Текст книги "Страсти по Лейбовицу"

Автор книги: Уолтер Майкл Миллер-младший

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

Горшки?

Он повнимательнее присмотрелся к содержимому кузова последней машины и слегка нахмурился. Кузов был забит урнами или вазами, смахивающими друг на друга, проложенными прокладками из соломы. Где-то он видел нечто подобное, но не мог вспомнить, где именно.

Еще один грузовик привез нечто, напоминающее большую «каменную» статую – скорее всего, сделанную из напряженного пластика – и квадратный постамент, на который, по всей видимости, должна быть водружена статуя. Она лежала на спине, зажатая в деревянной раме и заваленная кучей упаковочного материала. Он видел только ее ноги и простертую руку, высовывавшуюся сквозь солому. Статуя была длиннее, чем кузов, в котором ее доставили, и ноги висели за пределами открытого борта. Кто-то привязал на одну пятку красный флажок. Зерчи с удивлением смотрел на все происходящее. Зачем понадобилось отдавать целый грузовик под перевозку статуи, когда не подлежит сомнению, что тут позарез необходимо подвезти припасы?

Он посмотрел на мужчин, которые водружали надпись. Наконец один из них поставил лестницу, чтобы, поднявшись по ней, привести надпись в порядок. Упираясь одним концом столба в выкопанную яму, вывеска стала подниматься, и Зерчи, напрягая зрение, смог наконец прочесть ее:

ЛАГЕРЬ МИЛОСЕРДИЯ НОМЕР 18

ЗЕЛЕНАЯ ЗВЕЗДА

ПРОЕКТ СЛУЖБЫ БЕДСТВИЯ

Он торопливо перевел взгляд на грузовики. Горшки! Наконец он все вспомнил. Как-то он ехал мимо крематория и видел, как сгружали с грузовика, на борту которого были те же фирменные знаки, такие урны. Он снова повел биноклем в поисках грузовика, загруженного огнеупорным кирпичом. Грузовик куда-то сдвинулся с того места, где он его видел. Наконец он обнаружил, что тот уже въехал в лагерь. Кирпичи были разгружены рядом с большим красным агрегатом. Он еще раз присмотрелся к нему. То, что показалось ему с первого взгляда котлом для кипячения воды, теперь предстало горном или печью.

– Сгинь, нечистая сила! – пробормотал он и поспешил к лестнице.

Доктор прикалывал желтую карточку на лацкан пиджака какого-то старика и объяснял ему, что он должен отправиться в лагерь отдыха и найти там сестру, но что с ним будет все хорошо, если он все выполнит, как предписано.

Закусив губу и сложив на груди руки, Зерчи стоял рядом, холодно глядя на врача. Когда старик наконец ушел, Корс устало посмотрел на аббата.

– Да? – он увидел бинокль и снова перевел взгляд на лицо аббата. – Ах, да, – пробурчал он. – Но в конце концов, я ничего не могу с этим поделать, совершенно ничего.

Аббат несколько секунд смотрел на него, потом повернулся и отошел. Вернувшись в свой кабинет, он приказал брату Пату связаться с высшим должностным лицом службы Зеленой Звезды…

– Я хочу потребовать от них, чтобы они покинули нашу обитель.

– Боюсь, что скорее всего мы получим отрицательный ответ.

– Брат Пат, позвони в мастерскую и вызови сюда брата Лаффера.

– Его здесь нет, отче.

– Тогда пусть ко мне явятся плотник и маляр. Кто-нибудь.

Через несколько минут перед аббатом предстали два монаха.

– Я хочу, чтобы вы как можно скорее сделали пять переносных надписей, – сказал он им. – Я хочу, чтобы они были сделаны большими буквами. Они должны быть достаточно большими, чтобы их можно было увидеть издалека, и достаточно легкими, чтобы человек мог несколько часов переносить их с места на место. Справитесь?

– Конечно, милорд. Что должно быть написано?

Аббат Зерчи набросал текст.

– Пусть он будет большим и ярким, – сказал он. – Пусть он так и бросается в глаза. Это все.

Когда они ушли, он снова позвонил брату Пату.

