Текст книги "Миссис Крэддок"

Автор книги: Уильям Моэм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

Берта возбужденно ходила по комнате. Взглянув на дверь, она ощутила безумное желание побежать за Джеральдом, бросить все ради него. Честь, положение, счастье имеют ценность только потому, что она может принести их в жертву любимому. Он – ее любовь, ее жизнь, тело и душа. Берта прислушалась. Зная, что мисс Лей будет следить за ней, она не отважилась выйти. Тетя определенно что-то подозревала.

Берта решила немного подождать. Она пробовала заснуть, но безуспешно. Мысли о Джеральде не оставляли ее. Она впала в полудрему, и его присутствие стало более явственным. Джеральд находился тут, в комнате, и Берта радостно кричала ему: «Наконец-то, мой желанный, наконец-то!» Она проснулась и простерла руки, не сознавая, что видела сон.

Забрезжил рассвет, серый и хмурый, который вскоре превратился в великолепное летнее утро. Солнце било в окна, его лучи танцевали по комнате. Времени оставалось совсем мало, нужно было решаться прямо сейчас, и эти яркие лучи сулили Берте жизнь, наслаждение и триумф неизвестности. О, как же глупо растрачивать свои годы напрасно, отказываться от шанса на счастье! Какой слабой нужно быть, чтобы упустить любовь, которая сама пришла к ней!

Она представила, как Джеральд пакует вещи, садится в вагон, и поезд везет его мимо зеленых полей и лесов. Ее любовь победила. Берта не мешкая встала с постели, умылась, оделась, затем кинула в миниатюрную сумочку драгоценности и одну-две мелкие вещицы. В начале седьмого она бесшумно покинула спальню и спустилась по ступенькам. Улица была безлюдна, как ночью, только небо сияло синевой, а воздух был чист и свеж. Берта сделала глубокий вдох и ощутила невероятную радость. Она шла пешком, пока не поймала кеб, и, усевшись, велела извозчику как можно быстрее ехать на Юстонский вокзал. Экипаж еле полз, Берту сжигало нетерпение. А что, если она опоздает? Она велела кучеру поторопиться.

Ливерпульский поезд был забит до отказа. Берта прошла вдоль платформы, переполненной людьми, и вскоре увидела Джеральда. Юноша радостно подскочил к ней.

– Берта, ты все-таки пришла! Я чувствовал, что ты напоследок еще разок позволишь мне увидеться с тобой. – Джеральд взял ее за руки и посмотрел в глаза. В его взгляде светилась любовь. – Я так рад, что ты здесь, и я могу сказать все, что хотел. Знаешь, я ведь собирался написать письмо. Я всегда буду благодарен тебе и очень сожалею, что причинил тебе боль, едва не погубил твою жизнь. Я вел себя жестоко и эгоистично, совсем не думал о том, как много ты можешь потерять. Теперь я понимаю, что мне лучше уехать. Ты простишь меня?

Берта подняла глаза. Ей хотелось сказать, что она обожает его и пойдет за ним куда угодно, но в горле у нее стоял ком. Подошел контролер, проверявший билеты.

– Леди тоже едет? – осведомился он.

– Нет, – сказал Джеральд и, подождав, пока контролер удалится, продолжил: – Берта, ты ведь не забудешь меня? Не станешь думать обо мне плохо?

У нее разрывалось сердце. Если бы сейчас Джеральд позвал ее с собой, она бы не колеблясь ответила согласием. Однако он, по-видимому, счел ее вчерашний отказ окончательным, и душевные муки открыли ему те препятствия, которых Берта в своей страсти не хотела видеть.

– О, Джеральд, – пролепетала она.

Берта страдала молча, мечтая, чтобы он произнес заветные слова. Неужели он ее не хочет и раскаивается? Неужто его любовь уже ослабела? Почему он не скажет еще раз, что не может жить без нее? Берта попыталась заговорить, но не смогла.

– По местам! По местам! – разнеслось по платформе.

– Садитесь в вагон, сэр, – строго сказал кондуктор.

– Поезд отправляется!

