Текст книги "Сумерки жизни"
Автор книги: Уильям Локк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
XII
Собирается гроза
Лакей, принесший телеграмму Фелиции в курительную комнату, застал Рейна расхаживающим взад и вперед, с трубкой во рту, в раздраженном состоянии человека, посаженного в тюрьму. Снаружи лил мелкий пронизывающий дождь, с окон капало, воздух был пропитан сыростью, и громадные туманные массы скрывали от взоров горы. Гиды предсказывали, что к полудню погода прояснится, но уже была половина двенадцатого, а небо с каждой минутой принимало все более ужасный вид. Гокмастер, зевая, курил сигару и просматривал потрепанный номер американского журнала, который какой-то соотечественник его завещал отелю.
Рейн с нетерпением схватил телеграмму, прочитал ее, сунул ее с возбуждением в карман и обратился к лакею.
– Тут имеется дилижанс в Клюзи… когда он отходит?
– В 12–15, monsieur.
– А поезд в Женеву?
– В 5-50.
– Хорошо. Закажите мне место в дилижансе и приготовьте счет.
Лакей поклонился и ушел.
– К сожалению, мне приходится отказаться от нашего уговора на сегодня, Гокмастер, – сказал Рейн американцу, который с некоторым любопытством следил за впечатлением, произведенным телеграммой, – мне необходимо немедленно ехать в Женеву.
– Мне это нравится, – возразил Гокмастер: – это ловко. В одну минуту решили вопрос. Именно так делают дела. Похоже на то, что я тоже поеду.
– Вам предстоит неприятная поездка, – сказал Рейн, встречая его предложение далеко не с свойственной ему любезностью.
– Это верно, – согласился тот невозмутимо, – я не рассчитываю, что солнце засияет потому только, что мне вздумалось путешествовать. Я человек скромный.
– Поторопитесь тогда, – заметил Рейн, видя, что американец остается при своем решении. – Пожалуй, вы поступаете разумно, удирая отсюда.
– Я это сделал бы уже несколько дней тому назад, если бы не вы. Вы как будто обладаете способностью сбросить с плеч человека гнет одиночества.
В его тоне чувствовалась какая-то благородная непосредственность и бесхитростная простота, которые задели слабое место в сердце Рейна.
– Это чертовски мило с вашей стороны, – сказал он с английской неуклюжей признательностью. – Вы тоже освободили меня от дурного настроения. Итак, едемте.
Несмотря на величайшие усилия Гокмастера поднять настроение, поездка в Клюзи совершалась в особенно унылой обстановке. Дождь беспрерывно лил, туман густо наседал на листья и ветви и, словно клочья шерсти, собирался массами между сосновыми стволами. Горы еле виднелись, смутные и неясные, уходя во мглу по мере того, как от них отдалялись. Арва при приближении к ней показывала свои несущиеся мутным потоком воды. Безлюдная местность за С.-Мартином походила на массу тины и грязных обломков, выступавших сквозь туман.
Кроме этого внешнего уныния, Рейна угнетала некоторая внутренняя тревога. Здоровье его отца всегда было неважно. Можно было опасаться серьезной болезни. Его глубокая привязанность к нему усиливала этот страх. Беспокоила и Екатерина. Сердце его рвалось к ней. Он закрыл глаза, чтобы не видеть расстилавшийся перед ним безнадежный ландшафт, и вызвал в памяти ее образ, как она стояла освещенная утренними лучами солнца в утренних цветах – бледно-желтом и голубом, с легким золотистым оттенком. Но почему она оставляла его так долго без вестей о себе? Вопрос, который обычно ставит себе влюбленный и на который он искал соответствующего ответа.
Наконец, приехали в Клюз, небольшой городок, на селенный часовщиками; приходилось час ждать поезда. Они отправились в кафе и сели за столик. Несколько минут спустя Гокмастер поднялся, подошел к зеркалу висевшему у одной из стен, пригладил пальцами свои рыжие волосы, поправил галстук, а затем вернулся. За исключением двух пожилых горожан, игравших в углу в домино, и хозяина, без сюртука, следившего за игрой, они были единственными посетителями. Они перекидывались словами о дожде, о путешествиях, о жалком виде городка.
