Текст книги "Вечные любовники"

Автор книги: Уильям Тревор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Ну, не повезло, бывает, – сказала она.

– Как бы то ни было.

– Не говори этого, Кити.

– Чего не говорить?

– Не говори: «Как бы то ни было».

– Это еще почему?

– Потому. Прошу тебя, Кити.

Они оба воспитывались в детском доме – своих родителей ни он, ни она не знали. Дон помнила Кита, с тех пор как ему было одиннадцать, а ей девять, хотя в то время они еще толком не общались. Они встретились вновь много позже, когда пришли в детский дом на ежегодный бал, на «диско», как он тогда назывался. «Я получила работу в этом магазине», – сообщила она ему, не обмолвившись ни словом о Дяде, – в то время была еще жива его сестра, и он был просто ее работодателем. Всерьез оказывать влияние на их жизнь он начал, когда они уже поженились. За это время они научились угадывать его желания, малейшие перемены в его настроении, заранее знали, например, что близится его ссора с преподобным Симмсом, в чьей церкви Дядя иногда бывал. Один раз они попытались этим ссорам воспрепятствовать, повели борьбу с его переменчивым характером, его несносными причудами. Но это было давно. Всякий раз Дядя внимательно их выслушивал, однако никакого внимания на их слова не обращал – в конце концов, не он зависел от них, а они от него. Угрожал он им завещательными бланками из нотариальной конторы Смита и старой бильярдной, «лучшим, – как он любил говорить, – местом на всей земле». В бильярдной он встречался с друзьями, читал «Дейли экспресс», пил «Даббл даймонд», которое считал лучшим бутылочном пивом в мире. Было бы ужасно, говорил он, если бы мужчины всех возрастов лишились возможности играть в этой комнате на бильярде, если бы некому было давать на бильярдную деньги.

Миссис Фрэнкс сделала объявление. Попросив тишины, она подробно изложила программу на завтра. В программе было запланировано посещение горы Джеймса Бонда, и группа должна была собраться у входа в отель в половине одиннадцатого утра. Если кто-то ехать не собирается, сказала миссис Фрэнкс, просьба сообщить ей об этом сегодня вечером.

– Если не хочешь, можем не ехать, Кити, – прошептала Дон, когда миссис Фрэнкс села. – Мы не обязаны.

Беседа за столиками возобновилась; старики громко говорили, перебивая друг друга и возбужденно махая ложками. Вставные зубы, седые волосы, очки; Дядя вполне мог бы быть среди них – а впрочем, вряд ли: он утверждал, что стариков терпеть не может. «Вы что, хотите мне сказать, что отдыхали с этими динозаврами?!» Дон казалось, что она слышит его голос, улавливает издевательские интонации. «Выходит, вы приземлились не в той стране и провели отпуск с этим старичьем?! Вы это мне хотите сказать?!»

Миссис Фрэнкс им, конечно, сочувствует, но виду не подает. Она ведь понимала, не могла не понимать, что молодая тридцатилетняя пара оказалась в одном туре с пожилыми людьми по ошибке и не по своей вине. Но какой смысл рассказывать Дяде про миссис Фрэнкс? Про то, что Кит не поладил с администратором отеля и накричал на туроператоров в Кройдоне?

Он их выслушает, помолчит, а потом опять начнет говорить про бильярдную.

– Ну как, отлично провели время? – спросила их миссис Фрэнкс, выходя из ресторана. – Все хорошо, что хорошо кончается, верно?

Кит продолжал есть безе, как будто миссис Фрэнкс обращалась не к нему. По поводу «Уильямса» мистер Фрэнкс со смехом заметил, что для их фигур безе представляет смертельную угрозу.

– Надо сказать, – заметила миссис Фрэнкс, – что с погодой нам пока везет. Во всяком случае, нет дождя. – Миссис Фрэнкс, как всегда, была одета в кричащие цвета. Сегодня, похвасталась она, ей удалось купить брючный костюм от мадам Роша, и очень недорого.

– Про стариков ему говорить не обязательно, – прошептала Дон, когда Фрэнксы вышли из ресторана. – Совершенно незачем.