– Брат Пат, пришли ко мне пять хороших, здоровых, молодых послушников, предпочтительно готовых к мученичеству. Предупреди их, что, возможно, их ждет судьба святого Стефана.

«Меня ждет еще более худшая судьба, – подумал он, – когда в Новом Риме услышат об этом».

Глава 28

Вечерня уже отзвучала, но аббат не покинул церковь, продолжая стоять на коленях в вечернем полумраке храма.

Он молился за тех, кто ушел с братом Иешуа – за своих собратьев, которых ждет межзвездный корабль, что должен унести их в космос навстречу такой неопределенности, с которой никогда не встречался человек на Земле. Им нужно, чтобы за них непрестанно молились, никто не нуждается во внимании к себе больше, чем странник среди бед и страданий, которые терзают дух, подвергая сомнениям веру, подрывая убеждения и искушая ум сомнениями. Дома, на Земле, ты можешь прибегнуть со своими сомнениями к учителям и мыслителям, но вне Земли сознание остается наедине с самим собой, разрываясь между Господом нашим и Врагом рода человеческого. «Дай им непоколебимую силу противостояния, – молился он. – Дай им мужество пронести правду нашего ордена».

К полуночи доктор Корс нашел его в церкви и бесшумно остановился рядом. Врач выглядел изможденным, осунувшимся и растерянным.

– Я отказываюсь от своего обещания! – с вызовом сказал он.

Аббат промолчал.

– Вы гордитесь этим? – наконец сказал он.

– Не особенно.

Они подошли к передвижной лаборатории и остановились в луче голубоватого света, падавшего из ее открытой двери. Халат врача был пропитан потом, и он вытирал лоб рукавом. Зерчи смотрел на него с той жалостью, которую всегда чувствовал к заблудшим.

– Конечно, нам придется тут же уезжать, – сказал Корс. – Думаю, что все сказал вам, – он повернулся, собираясь войти в лабораторию.

– Подождите, – сказал священник. – Скажите мне и все остальное.

– Нужно ли? – тон у врача опять стал вызывающим. – Зачем? Чтобы вы могли призывать на наши головы адское пламя? Его и так уж хватает, а тут есть ребенок. Я ничего вам больше не скажу.

– Вы уже сказали. Я знаю, что вы имеете в виду. И ребенка тоже, как я предполагаю?

Корс помедлил.

– Радиоактивное поражение. Обожженная вспышкой плоть. У женщины сломанное бедро. Отец мертв. Пломбы в зубах у женщины сплошь радиоактивны. Ребенок почти светится в темноте. Сразу же после взрыва началась рвота. Тошнота, анемия, множественные разлагающиеся язвы. Слеп на один глаз. Ребенок непрерывно плачет из-за ожогов. Трудно понять, как им удалось пережить шок. Я не могу сделать для них ничего, кроме как передать в команду ЭВКРЕМ (Эвтаназия – кремация).

– Я ее уже видел.

– Тогда вы понимаете, почему я нарушил обещание. Потом мне придется жить, человече! И я не хочу жить, как человек, обрекший эту женщину и ребенка на муки.

– Предпочитаете жить, как их убийца?

– Доводы рассудка на вас не действуют.

– Что вы сказали женщине?

– Что, если вы любите своего ребенка, прекратите его агонию. Не медлите, и пусть на него снизойдет благодетельный сон. Это все. Мы немедленно покидаем вас. Мы уже покончили со случаями радиационного поражения и с самыми тяжелыми случаями у остальных. Их не затруднит пройти пару миль. Случаев с критическими дозами больше нет.

Отойдя, Зерчи остановился и повернул обратно.

– Кончайте, – прохрипел он. – Кончайте и убирайтесь отсюда. И если я снова увижу вас тут… мне страшно подумать, что я могу сделать.

Корс сплюнул.

– Я хочу оставаться тут не больше, чем вам хочется видеть меня. Мы сейчас же отправляемся. Благодарю вас.

В коридоре переполненного дома для гостей он нашел женщину с ребенком, лежащих на кушетке. Оба они плакали, свернувшись калачиком под одеялом. В здании пахло смертью и антисептиками. Она взглянула на неясный силуэт, закрывший свет.