– Если бы у нас в Америке был город с такой промышленностью, – заметил Гокмастер, осушив вторую рюмку из стоявшего перед ним графинчика, – мы связали бы его с центром, превратили в течение двух недель в крупный город и изготовляли бы в нем часы для половины земного шара.
– Это было бы большой жестокостью по отношению к нему, – лениво отозвался Рейн. – Американские часы…
– Самые лучшие в свете! – прервал его горячо Гокмастер. – Посмотрите вот эти!
Он вынул из кармана великолепные золотые часы, открыл все крышки и хвастливо поворачивал их перед глазами Рейна.
– Вот! Посмотрите, в состоянии ли нечто подобное изготовить в Европе? Все малейшие части механизма сделаны в Чикаго. За часы я заплатил 450 долларов. Они этого стоят.
Рейн полюбовался часами и успокоил этим их обладателя, который выпил еще рюмку коньяку за процветание и славу своего отечества. Затем, с непоследовательностью, которая составляла оригинальную особенность его разговора, он сказал, закурив сигару:
– Мистер Четвинд, мне едва ли не до смерти надоели позолоченные салоны европейских отелей. Поддельные дворцы не в моем вкусе. Я предпочел бы что-нибудь более уютное. Я нахожу, что если бы вы могли указать мне какой-нибудь тихий пансион в Женеве, это было бы очень мило с вашей стороны.
– Почему бы вам не устроиться в том же пансионе, где живу я? – любезно предложил Рейн. – Общество там довольно милое.
– Хорошо, – согласился Гокмастер. – Это, право, очень любезно с вашей стороны. Если вы приедете в Чикаго, направьтесь прямо к Дж. К. Гокмастеру. Вы там встретите хороший прием.
– Мой милый друг! – рассмеялся Рейн с протестующим видом.
– Нет, – сказал тот серьезно. – Я повторяю, это очень любезно с вашей стороны. Большинство ваших соотечественников спихнули бы меня в какое-нибудь другое место! Я, кажется, надоедаю всем своей словоохотливостью. Я всегда этого боюсь. Вот почему я предлагал вам заявить, когда вам надоест мой разговор. Это бы меня не обидело. Разговаривать для меня столь же естественно, как для слизня отставлять за собою свою слизь. Похоже на то, что я доверху переполнен незначительными мыслями и они льются через край. Крупные же мысли солиднее и выкатываются гораздо медленнее… как у вас.
Он налил себе последнюю рюмку коньяку, остававшуюся в графине.
В пансион они прибыли в половине восьмого. По приглашению Рейна явилась госпожа Бокар, рассыпалась в улыбках, ласково и грациозно встретила Гокмастера и указала ему комнату. Только что сели за обед, который во внимание к мистеру Четвинду она отложила на полчаса. С его стороны было очень мило послать ей особую телеграмму. Все благополучно; у профессора за последний день начался поворот к лучшему.
Рейн направился прямо к отцу и к великой своей радости нашел, что опасения его насчет серьезной болезни почти не имели под собой почвы.
– А Фелиция? – спросил он после первых, полных любви вопросов о его состоянии.
– Хорошо, – ответил старик, – в прекрасном настроении. Знаешь, Рейн, я думаю, что мы ошиблись. Это все моя вина. А ты проявил бы величайшую доброту, если бы забыл… и простил бы путающегося не в свои дела старика отца.
Рейн рассмеялся с обычным добродушием и успокоил старика.
– Это не я вызвал тебя, – продолжал последний. – Это Фелиция. Не было никаких оснований оставаться дольше вдали… да и она настаивала. Сердце девушки – таинственная книга. Не занимайся, Рейн, исследованием ее сердца. Забудь о нем… ищи своего счастья там, где оно будет более надежно, мой сын… и тогда оно станет и моим счастьем.
Рейн не старался продолжать разговор на эту тему. Он был в некотором недоумении, но понял, что Фелиция говорила с отцом и что ему в таком случае лучше всего хранить молчание. Дальнейшие размышления на сей счет он отложил на будущее время, что ему вполне можно простить, так как тоска по Екатерине терзала его сердце. Притом он порядочно изголодался, а в виду имелся обед.
