Текст книги "Экзорсист (Изгоняющий дьявола) (др.перевод)"

Автор книги: Уильям Питер Блэтти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Уильям Питер Блэтти
Экзорсист

УИЛЬЯМ ПИТЕР БЛЭТТИ родился в Нью-Йорке в 1928 году в семье выходцев из Ливана. Сменив несколько профессий и закончив два университета (Джорджтаунский и Университет Джорджа Вашингтона), он несколько лет работал в Ливане редактором американского информационного агенства. Затем, в 1959 году, опубликовал свой первый роман “Как добраться до Мекки, Джек?” и с этого момента полностью посвятил себя литературе.

“Джон Гольдфарб, пожалуйста, вернись домой” (1962) и “Я, Билли Шекспир” (1965) успеха не имели; прошел незамеченным и четвертый роман писателя “Мерцай, мерцай, Кэйн-убийца”, лишь в 1981 году, спустя пятнадцать лет после выхода, удостоившийся награды “Голден Глоуб”, присуждаемой лучшим киносценариям. Зато “Экзорсист”, над которым Блэтти работал три года в уединении на побережье озера Тахо, продержался 55 недель в списке бестселлеров “Нью-Йорк Таймс” и приобрел международную славу, во многом благодаря одноименному фильму (третья часть его вышла на экраны в 1990 году), в котором автор выступил в качестве сценариста.

Уильяму Питеру Блэтти принадлежит биографическая книга о матери “Я расскажу им о том, что помню тебя” (1973), романы “Девятая конфигурация” (1978), “Легион” (1983), а также множество киносценариев: “Человек из Дайнерз-клуба” (1961); “Наугад” (1964); “Великое банковское ограбление”, (1967); “Дорогая Лили” (1968) и др.

В настоящее время писатель живет и работает в Аспене, штат Колорадо.

“Когда же вышел он (Иисус) на берег, встретил его один человек… с давних пор одержимый бесами… Он (нечистый дух) долгое время мучил его, так что его связывали цепями и узами, оберегая его, но он разрывал узы… Иисус спросил его: как тебе имя? Он сказал: “Легион…”

(Евангелие от Луки)

Джеймс Торелло: “Джексона повесили на мясной крюк. Тот под такой тяжестью даже разогнулся немного. И на крюке этом он провисел трое суток, пока не издох.”

Фрэнк Буччери (посмеиваясь): “Джекки, ты бы видел этого парня. Этакая туша! А когда Джимми поднес к нему электрический провод…”

Торелло (возбужденно): “Как же он дергался на этом крюке, Джекки! Мы спрыснули его слегка водичкой, чтобы разряды были чувствительнее, – он как заорет!..”

(Отрывок из телефонного разговора членов Коза Ностра об убийстве Уильяма Джексона, записанного ФБР)

“Многое из того, что творили там коммунисты, просто не поддается объяснению. Например, одному священнику вбили в череп восемь гвоздей… Еще вспоминаются мне семеро мальчиков с учителем. Когда к ним подошли солдаты, они читали “Отче наш”. Один из солдат подошел и штыком отрубил учителю язык. Другой достал шампуры и стал поочередно вгонять их детям в уши. Как вы это назовете?”

(Д-р Том Дулей)

Дахау

Аушвиц

Бухенвальд

Пролог

СЕВЕРНЫЙ ИРАК

Солнце палило нещадно; лоб старика поблескивал мелким бисером пота, но он упрямо сжимал в ладонях чашку горячего сладкого чая, будто пытаясь согреться. Предчувствие не уходило, липло к спине прохладными мокрыми лепестками.

Раскопки были закончены. Порода просеяна, слой за слоем, добыча рассортирована и упакована. Бусы и кулоны, глиптики [1]1
  Глиптика – изделие из драгоценного или полудрагоценного камня с резьбой по нему.