– Прощай, – печально промолвил Джеральд, быстро поцеловал Берту в щеку и вскочил на подножку вагона.

– Поезд отправляется!

Кондуктор свистнул в свисток, махнул флажком, и поезд, пыхтя, медленно тронулся.

Глава XXXIII

Мисс Лей встревожилась, обнаружив утром отсутствие Берты. «Честное слово, провидение ведет себя просто возмутительно. Я всего лишь безобидная дама средних лет, никому не причиняю вреда, в чужие дела не лезу. Чем же я заслужила эти потрясения?» – недоумевала она.

Мисс Лей подозревала, что племянница поехала на вокзал, но поезд отходил в семь, а на часах было уже десять. Она вздрогнула: в голове мелькнуло, что Берта могла… сбежать, и тут же стайкой отвратительных чертенят пронеслись мысли обо всем, что ей придется вынести, если это действительно так: письмо Эдварду, его изумление и ужас, истерика сестры, ярость генерала Водри, ее суетливые попытки всех утешить… «Нет, Берта не пойдет на подобную глупость, – в отчаянии простонала мисс Лей. – Впрочем, если женщина может поставить себя в дурацкое положение, то непременно это сделает».

Мисс Лей испытала невероятное облегчение, когда хлопнула входная дверь и племянница поднялась по ступенькам к себе в комнату.

Берта долго стояла на платформе, неподвижно глядя перед собой. Она словно оцепенела. Возбуждение предшествующих часов сменилось полной опустошенностью. Джеральд ехал в Ливерпуль, а она осталась в Лондоне. Берта побрела с вокзала в сторону Челси. Улицы казались ей бесконечно длинными, но она утомленно тащилась дальше. Берта не знала дороги и плелась куда глаза глядят. В Гайд-парке она в изнурении присела отдохнуть, однако усталость тела заглушала сердечную боль. Через какое-то время она вновь пошла – ей даже в голову не пришло взять извозчика – и наконец добралась до Элиот-Мэншнз. Солнце уже стояло высоко, припекая макушку. Берта с трудом поднялась по лестнице и рухнула на кровать у себя в комнате, обливаясь горькими слезами. Рыдала она долго и безутешно. «Он такой же негодяй, как остальные!»

Мисс Лей послала узнать, спустится ли племянница к ленчу, но у Берты на самом деле страшно болела голова, и она не могла даже смотреть на еду. Весь день она провела в нечеловеческих муках. Берта то упрекала себя в том, что отказала Джеральду, когда тот просил позволения остаться, – сама же упустила свое счастье! – то вдруг, охваченная внезапным отвращением, твердила, что Джеральд – мерзавец, и благодарила Бога за то, что спас ее душу. Проходили томительные часы. К ночи Берта едва нашла в себе силы раздеться и до самого утра не сомкнула глаз. С первой почтой пришло письмо от Крэддока, в котором он снова настойчиво просил жену вернуться в Корт-Лейз. Берта равнодушно прочла письмо и тяжело вздохнула: «Пожалуй, это благоразумнее всего».

Теперь ей был ненавистен Лондон и эта квартира. Комнаты, которые Джеральд озарял своим радостным присутствием, опустели. Возвращение в Корт-Лейз казалось единственным выходом, там по крайней мере Берту ждали покой и одиночество. Она почти с тоской вспомнила об унылом побережье, болотах и безотрадных морских водах. Она хотела лишь тишины и уединения. Если ехать, решила Берта, то немедленно: оставаться в Лондоне значило бы лишь растравлять себя.

Она встала, оделась и спустилась в гостиную к мисс Лей. Лицо ее было мертвенно-бледным, глаза опухли и покраснели от слез. Она не пыталась скрыть свое состояние.

– Тетя Полли, я сегодня же еду в Корт-Лейз. Так будет лучше.

– Эдвард очень обрадуется.

– Да, пожалуй.