Дон погрузила ложечку в высокий стакан, чтобы извлечь мороженое из-под ломтиков груши. Кит наверняка считает, что она проговорится про стариков. Каждую субботу она мыла Дяде голову – самому ему, по его словам, это стало уже не под силу. Обычно он ворчал, что вода чуть теплая и он может простудиться, – приходилось поэтому развлекать его разговорами. Делать два дела одновременно ей всегда было трудно, и, когда Дон мыла ему голову, она часто забывала, о чем ему рассказывала. Однако теперь она дала себе слово больше не повторять эту ошибку – пообещала же она себе, что ни за что не собьется со счета, если Дядя вдруг задаст ей вопрос, когда она считает не проданные за день газеты.

– Ну что, нашли своих друзей из Виндзора? – поинтересовалась старуха с палкой в руках. – Плохо, когда теряешь друзей.

Поскольку старуха не имела в виду ничего плохого, Дон объяснила ей, как обстояло дело. Послушать, что она говорит, подошли и другие члены группы; некоторые были глуховаты и не раз перебивали Дон с просьбой повторить то, что они недослышали. Кит же продолжал молча есть безе «Уильямс».

– Кити, они же не виноваты, – робко начала она, когда пожилые туристы стали выходить из ресторана. – Они-то что могут поделать?

– Как бы то ни было. Не надо было их зазывать.

– Я их не зазывала. Они сами подошли. Так же, как миссис Фрэнкс.

– Какая еще миссис Фрэнкс?

– Ты прекрасно знаешь, кто это. Крупная женщина в очках. Мы же познакомились с ней сегодня утром, Кити.

– Когда вернемся, я с ними со всеми разберусь.

По его тону она поняла, что ни о чем другом он по-прежнему думать не может. И на пароходе, по пути в Интерлакен, и в кафе, и когда они шли по промозглым улицам городка, и в сувенирных лавках, и когда они рассматривали в витринах часы и шоколад, и сейчас за ужином в ресторане он только и думал, что сказать, что написать в следующей открытке, только и думал о том, что по возвращении обязательно подаст на турфирму в суд. Когда они вернутся, он будет с важным видом разгуливать по кухне и – спокойно, деловито – делиться с ними своими планами. Первым делом, заявит Кит, он «прямо в понедельник» договорится о встрече с адвокатом. А Дядя будет сидеть и молчать – он-то знает, что адвокаты стоят денег.

– Им придется вернуть нам всю сумму. Все до последнего пенни.

– Послушай, Кити. Давай сейчас не думать об этом. Будем радоваться жизни. На экскурсию в гору завтра поедем?

– На какую еще гору?

– Ту самую, о которой сегодня вечером говорила миссис Фрэнкс. Помнишь, эта гора изображена на открытке, которую мы сегодня ему послали?

– Утром я должен звонить в Кройдон.

– Позвонишь до половины одиннадцатого, Кити.

Засидевшиеся за ужином старики медленно выходили из ресторана и, проходя мимо, желали им спокойной ночи. Наступит день, думала Дон, когда они, по собственной инициативе, поедут в Венецию в такой же молодой группе, как виндзорская. Она представила себе туристов из Виндзора в пансионе «Конкордия» совсем еще молодые люди. Представила себе сеньора Банчини: вот он идет вместе с ними по улицам и что-то на ходу переводит с итальянского. В столовой пансиона раздается громкий смех, на столах – бутылки с красным вином. Молодых людей зовут Дезире и Роб, Люк и Анжелика, Шон и Эме. «Мы звали его Дядей», – услышала она свой собственный голос. – Он умер совсем недавно».

Кит встал. Официант, споро сворачивающий скатерти, пожелал им спокойной ночи. В холле за стойкой администратора сегодня вечером вместо мужчины сидела молодая женщина, которая широко им улыбнулась. Старики стояли небольшими группами и говорили о том, что идти гулять, пожалуй, не стоит – холодно. Лучше посмотреть телевизор, заметил кто-то из них.

Они привыкли утешаться теплом своих тел. Детей они завести не могли, потому что комнаты над магазином для детей не предназначались. Детский плач по ночам свел бы Дядю с ума – и его можно понять. Переезжать к нему было ошибкой; надо было скопить денег и покончить с этим.