– Отче? – сказала она испуганным голосом.

– Да.

– Нас уже обработали. Видите? Вы видите, что они мне дали?

Он ничего не видел, но слышал шорох разворачиваемой бумаги. Красная карточка. У него не было сил издать хоть звук. Подойдя, аббат склонился над кушеткой, и порывшись в кармане, вытащил четки. Она услышала позвякивание зерен и ухватилась за четки.

– Ты знаешь, что это?

– Конечно, отче.

– Тогда возьми. И используй.

– Спасибо.

– Терпи и молись.

– Я знаю, что я должна делать.

– Не становись соучастницей. Ради любви к Богу, дитя мое, не…

– Доктор сказал…

Она резко замолчала. Он ждал, чтобы она продолжила, но женщина молчала.

– Не становись соучастницей.

Она по-прежнему молчала. Благословив их, он торопливо вышел. Женщина перебирала четки пальцами, которым была знакома их отполированная гладкость, он не мог сказать ей ничего из того, что она уже не знала бы.

Конференция министров иностранных дел на Гуаме только что подошла к концу. Общего политического коммюнике решено было не выпускать, и министры возвращались в свои столицы. Значимость этой конференции и напряжение, с которым весь мир ожидал ее результатов, заставили комментаторов поверить, что конференция не закончена, а только отложена на несколько дней, чтобы министры могли посовещаться со своими правительствами. Предыдущее сообщение, оповещавшее, что конференция была прервана в потоке взаимных жестоких обвинений, было дружно опровергнуто министрами. Первый министр Реколь сделал только одно заявление для прессы: «Я возвращаюсь переговорить с Регентским Советом. Но так как тут стоит прекрасная погода, я, возможно, попозже вернусь сюда порыбачить».

«Период десяти дней ожидания сегодня подходит к концу, но существует всеобщее согласие, что договор о прекращении огня будет продолжен и подвергнут обсуждению. Альтернативой ему служит взаимное уничтожение. Два города стерты с лица земли, но необходимо помнить, что ни одна из сторон не ответила сокрушительным нападением. Правители Азии придерживаются принципа «око за око». Наше правительство настаивает, что взрыв на Иту-Ван не явился результатом взрыва атлантической ракеты. Но для большей части населения обеих столиц это обернулось рукой судьбы и воцарившимся молчанием на их развалинах. Доводилось видеть, как кое-кто размахивает окровавленными одеждами, и слышать отдельные вопли о всеобъемлющей мести. Ярость эта глупа, поскольку преступление уже совершено и умопомешательство по-прежнему правит миром, но ни одна из сторон не хочет тотальной войны. Система обороны находится в боевой готовности. Генеральный штаб издал оповещение, которое можно считать едва ли не призывом, что мы не пойдем на применение самого страшного вида оружия, если и Азия воздержится от его использования. Но далее идет следующий текст: «Если же они все-таки пустят в ход грязное ядерное оружие, мы ответим им так и с такой силой, что в течение тысячелетий в Азии не сможет жить ни одно живое существо».

Странно, но самые обнадеживающие слова прозвучали не с Гуама, а из Ватикана в Новом Риме. После того как конференция на Гуаме подошла к концу, поступило сообщение, что папа Григорий прекратил молиться за мир во всем мире. В базилике прозвучали две специальные мессы: против язычников и «Да помнится» – о временах войны, а затем в сообщении говорилось, что «его святейшество удалился в горы размышлять и молиться о справедливости…».

– «А теперь точка зрения…».

– Выключи! – простонал Зерчи.

Молодой священник, который был рядом с аббатом, выключил приемник и широко раскрытыми глазами посмотрел на него.

– Не могу поверить!

– Во что? Относительно папы? Я тоже. Но я слышал это известие и раньше, и у Нового Рима было вдоволь времени, чтобы опровергнуть его. Они не проронили ни слова.

– Что это может значить?

– Разве тебе не ясно? Дипломатическая служба Ватикана исполняет свои обязанности. Ясно, что они послали сообщение о конференции на Гуаме. Ясно, что оно испугало Святого Отца.

– Какое предупреждение! Что за жест!