Переборов сомнения, мисс Лей взглянула на племянницу и произнесла:

– Видишь ли, Берта, в этом мире очень трудно решить, как действовать. Люди стремятся отличить добро от зла, однако очень часто то и другое оказываются очень схожи. Я всегда считала счастливцами людей, способных жить по Десяти заповедям, не сомневаясь в себе и своих деяниях. У них две опоры: по правую руку – упование на вечную жизнь в раю, по левую – страх перед рогатым дьяволом с острыми когтями. Те же, кто на суровое «не посмей» вопрошают «почему?» обречены всю жизнь плыть по бурному океану, не видя путеводной звезды: разум и инстинкт говорят одно, а жесткие условности диктуют другое. Хуже всего то, что в конечном счете решающее слово остается за совестью, взращенной на тех же Десяти заповедях и страхе перед адским огнем. Стоит помнить об этом, хотя в определенной мере такой подход можно считать трусостью. Это как салат из омаров: съесть его – не преступление, однако, вероятнее всего, последствием станет несварение желудка. Для того чтобы пойти против общепринятых взглядов, нужно очень сильно верить в себя, а если уверенности недостает, лучше не рисковать и идти широкой проторенной тропой вместе с остальным стадом. В этом нет ни радости, ни отваги, это скучно, зато в высшей степени безопасно.

Берта вздохнула, но промолчала.

– Скажи Джейн, чтобы уложила твои чемоданы, – произнесла мисс Лей. – Хочешь, я отправлю Эдварду телеграмму?

Когда племянница наконец уехала, мисс Лей погрузилась в раздумья. Ее, как всегда, мучили сомнения: правильно ли она поступила? Она сидела на вращающемся табурете перед фортепиано, пальцы перебирали клавиши. Слух вдруг различил начало хорошо знакомой мелодии, и она почти неосознанно стала наигрывать песенку герцога из «Риголетто». «Сердце красавицы склонно к измене, – гласили слова, – и перемене, как ветер мая…» Мисс Лей улыбнулась себе под нос: «Мало кого из женщин устраивает один супруг. Полагаю, единственное решение проблемы брака – узаконенное многомужество».

Сев в поезд на вокзале Виктория, Берта с облегчением вспомнила, что в этот день в Теркенбери проходит ежегодная ярмарка скота и что Эдвард вернется в Корт-Лейз только вечером; у нее будет возможность устроиться дома без лишнего шума и беспокойства. Всю дорогу Берта пребывала в тягостных раздумьях, путешествие прошло незаметно, и вот уже она оказалась в Блэкстебле.

Она вышла в тамбур, рассчитывая, что муж пришлет экипаж, и, к своему удивлению, увидела на платформе Эдварда, который поспешно подбежал к ней и помог выйти из вагона.

– Наконец-то ты приехала! – воскликнул он.

– Я думала, ты будешь на ярмарке в Теркенбери.

– Я как раз отъезжал, когда принесли твою телеграмму, и, разумеется, все отменил.

– Извини, что задержала тебя.

– За что тут извиняться? Не мог же я отправиться на какую-то ярмарку, когда приезжает моя ненаглядная женушка!

Берта изумленно посмотрела на супруга. Честное, румяное лицо Эдварда сияло от удовольствия – он был искренне рад встрече.

– Ей-ей, здорово, что ты приехала! Мне жутко надоело быть соломенным вдовцом.

Они подъехали к подножию холма, и Крэддок пустил лошадь шагом.

– Оглянись, – вполголоса произнес он. – Видишь?

– Что?

– Погляди на шляпу Паркера.

Паркером звали лакея. Берта еще раз оглянулась и заметила кокарду.

– Ну, что скажешь? – Эдвард почти давился смехом. – Вчера меня избрали председателем муниципального совета, так что я теперь официально в должности мирового судьи. Как только узнал, что ты едешь, сразу раздобыл кокарду.

По прибытии в Корт-Лейз Крэддок заботливо помог Берте выйти из экипажа. Она немало удивилась, увидев накрытый к чаю стол, цветы в гостиной и все остальные приготовления, сделанные для того, чтобы она чувствовала себя комфортно.

– Устала? – спросил Эдвард. – Приляг на кушетку, я подам чай.

Он любезно прислуживал Берте, заставлял есть и оказывал всяческие знаки внимания.

– Черт возьми, как же я рад, что ты дома!

