвращаясь с объезда, заметил его, торопливо спешился и обмыл лицо юноши, пока тот медленно приходил в себя. В это время их нагнал возвращающийся в аббатство караван груженых мулов, и когда они остановились, он выслушал отчет Финго, подтверждающий находку Френсиса. И хотя отец Чероки не был готов признать важность того, что обнаружил брат Френсис, все же священник пожалел о своем нетерпении по отношению к послушнику. Обнаружив ящик, наполовину зарывшийся в дорожную пыль, и бросив беглый взгляд на записку на крышке, пока смущенный Френсис постепенно приходил в себя, отец Чероки понял, что лепетание мальчишки было скорее результатом его романтических представлений, чем размягчения мозгов, как ему вначале показалось. Да, он не был в пещере, он не исследовал достаточно внимательно содержимое ящика, но уже сейчас было совершенно ясно, что у мальчика не было галлюцинаций, а просто он неправильно истолковал совершенно обычные вещи.

– Ты можешь завершить свое покаяние, как только мы вернемся в аббатство, – мягко сказал он, помогая ему влезть на мула позади себя. – Думаю, что могу отпустить тебе грехи, если ты не будешь настаивать, что получил личное послание от святого. А?

Брат Френсис был слишком слаб в этот момент, чтобы упорствовать.

Глава 4

– Ты поступил совершенно правильно, – наконец проворчал аббат.

Минут пять он неторопливо мерил шагами свою келью, а отец Чероки сидел на краешке стула. Нервничая, он смотрел, как наливается гневом широкое крестьянское лицо аббата, изрезанное глубокими морщинами. После того как Чероки, торопясь на вызов своего владыки, вошел в помещение, аббат не проронил ни слова, и Чероки слегка даже подпрыгнул, когда наконец аббат Аркос пробурчал эти слова.

– Ты поступил совершенно правильно, – еще раз сказал аббат. Остановившись в центре кельи и прищурившись, он посмотрел на своего приора, который наконец позволил себе несколько расслабиться. Было около полуночи, и Аркос собирался часок-другой отдохнуть перед заутреней. Растрепанный, с влажной кожей после недавнего купания в бочке с водой, он напоминал Чероки медведя-оборотня, который еще не успел полностью превратиться в человека. На плечи у него была накинута шкура койота, и единственное, что напоминало о его звании, был нагрудный крест, прятавшийся в густой черной растительности на груди, когда аббат поворачивался к столу, крест неизменно вспыхивал в пламени свечи. Мокрые клочья волос спадали на лоб, а его короткая бородка и звериная шкура на плечах напоминали не столько священника, сколько предводителя военного отряда, еще не остывшего от ярости битвы после последней стычки. Отец Чероки, который происходил из баронского рода из Денвера, старался держать себя в рамках формальной вежливости как в поступках, так и в ответах, обращаясь не столько к человеку, сколько к знаку его власти – так повелевали ему обычаи Двора, сложившиеся за много веков его существования. Иными словами, с формальной стороны отец Чероки демонстрировал сердечное волнение перед перстнем и нагрудным крестом, служившими знаками власти аббата, но как личность он его практически не воспринимал. Что было в данный момент довольно затруднительно, поскольку преподобный аббат Аркос, только что омывший свое тело, продолжал шлепать босыми пятками по помещению. Кроме того, обрезая мозоли на ноге, он поранился, и сейчас один палец кровоточил. Чероки старался делать вид, что ничего не замечает, но чувствовал себя далеко не самым лучшим образом.

– Ты понимаешь, о чем я говорю? – нетерпеливо пробурчал Аркос.

Чероки помедлил.

– Имеете ли вы в виду, отче мой, нечто, связанное с тем, что мне приходится выслушивать на исповедях?

– А? Ах это! Ну, ты меня совсем сбил с толку! Я начисто забыл, что ты слушал его исповедь. Ладно, заставь его рассказать тебе все снова так, чтобы ты мог сам говорить – хотя бог знает, какое отношение все это может иметь к аббатству. Нет, не торопись к нему. Я скажу тебе, что делать, и пусть уста твои будут запечатаны намертво. Ты видел эту штуку? – и аббат Аркос кивнул на стол, где было разложено для изучения содержимое ящика, который принес брат Френсис.

