Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Уолт Уитмен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Я чувствую пламя, которым согрет весь мир,

Румянец, и жар, и биенье влюбленных сердец,

И молнии счастья, и вдруг – безмолвие, мрак и желание смерти.

Любовь – это значит весь мир для влюбленных,

Пред ней и пространство и время – ничто.

Любовь – это ночь и день, любовь – это солнце и месяц,

Любовь – это пышный румянец, благоухание жизни.

Нет слов, кроме слов любви, нет мыслей, помимо любви.

Труби, трубач! Заклинай свирепого духа войны!

На зов твой пространство ответило эхом – подобным дальнему

грому.

Смотри – идут батальоны! Смотри, как в облаке пыли сверкают

штыки!

Я вижу солдат закопченные лица, я вижу вспышки в дыму, я

слышу пушечный грохот.

Не только войну, – твоя страшная песня, безумный трубач,

Рождает иные картины:

Разбой на дороге – грабеж, и убийство, и крики о помощи!

В пучине тонет корабль – смятенье, отчаянье, гибель!

Трубач! Я сам, верно, тот инструмент, на котором играешь ты

песни,

Ты плавишь мне сердце и мозг, их движешь, влечешь и меняешь.

Внезапно твой смутный напев навеял грусть на меня,

Ты погасил ласкающий светоч – надежду.

Я вижу рабство и гнет, произвол и насилье повсюду,

Безмерный чувствую стыд, ибо народ мой унижен – и этим

унижен я сам,

Моими стали страданья – обиды всего человечества, – и жажда

мщенья, и скрытая ненависть,

Меня гнетет пораженье – все кончено! Враг торжествует.

(Но исполином встает над руинами Правда, неколебимая до

конца!

Решимость и воля – стоять до конца!)

Труби же, трубач! Сыграй в заключенье

Такую высокую песнь, какой не играл никогда!

Играй для моей души, воскреси в ней надежду и веру

И дай мне провидеть грядущее,

Даруй мне его предвкушенье и радость.

О, счастье, о, ликованье – песня восторга!

О, звуки, чья сила – сильнее всего на земле!

То марш победивших людей, обретших свободу,

То в гимне все человечество славит всемирного бога, – и гимн

этот – радость!

Явились новые люди, мир стал совершенным, – и все это

радость!

В мужчине и женщине – мудрость, невинность, здоровье, и все

это – радость!

Веселье и смех вакханалий, и все это – радость!

Исчезли страдания, скорбь и война – нет грязи на старой

земле – осталась одна только радость.

Радостью море рокочет, радостью воздух струится,

Радость, радость, радость – свободы, веры, любви – радость

ликующей жизни!

Для полного счастья – достаточно жить и дышать!

Радость! Радость! Везде и повсюду – радость!

ЛОКОМОТИВ ЗИМОЙ

Хочу тебя прославить,

Тебя, пробивающегося сквозь метель зимним вечером.

Твое сильное дыхание и мерное биение твоего сердца в тяжелых

доспехах,

Твое черное цилиндрическое тело, охваченное золотом меди

и серебром стали,

Твои массивные борта, твои шатуны, снующие у тебя по бокам,

Твой размеренный гул и грохот, то нарастающий,

то теряющийся вдали,

Твой далеко выступающий вперед большой фонарь,

Твой длинный белый

вымпел пара, слегка розоватый в отсветах,

Густые темные клубы дыма, изрыгаемые твоей трубой,

Твой крепко сбитый остов, твои клапаны и поршни, мелькающее

поблескиванье твоих колес,

И сзади состав вагонов, послушных, охотно бегущих за тобою

И в зной и в дождь, то быстро, то медленно, но всегда в упорном

беге.

Ты образ современности – символ движения и силы – пульс

континента;

Приди послужить музе и уложись в стихи таким, каким я тебя

вижу,

Внося с собой бурю, порывы ветра и хлопья валящего снега,

Днем – предваряемый звоном сигнального колокола,

Ночью – молчаливым миганием твоих фонарей.

Горластый красавец!

Мчись по моим стихам, освещая их мельканьем твоих фонарей,

оглашая их твоим бесшабашным шумом,

Буйным, заливистым хохотом твоего свистка – будя эхо, грохоча,

сотрясая землю, все будоража,

Подчиняясь только своим законам, идя своим путем.

И голос твой не слезливая арфа, не бойкий рояль,

А пронзительный крик, повторяемый скалами и холмами,

Далеко разносящийся вдоль прерий, и по озерам,

И к вольному небу – весело, сильно, задорно.

О ЮГ! О МАГНИТ!