Его неподдельная радость тронула Берту.

– Если не очень устала, может, пройдемся по саду? Я хочу показать, что сделал для тебя. Сейчас там все в лучшем виде.

Крэддок накинул на плечи жены шаль, чтобы свежий вечерний воздух не навредил ей, и настоял на том, чтобы она держала его под руку.

– Вот, смотри: я высадил розовые кусты перед окном гостиной, чтобы ты могла видеть их, когда сидишь на своем любимом месте у окна и читаешь.

Эдвард подвел Берту к месту, с которого открывался красивый вид на море.

– А здесь между двумя деревьями я поставил скамейку. Будешь приходить сюда и любоваться видом.

– Очень мило, что ты так постарался. Посидим там прямо сейчас?

– Пожалуй, не стоит. Выпала роса, а я не хочу, чтобы ты простудилась.

К ужину Крэддок заказал любимые блюда Берты и радостно хохотал, видя, что угодил, а когда она легла отдохнуть на кушетку, подложил ей под спину и голову подушки – в общем, вел себя, как самый любящий супруг.

«Ах, Эдвард, – думала Берта, – будь ты хотя бы вполовину таким же заботливым три года назад, ты мог бы сохранить мою любовь». Ее мучил вопрос, то ли разлука пробудила в нем нежные чувства, то ли изменилась она сама. Неужели она ошибалась, считая мужа непрошибаемым как скала? Берта знала, что ее собственная натура изменчива и непостоянна, точно вода или летние ветра. Возможно ли, что Эдвард всегда был добр и внимателен к ней, а она, требуя страсти, которой тот не пылал, попросту не замечала его глубокой привязанности? Теперь, когда Берте от него ничего не нужно, оказывается, что Эдвард способен дать очень многое! Однако жаль, если он действительно ее любит, ведь все, что Берта может предложить ему взамен, – это лишь холодное равнодушие. Осознав это, она сама удивилась своей черствости.

Вечером Берта пожелала Крэддоку спокойной ночи и поцеловала в щеку.

– Я велела постелить мне в гостевой спальне, – сообщила она.

– А-а, – протянул Эдвард и, взглянув на нее, добавил: – Не хочу ни к чему тебя принуждать.

В Блэкстебле все шло по-прежнему. Знакомые Берты были живы-здоровы; низкий уровень смертности в этом тихом местечке был предметом их гордости, и повышать его они не собирались.

Артур Брандертон женился на хорошенькой барышне с пушистыми волосами, воспитанной и, как полагается, ничего собой не представлявшей. Результатом этого события стало только то, что у его матери появилась новая тема для разговоров.

Берта вернулась к прежнему образу жизни и уже сама с трудом верила, что когда-то уезжала из Корт-Лейз. Она твердо вознамерилась забыть Джеральда и была довольна, что воспоминания о нем не преследуют ее неотступно. Как подметил сентиментальный человек, со временем превратившийся в циника, женщина хранит вечную привязанность к своему первому любовнику, а затем испытывает страсть к самой любви, поэтому раны, нанесенные второй и последующими связями, затягиваются довольно быстро. Берта питала горячую благодарность к мисс Лей за своевременное возвращение тетушки в ту ночь, когда она осталась наедине с Джеральдом. Теперь Берта стыдилась того безумия, которое погнало ее на Юстонский вокзал и шептало ей на ухо самые страшные искусы. Она не простила Джеральду того, что едва не опозорила себя. Понимая, что он всего-навсего ветреный мальчишка, готовый волочиться за каждой юбкой, Берта с презрением повторяла себе, что никогда не любила его по-настоящему.

Через две недели мисс Лей переслала ей письмо, полученное из Америки. Увидев знакомый почерк, Берта побледнела. Прежние чувства нахлынули волной; она вспомнила изумрудные глаза Джеральда, его пухлые девичьи губы, и голова вновь закружилась от любви. Берта взглянула на адрес и почтовую марку, а затем отложила письмо в сторону.

– Я же просила его не писать, – пробормотала она.