Чероки слегка склонил голову.

– Упав, он выронил все на дорогу. Я помогал ему собирать, но не присматривался слишком внимательно.

– Ну а ты знаешь, что он говорит обо всем этом?

Отец Чероки отвел взгляд. Он сделал вид, что не слышал вопроса.

– Ладно, ладно, – пробурчал аббат. – В конце концов, не важно, что он там говорит. Внимательно осмотри-ка все это сам и прикинь, что ты об этом думаешь.

Подойдя, отец Чероки склонился над столом и тщательно, одну за другой, изучил все бумаги, пока аббат, меряя шагами келью, продолжал говорить то ли со священником, то ли с самим собой.

– Этого не может быть! Ты поступил совершенно правильно, вернув его, пока он там не обнаружил чего-нибудь еще. Но, конечно, это еще не самое худшее. Самое худшее – это старик, о котором он болтает. Тут все может окончательно запутаться. Не знаю ничего хуже, чем все эти «чудеса», которые угрожают хлынуть на нас. Да, конечно, кое-что должно быть! То, что может быть установлено как заступничество святого перед тем, как произойти канонизации. Но это уже чересчур! Взять, например, блаженного Чанга – причислен вроде бы к лику святых два столетия тому назад, но до сих пор не канонизирован. А все почему? Его орден слишком истово приступил к делу, вот почему. Часто стоило кому-то избавиться от икоты, это тут же провозглашалось как чудесное исцеление, совершенное святым. А потом он стал появляться в алтаре, мелькать на колокольне, все это смахивало скорее на собрание историй с привидениями, чем на перечень чудес. Два-три случая могут в самом деле представлять интерес, но когда сплошная ерунда – что тогда?

Отец Чероки поднял глаза. Костяшки пальцев, вцепившись в стол, побелели, а лицо, казалось, было обтянуто кожей. Похоже, он ничего не слышал.

– Прошу прощения, отец мой…

– Дело в том, что то же самое может произойти и здесь, вот в чем суть, – сказал аббат, продолжая медленно мерить пространство от стенки до стенки. – В прошлом году был брат Нойон и его волшебная веревка висельника. Ха! А в позапрошлом году, как говорили эти молодые деревенские олухи, брат Смирнов таинственным образом излечился от подагры – но каким образом? – прикоснувшись к реликвиям, которые предположительно принадлежали нашему святому Лейбовицу. А теперь этот Френсис, который встретил пилигрима, – что там на нем было надето? – в подоткнутой рясе и плаще с капюшоном, как раз в тех отрепьях, в которых его потащили на виселицу. А чем он был подпоясан? Ах, веревкой. Какой веревкой? Ах, той самой… – он сделал паузу и посмотрел на Чероки. – По твоему непонимающему взгляду могу предположить, что ничего подобного ты пока не слышал? Нет? Ну так и молчи. Нет, нет, ничего такого Френсис не говорил. Вот что он сказал… – аббат Аркос постарался смягчить привычный для него хриплый голос и изобразить высокий фальцет. – Вот что сказал брат Френсис: «Я встретил маленького старика, и я решил, что он пилигрим, направляющийся к аббатству, потому что он шел этим путем и на нем было одеяние из старой мешковины, подвязанное куском веревки. И он сделал отметку на скале, и отметка выглядела вот так».

Аббат Аркос извлек из недр своей меховой накидки кусок пергамента и ткнул его прямо в лицо Чероки, вынужденного склониться к свету канделябра, снова и без особого успеха стараясь изобразить голос Френсиса: «Не могу представить, что бы это значило. А вы можете?»

Чероки посмотрел на символы и покачал головой.

– А тебя я и не спрашиваю, – пробурчал Аркос уже своим нормальным голосом. – Это сказал Френсис. А я ничего не знаю.

– Собираетесь выяснить?

– Собираюсь. Кому-то надо в этом разобраться. Это «ламет», а это «садх». Ивритские буквы.