Они старались не говорить о том, что постель – их единственное утешение в жизни. Впрочем, они об этом не говорили никогда. Говорили о другом. О надеждах Кита на продвижение по службе. О туалетах, о которых мечтала Дон. Говорили о том, как бы заработать лишних денег – можно убрать дом старика, можно вытрясти его старые, потертые ковры.

Когда старик узнает, как они отдыхали, он заговорит о своих сбережениях в строительном обществе «Галифакс», о передаче прав на магазин и об оценке его стоимости, которая проводилась четыре года назад. Опять заговорит о том, что непременно должно быть место, куда бы мужчина, сколько бы лет ему ни было, мог пойти – и вечером, и среди дня, и утром. Где бы никто ему не мешал. Он напомнит им, что ему бы никогда не досталась бильярдная, если бы он своевременно не платил за аренду помещения, за отопление, если бы не думал о замене бильярдных столов. «Эта бильярдная, – повторит он в который уж раз, – памятник скромному труженику. Местному лавочнику».

ТРЕТИЙ ЛИШНИЙ

Встретиться договорились в отеле «Бушвелл». Время и место встречи предложил старший из двух; тот, кто помоложе, не спорил и от встречи, которую назначили в баре, в половине двенадцатого, не уклонялся.

– Думаю, мы друг друга узнаем, – сказал старший. – Она ведь вам наверняка меня описывала.

Он был высокий, уже довольно грузный, лицо красновато-коричневое от загара, волосы светлые, вьющиеся, с сединой. Тот, с кем он встречался, был более худой, в очках, в гладкой черной куртке, не такой крупный. Того, кто поменьше, звали Лердмен; высокого и загорелого – Боланд. Обоим было едва за сорок.

– Я смотрю, мы оба вовремя, – вместо приветствия сказал Боланд – он явно нервничал. – Меня зовут Фергус Боланд.

Они обменялись рукопожатием. Боланд вынул бумажник.

– Я буду «Джеймсон». А вы?

– Минеральную. В это время дня не пью. Или лимонад.

– Один «Джеймсон» и один лимонад, – заказал Боланд.

– Момент, – отозвался бармен.

Они подошли к стойке. Боланд достал пачку сигарет:

– Курите?

Лердмен отрицательно покачал головой. Он уперся локтем в стойку бара и устроился поудобнее.

– Простите меня, – сказал он.

Кроме них, в баре был только бармен, он поставил перед ними на стойку два стакана. Садиться они не собирались – ни тот, ни другой.

– Фунт и десять пенсов, – сказал бармен, и Боланд расплатился. Его твидовый пиджак и вельветовые брюки помялись – с утра он проехал больше ста миль.

– Мне, право же, очень неловко, – еще раз извинился Лердмен.

– За удачу, – Боланд поднял стакан. Воды в стакане было вдвое больше, чем виски, отчего «Джеймсон» сделался совсем светлым. – Так рано, значит, не пьете? – нарочито вежливо спросил он. – Что ж, очень мудро с вашей стороны. Более чем – я это всегда говорил.

– Я просто не думал, что наш разговор сочетается с выпивкой.

– Без выпивки, Лердмен, я бы на вас и смотреть не мог.

– Простите.

– Вы у меня жену увели. Такое ведь, сами знаете, не каждый день происходит.

– Простите…

– Сколько можно повторять одно и то же?

Лердмен – он торговал строительным лесом – едва заметно пригнул голову, словно признавая правоту собеседника. Ему ужасно неприятно, признался он, – всю ночь он не сомкнул глаз.

– Она говорит, вы дублинец, – сказал Боланд так же вежливо, как и раньше. – Лесом торгуете – дело, надо понимать, прибыльное.

Лердмен обиделся. Она предупреждала его, что муж неотесан, но добавила, что он мухи не обидит. По первым пяти минутам разговора, подумал Лердмен, этого никак не скажешь.

– Не нравится мне ваш Дублин, – продолжал Боланд. – Откровенно говорю. И никогда не нравился. Я привык жить в маленьком городке – а впрочем, вы это и сами знаете.