О Юг! О магнит! Сверкающий, благоуханный Юг! Мой Юг!

О, горячая кровь, о, страсть, порыв и трепет! Добро и порок! Ты

весь мне дорог!

О, как дорого мне все тут с рождения – все, что движется вокруг,

родные деревья, и злаки, и травы, и реки,

Дороги мне мои реки, медлительно текущие по серебристым

песчаным низинам и болотам,

Дороги мне Роанок и Саванна, Олтамахо и Пэди, Тамбигби

и Санти, Сабин и Кууза,

О, давние далекие блуждания, – в душе я опять задумчиво брожу

по берегам этих речек,

Опять во Флориде я плыву по прозрачным озерам, плыву

по Окичоби, иду по холмам, сквозь чудесные просеки

и темные чащи,

Вижу попугаев в лесах, вижу дынное дерево и в цвету железное

дерево,

Вновь я стою на палубе, плыву вдоль берегов Джорджии, вдоль

берегов Каролины,

Смотрю, где растет дуб, где желтая сосна, где душистый лавр, где

лимон и апельсин, кипарис и изящная карликовая пальма,

Мимо меня тянется, в первозданных каменьях, мыс за мысом;

я вхожу в залив Памлико, я стремительным взглядом

озираю весь край;

О, кусты хлопчатника! Плантации риса, сахара, конопли,

Вооруженный шипами кактус, громадные белые цветы лавра,

Далекие просторы, богатство и скудость, древние леса, увитые

омелой и космами мха,

Аромат и цветы ананаса, первозданная жуткая тишь (здесь,

в этих глухих топях крадется с ружьем разбойник

и укрывается в хижине беглый);

О, таинственное очарование почти неведомых, непроходимых

болот, кишащих гадами, тревожимых ревом аллигаторов,

криками сов и диких кошек, шипением гремучей змеи,

Многоголосый пересмешник, американский артист, поющий все

утро, поющий в лунном свете ночи,

Колибри, лесная индюшка, енот и опоссум;

Кукурузное поле в Кентукки, высокая, с длинными листьями

кукуруза, стройная, шелестящая на ветру, светло-зеленая,

с усиками, с красивыми, одетыми в тугую одежду

початками,

О, мое сердце! О, нежный, неукротимый зов, мне не заглушить

его, я должен ехать;

О, быть виргинцем, быть там, где я вырос! Быть каролинцем!

О, неистовое влечение! Я возвращаюсь к старой Теннесси

и больше не буду странствовать!

БЕДНОСТЬ, СТРАХ, ГОРЕЧЬ УСТУПОК

Бедность, страх, горечь уступок

Враги, меня одолевшие в упорной борьбе.

(А что есть моя жизнь и жизнь всякого человека, как не борьба

с врагом, постоянная, извечная?)

Вы, унижения, гасящие страсть и порывы,

Жгучая боль разочарования в друге (это самая тяжелая рана

из всех!),

Тягостное косноязычие, мелкие сплетни,

Праздные разговоры за столом (и мой язык, самый праздный

из всех!),

Невыполненные решения, мучительный гнев, подавленные зевки!

Рано вам торжествовать, еще проявится мое истинное Я,

Оно еще преодолеет и подчинит себе все,

Оно еще пойдет в решающую, победоносную атаку.

МЫСЛИ

Об общественном мнении,

О рано или поздно неизбежном, спокойном утверждении

права (таком беспристрастном, уверенном,

обязательном!),

О президенте с побелевшим лицом, тайно вопрошающем

самого себя: "А что скажет в конечном счете народ?",

О циничных судьях, о продажных членах конгресса,

губернаторах, мэрах – вот они стоят, растерянные,

у позорного столба,

О мямлящих или вопящих попах (скоро, скоро все их

покинут),

О том, что год от года убывает порядочность и авторитет

чиновников, судей, амвонов и школ,

О том, что растет, крепнет, ширится понимание

и собственное достоинство у мужчин и женщин,

Об истинном Новом Свете – о лучезарных Демократиях

повсюду,

Их политика, армия, флот на службе народа,

О сияющем солнце для всех, что они нам дадут, об их

внутреннем свете, который превыше всего остального,

О том, что все для них, все через них и все возникает от них.

ИСПАНИЯ, 1873-1874

Из мрака гнетущих туч,

Из-под феодальных обломков, из-под груды королевских

скелетов,

Из-под старого европейского хлама, когда рухнул шутовской

балаган,

Из-под развалин дворцов, и церквей, и церковных гробниц

Вот оно глянуло вдруг, свежее, светлое лицо Свободы, знакомое

бессмертное лицо.