Ею овладела злость: почему один вид письма от этого юнца причиняет ей такую боль? В этот момент она почти ненавидела Джеральда и одновременно горячо желала поцеловать бумагу и каждое слово, написанное на ней. Однако сила охвативших Берту чувств заставила ее стиснуть зубы и устоять против соблазна.

– Не буду читать, – решительно произнесла она.

Ей хотелось доказать себе, что у нее есть сила воли и что по крайней мере этот экзамен она выдержит. Берта зажгла свечу и поднесла письмо к огню, но затем снова убрала. Таким образом дело решилось бы слишком легко, а она хотела растянуть проверку и сполна убедиться в стойкости своего духа. Испытывая странное удовольствие от того, что сама обрекает себя на пытку, Берта оставила письмо на каминной полке, на самом виду, так чтобы оно непременно бросалось в глаза при входе и выходе из комнаты. Желая наказать себя, она стремилась сделать искушение как можно более сильным.

Берта смотрела на конверт, вызывающе лежавший на полке, целый месяц. Порой на нее накатывало нестерпимое желание прочесть письмо; она просыпалась среди ночи, думая о Джеральде и о том, что он хотел ей сказать. Ах, она так легко представляла себе эти строчки! Джеральд клянется в любви, вспоминает последний поцелуй, подаренный Бертой перед расставанием, и жалуется, как тяжело ему жить без нее. Она смотрела на письмо и стискивала кулаки, чтобы не схватить, не вскрыть конверт, не покрыть его поцелуями. Наконец она усмирила свое желание и уже могла смотреть на почерк без какого-либо волнения. Берта заглянула к себе в сердце и не нашла там и следа чувств. Испытание закончилось.

– Теперь можно, – сказала она вслух.

Она снова зажгла свечу и держала письмо над огнем, пока пламя не поглотило бумагу, а потом смахнула пепел в ладонь и выбросила его в распахнутое окно. Она почувствовала, что этим поступком подвела черту и Джеральд навсегда ушел из ее памяти.

И все-таки душа Берты не находила покоя. Поначалу жизнь казалась ей вполне сносной, однако теперь из нее исчезли эмоции, прежде составлявшие основу существования, а рутина дней была неизменна. Недели складывались в месяцы, наступила зима, самая мрачная и тоскливая за все годы.

Наступило нестерпимо унылое время. Дни были серыми и холодными, тучи висели так низко, что до них, казалось, можно дотронуться рукой. Широкие поля, что прежде радовали глаз, сейчас лишь наводили тоску, и все сельские пейзажи отпечатывались в мозгу Берты с безжалостным повторением. День за днем, неделю за неделей она видела одно и то же. Она смертельно скучала.

Иногда Берта шла на побережье и смотрела на пустынное водное пространство. Ей хотелось странствовать, как странствовали ее взгляд и разум – на юг, за пасмурный горизонт, к лазурным небесам, прекрасным землям и солнечному свету. К счастью, она не знала, что смотрит почти точно на север и что если бы двинулась в желаемом направлении, то оказалась бы не в жарких южных краях, а на Северном полюсе.

Берта бродила вдоль берега, усыпанного бесчисленными ракушками, и, словно ей было мало нынешних переживаний, изводила себя мыслями о будущем. Воображение рисовало еще большие терзания и ужасающе мрачное однообразие дней. Когда она представляла эти картины, в висках начинала пульсировать боль. Берта возвращалась домой, с отвращением думая о том, что предстоит провести еще один нудный вечер.

Берту снедало беспокойство. Она возбужденно ходила по комнате, словно металась в настоящей лихорадке. Садилась за фортепиано и прекращала играть после первых же тактов – музыка утратила смысл, как и все остальное. Берта пробовала то одно, то другое. Пыталась читать, но с трудом заставляла себя взяться за новую книгу; вид печатных страниц был ей неприятен. Исторические и научные книги повествовали о скучных материях, в романах описывались события и люди, до которых ей не было ни малейшего дела. Берта пробегала глазами несколько страниц и с омерзением захлопывала книгу, а затем снова выходила из дому – любое занятие казалось более интересным, чем то, которое она только что бросила. Она быстрым шагом удалялась от дома, однако ходьба, пейзажи, вся атмосфера в целом дико утомляли ее, и почти сразу же она поворачивала обратно.