Он представлял, сколько всего наговорила Лердмену жена про его провинциальные привычки. Ее хлебом не корми – дай историю рассказать. Вообще, поговорить любит. У себя в городе Боланд получил в наследство булочную-пекарню, не имевшую ровным счетом никакого отношения к куда более известной дублинской булочной с тем же названием. Несколько лет назад ему было предложено, чтобы не возникло путаницы, поменять название булочной на «Идеальный хлеб и пирожные» или, скажем, на «Чудо-печь», однако Боланд заявил, что не видит в этом необходимости: если без этого не обойтись, пусть меняют название булочной в Дублине.

– Хочу поблагодарить вас, – сказал Лердмен, – за то, как спокойно вы все восприняли. Аннабелла мне рассказала.

– Боюсь, у меня не было выбора.

Губы у Лердмена были очень тонкие, и рот походил на узкую щель, в которой почти постоянно пряталась улыбка. Улыбался он и сейчас, но чтобы Боланд, не дай Бог, не подумал, что он злорадствует, он энергично замотал головой: нет, он просто не согласен, что у мужа его любовницы не было выбора. Боланда удивило, что у Лердмена не было типично дублинских усиков-щеточек.

– А я думал, когда мы встретимся, вы меня ударите, – сказал Лердмен. – Я сказал об этом Аннабелле, но она ответила, что на вас это совсем не похоже.

– Верно, не похоже.

– Потому я и сказал, что вы все спокойно восприняли.

– Вы мне скажите только одно: какие у вас с ней планы? Она, по-моему, и сама толком не знает.

– Планы?!

– Ваша связь с моей женой не вызывает у меня протеста – я лишь интересуюсь, собираетесь ли вы на ней жениться, есть ли у вас какой-то план действий. И есть ли подходящее место для совместной жизни? Вы ведь, насколько я понимаю, не женаты? Еще один «Джеймсон», пожалуйста, – обратился он к бармену.

– Нет, не женат. Мы надеялись, что… если вы не будете ничего иметь против, Аннабелла в самом скором времени переберется ко мне. Да, места у меня более чем достаточно – семикомнатная квартира на Веллингтон-Роуд. А со временем мы купим дом.

– Благодарю, – сказал бармену Боланд и вновь расплатился.

– В этот раз была моя очередь, – спохватился – чуть позже, чем следовало, – Лердмен.

Скупость она ему не простит, подумал Боланд. Поначалу на такие вещи внимания не обращаешь – но только поначалу. Посмотрим, что она запоет, когда это коснется ее напрямую.

– А в брак вы вступить собираетесь? – спросил он. – В Ирландии ведь жениться на чужой жене не так-то просто.

– Разумеется, мы с Аннабеллой хотели бы пожениться.

– О том и речь. И как же вы себе мыслите развод? Вы, насколько я понимаю, не католик?

– Нет.

– Вот и я тоже. И Аннабелла. Но значения это не имеет. Дело в том, что к разводам у нее отношение неопределенное. Мы об этом много с ней говорили.

– Я благодарен вам за участие. И за предложение встретиться.

– У меня есть все основания для развода, Лердмен, а что толку? На развод уйдут годы.

– Дело можно ускорить, если у вас есть адрес в Англии. Если б удалось переправить бумаги туда, долго бы ждать не пришлось.

– Но у меня нет адреса в Англии.

– Это не более чем идея, Фергус.

– Значит, она не преувеличивала, когда сказала, что вы хотите на ней жениться?

– По-моему, Аннабелла вообще никогда не преувеличивает, – с достоинством ответил Лердмен.

Выходит, ты не знаешь про нее самого главного, решил про себя Боланд. Ведь она только и делает, что выдумывает, сочиняет или, как мы с тобой приличия ради выразились, «преувеличивает». Он считал, что его жене претитправда – качество, надо сказать, для человеческой особи довольно редкое.

– Удивительно, что вы никогда не были женаты, – сказал он, удивляясь совершенно искренне, ведь у маленьких, самоуверенных мужчин вроде Лердмена часто бывают роскошные женщины. А может, любовник его жены – вдовец: Аннабелла в жизни бы ему в этом не призналась.