(Колумбия, как будто матери твоей лицо мелькнуло,

Как будто меч перед тобой сверкнул,

И нас с тобой это сверкание сроднило!)

Тебя мы не забыли, родная!

Что же ты медлишь? Или ты ждешь, чтобы тучи заволокли

тебя вновь?

Но вот явилась же ты перед нами, – мы увидали тебя,

Теперь уже нам нельзя сомневаться, мы уже знаем тебя

Ты там, как и всюду, ждешь, чтобы пришло твое время.

НА БЕРЕГАХ ШИРОКОГО ПОТОМАКА

На берегах широкого Потомака снова старые голоса.

(Все бормочешь, все волнуешься, неужели ты не можешь

прекратить свою болтовню?)

И старое сердце снова ликует, и снова всем существом ждешь

возвращенья весны,

Снова в воздухе свежесть и аромат, снова в летнем небе

Виргинии ясное серебро и синева,

Снова утром багрец на дальних холмах,

Снова неистребимая зеленеет трава, мягка и бесшумна,

Снова цветут кроваво-красные розы.

Напои мою книгу своим ароматом, о роза!

Осторожно промой каждый ее стих своею водой, Потомак!

Дай мне сохранить тебя, о весна, меж страниц, пока они еще

не закрылись!

И тебя, багрец на холмах, пока они еще не закрылись!

И тебя, неистребимая зелень травы!

ЯСНАЯ ПОЛНОЧЬ

Это твой час, о душа, твой свободный полет в бессловесное,

Вдали от книг, от искусства, память о дне изглажена, урок

закончен,

И ты во всей полноте поднимаешься, молчаливая, пристально

смотрящая, обдумывающая самые дорогие для тебя

темы

Ночь, сон, смерть и звезды.

ИЗ ЦИКЛА "ПЕСНИ РАССТАВАНИЙ"

ГОДЫ СОВРЕМЕННОСТИ

Годы современности, годы несвершенного!

Ваш занавес поднимается, вижу, как выступают все более

высокие трагедии,

Вижу, как готовятся не только Америка, не только страна

Свободы, но и другие страны,

Вижу грандиозные явления и уходы, новые союзы, согласие

народов,

Вижу силу, двинувшуюся с непреодолимой энергией на мировые

подмостки

(Сыграна ли роль старых сил, старых войн? Выполнены ли их

задачи?),

Вижу Свободу во всеоружии, победоносную и величавую,

с Законом по одну сторону и Миром – по другую,

Потрясающее трио, выступающее против идеи иерархии;

Какова историческая развязка, к которой мы стремительно

приближаемся?

Вижу марши и контрмарши спешащих людских миллионов,

Вижу, как рушатся рубежи и границы древних аристократий,

Вижу опрокинутые пограничные столбы европейских монархий,

Вижу, что сегодня Народ начинает ставить свои пограничные

столбы (все прочее уступает ему дорогу);

Никогда вопросы не стояли так остро, как сегодня,

Никогда простой человек, его дух не был столь деятелен, столь

богоподобен,

Слышите, он требует и требует, не давая толпе передышки!

Вот он смело проникает повсюду, на суше и на море, покоряет

Тихий океан, архипелаги,

С помощью парохода, телеграфа, газеты, оптовой торговли

оружием,

Вместе с распространившимися по всему миру заводами он

связывает воедино всю географию, все державы;

Какие шепоты бегут перед вами через океаны, о державы?

Общаются ли все нации? Наступает ли для земного шара эпоха

единомыслия?

Формируется ли единое человечество? Ибо – слушайте!

Тираны трепещут, потускнел блеск корон,

Земля в волнении, она приближается к новой эре, быть может,

ко всеобщей грандиозной войне,

Дни и ночи изобилуют такими знамениями, что никто не

ведает, что же будет;

Годы вещие! Пространство, лежащее предо мной, переполнено

призраками – я тщетно пытаюсь проникнуть в него

взглядом,

Меня окружают образы незавершенных, предстоящих деяний,

О, невероятный пыл и напор, странный, экстатический жар

видений ваших, о годы!

Меня пронизывают ваши видения, годы! (Я не знаю, во сне я

или наяву!)

Америка и Европа, свершившие свое, тускнеют, отходят в тень,

Несвершенное, небывало грандиозное, надвигается, надвигается

на меня.

ПЕСНЬ НА ЗАКАТЕ

Величаво кончается день, затопляя меня,

Час пророческий, час, подводящий итоги,

Ты за горло берешь, и, пока еще светит твой луч,

Я пою тебя, жизнь, и тебя я пою, земля.