Берта заставляла себя кружить одними и теми же маршрутами изо дня в день. Безлюдные дороги, деревья, изгороди, поля настолько въелись в ее измученный разум, что она стала ходить на эти прогулки только ради моциона, просто чтобы покрыть определенное расстояние. Зимние ветра, особенно свирепствовавшие в тот год, замедляли ее шаг, мороз пробирал до костей.

Иногда Берта отправлялась в гости, и тогда ей приходилось брать себя в руки. На короткое время это приносило облегчение, но едва выйдя за дверь, она вновь ощущала безысходную тоску.

Внезапно соскучившись по людскому обществу, она рассылала приглашения на званый вечер, но по мере приближения к назначенному дню ее все больше раздражала необходимость утомительных приготовлений, и она с трудом дожидалась, когда ненавистные гости разойдутся. Долгое время Берта вообще отказывалась кого-либо принимать, ссылаясь на слабое здоровье, а в одиночестве ей порой казалось, что она сходит с ума. Она пробовала прибегнуть к молитвам как к последнему средству, но вера ее не была искренней, поэтому утешения в Боге Берта не нашла. Она сопровождала мисс Гловер в благотворительных обходах, однако терпеть не могла бедняков и их глупую болтовню.

Мучаясь головными болями, Берта сжимала виски; ей хотелось целыми клочьями рвать собственные волосы. Она бросалась на кровать и рыдала в приступах черной тоски. Как-то раз Эдвард застал ее в этом состоянии и спросил, что случилось.

– У меня так болит голова, что я готова убить себя.

Крэддок послал за доктором Рамзи, хотя Берта знала, что врачебные снадобья ей не помогут. Она утвердилась в мысли, что против ее болезни бессильны все лекарства – абсолютно все, и даже время, – за исключением смерти. Просыпаясь по утрам, она с ужасом думала о том, что нужно провести еще один день, и с нетерпением ждала ночи, надеясь, что та подарит ей несколько часов забвения. Рассудок грызла мысль о кошмарной монотонности ее будущей жизни: день за днем, месяц за месяцем, год за годом – и все это будет тянуться невыносимо медленно.

Говорят, что жизнь коротка: для тех, кто оглядывается назад, – возможно, так и есть, но для тех, кто смотрит вперед, она страшно длинна, почти бесконечна. Иногда Берта думала, что не выдержит. Она молила небо о том, чтобы заснуть и больше уже не проснуться.

Как счастливы, должно быть, те, кто надеется жить вечно! Берте же мысль о жизни без конца представлялась чудовищной. Она мечтала лишь о том, чтобы уснуть навсегда и обрести покой, раствориться в бездонной пустоте.

Однажды в приступе тоски она даже хотела покончить с собой, но испугалась. Говорят, что для самоубийства не нужно много смелости. Глупцы! Те, кто это утверждает, не способны осознать весь ужас необходимых приготовлений, ожидание боли, мучительный страх перед последним мгновением, когда ты, возможно, передумал, но уже слишком поздно и жизнь по капле оставляет тебя… Кроме того, существует извечный ужас человека перед неизвестностью и столь же древняя боязнь геенны огненной. И одно, и другое нелепо и отвратительно, однако настолько прочно укоренилось в людском сознании, что не поддается разрушению. Разум бессилен побороть страх перед всевидящим Богом, который ниспошлет грешнику суровую кару и обречет на вечные муки.

Глава XXXIV

И все же, если человеческая душа, сердце, дух – называйте, как угодно, – это инструмент, на котором можно исполнять бесчисленные мелодии, то ни одна из этих мелодий не вызывает в нем отклик надолго. Время притупляет даже сильные чувства и смягчает самое неизбывное горе. Рассказывали об одном философе, который пытался утешить некую женщину, приводя в пример других людей, с которыми случились подобные несчастья, а когда он сам потерял единственного сына, та женщина прислала ему список королей, также утративших своих наследников. Философ прочел список, убедился в его правдивости, но скорбеть не перестал. Через три месяца они встретились и, к взаимному удивлению, нашли друг друга совершенно утешившимися. Эти двое воздвигли прекрасный памятник Времени, и на памятнике была надпись: A celui qui console[42].