– Это не жест, брат мой. Его святейшество не собирается распевать боевые гимны лишь для драматического эффекта. Кроме того, большинство людей будет думать, что он выступает «против язычников» по другую сторону океана, за «справедливость» для нашей стороны. Или, в лучшем случае, для них лично, – закрыв лицо ладонями, он несколько раз энергично провел ими вверх и вниз. – Спать. Зачем спать, отец Лехи? Припоминаете? В течение этих десяти дней я не видел человека, у которого не было бы черных кругов под глазами. Из-за стонов в гостевом доме я едва мог вздремнуть прошлой ночью.

– Люцифер не дремлет, это верно.

– Что вы там высматриваете в окне? – резко сказал Зерчи. – Это совсем другое дело. Все только и смотрят в небо, не отрывая от него глаз, и удивляются. Если это придет, вы и не заметите ничего, пока вас не ослепит вспышка, и тогда вам уж лучше не смотреть. Прекратите. В этом есть что-то болезненное.

Отец Лехи отвернулся от окна.

– Хорошо, достопочтимый отче. Я больше не буду смотреть, хотя, честно говоря, я высматривал стервятников.

– Стервятников?

– Весь день они висели в небе. Десятки стервятников – они так и выписывали круги.

– Где?

– Над лагерем Зеленой Звезды, что ниже по шоссе.

– Еще рано говорить «аминь». Поведение стервятников свидетельствует лишь о здоровом аппетите у них. Ага! Пора и мне выйти глотнуть свежего воздуха.

Во дворе он встретил миссис Грейлс. Она тащила корзинку с помидорами, которую, увидев аббата, поставила на землю.

– Я тут кой-чего принесла вам, отец Зерчи, – сказала она. – Вижу, вывески у входа больше нет, за воротами маются бедные женщины, ну я и решила, что вы не против, если к вам зайдет старая помидорница. Я тут вам помидорчиков принесла, понимаете?

– Спасибо, миссис Грейлс. Объявление снято из-за беженцев, но все в порядке. Относительно помидоров вы должны поговорить с братом Элтоном. Он делает закупки для кухни.

– Да не, я не на продажу, отче. Хи-хи! Я просто так вам их принесла. Ведь вам тут, наверно, со всеми этими бедами еды не хватает. Так что я просто так принесла. Куда мне их положить?

– Аварийные кухни в… нет, оставьте их здесь. Я пошлю кого-нибудь отнести их в гостевой дом.

– Сама их отнесу. Столько тащила, так что отнесу сама, – она нагнулась и подняла корзинку.

– Благодарю вас, миссис Грейлс, – он повернулся, собираясь уходить.

– Подождите, отче! – вскрикнула она. – Уделите мне минутку, ваша честь, всего лишь минутку вашего времени…

Аббат подавил готовый было вырваться стон.

– Простите, миссис Грейлс, но как я вам уже говорил… – он остановился, увидев лицо Рашель. На мгновение ему показалось, что брат Иешуа был прав, когда рассказывал о ней. Но нет, не может быть. – Речь идет о вашей епархии и вашем приходе, и тут я ничего не могу…

– Нет, отче, не об этом! – сказала она. – Я хотела спросить у вас кое о чем другом (Вот! Она в самом деле улыбается! Теперь сомнений в этом не было!) Можете ли вы выслушать мою исповедь, отче? Прошу прощения, что я вам надоедаю, но меня так тяготят мои прегрешения, что я хочу исповедаться перед вами.

Зерчи помедлил.

– А почему не у отца Зело?

– Скажу вам по правде, этот человек чуть не вверг меня в грех. Я всегда хорошо думаю о людях, но вот как-то посмотрела на него и забыла самое себя. Пусть Бог его любит, а я не могу.

– Если он обидел вас, вы должны простить его.

– Так это я делаю, это я и делаю. Но на расстоянии, и порядочном. Должна вам признаться, что он снова может ввергнуть меня во грех, ибо, как только вижу его, кровь так и бросается мне в голову.

Зерчи хмыкнул.

– Хорошо, миссис Грейлс. Я приму вашу исповедь, но предварительно я должен кое-что сделать. Ждите меня в часовне Божьей Матери примерно через полчаса. У первой кабинки. Вас это устроит?