– «Садх ламет»?

– Нет. Справа налево. «Ламет садх». «Л» и «С». Будь тут какая-то огласовка, можно было бы что-то прикинуть: лутс, лотс, литс – нечто подобное. И будь тут пара букв между этими двумя, это звучало бы… ну, догадайся, как Л-л-л…

– Лейбо… о нет!

– О да! Брату Френсису это не пришло в голову. Придет в голову кому-то другому. Брат Френсис не обратил внимания на мешковатую рясу и веревочную опояску: а кто-то из его приятелей обратит. И что же будет дальше? Уже сегодня вечером все послушники забурлят, обсуждая прелестную святочную историю, как Френсис встретил самолично святого, и святой прямехонько препроводил нашего парня к тому месту, где лежат все эти штуки, и сказал ему, что он обрел свое предназначение.

Отец Чероки озабоченно сморщил лоб.

– Неужели брат Френсис говорил нечто подобное?

– НЕТ! – заорал Аркос. – Ты что – не слышал? Френсис не говорил ничего подобного. Может, было бы лучше, чтобы он распустил язык, тогда было бы ясно, что мы имеем дело с мошенником и плутом. Но он рассказывает все с простодушием, доходящим до идиотизма, а уж остальные домысливают все прочее. Сам я с ним еще не говорил. Я попросил ректора Меморабилии выслушать его историю.

– Думаю, что мне самому было бы лучше поговорить с братом Френсисом, – пробормотал Чероки.

– Так сделай это! Когда я впервые услышал твой рассказ, мне хотелось поджарить тебя живьем. За то, что ты отослал его, я имею в виду. Оставь ты его в пустыне, ему не пришлось бы распускать вокруг свои фантастические бредни. Но, с другой стороны, останься он, и мы могли бы только предполагать, что еще он бы извлек из того погреба. Так что, думаю, ты поступил правильно, вернув его.

Чероки, который принял свое решение, исходя совсем из других предпосылок, счел молчание лучшей политикой в настоящий момент.

– Повидайся с ним, – пробурчал аббат. – А затем пошли его ко мне.

Стояло сияющее яркое утро понедельника, когда примерно в девять часов брат Френсис робко постучался в дверь кельи аббата. Крепкий сон на соломенной подушке в старой знакомой келье, плюс завтрак, вкус которого он успел забыть, если и не пролились благодетельным волшебным дождем на изможденную плоть, не успокоили мозг, возбужденный непрестанной палящей жарой, но тем не менее относительная роскошь условий, в которые он попал, вернула его мышлению определенную ясность, чтобы он понимал, чего ему стоит страшиться. В сущности, он был уже настолько напуган, что первый стук его в двери аббата был почти не слышен. Сам Френсис не услышал его. Через несколько минут, набравшись смелости, он постучал снова.

– Входи, сын мой, входи же! – услышал он дружелюбный голос, который, как он не без удивления понял через несколько секунд замешательства, принадлежал его владыке.

– Поверни маленькую ручку, сын мой, – сказал тот же самый дружелюбный голос брату Френсису, который, застыв, продолжал стоять на пороге, готовый постучать еще раз.

– Д-д-да, – Френсис осторожно прикоснулся к ручке, поняв, что ему так и так придется открыть эту проклятую дверь.

– Господин мой аббат п-п-посылал за… за мной? – промямлил послушник.

Аббат Аркос облизал губы и неторопливо кивнул.

– М-да, господин твой аббат посылал… за тобой. Входи же и прикрой дверь.

Брат Френсис закрыл двери и, дрожа всем телом, оказался в середине помещения. Аббат Аркос вертел в руках гроздь сцепленных между собой штучек, которые были в старом ящике для инструментов.

– Наверное, так оно и должно быть, – сказал аббат Аркос. – Досточтимый настоятель просит оказать ему честь своим посещением. Особенно после того, как ты был отмечен Провидением и обрел такую известность, а? – и он мягко усмехнулся.

– Хе-хе, – издал осторожный смешок брат Френсис. – О, н-нет, милорд.