[Закрыть]и фаллосы, каменные ступки с пятнами охры и глиняные горшки. Ничего особенного. Разве что ассирийская шкатулочка из слоновой кости. И еще человек. Точнее, кости. Хрупкие останки – последние следы нечеловеческой пытки; когда-то одна только мысль о ней заставляла его содрогнуться от страшного вопроса: что есть Материя – не сам ли Люцифер, на ощупь пробирающийся вверх, обратно к Богу? Теперь он уже знал, что ошибался тогда. Старик поднял голову, привлеченный ароматом тамариска; взгляд его заскользил по маковым холмам, тростниковым долинам, затем устремился вдаль по каменистой дороге, острой молнией уходившей в неизвестность. Мосул – на северо-западе; Эрбил – на востоке; где-то за южным краем горизонта лежали Багдад, Киркук и огненная печь Небухаднеззара. Он пошевелил затекшими ногами под столом, затем перевел взгляд на брюки цвета хаки и ботинки: все было в зеленоватых пятнах от степной травы. Отхлебнул из чашки. Да, раскопки закончены. Но что началось теперь? Как драгоценную находку он мысленно взвесил вопрос, очистил его от пыли, но – бирка на нем оставалась пустой.

Из чайханы донеслось сопение: тощий хозяин вышел на порог и, взбивая клубы пыли стоптанными туфлями, явно завезенными с севера, заковылял к столу.

– Kaman chay, chawaga? [2]2
  Еще чаю, парень? ( араб.)


[Закрыть]

Человек в хаки отрицательно покачал головой: взгляд его все еще был прикован к ботинкам, покрытым коркой засохшей грязи – мириадом частичек неугомонной жизни. “Да, такова Вселенная, – кротко отметил он про себя, – сгусток материи, и все же – дух в конечном итоге. Что общего между ботинком и духом? И то и другое – основа, несущая на себе тяжесть жизни.”

Тень на столе сдвинулась: старый курд навис над миром безмолвным напоминанием о древнем, так и не выплаченном долге. Старик поднял голову; хозяин тускло блеснул на него влажными бельмами – казалось, осколки яичной скорлупы прилипли к черным зрачкам. Глаукома. Любовь к ближнему; хоть на мгновенье бы освободиться от этого долга.

Старик вынул кошелек и принялся искать монету, перебирая содержимое: несколько динаров, иракские водительские права, выцветший календарик двенадцатилетней давности. На обороте надпись: “Все, что даем мы бедному, возвращается к нам после смерти”. Отпечатано миссией иезуитов. Он заплатил за чай и еще полсотни филсов оставил после себя на необструганных досках неизъяснимо тоскливого цвета.

Затем направился к джипу. Звук ключа, скользнувшего в замок зажигания, разнесся в воздухе неприятным треском. Несколько секунд он стоял, зачарованный безмолвием. Высоко в воздухе, под самой вершиной, Эрмил, россыпью крыш сомкнувшись с краями облаков, парил расплывчатым божественным ликом. И вновь влажным холодком стянуло спину. Кто-то ждал его.

– Allah ma’ak, chawaga [3]3
  Аллах с тобой, парень ( араб.)


[Закрыть].

Курд улыбнулся, обнажив почерневшие зубы, и помахал рукой на прощание. Чуточку теплоты бы сейчас, пусть с самого донышка жизни… Человек в хаки усилием воли заставил себя состроить улыбку и ответил взмахом руки. Затем отвернулся, и улыбка исчезла с лица. Взревел мотор; джип лихо развернулся на 180 градусов и, быстро набирая скорость, стал удаляться в сторону Мосула. Курд стоял, провожая взглядом исчезающую точку: странное чувство невосполнимой утраты наполнило сердце его внезапной печалью. Что ушло в этот момент из его жизни? Только сейчас осознал старый курд, как спокойно было ему в присутствии незнакомца. Умиротворение быстро таяло, вместе с последними клубами дорожной пыли. Он вдруг почувствовал себя всеми покинутым и одиноким.

Перепись находок проводилась со всей тщательностью и была закончена в десять минут седьмого. Смотритель мосулского хранилища, араб со впалыми щеками, медленно выводил в своей книге описание последнего экспоната. Вдруг он замер, обмакнув перо, и взглянул снизу вверх на своего давнего друга. Человек в хаки о чем-то глубоко задумался. Он стоял неподвижно, засунув руки в карманы, и сосредоточенно глядел куда-то вниз, будто прислушиваясь к сухому шепоту минувших столетий. Некоторое время смотритель взирал на него с нескрываемым любопытством, затем вернулся к своей записи и твердым, мелким почерком вывел последнее слово. Вздохнул с облегчением, положил ручку и посмотрел на часы. Поезд в Багдад отправлялся в восемь. Он промокнул страницу и предложил выпить чаю.