Рот души моей радость вещает открыто,

Взор души моей видит одно совершенство,

Настоящая жизнь моя преданно сущее все превозносит,

Подтверждая навек превосходство вещей.

И да славится каждый! Да славится все!

И да славится то, что зовется пространством, и духов несчетная

сфера,

И да славится тайна движения в любом существе, даже в малой

букашке,

И да славится речь, и да славятся чувства и плоть,

И да славится свет мимолетный, – да славится бледная тень

новорожденного месяца в западном небе,

И да славится все, что я вижу и слышу, к чему прикасаюсь!

Благо во всем,

Благо в довольстве животных,

В ежегодных возвратах зимы и весны,

В ликовании юности,

В упоении мужества,

В грациозном величии старости,

В прекрасных проекциях смерти.

Отбывать удивительно!

И оставаться чудесно!

Сердцу – с силой толкать все ту же невинную кровь:

Наслаждение – воздух вдыхать!

Говорить – и ходить – и руками за что-то хвататься!

Собираться ко сну, созерцать свое тело в постели!

Ощущать свое щедрое тело, довольное тело!

Быть немыслимым богом и жить меж богов!

Меж мужчин и меж женщин, которых люблю!

Удивительно, как прославляю я вас и себя!

Как участвуют мысли мои в спектакле, идущем вокруг!

Как спокойно над нами плывут облака!

Как несется Земля, мчатся Солнце, и месяц, и звезды!

Как поет и играет вода! (Я уверен, живая!)

Как деревья встают и стоят на могучих корнях, размахнув свои

ветви в листве!

(Я уверен, что каждое дерево – это живая душа.)

О, забавность вещей – даже самой ничтожной крупицы!

О, духовность вещей!

О, напев, что течет, омывая столетья и материки, настигая

сегодня меня и Америку!

Я беру твои мощные звуки, рассыпаю вокруг и бодро вперед

прохожу.

Я тоже пою тебя, солнце, твой восход, и зенит, и закат,

Я тоже взволнован красой и рассудком земли и всего, что

растет на земле,

Я тоже почувствовал неодолимый свой собственный зов.

Когда я проходил Миссисипи,

Когда странствовал в прериях,

Когда жил и глядел из окон моих глаз,

Когда шел я вперед поутру, когда видел зарю на востоке,

Когда окунался с побережья Восточного Моря и снова с отмелей

Западных Вод,

Когда я по Чикаго скитался и где только я не скитался,

В каких городах или тихих лесах, даже между прицелом войны,

Где бы я ни бывал, я всегда заряжался торжеством

и довольством.

Я пою, наконец, равнозначность, сейчас или в прошлом,

Я пою бесконечность финалов явлений,

Я пою продолженье Природы, пою продолжение славы,

Я хвалю электрическим голосом,

Потому что не вижу я несовершенства вселенной

И не вижу причины бояться дурного исхода.

О, закатное солнце! Хоть время уже наступило,

Я в восторге еще, я еще распеваю под солнцем, уж если

не слышно других!

МОЕ ЗАВЕЩАНИЕ

Богатый стяжатель, делец,

После усердных годов подсчитывая всю свою наживу, собираясь

уйти,

Распределяет между своими детьми земельные участки, дома,

И завещает акции, фонды, товары какой-нибудь больнице или

школе,

И оставляет деньги кое-кому из близких, чтобы купили себе на

память о нем сувениры из золота и драгоценных камней.

Я же к концу жизни, подводя ей итог,

Ничего никому не могу завещать после всех ее беспечных

годов

Ни домов, ни земель, ни золота, ни драгоценных камней,

Лишь несколько воспоминаний о войне для вас и ваших детей,

И маленькие сувениры о боевых бивуаках, о солдатах, и с ними

мое нежное чувство.

Все это я связываю воедино и вот – завещаю вам в этой охапке

стихов.

НЕТ, ЭТО НЕ КНИГА, КАМЕРАДО

(Из поэмы "Прощайте")

Нет, это не книга, Камерадо,

Тронь ее – и тронешь человека,

(Что, нынче ночь? Кругом никого? Мы одни?)

Со страниц я бросаюсь в объятия к тебе, хоть могила

и зовет меня назад.

О, как ласковы пальцы твои, как они усыпляют меня,

Дыханье твое – как роса, биение крови твоей баюкает

и нежит меня,

И счастье заливает меня с головою,

Такое безмерное счастье.

ИЗ ЦИКЛА "ДНИ СЕМИДЕСЯТИЛЕТИЯ"

С МЫСА МОНТАУК

Стою, как на мощном клюве орла,

К востоку – моря простор (ничего, кроме моря и неба).