– Да благословит вас Бог, отче! – она радостно кивнула.

И аббат Зерчи мог поклясться, что Рашель повторила ее движение, только еле заметно.

Отбросив эти мысли, он направился к гаражу. Послушник выкатил ему машину. Он сел в нее, набрал на дисплее цель назначения и устало откинулся на спинку сиденья, пока автоматика переключала скорости и разворачивала машину носом к воротам. Проехав ворота, аббат увидел девушку, стоящую на краю дороги. Вместе с ней был ребенок. Зерчи нажал на кнопку «Отмена». Машина остановилась.

– Ждать, – сказал он контрольной системе.

На девушке был гипсовый корсет, который закрывал ей бедра от талии до левого колена. Она опиралась на костыли, которые осторожно переставляла по земле. Как-то она выбралась из домика и прошла через ворота, но чувствовалось, что дальше идти она не в состоянии. Ребенок держался за один из костылей и стоял, глядя на стремительное движение по шоссе.

Зерчи открыл дверцу машины и медленно выкарабкался наружу. Она взглянула на него и быстро отвела взгляд.

– Почему ты поднялась с постели, дитя мое? – выдохнул он. – Тебе нельзя вставать, особенно с таким переломом бедра. И куда ты собираешься?

Она переместила вес тела на другую ногу, и ее лицо искривилось от боли.

– В город, – сказала она. – Это очень важно. Я должна идти.

– Не столь спешно, чтобы кто-то не мог сходить для тебя. Я пошлю брата…

– Нет, отче, нет! Никто другой не может этого сделать, кроме меня. Я должна попасть в город.

Она лгала. Он был уверен, что она врет.

– Что ж, ладно, – сказал он. – Я подвезу тебя. Так и так я туда отправляюсь.

– Нет! Я дойду! Я… – она сделала шаг и вскрикнула от боли. Он успел подхватить ее.

– Даже если святой Христофор будет поддерживать твои костыли, ты не дойдешь до города, дитя мое. Так что лучше иди и возвращайся на свое ложе.

– Говорю вам, что мне нужно добраться до города! – гневно вскрикнула она.

Ребенок, испуганный голосом матери, начал плакать. Она попыталась успокоить его, но потом поникла в отчаянии.

– Хорошо, отче. Вы можете довезти меня до города?

– Тебе вообще нечего там делать.

– Я говорю вам, что мне необходимо!

– Ну что ж, ладно. Давай я подсажу тебя… и ребенка… вот так.

Ребенок уже заходился в истерике, когда священник, подняв, посадил его в машину рядом с матерью. Прижавшись к ней, он продолжал непрестанно всхлипывать. Под кучей влажных лохмотьев, в которые он был закутан, и с опаленной копной волос, трудно было на первый взгляд определить его пол, но аббат Зерчи предположил, что это была девочка.

Он снова дал указания дисплею. Машина дождалась разрыва в движении и, вырулив на трассу, заняла место в среднем ряду. Через две минуты, когда они оказались рядом с лагерем Зеленой Звезды, он направил ее на полосу более медленного движения.

На краю пространства, занятого палатками, в парадных рясах торжественным пикетом стояли пятеро монахов. Время от времени они ходили взад и вперед перед вывеской «Лагерь милосердия», но было видно, что они старались никому не мешать входить и выходить. На их плакатах было броско написано свежей краской:

ОСТАВЬ НАДЕЖДУ

ВСЯК

СЮДА ВХОДЯЩИЙ

Зерчи хотел было остановиться, чтобы поговорить с ними, но с девушкой, сидящей у него в машине, он позволил себе только сбросить скорость, проезжая мимо. В рясах и надвинутых на глаза капюшонах мерная похоронная процессия послушников в самом деле производила желаемый эффект. Сомнительно, что служба Зеленой Звезды испытала серьезные затруднения и поторопилась скорее убраться из монастыря, тем более что в ранние часы небольшая группа скандалистов, как было сообщено в аббатство, стала выкрикивать оскорбления и бросать камни в пикетчиков. На краю дороги стояли два полицейских автомобиля, и за происшедшим наблюдали несколько офицеров с бесстрастными лицами. Так как хулиганы появились совершенно внезапно, и сразу же после них примчались две полицейские машины, как раз чтобы увидеть, как хулиганы пытались вырвать плакаты пикетчиков, аббат не мог отделаться от предположения, что хулиганы появились на сцене, чтобы продемонстрировать, в каких условиях приходится работать Зеленой Звезде. Аббат Зерчи решил пока оставить пикетчиков там, где они пребывали, неся свою службу.