Человек в хаки жестом отказался, продолжая пристально рассматривать что-то перед собой на столе. Араб наблюдал за ним с растущей тревогой. Странная тяжесть разлилась в воздухе. Он встал, подошел к другу и в тот момент, когда тот наконец пошевелился, ощутил легкое покалывание в затылке. Старик нагнулся к столу, взял амулет и положил его себе на ладонь. Это была головка из зеленоватого камня – демон Пазузу, властелин всех недугов, олицетворение юго-западного ветра. В верхней части виднелось отверстие: когда-то хозяину своему амулет служил надежной защитой.

– Зло побеждается злом, – тихо выдохнул смотритель музея и лениво обмахнулся французским научным журналом с жирным отпечатком большого пальца на обложке.

Друг не ответил; даже не пошевелился.

– Что-то случилось, Отец?

Человек в хаки, казалось, не слышал: внимание его все еще было поглощено амулетом. Это была его последняя находка. Наконец он отложил ее в сторону и поднял на араба вопросительный взгляд. Произнес ли он что-нибудь в тот момент?

– Ничего.

Они тихо попрощались. Старик уже был в дверях, когда смотритель вдруг нагнал его и с неожиданной силой сжал руку.

– Всем сердцем умоляю вас, Отец, не уходите.

Друг заговорил очень мягко: чай, мол, допит, и поздно уже, пора заняться делами.

– Нет-нет, я хотел сказать, не уезжайте домой.

Старик задумчиво глядел на зернышко, застрявшее в уголке рта у араба: мыслями он уже был не здесь. “Домой”, – повторил он тихо. Странная безысходность прозвучала в его голосе.

– В Штаты, – добавил смотритель, сам удивившись, зачем. Человек в хаки бросил на друга последний взгляд и будто проник в эту секунду к самым истокам этого темного страха. Любовь к ближнему: здесь она давалась ему легко.

– Прощай, – шепнул он. Затем развернулся и шагнул за порог, в сумерки, навстречу пути, который в эту минуту казался ему бесконечным.

– Встретимся через год! – крикнул смотритель с порога. Но человек в хаки не обернулся. Он пересек улицу по диагонали, едва не попав под быстрые дрожки, и стал медленно растворяться в пространстве. В кабине восседала дородная матрона; кружевная вуаль ее развевалась как саван… Когда араб снова перевел взгляд в темноту, друга уже не было видно.

Человек в хаки шел быстро, словно боясь опоздать куда-то. Он вышел из города, оставил позади пригород, перебрался на другой берег Тигра. Приближаясь к руинам, замедлил шаг: предчувствие нарастало, принимая почти уже определенную, зловещую ферму. Нет, все нужно было узнать до конца. Чтоб успеть подготовиться к встрече.

Скрипнула под тяжестью тела доска, переброшенная через мутные воды Хосра. Через минуту старик уже стоял на склоне холма, там, где сияла когда-то всеми пятнадцатью вратами своими Ниневия, грозная столица великого ассирийского воинства. Сейчас город лежал, придавленный прахом своей же кровавой судьбы. Но он был здесь, он незримо витал в воздухе – тот самый Нечеловек, что так любил истязать его когда-то в опустошающих, диких кошмарах.

Курдский охранник увидел его из-за угла, скинул винтовку и побежал было, но – узнал, остановился с ухмылкой, повернулся и пошел продолжать обход.

Человек в хаки медленно, крадучись, обошел развалины – храм Набу, храм Иштар, – прислушиваясь к тишине, впитывая флюиды. У дворца Ашурбанипала он остановился, опасливо покосился в сторону, на известковую статую, будто затаившуюся в тени. Длинные крылья с зазубренными краями, когтистые лапы, нагло торчащий толстым обрубком пенис, рот, растянутый в дикую усмешку. Демон Пазузу.

Внезапно старик будто поник всем телом. Теперь он все понял. Неминуемое приближается.

Мертвая пыль. Оживающие тени. Лай бездомных псов донесся с окраин. Солнечный диск стал опускаться за горизонт. Старик опустил рукава, застегнулся. Ветер дул с юго-запада.

Он быстро зашагал прочь, в Мосул, к своему поезду. Ледяной обруч предчувствия все еще сжимал сердце. Скоро он встретится лицом к лицу со старым, древним врагом.