– Ты никому еще не рассказывал, какая удача выпала тебе прошлой ночью? Что Провидение избрало именно тебя, чтобы преподнести миру вот ЭТО, – он брезгливым жестом указал на то, что валялось на столе, – этот МУСОРНЫЙ ящик. Я не сомневаюсь, что предыдущий владелец называл его именно так.

Послушник неуверенно переступил с ноги на ногу и попытался выдавить из себя улыбку.

– Тебе семнадцать лет, но ты полный идиот, не так ли?

– Вы совершенно правы, милорд аббат.

– Чем можно извинить твое отношение к религии?

– Мне нет прощения.

– Что? Ах, вот как? Значит, ты считаешь, что недостоин служить ордену?

– О нет! – выдохнул послушник.

– Но тебе нет прощения?

– Нет мне прощения.

– Ты, юный кретин, я хочу, чтобы ты объяснил мне причину своих поступков. Если ты понимаешь, что виноват, то значит, ты готов признать, что никого не встречал в пустыне, что ты просто споткнулся об этот МУСОРНЫЙ ящик, нашел его сам по себе, и, следовательно, все, что я слышал от других, – всего лишь болезненный бред?

– О нет, Дом Аркос!

– Что значит «нет»?

– Я не могу отрицать то, что видел собственными глазами, досточтимый отец.

– Значит, ты в самом деле встретил ангела… или святого… или, может быть, он еще не был святым? – который и направил твой взор?

– Я никогда не говорил, что…

– Значит, так ты каешься за то, что нарушил обет? Значит, это… это, назовем его существом, – говорило с тобой, и ты обрел голос, и написало на камне свои инициалы, и сказало тебе, где ты должен искать, и когда заглянул туда, то нашел вот это? А?

– Да, Дом Аркос.

– Ты понимаешь, что впадаешь в грех омерзительного тщеславия?

– Мое омерзительное тщеславие недостойно вашего прощения, милорд и учитель.

– Считать себя такой величиной, которая недостойна принять прощение, – значит впадать в еще более тяжкий грех тщеславия, – прорычал властитель аббатства.

– Милорд, я не более чем червь ползающий.

– Хорошо. От тебя требуется только одно – отказаться от своих бредней о встрече с пилигримом. Никто, кроме тебя, его не видел, и ты должен понять это. Я понимаю, он постарался внушить тебе, что направляется в эту сторону, так? Он даже сказал, что собирается передохнуть в аббатстве? И он расспрашивал об аббатстве? Да?

Так куда же он исчез, если он вообще существовал? Мимо аббатства никто не проходил. Никто из братьев, бодрствовавших на сторожевой башне, не видел никого, похожего на твоего пилигрима. А? Ну теперь-то ты признаешь, что тебе все это привиделось?

– Не будь двух отметин на камне, которые он… тогда, наверно, я бы мог…

Аббат закрыл глаза и тяжело вздохнул.

– Да, отметины видны… чуть-чуть, – признал он. – Но ты мог их и сам сделать.

– Нет, милорд.

– Готов ты признать, что старик тебе привиделся?

– Нет, милорд.

– Отлично. Ты знаешь, что теперь тебя ждет?

– Да, досточтимый отец.

– Так приготовься.

Трепеща всем телом, послушник поднял рясу и склонился над лавкой. Аббат выдернул из ящика стола гибкий гикоревый прут, попробовал на ладони его упругость и нанес Френсису резкий точный удар по ягодицам.

– Deo gratias [10]10
  Благодарение Богу (лат.).


[Закрыть], – послушно отозвался брат Френсис, издав сдавленный крик.

– Готов ты отказаться от своих слов, сын мой?

– Досточтимый отец, я не могу отрицать…

– Р-Р-РАЗ!

– Deo gratias!

– Р-Р-РАЗ!

– Deo gratias!

Это простое, но выразительное моление он вознес не менее десяти раз, каждый раз благодаря небо, что таким суровым образом он получает урок добродетели. После десятого раза аббат остановился. Брат Френсис сполз с лавки и, переминаясь, поклонился. Из-под плотно сжатых век у него текли слезы.