Прибоя накат, пена, а вдалеке корабли,

Бешенство волн, мелькают их белые гребни, они рвутся и рвутся

к берегу,

Вечно стремятся к нему.

ТЕМ, КТО ПОТЕРПЕЛ ПОРАЖЕНИЕ

Тем, кто потерпел поражение, не осуществив широких своих

стремлений,

Безымянным солдатам, упавшим первыми в первых рядах,

Спокойным, преданным своему делу механикам – страстным

путешественникам – лоцманам на кораблях,

Многим песням и картинам, полным высоких мыслей, но не

признанным, я воздвиг бы памятник, увенчанный

лаврами,

Высоко, выше всех остальных – памятник всем, безвременно

скошенным,

Охваченным пламенем каких-то странных томлений духа,

Потушенным ранней смертью.

ДРЯХЛЫЙ, БОЛЬНОЙ, Я СИЖУ И ПИШУ

Дряхлый, больной, я сижу и пишу,

И мне тягостно думать, что ворчливость и скука моих

стариковских годов,

Сонливость, боли, запоры, унынье, сварливая мрачность

Могут просочиться в мои песни.

ПЕРВЫЙ ОДУВАНЧИК

Свежий, простой и прекрасный, освободившийся из плена зимы,

Как будто никогда не бывало на свете ни мод, ни политики,

ни денежных дел,

Из пригретого солнцем, укрытого травой тайника,

невинный, тихий, золотой, как заря,

Первый одуванчик весны кажет свой доверчивый лик.

КОГДА КОНЧАЕТСЯ ОСЛЕПИТЕЛЬНОСТЬ ДНЯ

Когда кончается ослепительность дня,

Только темная, темная ночь показывает глазам моим звезды;

А когда отгремит величавый орган, или хор, или прекрасный

оркестр,

В молчании навстречу душе моей движется симфония истинная.

ИЗ МАЙСКИХ ЗРЕЛИЩ

Яблоневые сады, яблони все усыпаны цветом;

Пшеничные поля – вдалеке и вблизи – покрыты живым

изумрудным ковром;

Вечная, неистощимая свежесть каждого раннего утра;

Желтая, золотая, прозрачная дымка теплого послеполуденного

солнца;

Тянущиеся кверху кусты сирени со множеством пурпурных

или белых цветов.

БЛАГОСТНЫЕ ДНИ В МИРНОМ РАЗДУМЬЕ

Счастье – это не только разделенная любовь,

Не только почет, богатство, успехи в политике и войне;

Но, когда жизнь медленно вянет, и утихают бурные страсти,

И наступает великолепие прозрачных, тихих закатов,

И легкость, свершенье, покой охватывают тело,

словно свежий, благовонный воздух,

И осенние дни светятся мягким сияньем,

И наливается, наконец, яблоко и висит на ветке,

созревшее и готовое упасть,

Тогда приходят самые счастливые, самые умиротворенные дни

Благостные дни в мирном раздумье.

ЕСЛИ БЫ МОГ Я

(Из стихотворения "Мысли на морском берегу")

Если бы мог я помериться силой с великими бардами,

Запечатлеть черты величаво прекрасные,

Вызвать на состязанье Гомера со всеми боями и воинами

Ахиллом, Аяксом, Гектором,

Нарисовать, как Шекспир, окованных скорбью Гамлета,

Лира, Отелло,

Или – как Теннисон Альфред – воспеть белокурых красавиц,

Если бы я овладел искусным размером

И совершенною рифмой – усладой певцов,

Все это вместе, о море, я отдал бы с радостью,

Только бы ты согласилось мне передать колебанье единой

волны, одну ее прихоть

Или дохнуло в мой стих влажным дыханьем своим,

Отдав ему запах морской.

ОТЛИВ; ДНЕВНОЙ СВЕТ МЕРКНЕТ

(Из стихотворения "Мысли на морском берегу")

Отлив; дневной свет меркнет,

Благовонная морская прохлада надвигается на землю, заливает

ее запахами водорослей и соли,

А с ними множество сдавленных голосов, поднимающихся

из клубящихся волн,

Приглушенные признания, рыдания, шепот,

Словно доносящиеся от далеких – или где-то укрытых

людей.

Как они погружаются в глубину и вырываются на миг на

поверхность! Как они вздыхают!

Неназванные поэты – художники, величайшие из всех,

с дорогими им, но неудавшимися замыслами,

Любви безответность – хор жалоб веков – последние слова

надежды,

Отчаянный крик самоубийцы: "Уйти в безграничную пустыню

и не вернуться больше никогда".

Так вперед, к забвению!

Вперед, вперед, выполняйте свое дело, погребальные волны

отлива!