Часть первая
НАЧАЛО

Глава первая

В тусклом мире незрячего человека вспышка тысячи солнц – лишь слабый, неясный блик; так и в нашей истории – первые сигналы приближающейся катастрофы остались никем не замеченными, в круговерти последовавших за ними страшных событий забылись и с ними никогда уже больше не связывались. Ужас надвигался, но не было человека, который бы мог его распознать.

Крис сняла себе дом в джорджтаунском районе Вашингтона. Это был мрачноватый кирпичный особнячок, увитый плющом и словно сжавшийся весь в тисках буйной зелени, – типичный образец колониального стиля. С противоположной стороны улицы начинался университетский городок, а позади крутая набережная спускалась к оживленной М-стрит и мутному Потомаку.

Ранним утром первого апреля в доме было тихо. Крис Мак-Нил, лежа в постели, просматривала текст завтрашней роли; ее дочь Риган спала в комнатке за холлом, а внизу, в спальне по соседству с кладовой, находились Уилли и Карл, супружеская пара средних лет, занимавшаяся всем домашним хозяйством. Было около половины первого, когда Крис вдруг оторвалась от сценария и удивленно нахмурилась. В доме раздавался стук – приглушенными, ритмичными сериями. Будто мертвец вздумал выбить пальцами какой-то космический код.

Странно.

Минуту Крис прислушивалась, затем решила не обращать внимания, но стук назойливо продолжался – сосредоточиться было совершенно невозможно.

Боже, это меня сведет с ума.Она поднялась посмотреть, в чем дело. Вышла в коридор, огляделась. Звуки доносились, похоже, из комнаты Риган. Чем это она там занимается?

Пока Крис шла через холл, стук резко усилился и участился. Но стоило ей толкнуть дверь и переступить через порог, как он прекратился.

Черт побери, что происходит?

Ее дочь, миловидная одиннадцатилетняя девчушка, крепко спала, прижавшись к плюшевому панде; за все эти годы он уже полинял от бесконечного тисканья и поцелуев. Стараясь ступать помягче, Крис пробралась к кровати, нагнулась и прошептала:

– Рэгс? Не спишь, что ли?

Ответом ей было ровное, глубокое дыхание. Крис оглядела комнату. Тусклый свет, проникавший из холла, пятнами вырывал кусочки детского мира: рисунки Риган, пластилиновые фигурки и целый плюшевый зоопарк.

Ну ладно, Рэгс, мамочка попалась. Теперь скажи: “Первое апреля!”

Но нет: Риган – девочка тихая, очень застенчивая: на нее это совсем непохоже. Кто же тогда? Кто-нибудь решил спросонок проверить отопление или канализацию? Когда-то в горах Бутана Крис несколько часов кряду глядела на буддийского монаха: сидел он себе, сидел на корточках, медитировал – да и воспарил! Вроде бы… Позже, всякий раз, рассказывая об этом, она не забывала добавлять эти два слова. Может быть, и сейчас всего лишь мозг ее, неистощимый мастер всяких фокусов, взял и отстучал… вроде бы, дробь?

Ерунда! Я же слышала!

Крис бросила резкий взгляд на потолок. Ага! Какое-то слабое царапанье. Крысы на чердаке, этого только и не хватало! Крысы!Она перевела дух. Они, конечно. Длинными своими хвостами. Шлеп-шлеп.Как ни странно, мысль эта Крис успокоила. Но тут она впервые заметила, какой в комнате адский холод. Тихо подошла к окну; проверила – закрыто. Потрогала батареи. Горячие. Вот как?

Несколько озадаченная, Крис вернулась к кровати и прикоснулась к детскому лицу: щека была нежно-гладкая, чуть влажная.

Наверное, я заболела!

Она поглядела на дочь: на мило вздернутый носик, веснушчатое лицо – растрогалась и, быстро нагнувшись, поцеловала теплую щеку. Шепнула: “Я люблю тебя!” – и снова отправилась к себе в спальню. Забралась в постель и опять взялась за сценарий.