– Я вашу жену давно знаю, – мягко сказал Лердмен, и Боланд заметил, что он даже не пытается скрыть улыбку. – Стоило мне увидеть Аннабеллу, как я сразу понял: женюсь – не прогадаю.

Боланд опустил глаза в стакан с виски. Надо быть аккуратней в выражениях, сказал он себе. Стоит ему хоть раз сорваться – и все рухнет. Главное, чтобы Лердмен не передумал, – в его планы это никак не входило. Он закурил очередную сигарету, вновь предложил пачку Лердмену, и тот вновь отрицательно покачал головой.

– Лердмен – любопытная фамилия. – Боланд сказал это как бы между прочим, словно желая завязать дружеский разговор. – Когда мне жена ее назвала, я сразу об этом подумал.

– Верно, фамилия не ирландская. Может, французская – гугенотская. По крайней мере, первая половина.

– А я подумал – уж не еврейская ли…

– Не исключено.

– Когда тебя посвящают в подобные отношения, не хочешь, а спросишь: «А зовут-то его как?» Какая, казалось бы, разница, никакой роли это не играет, а ведь все равно спрашиваешь.

– Конечно. Я благодарен вам за ваш интерес.

Когда она сказала, что зовут его Лердмен, Боланд вдруг подумал: а не вместе ли они учились? Точно, человек, о котором она ему рассказывала, ходил с ним в одну школу; теперь, в «Бушвелле», он его сразу узнал, а ведь прошло столько лет.

– Или: «Где ты с ним познакомилась?» Этот вопрос тоже, если вдуматься, никакого значения не имеет. А ведь задаешь его.

– Мы с Аннабеллой…

– Знаю, знаю.

В школе Лердмен «прославился» тем, что однажды его опустили головой в унитаз и вдобавок натерли голову стоящей в уборной шваброй. Это было дело рук Роша и Мазурика-Смита – доставалось всем, кто демонстрировал независимый нрав, не желал им подчиниться. Рош и Мазурик-Смит были главными школьными хулиганами, они расправлялись с новичками, которые приходили в школу не осенью, как все, а зимой или летом, или же с теми, чьи лица им почему-то не нравились. Лердмену натерли голову шваброй, потому что он смазывал волосы бриолином, и Мазурик счел это личным оскорблением.

– По-моему, мы вместе учились в школе, – прервал молчание Боланд.

Лердмен чуть было не подпрыгнул на месте – на этот раз улыбку пришлось скрывать уже Боланду. Его жена наверняка не помнила, в какой школе он учился, – ее это нисколько не интересовало, а потому этой темы в разговорах с Лердменом она, конечно же, не касалась.

_ Что-то не припоминаю я там Боланда, – сказал Лердмен.

– Я же был немного старше вас. – Боланд словно бы извинялся. – Но когда Аннабелла назвала мне ваше имя, мне оно показалось знакомым. В отличие от вас, я ведь жилв школе – я же из глубинки. Гнусное было местечко.

Из ста учеников «живущих» было всего тринадцать. По утрам «домашние» шумной гурьбой катили на занятия на велосипедах по загородному шоссе, а после обеда так же шумно возвращались обратно. В школе им завидовали, потому что каждый день они возвращались в тепло и уют, потому что дома их сытно и вкусно кормили, потому что, придя в школу после выходных, они любили рассказать про «Савой» или про «Адельфи» и даже про танцевальный зал «Кристэл-Боллрум». «Живущие» же не отходили зимой от установленного в одной из классных комнат радиатора, а летом по двое – по трое слонялись по спортивным площадкам. Школьная экономка миссис Портер была по совместительству еще и поваром, однако утренняя овсянка и перловый суп – основное вечернее блюдо, у нее регулярно подгорали. Бывший ученик, живший на чердаке, куда прямо из спален вела голая, не застеленная ковровой дорожкой лестница, был у них младшим преподавателем, однако положение это, судя по всему, особых преимуществ ему не давало: зимой он, как и все, грелся у радиатора и как огня боялся стряпни миссис Портер. Директор школы, убежденный холостяк, в свое время боксер, известный в спортивных кругах по кличке Граф – имя, неизвестно откуда взявшееся, так при нем и осталось, – всем своим видом напоминал Савонаролу, носил зеленый костюм и считался садистом.