Вперед, наступает твоя очередь, яростный прибой!

О ГЛУХОЙ, ГРУБЫЙ ГОЛОС МЯТЕЖНОГО МОРЯ!

О глухой, грубый голос мятежного моря!

Днем и ночью брожу, вслушиваясь в твой шорох, в удары

прибоя,

Стараюсь понять странный смысл твоих слов

(Здесь я просто стремлюсь передать их)

И табуны белогривых коней, что несутся на берег,

И широкую улыбку покрытого солнечной рябью лица,

И хмурое раздумье, а за ним бешенство ураганов,

И неукротимость, своеволье, причуды;

Как ты ни велик, океан, твои обильные слезы – о вечном,

недостижимом

(Что может еще возвеличить тебя, как не великие схватки,

обиды и пораженья),

Твое огромное одиночество – ты его вечно ищешь

и не находишь:

Наверно, что-то отнято у тебя, и попранной вольности голос

все звучит и звучит яростно, не слабея,

Твое сердце, как большое сердце планеты, закованное бьется,

ярясь в твоих бурунах,

И широкий разбег, и срыв, и не хватает дыханья,

И размеренный шелест волн по пескам – шипенье змеи,

И дикие взрывы хохота – далекое рыканье льва

(Ты грохочешь, взывая к неба немой глухоте, – но теперь

наконец-то доверчиво изливаешь

Обиды свои, наконец-то другу в призрачной ночной тишине).

Последняя и первая исповедь планеты,

Возникающая, рвущаяся из глубин твоей души!

Эту повесть об извечной, всеобъемлющей страсти

Ты родной поверяешь душе!

ТВОЮ ЗВОНКОГОРЛУЮ ПЕСНЬ

На восемьдесят третьем гра

дусе северной широты, когда до

полюса оставалось расстояние,

которое быстроходный океанский

пароход, плывущий по открытым

водам, покрыл бы за сутки, – ис

следователь Грили услышал од

нажды пение полярной овсянки,

веселыми звуками оглашавшей

безжизненные просторы.

Твою звонкогорлую песнь средь арктической белой пустыни

Я приму как урок, одинокая птица, – ведь и мне, словно гостя,

встречать пронзительный ветер,

Подступивший трескучий мороз – замирающий пульс,

цепенеющий разум,

Этот плен ледяной, мою старость (о, стужа, суровая стужа!),

Этот снег в волосах, ослабевшие руки, озябшие ноги.

Я беру твою бодрую веру, о птица, я буду ей верен;

Петь мне не только лето и юг, не только юный восторг и теплые

волны прибоя

Недвижный, затертый во льдах, как корабль, я грозной гряде

облаков, принесенной годами,

С радостью в сердце песню спою.

ЙОННОНДИО

Смысл этого слова – плач по

аборигенам. Это ирокезское слово,

употреблявшееся как имя собст

венное.

Йоннондио, – ты песня, ты стихи,

Йоннондио, – сам звук твой, как псалом

Меж пустошей и скал, сквозь зимнюю пургу,

Во мне рождает смутную картину;

Йоннондио – взглянув на север или запад,

Я вижу бесконечное ущелье,

Я вижу прерии меж темных гор,

Я вижу, как сошлись индейцы на совет,

Могучие вожди и старые шаманы

В вечерних сумерках клубятся, словно духи

(Порода диких чащ и вольных горных круч!

Не образ, не стихи, – они придут позднее),

Йоннондио, – не став изображеньем,

Йоннондио, – навеки исчезают,

Стираются и уступают место

Растущим городам, и фабрикам, и фермам.

Глухой и звонкий звук, как причитанье,

На миг возникло в воздухе и мимо

Прошло и потерялось навсегда.

Йоннондио!

ИСТИННЫЕ ПОБЕДИТЕЛИ

Старые фермеры, путешественники, рабочие (пусть сгорбленные

– от труда, пусть искалеченные),

Старые моряки – много опасных дорог, бурь и крушений у них

позади,

Старые солдаты – они помнят походы, отступленья, кровавые

раны,

Разве мало того, что они уцелели, выжили, – долгая жизнь

требует столько упорства!

Они прошли через все испытанья, битвы и схватки – они-то

и есть

Истинные победители.