Это был комедийный мюзикл; новое прочтение пьесы “Мистер Смит едет в Вашингтон”. В дополнительно вставленной сюжетной линии – речь там шла о бунте в студенческом городке – Крис была отведена главная роль: она должна была сыграть преподавательницу психологии, вставшую на сторону мятежников. С самого начала все это очень ей не понравилось. Идиотизм! Боже, какая тупость!Крис любила и умела в свою роль зарыться с головой, как птица клювиком, разворошить словесную мишуру, найти драгоценное зернышко мысли в ворохе пустой фразы. Но здесь все было не то. В чем же тут дело? Разрыв поколений? Глупости, мне тридцать два. Просто такая уж роль дрянная…

Ну ничего. Еще недельку продержаться.В голливудских интерьерах отработали, слава Богу. Остались лишь несколько сцен в Джорджтауне, на открытом воздухе – завтра начало. Городок пустует: студенты разъехались на пасхальные каникулы.

Не в силах уже бороться со сном, она перевернула-таки страницу, аккуратно надорванную с внешней стороны. Невольно улыбнулась: этот ее режиссер-англичанин – чуть разнервничается, тотчас хватает дрожащими пальцами лист, срывает тонкую полоску и начинает жевать ее, превращая в мокрый комочек… Милый Бэрк.

Крис зевнула, взглянула любовно на полуобъеденный сценарий. Тут же вспомнила о крысах. У этих тварей, несомненно, есть чувство ритма.Не забыть бы утром сказать Карлу, чтобы расставил там мышеловки.

Пальцы разжались, сценарий выпал. Глупо. Все глупо.Рука потянулась к выключателю. Наконец-то.Крис вздохнула. Полежала неподвижно, затем, засыпая уже, взбрыкнула-таки, ленивым движением ноги сбросив покрывало. Ну и жара.Мутно-белесая пелена незаметно затянула стекла.

Крис спала. Ей снилась смерть, в мельчайших подробностях; снилась так, будто только что явилась в этот мир, и открыться впервые решилась именно ей, во сне. Что-то звенело вдали, а она, задыхаясь и растворяясь, скользила в бездну и все повторяла мысленно: меня не будет, я умру, меня не будет уже никогда, о, папа, помоги, не дай им сделать это со мною, не дай мне уйти навсегда.Снова и снова таяла и растворялась, а где-то звенело, звенело… Телефон!

Она подскочила; сердце готово было выскочить из груди, но рука уже лежала на трубке. Какая легкая пустота внутри, будто все вынули из груди, и – снова этот звонок.

– К шести в полном гриме, дорогая. – Звонил помощник режиссера.

– Ладно.

– Как самочувствие?

– Если доберусь до ванной и окончательно там не сварюсь, значит – жива.

– Ну, до встречи, – усмехнулся он.

– Пока. И спасибо за звонок.

Крис повесила трубку. Посидела немного, раздумывая над сном. Сон? Скорее, мысль, странно ожившая в полусне. Необычайная ясность. Белизна черепа. Ощущение небытия. Необратимость. В это нельзя поверить. Боже, такого просто не может быть!Она снова задумалась; обреченно склонила голову. Но так оно и есть!

Крис пошла в ванную, набросила халатик и быстренько сбежала по лестнице вниз, на кухню; здесь уже отчаянно плевался бекон на сковородке, а значит – начиналась реальная жизнь.

– Доброе утро, миссис Мак-Нил!

Рано поникшая, поседевшая Уилли выжимала из апельсинов сок. Синеватые мешки под глазами. Легкий швейцарский акцент, как у Карла. Закончив, она вытерла руки салфеткой и направилась было к плите.

– Ничего, Уилли, я сама, – поспешила опередить ее Крис. Экономка выглядела странно усталой. Хмыкнув что-то под нос, она вернулась к раковине, а хозяйка, налив себе кофе, расположилась завтракать в привычном своем уголке. У тарелки – алая роза. Крис улыбнулась: сразу как-то теплей стало на душе. Риган. Мой ангел.В дни, когда мать снималась, дочь ее каждое утро спускалась в кухню с цветком, тут же возвращалась к себе, не в силах разомкнуть слипающиеся веки, и засыпала снова. Крис покачала головой, вспомнив: она ведь едва не назвала девочку Гонерильей. Точно. Именно так. Теперь готовься к худшему.Крис усмехнулась, вспомнив те дни, отхлебнула кофе из чашки. Вновь взглянула она на розу, но теперь огромные зеленые глаза наполнились вдруг печалью, беспомощно-сиротливое выражение появилось на лице. Еще один цветок ее жизни. Сын, Джейми. Умер в три года, когда она была еще совсем юной, безвестной певичкой на Бродвее. Все – никогда и никому не отдаст она больше столько любви своей, и столько жизни, сколько отобрали у нее Джейми и его отец, Ховард Мак-Нил. Крис поспешно отвела взгляд от цветка и закурила, сбив дымок от свежего кофе: на мгновение ей показалось, будто в нем оживает, вновь заполняя пространство, этот ужасный сон… Уилли подала сок, и Крис вспомнила о крысах.