– А мне в школе нравилось, – сказал Лердмен.

– Еще бы, вы ведь в ней не жили.

– «Домашним», насколько я помню, жилось лучше.

– Лучше – не то слово.

В первый раз Боланд разозлился. Этот тип, оказывается, не только жаден, но и глуп. Чего стоят все эти разговоры про адрес в Англии, про то, что вместо семикомнатной квартиры он купит дом… Соображай Лердмен хоть что-нибудь, он бы знал: таким, как Аннабелла, дома не покупают, полагаться на ее слова нельзя ни в коем случае.

– Мне всегда казалось, что образование мы получили приличное, – говорил Лердмен.

Мерзкий французишко, который вечно нес что-то невразумительное. О’Рейли-Водохлеб, который на уроках истории требовал, чтобы ученики зубрили учебник, – сам же тем временем письма строчил. Математик, который был не способен решить собственные задачки. «Граф», который в своей вонючей лаборатории тыкал в уши ученикам пинцетом, отчего те визжали от боли.

– Превосходное, – согласился Боланд. – Не школа, а академия.

– Очень может быть, мы отправим туда своих детей. Если, конечно, у нас будут мальчики.

– Детей?!

– Надеюсь, вы не будете против? Ну конечно же, нет, с какой стати? Простите, я говорю какие-то глупости.

– Налейте-ка мне еще одну порцию, – обратился Боланд к бармену. – Вам взять еще минералки?

– Нет, спасибо, пить мне не хочется.

На этот раз Лердмен даже не сказал, пусть и с опозданием, что его очередь платить. Более того, он отвернулся, словно бы говоря, что отказывается понимать, как можно во время такого разговора, да еще в первой половине дня, накачиваться виски. Боланд закурил очередную сигарету. Выходит, она ему ничего не сказала. А этот болван ей и поверил, что стоит ей уйти от своего провинциального увальня, как семикомнатная квартира на Веллингтон-Роуд в одночасье наполнится звонкими детскими голосами. Разумеется, без развода не обойтись, и как можно скорее: кто захочет иметь целый выводок маленьких ублюдков – хоть бы и в семикомнатной квартире.

– Вот спасибо, уважил, – сказал он бармену, когда тот поставил перед ним на стойку очередной стаканчик виски. Если он выпьет лишнего, а это не исключено, то домой сегодня не поедет, а переночует в отеле. Впрочем, еще рано, после сытного обеда не захочешь – протрезвеешь.

– Вы уж меня простите, – повторил Лердмен. – С языка сорвалось. Не подумал…

– Да брось ты! – И Боланд дружески похлопал его по плечу. Ему казалось, будто он слышит, как она объясняет Лердмену причину их бездетного брака. «Бедняга», – возможно, сказала она – это было любимое ее слово. Еще до женитьбы Аннабелла знала, что детей у нее быть не может; как-то во время очередной ссоры, когда они прожили вместе уже несколько лет, она призналась, что знала об этом, но не сказала.

– Разумеется, – как ни в чем не бывало, продолжал Лердмен, – нам хотелось бы иметь детей.

– Естественное желание.

– Жаль, что у вас это не получилось. Очень вам сочувствую.

– Мне самому жаль.

– Так вы не против развода, Фергус?

– Ты хочешь, чтобы я согласился быть виноватой стороной?

– Насколько я понял, это дело решенное.

– Решенное?!

– Если вы с этим не согласны…

– Нет, отчего же. Я готов бьть виноватой стороной – от этого и будем отталкиваться.

– Фергус, тебе нет равных.

Он ведет себя так, подумал Боланд, как будто выпил лишнего. Некоторым, чтобы вести себя развязно, говорить таким же легкомысленным тоном, как он сейчас, достаточно просто стоять рядом свыпивающим. Он часто слышал об этом, хотя никогда этому не верил. Иные, слышал он, пьянеют, понюхав чужой стакан, вдохнув хмельной воздух пивной.

– Помнишь истопника? Макардла?

– Какого еще истопника, Фергус?

– Истопника. В нашей школе.

Лердмен отрицательно покачал головой.

Макардда он не помнил. Человек с этим именем не приходил ему на ум.