Он глянул на статую, которую уже воздвигли около ворот. Она заставила его недоуменно прищуриться. Он узнал в ней один из тех обобщенных обликов человека, который появился в результате массовых психологических опросов, в ходе которых опрашиваемым давали рисунки и фотографии неизвестных людей и задавали вопросы типа: «Кого бы вы больше всего хотели встретить?», или «Как по вашему мнению, должны были бы выглядеть самые лучшие родители?», или «Встречи с кем вы хотели бы избежать», или «Как должен выглядеть преступник?», а затем, подытожив результаты, компьютеры создали некоторое «усредненное лицо» персонажа, который в наибольшей степени устраивал бы участников массовых опросов.

Статуя, как с ужасом заметил Зерчи, несла в себе заметное сходство с тем изнеженным женственным обликом, в котором посредственные и даже хуже чем посредственные артисты по традиции изображали образ Христа. Тошнотворно-сладостное выражение лица, пустые глаза, жеманно поджатые губы и руки, распростертые в традиционном объятии. Бедра были широки, как у женщины, и даже замечались какие-то намеки на груди, хотя то были всего лишь складки одеяния. «Господь наш, мученик Голгофы, – перевел дыхание аббат Зерчи. – Неужели вся эта чернь воображает, что Ты в самом деле был таким?». Он с трудом представлял себе, что такая статуя могла сказать: «И пусть все страждущие и малые придут ко мне», но совершенно не мог представить этот облик говорящим: «Изыди от меня, проклинаю тебя и обрекаю на вечную муку» или же с бичом в руках, изгоняющим менял из храма «Какие вопросы, – подумал он, – должны были задаваться, если в результате их обобщения родилось некое составное лицо, удовлетворяющее только потребу черни?» Мало кто догадывался, кого на самом деле изображает статуя. Надпись на ее пьедестале гласила «ПОКОЙ». Но, конечно же, в Зеленой Звезде должны были видеть то сходство с традиционно сладеньким Христом, как его изображали бездарные артисты. Но его приволокли лежащим ничком в кузове огромного грузовика с красным флажком, болтающимся на его чудовищной неподвижной пятке, и сходство это трудно было доказать.

Девушка уже держалась одной рукой за дверь, не отводя глаз от системы управления машины. Зерчи мягко перевел указатель на «Скоростную полосу». Машина рванулась вперед. Она отпустила ручку дверей.

– Сегодня много стервятников, – тихо сказал он, выглядывая из окна машины и глядя на небо.

Девушка сидела, не глядя на него, с бесстрастным выражением лица. Несколько секунд он изучал ее.

– Болит, дочь моя?

– Неважно.

– Предоставь все решать небесным силам, дитя.

Она холодно взглянула на него.

– Вы думаете, это может доставить удовольствие Богу?

– Если ты доверишься ему, то да.

– Я никогда не пойму Бога, которому доставляет удовольствие страдание моего ребенка!

Священник моргнул.

– Нет, нет! Боль его не доставляет Богу никакого удовольствия, дитя мое. Когда душа крепнет в вере, надежде и любви, несмотря на телесные страдания, – вот что радует Небеса. Боль – это ужасное испытание. Богу не нравятся испытания, которые терзают плоть, он рад лишь когда дух воспаряет над испытаниями и говорит: «Изыди, Сатана». То же самое и с болью, которая часто лишь искушение поддаться отчаянию, гневу и потере веры…

– Передохните, отче. Я не жалуюсь. Но у меня ребенок. И ребенок не в силах понять ваших проповедей. Хотя она тоже должна страдать. Она должна страдать, но не понимает, почему ей это досталось.