СТАРИКОВСКОЕ СПАСИБО

Стариковское спасибо, – пока я не умер,

За здоровье, за полуденное солнце, за этот неосязаемый воздух,

за жизнь, просто за жизнь,

За бесценные воспоминания, которые со мною всегда (о тебе,

моя мать, мой отец, мои братья, сестры, товарищи),

За все мои дни – не только дни мира, но также и дни войны,

За нежные слова, ласки, подарки из чужих краев,

За кров, за вино и мясо, за признание, которое доставляет мне

радость

(Вы, далекие, неведомые, словно в тумане, милые читатели,

молодые или старые, для меня безымянные,

Мы никогда не видались и никогда не увидимся, но наши души

обнимаются долго, крепко и долго),

За все, что живет, за любовь, дела, слова, книги, за краски

и формы,

За всех смелых и сильных, за преданных, упорных людей,

которые отстаивали свободу, во все века во всех странах,

За самых смелых, самых сильных, самых преданных (им особую

лавровую ветвь, пока я не умер, – в битве жизни отборным

бойцам,

Канонирам песни и мысли, великим артиллеристам, вождям,

капитанам души),

Как солдат, что воротился домой по окончании войны,

Как путник, один из тысяч, что озирается на пройденный путь,

На длинную процессию идущих за ним,

Спасибо, говорю я, веселое спасибо! от путника, от солдата

спасибо!

СКОРО БУДЕТ ПОБЕЖДЕНА ЗИМА

Скоро будет побеждена зима;

Скоро ледовые спайки развяжутся и растают. Еще немного

И воздух, землю, волны зальют нежность, цветенье, рост

тысяча форм поднимется

Из этих мертвых комьев, из холода, словно из низеньких

погребальных курганов.

Твои глаза, уши – все твои лучшие чувства, все, что способно

познать естественную красоту,

Проснется и наполнится ощущениями. Ты увидишь простые

зрелища, нежные чудеса земли,

Одуванчики, клевер, изумрудную траву, ощутишь раннее

благоухание, запах цветов,

Землянику под ногами, желто-зеленую иву, цветущие сливы

и вишни,

Малиновку, жаворонка и дрозда, распевающих песни свои,

порхающую синюю птицу;

Такие сцены приносит ежегодная игра природы.

ЛУЧШИЕ УРОКИ

Брал ли ты уроки лишь у тех, что холили тебя, и восхищались

тобою, и во всем уступали тебе?

Не брал ли ты мудрых уроков у тех, что отвергают тебя

и враждуют с тобой? Или у тех, что оскорбляют тебя

и хотят спихнуть тебя с дороги?

СУМЕРКИ

Нежные, сладострастные, усыпляющие тени,

Солнце только что ушло, яркий свет растворился (я тоже скоро

уйду, растворюсь),

Дымка – нирвана – покой и ночь – забвение.

НЕ ТОЛЬКО СУХИЕ СУЧЬЯ С НЕВИДИМОЙ ЖИЗНЬЮ

Вы, песни, – не только сухие сучья с невидимой жизнью

(чешуйчатые и голые, подобно лапам орла),

Может быть, как-нибудь в солнечный день (кто знает!) какой-то

будущей весной, каким-то летом – вы покроетесь почками,

Породите зеленеющие листья, прохладную тень, сочный плод,

Яблоки и виноград. Вырастут могучие ветви деревьев, – повеет

свежий, вольный, открытый воздух,

Любовь и вера расцветут, как благоухающие розы.

БЕЗ МАЧТ И ПАРУСОВ

В забытой лагуне, в безымянном заливе,

В недвижной унылой воде, у берега бросив якорь,

Старый, со снятыми мачтами, седой, израненный, отслуживший,

бессильный корабль,

После вольных плаваний по всем океанам земли, стал наконец,

пришвартован на крепких канатах,

Ржавея и плесневея.

ПОСЛЕ УЖИНА И БЕСЕДЫ

После ужина и беседы, когда день уже кончен,

Друг с дорогими друзьями прощается навсегда и все не может

проститься.

"Прощайте, прощайте", – не раз говорит он, губы его дрожат

(Так тяжело его руке выпустить эти руки – им больше не

встретиться,

Больше не будут делиться они ни горем, ни радостью,

ни старым, ни новым,

Ждет его дальний путь, он никогда не вернется).

Все еще не решаясь, все оттягивая расставание – не упустить

бы ни слова, даже если оно и пустячно,

Даже в дверях лицом повернувшись, будто ожидая, что вновь

окликнут, даже уже спускаясь по лестнице,

Все еще хочет задержаться, хотя бы ненадолго – вечерние тени

все гуще,

Все глуше слова прощанья – лицо уходящего тает в сумерках,

Вот его и совсем не видно – о, с какой неохотой ушел он!

И все говорил, говорил до последней минуты.

ИЗ ЦИКЛА "ПРОЩАЙ, МОЕ ВДОХНОВЕНЬЕ!"