Когда Берта уверяла себя, что жизнь утратила краски и отныне ее ждет лишь черная тоска, она, по обыкновению, преувеличивала и почти разозлилась, обнаружив, что существование может быть гораздо более сносным, нежели она предполагала.

Человек привыкает ко всему. Только самые отъявленные мизантропы делают вид, что не могут смириться с глупостью себе подобных. Через определенное время свыкаешься с самым скучным человеком или занятием, и даже однообразие перестает быть однообразным.

Приспособившись к обстоятельствам, Берта пришла к выводу, что жизнь не так уж монотонна и что теперь это – широкая река, которая в отсутствие водоворотов, стремнин, воронок и подводных камней течет гораздо плавнее и спокойнее. Того, кто способен обманываться, ждет будущее, не лишенное радости.

Лето привнесло некоторое оживление, Берта начала находить развлечение в занятиях, которыми раньше никогда не увлекалась. Она отправлялась в скрытые от чужих глаз уголки проверить, распустились ли ее любимые полевые цветы: любовь к свободе нашла выражение в том, что Берта предпочитала пышным садовым розам дикий шиповник, чопорной герани и кальцеоляриям – незатейливые маргаритки и лютики. Время не стояло на месте, и она с изумлением обнаружила, что незаметно пролетел целый год.

Она вновь обрела вкус к чтению и проводила долгие часы с книгой на своем любимом месте – на кушетке у окна. Берта выбирала книги без какого-либо плана, поскольку делала это по собственному желанию, а не по необходимости. Она находила удовольствие, чередуя разных по стилю авторов, получая разные ощущения от серьезности одного писателя и фривольности другого. Берта читала все подряд – от современных романов до «Неистового Роланда», от «Эвфуэса» Джона Лили (чрезвычайно увлекательного и причудливого произведения) до нежной, меланхолической лирики Верлена. Огромное количество еще не прочитанных книг не смущало Берту, ведь впереди у нее лежала вся жизнь, и она храбро бралась за восьмитомную «Историю упадка и разрушения Римской империи», за толстые тома Сен-Симона и столь же решительно откладывала их, прочитав первые сто страниц.

Берта считала реальность вполне сносной, когда та служила не более чем декорацией, фоном для дивных событий, что разворачивались в старинных книгах. Она смотрела на деревья, и птичьи трели стройно вплетались в ее собственные мысли, занятые Рыцарем печального образа из Ламанчи, несчастной Манон Леско или развеселой компанией со страниц «Декамерона».

Полученные знания лишь разжигали любопытство, и Берта оставляла проторенные дороги литературы ради узких горных стежек какого-нибудь неизвестного рифмоплета или тайных верховых троп испанского разбойника. Она находила неизъяснимое удовольствие в полузабытых шедеврах прошлого, в стихах не слишком удачливых поэтов, которых мода оттеснила в сторону, в творчестве драматургов, романистов и эссеистов, память о которых хранят лишь книжные черви. Приятно бывает иногда отвернуть взор от яркого блеска совершенных творений: на их фоне произведения писателей, взывавших не к потомкам, но к современникам, приобретают своеобразную прелесть. Когда великолепие не бьет в глаза, четче проступают особенности стиля, острее чувствуется дух времени. У этих книг немало достоинств, какие не всегда найдешь в более сильных произведениях, и есть даже некоторая грусть в том, что им не всегда сопутствовал успех.

В музыке Берта также пристрастилась к полуизвестному и полузабытому. Гостиной эпохи Георгов с ее старинными картинами, чиппендейловской мебелью, обитой ситцем, прекрасно подходили простые мелодии Куперена и Рамо, рондо, гавоты и сонатины в пудреных париках и с мушками, что восхищали пышно разодетых дам и господ из прошлого столетия.