Наскоро переодевшись, он спустился в столовую. Первый звук, который уловило его ухо, когда он вошел, было хлопанье пробки бутылки шампанского и голос Гокмастера, сидевшего на самом конце стола спиной к двери рядом с госпожой Бокар. Лакей наполнял его стакан из солидных размеров бутылки. Яркий свет после мрака в коридорах ослепил Рейна; он остановился на секунду на пороге и оглядел стол. Радушные лица с обеих сторон повернулись к нему и встретили его хором любезных приветствий. Старый комендант из-за стола протянул руку и обменялся с ним крепким рукопожатием. Госпожа Попеа подняла на него глаза и улыбкой на своем добродушном лице провожала его, пока он пробирался на свое место. Но он не сводил глаз с Екатерины. Странная легкая судорога пробежала по ней, когда он встретился с ее взглядом. Глаза ее, казалось, были полны страхом. У нее был бледный болезненный вид.
Госпожа Бокар своим визгливым голосом предложила ему занять место профессора во главе стола. Он очутился между Фелицией и Екатериной. Фелиция непринужденно поздоровалась с ним. Екатерина подала ему холодную дрожащую руку и чуть не украдкой посмотрела на него. Очевидно, за время его отсутствия случилось нечто, еще неизвестное ему. Это была не прежняя женщина. Простая женская стыдливость не могла вызвать подобного явно сдерживаемого волнения. Пища на ее тарелке оставалась нетронутой. На минуту все исчезло перед его глазами. Весь мир сосредоточился на этой женщине с мертвым лицом и тяжело дышащей грудью. Он наклонился к ней.
– Вы больны? – шепотом спросил он, выдавая свое волнение первыми же звуками своего голоса.
– Нет, – ответила она поспешно тем же тоном. – Внезапная слабость… быть может, сердце. Не обращайте на меня внимания… ради Бога! Я скоро оправлюсь.
Вопрос и ответ последовали слишком быстро один за другим, чтобы обратить на себя внимание. Рейн овладел собою и обратился к Фелиции.
– Отец мой, кажется, чувствует себя прекрасно, благодаря вам, – сказал он любезно.
– О, не благодаря мне, а вам: со времени вашего извещения, что приезжаете.
– Я всегда так беспокоюсь, когда он себя плохо чувствует. Он не крепкого здоровья. Самые зловещие мысли преследовали меня сегодняшний день.
Фелиция подробно познакомила его с ходом болезни, слегка коснулась предполагавшейся поездки в Люцерн, от которой пришлось отказаться, и выразила свое сочувствие Рейну по поводу постигшей его неудачи из-за того, что не пришлось повидаться с друзьями в Шамони. Она мужественно вела разговор, призвав на помощь всю свою юную гордость. Быть может, ей удастся убедить его, что он ошибался. Этой задаче посвятила она все свои силы. Ее скромность и природный такт спасли ее от возможности зайти слишком далеко в своем усердии. Сосредоточенная, однако, на своем, она не задумывалась над разрешением вопроса о молчаливом возбуждении Екатерины. Она приписала его замешательству Екатерины вследствие внезапной встречи с ним после долгого отсутствия и почувствовала некоторое тщеславное удовлетворение по поводу того, что они переменились ролями. Обыкновенно Екатерина была совершенно спокойна и владела собой, а она смущена и безмолвна. Среди треволнений жизни это казалось как бы небольшой победой.
Рейн довольно весело рассказал о своих приключениях в Шамони, вызвав даже на разговор мисс Бунтер, которая сидела рядом с Фелицией, бледная и подавленная; она сообщила о своем весьма давнем посещении Ледяного Моря. Настроение у него, однако, было скверное. Если он обращался с каким-нибудь мимолетным замечанием к Екатерине, она отвечала вынужденной улыбкой, которая действовала на него, как удар кинжала. Он мог видеть по ужасу, которым полны ее глаза, что это не простая внезапная слабость. Он заметил, что после попытки поднять свой стакан вина, который он случайно слишком наполнил, рука ее так задрожала, что она отказалась привести свою попытку в исполнение. Он молча отлил немного вина в свой свободный стакан и обменялся с ней стаканами. Она поблагодарила его наклонением головы и несколько лихорадочно выпила вино.
– Мой американский приятель, кажется, сам себя занимает, – сказал Рейн Фелиции, когда послышался несколько резкий, бойкий голос Гокмастера, излагавшего окружающим свою немудреную парадоксальную философию жизни.
Фелиция наклонилась вперед, чтобы разглядеть его через длинный стол.