МНОГО, МНОГО ВРЕМЕНИ СПУСТЯ

Только после того, как они пройдут долгий, долгий путь,

странствуя сотни лет, будут не раз отвергнуты,

После того, как разные наслоения: пробужденная любовь,

радость, мысли,

Надежды, желания, стремления, размышления, победы

мириад читателей

Оденут их, охватят и покроют инкрустациями веков и веков

Только тогда эти стихи сделают все, на что они способны.

КОГДА ПОЯВИЛСЯ ПОЭТ В РАСЦВЕТЕ СИЛ

Когда появился поэт в расцвете сил,

Возрадовалась Природа (гладкий, бесстрастный шар, со всеми

своими зрелищами – дневными и ночными) и возгласила:

он – мой;

Но тут возвысила свой голос Душа Человека, ревнивая, гордая,

непримиримая: нет, он мой, только мой;

Тогда поэт в расцвете сил встал между ними и взял их за руки,

Итак вот он стоит, сегодня и всегда, слиятель, объединитель,

крепко держа их за руки,

И он никогда их не отпустит, пока не примирит,

Пока совсем, ликуя, не сольет их.

ОСЦЕОЛА

Я уже был почти взрослый,

когда в Бруклине, в штате Нью

Йорк, мне случилось встретиться

(в середине 1838 г.) с одним во

енным моряком, воротившимся из

форта Молтри (Южная Кароли

на). Я долго разговаривал с ним

и узнал от него то, о чем повест

вуется ниже, – о смерти Осцеолы.

Осцеола был молодой и бесстраш

ный вождь из племени семинолов.

Во время войны во Флориде он

сдался в плен нашим войскам,

был заключен в тюрьму и умер в

форте Молтри буквально от "раз

битого сердца". Его болезнь была

вызвана тоской по свободе. И ле

карь и офицеры относились к не

му очень сочувственно и делали

все возможное, чтобы облегчить

ему тюремный режим. И вот -

конец.

Уолт Уитмен

Когда пришел его последний час,

Он медленно поднялся на подстилке,

Надел боевую одежду, рубаху, опоясал себя поясом, обмотал

себе ноги ремнями,

Потребовал, чтобы ему выдали киноварь (перед ним держали

его зеркальце),

Раскрасил себе половину лица, шею, запястья и тыльную

сторону рук,

Старательно приладил к поясу нож для снимания скальпов

потом лег, отдохнул немного,

Потом снова привстал на ложе, улыбнулся и в глубоком

молчанье подал каждому руку,

И, обессиленный, пал на подстилку, и, крепко сжимая рукоять

томагавка,

Остановил взгляд на жене и на детях – последний.

(Пусть эти немногие строки сохранят его имя и память о том,

как он умер.)

СМЫСЛ "ЛИСТЬЕВ ТРАВЫ"

Не изгонять, не отграничивать и не выпалывать зло из его

угрожающей массы (ни даже разоблачать его),

Но умножать, объединять, довершать, расширять

и прославлять бессмертие и добро.

Высока эта песня, слова ее и полет,

Она обнимает бескрайние сферы пространства и времени,

Всю эволюцию и в совокупности – поросль грядущего

и отошедшее.

Я запел ее в зреющей юности и пронес через жизнь,

Скитаясь, всматриваясь, не признавая авторитетов, включая

в песню войну и мир, день и ночь,

Не отступив от нее ни на краткий час,

Я заканчиваю ее здесь и теперь, больной, нищий и дряхлый.

Я пою о жизни, но скажите мне доброе слово о смерти:

Сегодня Смерть, словно тень, идет за мной по пятам, годами

преследуя, мой согбенный двойник,

Порой приближается, и тогда мы – лицом к лицу.

ПРОЩАЙ, МОЕ ВДОХНОВЕНЬЕ!

Прощай, мое Вдохновенье!

Прощай, мой милый товарищ, моя дорогая любовь!

Я ухожу, а куда – и сам не знаю,

Не знаю, что ждет меня впереди, не знаю, встретимся ли мы

с тобою,

Так, значит, – прощай, мое Вдохновенье.

И ныне, в последний раз, дай мне оглянуться на минуту:

Все медленнее, все слабее тикает маятник в моей груди,

Пора уходить, надвигается ночь, скоро сердце перестанет

биться.

Долго мы жили вместе, радуя и лаская друг друга,

Какой восторг! – а теперь расставаться время настало

прощай, мое Вдохновенье!

И все же позволь – спешить я не буду,

Так долго мы жили друг с другом, засыпали вместе, сливаясь

почти воедино, в одно существо,

И теперь, если нам умереть, мы умрем вместе (да, нас никто

не разделит!).