Вдали от настоящего, в своем искусственном раю Берта была счастлива. Безразличие ко всему остальному миру оказалось надежной броней: жить без любви и ненависти, надежды или отчаяния, без честолюбивых стремлений, желаний, обжигающих страстей и перемен было легко и просто. Так цветут цветы: слепо, беспечно бутон пробивает жесткую оболочку и раскрывается навстречу солнцу, щедро дарит свой аромат ветрам, а потом умирает, и вокруг нет никого, кто видел бы его красоту.

Берта уже могла оглядываться на прошлое с легким недоумением: ее безумная любовь к глуповатому Эдварду теперь казалась ей мелодраматичной, контраст между пылкими надеждами и прозаичной реальностью даже вызывал улыбку. Джеральд остался лишь милым сентиментальным воспоминанием. Берта не желала его больше видеть, однако часто думала о юноше, идеализируя его до тех пор, пока он не превратился в очередного героя одной из ее любимых книг. Зима, проведенная в Италии, также сплела узор из самых восхитительных впечатлений, поэтому Берта решила не повторять путешествия, дабы не испортить волшебства. Молодая женщина далеко продвинулась в науке жизни, когда осознала, что удовольствие чаще бывает нежданным, что счастье – это дух, который осеняет внезапно и крайне редко приходит по заказу.

Эдвард с головой окунулся в бурную деятельность, так что его день был расписан практически по минутам. Он значительно улучшил благосостояние семейства Лей и, как всякий собственник средней руки, полагал, что, если хочешь получить хороший результат, дело нужно делать самому, а потому держал фермы под своим непосредственным контролем. Помимо этого, Крэддок играл важную роль во всех местных обществах и органах власти: его фамилия значилась в школьном и попечительском советах, он был членом окружного совета, председателем муниципального совета, президентом крикетного и футбольного клубов, патроном Блэкстеблской лодочной регаты, членом организационного комитета выставки собак в Теркенбери и большим энтузиастом сельскохозяйственной выставки, собиравшей представителей центральных областей графства. Эдвард Крэддок являлся столпом местного отделения партии консерваторов, мировым судьей и церковным старостой. Наконец, он был рьяным франкмасоном и летал по всему Кенту, посещая собрания полдюжины лож, в которых состоял. Однако труд его не пугал.

– Да благословит вас Господь, – говаривал он. – Я люблю трудиться. Для меня не бывает много работы. Если нужно что-то сделать, приходите ко мне, я сделаю это и поблагодарю вас за то, что дали мне такую возможность.

Эдвард всегда отличался хорошим нравом, а теперь его натуру поистине можно было назвать ангельской. Добродетельность Крэддока вошла в поговорку. Его успех в полной мере соответствовал заслугам, и заручиться поддержкой Эдварда в каком-либо вопросе означало гарантировать его удачный исход. Он всегда был бодр, жизнерадостен и общителен, доволен собой и окружающим миром – образцовый сквайр, землевладелец, фермер, консерватор, человек, патриот. Крэддок занимался любым делом с величайшей тщательностью и, обладая неистощимым запасом энергии, всегда прикладывал вдвое больше усилий, нежели требовалось. Он был занят с раннего утра до поздней ночи (как правило, без особой на то необходимости) и упивался этим.

– Мое спокойное отношение к достоинствам Эдварда доказывает, что я прекрасная женщина, – сказала Берта мисс Гловер.

– Дорогая, вам следует гордиться мужем, он замечательный пример всему графству. На вашем месте я была бы счастлива и неустанно благодарила бы Господа.

– Мне хватает, за что его благодарить, – пробормотала Берта.

Поскольку Эдвард позволил жене идти своей дорогой, а та с удовольствием предоставила ему идти своей, поводов для разногласий не возникало, и Крэддок здраво рассудил, что полностью укротил супругу. А ведь он не ошибался, снисходительно думал Эдвард, когда сравнивал женщин с наседками – живностью, которой для счастья нужен лишь хороший уход да прочная загородка, за которой они могут рыться в земле сколько угодно. Все, что требуется, – вовремя кормить, и пусть себе кудахчут! Всегда приятно, когда опыт подтверждает предположение, сделанное еще в юности.