– Где Карл? – спросила она служанку.

– Я здесь, мадам!

По-кошачьи ловко он проскользнул из кладовки в кухню. Решителен и вежлив; деловая сметка – и очень вкрадчивые манеры. На подбородке – аккуратный квадратик салфетки: порезался бритвой.

– Слушаю вас.

Он подошел к столу; ровное дыхание, живой блеск в глазах. Мощная мускулатура – и ослепительно лысая голова, украшенная орлиным носом.

– Слушай, Карл, у нас крысы появились на чердаке. Неплохо бы накупить капканов.

– Там – крысы?

– Я же сказала.

– Но на чердаке чисто.

– Ну что ж, значит, у нас чистоплотные крысы!

– Крыс нет.

– Карл, я этой ночью сама их слышала, – Крис старалась говорить как можно спокойнее.

– Может быть, трубы? – предположил Карл, – или паркет?

– А может быть, все-таки крысы!Купишь ты или нет эти чертовы ловушки и перестанешь ли наконец спорить?

– Да, мадам! – он бросился к двери, – уже иду!

– Ну не сейчас же,Карл! Все магазины закрыты.

– Конечно, закрыты, – заворчала Уилли.

– Я проверю. – Он вышел.

Крис и Уилли переглянулись; служанка покачала головой и вернулась к бекону. Крис вспомнила о своем кофе. Странный тип.Трудолюбив, как и Уилли, преданно-почтителен. Но что в нем так раздражает? Едва заметное высокомерие? Слегка вызывающие манеры? Да нет же. Сразу и не объяснишь. Шесть лет супруги жили с ней под одной крышей, и все это время Карл оставался для Крис очень живой и одновременно безжизненной маской; куклой на ходулях, безукоризненно выполняющей поручения. Крис чувствовала: что-то живет, движется под этим панцирем; но что?.. Она затушила окурок. Входная дверь открылась и захлопнулась снова.

– Сказали ему – все закрыто, – все еще бормотала себе под нос Уилли.

Покончив с завтраком, Крис поднялась в комнату и облачилась в свой сценический костюм – свитер и юбку. Затем уставилась на себя в зеркало: критически оглядела будто специально взъерошенную копну рыжих волос, россыпь веснушек на белой коже – смешно скосила глаза к переносице, да сама же и прыснула со смеху. “Ах, чудная ты моя соседушка. Нельзя ли поговорить мне с твоим муженьком? Ну тогда с любовником? Или с сутенером хотя бы? Ах, сутенер твой уже в богадельне? Кто спрашивает? Эйвон.”Крис показала язык собственному отражению. И вдруг как-то сникла, Боже, что за жизнь!Прихватив парик в футляре, она спустилась вниз и вышла на милую зеленую улочку.

Здесь Крис остановилась на минуту и полной грудью вдохнула свежий утренний воздух. Затем взглянула направо. Старые каменные ступеньки круто спускались к М-Стрит. Чуть поодаль виднелась черепичная крыша автоамбара, некогда служившего автомобильной стоянкой, Псевдо-итальянский стиль, башенки “под рококо”, старая кирпичная кладка – почему-то от всего этого Крис стало совсем уж тошно. Смех один. Пародия какая-то, а не улица. Черт, остаться бы, а? Ну а дом? Начать жить наконец.Откуда-то донеслись удары колокола. Ну да, часы на башне Джорджтауна. Печаль эхом отозвалась за рекой, задрожала, рассеялась – просочилась в ее усталое сердце. Крис повернулась и зашагала прочь, на работу – в дурацкий свой балаган, туда, где кривляньем пытаются передразнить непостижимую смерть.

Как только Крис вошла в главные ворота университетского городка, настроение ее сразу улучшилось; при виде знакомого ряда фургонов вдоль южной стены, где размещались гримерные, она и вовсе повеселела. К восьми утра Крис пришла в себя окончательно и тут же бросилась в атаку на режиссера.