– Истопник? – повторил он. – Какой еще истопник? Я и слова-то такого не знаю.

– Он у нас за печью присматривал – истопник.

– Нет, что-то не припоминаю.

Бар постепенно заполнялся. Вошел высокий мужчина в габардиновом пальто, раскрыл «Айриш тайме», и бармен, не дожидаясь заказа, поставил перед ним на стойку кружку портера. Следом появилась пожилая женщина с двумя мужчинами – судя по всему, своими сыновьями, и священник, который окинул бар беглым взглядом и вышел.

– Макардл тебе не запомнился, потому что ты жил лома, а не в школе, – сказал Боланд. – Когда торчишь в школе даже в выходные, больше замечаешь.

– Прости, что я и тебя не запомнил.

– Ничего удивительного.

Боланд вдруг понял, что она прекрасно представляла себе, как будет проходить их разговор. Идея встретиться в этом баре тоже ведь принадлежала ей; о «Бушвелле» она говорила так, словно часто в нем бывала и считала его для такого случая вполне приемлемым. «Съезжу-ка я, пожалуй, к Филлис», – говаривала она, причем последнее время все чаше и чаше. Филлис была ее подругой из Тереньюра, замуж она вышла так же неудачно, к тому же страдала каким-то серьезным желудочным заболеванием. Разумеется, Филлис была лишь отговоркой; верная подруга, она всегда бы, в случае чего, ее выручила. Очень может быть, Филлис вообще не была замужем и отличалась завидным здоровьем. «Позвони мне», – говорил он, и жена ему исправно, с готовностью звонила. А потом во всех подробностях рассказывала про Дублин и про то, как Филлис тяжело живется. Сама же, ясное дело, лежала в постели в семикомнатной квартире на Веллингтон-Роуд.

– Тебе пришлось так далеко ехать. Спасибо. – Этой фразой Лердмен словно бы подводил встрече итог, давал понять, что она подходит к концу. – Я, право, очень тебе признателен. Сегодня же позвоню Аннабелле и скажу, что мы с тобой все обсудили. Ты не против, Фергус?

– Нисколько.

Боланд часто заставал ее во время продолжительных телефонных разговоров. Он входил в холл и видел, как она, высоко подобрав колени, сидит на предпоследней ступеньке лестницы: трубка прижата к уху, провод продет через перила. Когда он входил, она говорила своим обычным высоким голосом, но, увидев его в дверях, обыкновенно махала ему в знак приветствия и переходила на шепот, прикрывая рукой, той самой, которой только что ему махала, телефонную трубку. Он часто размышлял над тем, какие мысли в ее воображении могли прийти ему в голову и не получала ли она особое удовольствие от этого полузапретного телефонного разговора. Беда в том, что Аннабелле все на свете рано или поздно надоедало. «Давай рассказывай, – очень скоро скажет она Лердмену, – все, что с тобой произошло с той минуты, как ты вышел из дому». И бедолага начнет во всех подробностях рассказывать, как садился в автобус, как входил в здание своей фирмы, как поздоровался с машинисткой и как выслушивал жалобы старшего мастера на нерадивого сотрудника; как в одиннадцать утра пил, по обыкновению, кофе с пончиком, не таким, кстати, вкусным, как накануне. А потом, во время очередной ссоры, она же сама все это на него выплеснет: «Кому, черт возьми, интересно знать про твои пончики?!» – будет кричать она ему, подняв вверх руки и широко расставив пальцы, чтобы только что нанесенный темно-красный лак высыхал быстрее. Она имела обыкновение скандалить, когда красила ногти, потому что занятие это ее раздражало и ей хотелось отвлечься. И в то же время она чувствовала себя раздетой, если у нее были не накрашены ногти или не подведены глаза.

– Я смогу сказать ей, – не без гордости в голосе заявил Лердмен, – что мы сразу же нашли общий язык. Она будет рада.