«Что я могу ей сказать на это? – подумал священник. – Снова рассказывать ей, что человек был одарен сверхъестественной нечувствительностью к боли, но потерял ее, когда был изгнан из Эдема? Что каждый ребенок – суть плоть Адама и посему… все это было правдой, но у нее на руках был больной ребенок, да она и сама плохо чувствовала себя и слушать его она не хотела».

– Не делай этого, дочь моя. Просто не делай этого.

– Я подумаю, – холодно ответила она.

– Однажды, когда я был мальчиком, у меня был кот, – неторопливо пробормотал аббат. – Большой серый кот, с плечами, как у бульдога средних размеров, а когда он гневался, то напоминал дьявола во плоти. Словом, настоящий кот. Ты любишь кошек?

– Не очень.

– Любители кошек не разбираются в них. Если ты их знаешь, ты не можешь обожать всех кошек, а та, к которой ты привязан, если ты знаешь их, – как раз та, которая не нравится любителям. Зекки как раз и был таким котом.

– А дальше, конечно, последует мораль? – она с подозрением посмотрела на него.

– Только та, что я убил его.

– Стоп. О чем бы вы ни собирались говорить, пожалуйста, помолчите.

– Его сбил грузовик, переломав ему задние лапы. Он как-то дотащился до дома и заполз под него. Пару раз он издал боевой вопль кота, который одержал верх в схватке, но большую часть времени он просто молча лежал и ждал. «Его надо прикончить, он должен погибнуть», – все говорили мне. Через несколько часов он выполз из-под дома. Стеная о помощи. «Его надо прикончить», – говорили мне. Я не мог этого допустить. Мне говорили, что жестоко заставлять его мучиться. Наконец я сказал, что если этого не миновать, я сам это сделаю. Я взял револьвер, лопату и отнес его на опушку леса. Копая яму, я положил его на землю. Затем я прострелил ему голову. Пуля была малокалиберная. Зекки пару раз дернулся, затем приподнялся и потащился к кустам. Я снова выстрелил в него. Он свалился, и я, решив, что он мертв, потащил его к яме. Не успел я сбросить туда пару лопат земли, Зекки снова приподнялся, выполз из ямы и опять пополз к кустам. Я плакал громче, чем кот. Мне пришлось убить его лопатой. Пустив ее в ход, как тесак, я снова кинул его в яму. И пока я кромсал его, Зекки все время метался и дергался. Потом мне говорили, что то был всего лишь спинальный рефлекс, но я этому не верил. Я знал его. Он хотел добраться до кустов и отлежаться там. Я хотел бы, чтобы Бог дал ему возможность добраться до этих кустов и умереть так, как умирают кошки, если вы им не мешаете и оставляете в одиночестве – с достоинством. Я никогда не чувствовал, что был прав. Зекки был всего лишь кот, но…

– Замолчите! – прошептала она.

– …но даже древние язычники заметили, что Природа не заставляет вас делать ничего, к чему бы она вас не подготовила. И если это справедливо по отношению к кошке, разве не куда более это справедливо по отношению к существу, одаренному умом и волей, – неважно, верите ли вы или нет в предначертания Неба?

– Да замолчите, черт бы вас побрал, замолчите же! – прошипела она.

– Если бы я был несколько более жесток, – сказал священник, – тогда я говорил бы о вас, а не о ребенке. Ребенок, как вы говорите, не может понять, что происходит. И вы, судя по вашим словам, не жалуетесь. И тем не менее…

– Тем не менее вы требуете от меня, чтобы я оставила ее медленно умирать в мучениях и…

– Нет! Я не прошу от вас этого. Как служитель Христа я приказываю вам, обращаясь к Всемогущему Богу, не накладывать руки на вашего ребенка, не приносить ее жизнь в жертву фальшивому богу ложного сострадания. Я не советую вам, а взываю и приказываю во имя Христа-Владыки. Это ясно?