– Эй, Бэрк, взгляни-ка: ну что за бред, а?

– О, так у тебя сценарий с собой? Вот и прекрасно!

Режиссер Бэрк Дэннингс, легкий и прыгучий, как пружина на взводе, озорно подмигнул и без того дергающимся веком, взял лист и дрожащими пальцами аккуратно сорвал новую тоненькую полоску.

– Пора и пожевать!

Они стояли на площадке перед административным зданием университета среди актеров, статистов, технического персонала. Тут и там мелькали зрители: в основном дети и священники местного корпуса иезуитов. Оператор, всем видом своим выражая смертельную скуку, развернул “Дэйли Варьете”; Дэннингс сунул бумагу в рот, хохотнул и невольно обдал Крис ароматом первого утреннего джина.

– Ты и не представляешь, какя рад, что тебе дали сценарий.

Режиссеру было за пятьдесят; он выделялся мальчишески гибкой фигурой, очаровательным британским акцентом, но главное – удивительно четким, правильным произношением. Дэннингс часто пользовался им не в лучших целях: он обожал сквернословить и делал это с неподражаемым изяществом. Алкоголь действовал на англичанина своеобразно: он веселел на глазах, и потом каждую минуту, казалось, сдерживал себя, чтобы не расхохотаться.

– Слушаю тебя, радость моя. Что такое? Что не так?

По сценарию происходило следующее: студенты угрожали устроить сидячую забастовку, а ректор выходил на эту площадку и обращался к ним с проникновенной речью. Но не тут-то было: Крис подбегала к нему, вырывала рог и громогласно вопила, указывая на административное здание: “Снесем его!”

– Это просто ни в какие ворота не лезет, – заявила она.

– А что? Все вроде бы ясно, – соврал Дэннингс.

– Но зачем им, скажи на милость, сносить все здание?

– Издеваешься?

– Да нет же; просто спрашиваю: за-чем?

– Ну а зачем оно, по-твоему, тут поставлено?

– Где, в тексте?

– Нет, на земле!

– Слушай, Бэрк, это же полная бессмыслица. Не должна она говорить таких слов!

– Ну что, пошлем за автором? Он, кажется, в Париже!

– Скрылся?

– Съе..! – безукоризненно отпечатанное словечко, казалось, взмыло с шипением к самым верхушкам готических шпилей.

– Бэрк, черт бы тебя побрал, ты невозможен! – Крис уронила ему голову на плечо и расхохоталась.

– О да, – согласился он скромно и сдержанно, совсем как самодержец, в третий раз отрекающийся от короны. – В таком случае, может быть, начнем?

Крис не расслышала вопроса; украдкой она взглянула на иезуита, стоящего неподалеку, – слышал или нет? Темное, резко очерченное лицо; похож на боксера. Лет где-то так за сорок. Затаенная грусть в глазах; или, может быть, боль? Священник взглянул на нее тепло и нежно, будто пытаясь приободрить, – ну конечно, он слышал! – затем улыбнулся, посмотрел на часы и медленно двинулся прочь.

– Ну так начнем мы или нет?

– Ну конечно же, Бэрк, – встрепенулась она, забыв уже, о чем шла речь.

– Слава богу.

– Нет, погоди-ка.

Сцена была явно затянута: кульминационным ее моментом был призыв, обращенный к студентам, но потом героиня еще и мчалась к дверям, зачем – непонятно.

– Что за ход такой, он ведь к сцене этой ровно ничего не добавляет! – воскликнула Крис. – Полнейшая бессмыслица!

– Радость моя, ты как всегда права. Именно бессмыслица, – честно признался Бэрк. – Но Главный мой страшно этого хочет, так что – никуда не денешься. Понятно? Правильно, нормальному человеку этого не понять. Видишь ли, – усмехнулся Дэннингс, – Главный рассудил так: поскольку Джед затем входит в эту дверь, то если ты из нее же и выйдешь, награды ему за это не миновать.

– Идиотизм.

– Ну наконец-то, доперла: именно идиотизм, тупость и чистой воды блевотворчество. Поэтому мы сейчас эту сценку снимем, а из окончательного варианта, честное слово, я ее как-нибудь потихоньку вырежу. Вот тогда она мне будет по вкусу – если, конечно, разжевать хорошо!