Боланд улыбнулся и кивнул в знак согласия. Представить себе ситуацию, когда бы его жена чему-то радовалась, было нелегко. И чем только ей полюбился этот Лердмен? Когда он напрямую спросил ее об этом, она ответила, что ей с ним хорошо. Сказала, что он любит ездить за границу, любит живопись, любит вкусно поесть, отличается, как она выразилась, «сногсшибательным» чувством юмора. О его сексуальности Аннабелла не упомянула ни разу – на эту тему она говорить не любила. «Ты заберешь с собой кошек? – спросил ее Боланд. – Мне они здесь ни к чему». Ее возлюбленный, ответила она, охотно даст приют двум ее сиамским котам, которых она звала одинаково – «Чао». Интересно, подумал Боланд, знает ли вообще его преемник об их существовании.

– Интересно, – произнес он вслух, – что стало с Рошем и Мазуриком-Смитом?

Он и сам не знал, почему задал этот вопрос, почему не мог допустить, что дело, ради которого они встретились, улажено. Ему бы надо было пожать на прощание Лердмену руку и, может быть, сказать, что он на него не в обиде. Больше ему видеть этого человека не придется – разве что изредка с сожалением о нем вспоминать.

– С Мазуриком-Смитом? – переспросил Лердмен.

– Здоровенный такой, косоглазый. Одного известного адвоката зовут Рош, – может, это он и есть?

– Если честно, я не помню ни того, ни другого.

– Рош щеголял в синем костюме в тонкую полоску. Держался, как учитель.

Лердмен отрицательно покачал головой.

– Ну что ж, Фергус, мне, увы, пора. Очень тебе признателен – повторяю еще раз.

– Это те самые ребята, которые тебе голову в унитазе вымыли.

Боланд в который раз поймал себя на мысли, что Лердмен ей подходит. Он предвкушал, как заживет теперь тихой холостой жизнью, как его дом, который за эти двенадцать лет насквозь пропитался своенравием и ханжеством, погрузится в мирный сон. Он уничтожит все, что хоть отдаленно напоминает ему о ней, – сама ведь она этого ни за что не сделает. Выбросит валяющиеся на столе и стульях иллюстрированные журналы, пустые флаконы от лекарств, платья, которые она давным-давно сносила, косметику, которую раскидала по всему дому, сменит занавески и чехлы на стульях, исцарапанные ее кошками. Наймет Моллоя, чтобы тот перекрасил стены во всех комнатах. Готовить он может себе сам, а вот приходить убираться будет, как и раньше, миссис Кофлан. Уж миссис Кофлан-то по ней тужить не будет – это точно.

– Не понимаю, – сказал Лердмен, – и что это ты школу никак забыть не можешь.

– Давай-ка перед твоим уходом выпьем, как люди. Налей нам по большой, – крикнул Боланд бармену – тот стоял в дальнем конце стойки и слушал анекдот, который ему рассказывал мужчина в габардиновом пальто.

– Нет, право… – начал было опять отказываться Лердмен. – Право же…

– Будет тебе. Нам с тобой виски сейчас очень не повредит.

Лердмен наглухо застегнул свою черную куртку и натянул черные кожаные перчатки, а затем медленно, высвобождая палец за пальцем, стянул одну перчатку с руки. Наверно, подумал Боланд, решил: уважу рогоносца ради любимой женщины.

– Вот увидишь, тебя сразу отпустит, – сказал Боланд. – Дело ведь волнительное. Удачи тебе.

Они выпили. У Лердмена после всего сказанного вид был какой-то потерянный. В своей наглухо застегнутой черной куртке он смахивает на священника, подумал Боланд. Он попробовал представить себе их за границей: сидят рядышком во французском ресторане и Лердмен придирчиво косится на тарелку с едой. Насчет «сногсшибательного» чувства юмора она, пожалуй, несколько погорячилась.

– Про школу я вспомнил только потому, что и это тоже нас с тобой объединяет, – сказал Боланд.

– Кстати, я там сейчас член попечительского совета.

– Иди ты!

– Вот почему я сказал, что, очень возможно, мы отдадим туда детей.

– Надо же, как удачно!

– Я и сам доволен. Доволен, что позвали.

– Еще бы! Любой на твоем месте был бы доволен.

Дурак, а себе на уме, подумал Боланд. Историю с Рошем и Мазуриком-Смитом обошел молчанием. Все они в Дублине себе на уме. Себя в обиду не дадут!

– Значит, не помнишь?