Дом Зерчи никогда ранее не говорил таким тоном, и легкость, с которой слова слетали с его губ, удивила священника. Он продолжал смотреть на нее, и она опустила глаза. Какое-то мгновение ему казалось, что молодая женщина расхохочется ему в лицо. Когда в свое время Святая Церковь давала понять, что она по-прежнему считает свою власть простирающейся над всеми нациями и высшим авторитетом для государства, в те времена люди не могли удержаться от насмешек. Но власть приказа от имени Церкви чувствовалась даже этой раздавленной женщиной с умирающим ребенком на руках. Убеждать ее было жестокостью, и он сожалел, что ему пришлось заниматься этим. Простой и ясный приказ мог бы дать то, чего никак не удается достичь убеждением. Он убедился в этом, видя, как она сразу же ослабела, хотя он приказывал ей самым мягким и спокойным голосом, на который только был способен.

Они въехали в город. Зерчи остановился у почты, у собора святого Михаила, отправить письмо и несколько минут обсуждал с отцом Зело проблемы беженцев, затем заехал взять копию указаний службы гражданской обороны. Каждый раз возвращаясь к машине, он был почти убежден, что не найдет в ней своей спутницы, и каждый раз находил ее на том же месте: держа ребенка на руках, она отсутствующим взглядом смотрела в открывающуюся перед ней бесконечность.

– Не хотите ли сказать мне, дитя мое, куда вы собираетесь направиться? – наконец спросил он.

– Никуда. Я передумала.

Он улыбнулся.

– Но вы так торопились попасть в город.

– Забудьте это, отец мой. Я передумала.

– Отлично. Теперь мы возвращаемся домой. Почему бы вам на несколько дней не поручить заботу о вашем ребенке нашим сестрам?

– Я подумаю об этом.

Машина направилась обратно к аббатству. Когда они приблизились к лагерю Зеленой Звезды, он увидел, как что-то изменилось – и не в лучшую сторону. Пикетчики больше не ходили перед воротами. Собравшись в группу, они что-то говорили и слушали офицера и третьего человека, которого Зерчи не мог узнать. Он перевел машину на полосу замедленного движения. Один из послушников, узнав машину, принялся размахивать своим плакатом. Дом Зерчи не предполагал останавливаться здесь, пока не доставит на место девушку, но один из офицеров вышел на полосу движения, как раз перед ним, и жезлом указал ему на обочину, автопилот отреагировал автоматически и остановил машину. Офицер жестом приказал машине съехать с дороги. Зерчи не мог не повиноваться. Два подошедших офицера полиции остановились, посмотрев на номер машины, и потребовали документы. Один из них с любопытством посмотрел на женщину с ребенком, обратив внимание на красную карточку. Другой махнул на стоящую в неподвижности линию пикета.

– Значит, за всем этим кроетесь вы, не так ли? – он хмыкнул, глядя на аббата. – Что ж, у этого джентльмена в коричневом мундире есть для вас кое-какие новости. И думаю, что вам лучше прислушаться к ним, – мотнув головой, он показал на коренастого судейского чиновника, который торжественно приближался к ним.

Ребенок снова заплакал. Мать утомленно стала утешать его.

– Эта женщина и ребенок плохо чувствуют себя. Прошу вас, дайте нам возможность вернуться в аббатство. А затем я вернусь.

Офицер еще раз взглянул на девушку.

Она не отрывала глаз от лагеря, а затем перевела взгляд на высящуюся над ним статую.

– Я здесь выйду, – безжизненным голосом сказала она.

– Вам здесь будет лучше, – сказал офицер, снова приковываясь взглядом к красной карточке.

– Нет! – Дом Зерчи схватил ее за руку. – Дитя мое, я запрещаю тебе…

Молниеносным движением офицер схватил священника за кисть.

– Отпустите ее! – рявкнул он и продолжил уже мягче: – Мэм, это ваш опекун… или кем он вам приходится?

– Нет.

– В таком случае, какое у вас право запрещать женщине выйти из машины? – потребовал ответа офицер. – Не выводите нас из терпения, мистер, и вам бы лучше…

Не обращая на него внимания, Зерчи быстро стал говорить с молодой женщиной. Она отрицательно покачала головой.

– Тогда ребенок. Отдай мне ребенка, я отвезу ее к сестрам. Я настаиваю…

– Мэм, это ваш ребенок? – спросил офицер.

Девушка уже вышла из машины, но Зерчи продолжал держать ребенка. Девушка кивнула.