Крис рассмеялась и спорить больше не стала. Бэрк опасливо покосился на Главного – такого же, как сам, любителя пререкаться по пустякам – увидел, что тот занялся операторами, вздохнул облегченно и принялся за работу.

Дожидаясь, пока нагреются юпитеры, Крис стояла на лужайке у основания каменных ступеней и наблюдала за Дэннингсом, ругавшим на чем свет стоит незадачливого ассистента. В этот момент он наслаждался, похоже, собственной эксцентричностью. Крис знала, конечно: веселье рано или поздно иссякнет, сменится бешеной яростью, и снова этот болван начнет в три часа ночи названивать кому-нибудь из начальства ради того только, чтобы поупражняться в сквернословии. А наутро с самым невинным видом изобразит полный провал памяти. Разумеется, когда нужно, он мигом все вспоминает. Крис невольно улыбнулась. Разгромив как-то ночью в припадке пьяного бешенства собственную студию, Бэрк через несколько часов заявил примчавшимся корреспондентам: “Да нет же, тут все подстроено. Я-то разбил намногобольше!” Крис была совершенно убеждена в том, что он никакой не алкоголик, а пьет только потому, что такую уж роль выбрал для себя в жизни. “Что ж, – подумала она, – таков, наверное, путь в бессмертие.”

Она обернулась, взглянула назад через плечо, пытаясь найти иезуита, что ей тогда улыбнулся. Понурив голову, он уныло брел в отдалении – эдакая тучка на сияющем людском небосклоне. К священникам она всегда относилась скептически: самоуверенные все как один, ничего не боятся. Но этот…

– Все готово, Крис? – это был Дэннингс.

– Да, готово.

– Отлично, полная тишина! – подал голос помощник режиссера.

– Камеры! – приказал Бэрк. – Начинаем!

Крис бежала вверх по ступенькам под дружный вопль массовки, а Дэннингс глядел на актрису и все не мог понять, что у нее на уме: почему она так быстро прекратила спор. Но к нему уже приближался один из сценаристов: почтительно и торжественно он нес перед собой открытый сценарий – как священное писание к алтарю.

Пока шли съемки, солнце то и дело скрывалось за облаками, но к четырем часам тучи сгустились, и помощник режиссера распустил труппу до завтра.

Крис устало поплелась к дому. На углу Тридцать Шестой из дверей своей бакалеи ее окликнул итальянец; она поставила подпись на коричневом бумажном пакете и дописала: “С наилучшими пожеланиями”.

Стоя у светофора, она невольно засмотрелась на католическую церковь, еще одно логово иезуитов. Именно здесь, вроде бы, Джон Ф. Кеннеди обвенчался с Джекки; сюда же не раз приходил потом помолиться. Крис попыталась представить его себе в полумраке, при свечах, среди сморщенных набожных физиономий. Джона Кеннеди в молитвенном поклоне: Верую…улучшение отношений с русскими. Верую…“Аполло-4”, журчанье перебираемых четок; верую в воскресение и жизнь вечную…

Ах, вот оно что. Понятно. Как привязалось-то, а?

Она пропустила грузовик, судя по аппетитному мягкому клацанью, груженный пивом, и перешла дорогу. У здания начальной школы ее стремительно обогнал небритый молодой священник в нейлоновой куртке; он прошел еще немного вперед, свернул вправо и с тылу вошел в церковный дворик.

Крис от нечего делать остановилась у входа и стала наблюдать: молодой человек направлялся к небольшому белому коттеджу. Скрипнула старая дверь, и оттуда появился еще один священник, совсем уж мрачного вида; он поздоровался с коллегой нервным, резким кивком и, опустив голову, поспешил в церковь. Вслед за ним из коттеджа вышел еще один; этот был очень похож на… Э, да ведь это он! Тот самый, что улыбнулся, когда Бэрг выругался!Только теперь иезуит был необычайно серьезен; мягким, покровительственным жестом обняв парня в куртке за плечи, он ввел его в дом. Дверь закрылась за ними с протяжным скрипом.

Крис молча разглядывала носки собственных туфель. Ей не давал покоя один странный вопрос. Ну теперь-то что за ерунда такая?Интересно, а исповедуются ли иезуиты?