– Вы должны познакомить меня с ним, – заметила она.
– С удовольствием. Он позабавит вас. Он славный парень.
Они прекратили на минуту свой разговор, чтобы послушать его. Рейн увидел, что Гокмастер наклонился и обращал свою речь к вновь прибывшему, очевидно – соотечественнику.
– Нет. Я не женат. Но я люблю женское общество. Долгое время обходиться без него это все равно, что умывать руки без мыла.
Раздался общий смех на его замечание, который еще усилился при его попытке передать его смысл по-французски госпоже Бокар.
Фелиция посмотрела на Рейна и также рассмеялась. Затем, поймавши случайно взгляд Екатерины, она любезно прибавила, обращаясь к ней:
– Мистер Четвинд сделал для нас ценное приобретение, не так ли?
Екатерина заставила себя улыбнуться и выдавила из себя едва слышное «да». Затем ее ресницы закрылись и в течение нескольких секунд дрожали словно в нервном припадке. Этот признак волнения не мог скрыться от внимания Фелиции. Она поняла, что что-то случилось. Подозрение, что случилось нечто трагическое между мужчиной, которого она любила, и женщиной, которую ненавидела, мелькнуло в тайниках ее души. Смех замер на ее устах, когда она пристальнее посмотрела на Екатерину. Она перевела свой взор на Рейна и увидела, что он сам в течение минуты не сводил с Екатерины своих глаз с неописуемым выражением боли и тоски. Впервые она собственными глазами видела, как он ее любит. Мучительное чувство сжало ее сердце. Она, однако, постаралась подавить его. Вновь ей на память пришли намеки и сплетни фрау Шульц, и она невольно привела их в связь с настоящим положением. Впечатление, оставшееся у нее от трагедии, пережитой бедной маленькой женщиной, сидевшей рядом с нею, еще не изгладилось. Оно содействовало возникновению предположения о другой трагедии в жизни этих двух людей. Усилие, сделанное ею над собою, еще повысило ее возбуждение и создало почву для известной нервной чувствительности. Что-то случилось… что-то роковое или трагическое. Чувство, близкое к благоговению, охватило ее молодую душу и вытеснило ее собственные, менее сложные девические переживания. Она хранила молчание, как Рейн и Екатерина. Это натянутое состояние становилось мучительным; казалось, что обеду не будет конца. Голос Гокмастера, раздававшийся вдали, начал раздражать ее.
Наконец, обед кончился. Началось обычное передвигание стульев и шуршание юбками, когда гости поднялись. Словно по уговору, Рейн и Екатерина отошли немного в сторону.
– Екатерина!
Она приложила одну руку к груди, а другой оперлась на спинку стула.
– Я себя чувствую очень плохо, – сказала она глухим голосом. – Не сочтите меня бессердечной… я не в состоянии принять вас сегодня вечером. Завтра утром. Я тогда буду чувствовать себя лучше. Вы видели, я сама не своя… этот последний час был для меня сплошной мукой… простите меня… прощайте.
– Не забудьте, дорогая, что я вас люблю… пусть это придаст вам силы, – напомнил Рейн.
Она невольно застонала, не будучи в силах переносить испытываемых ею мук.
– Ах, не забывать!
Она быстро повернула и пошла вслед за расходившимися постояльцами. Рейн стоял ошеломленный, следя со сдвинутыми бровями за ее удаляющейся фигурой. Гокмастер остановился у дверей, еще с салфеткой на руке, в нескольких ярдах от группы мужчин, которые остались покурить. Он раскрыл для нее несколько шире дверь. Но она прошла мимо, как автомат, не оглядываясь ни вправо, ни влево.
Американец закрыл дверь и подошел к Рейну.
– Скажите, Четвинд, здесь можно достать крепкого ликера?
– Гарсон будет тут через минуту к вашим услугам, – ответил Рейн. – Как вы находите обед?
– Первоклассный. Самый оживленный обед с тех пор, как я обедал на горевшем пароходе, направлявшемся из Нью-Йорка на Кубу. Рассказывал я вам эту историю? Исчадие ада! Горячее было время! Возьмите сигару.
– Нет, благодарю, – отозвался Рейн. – Я пойду за своей трубкой; когда вернусь, вы мне расскажете.
Сильно встревоженный мыслью о Екатерине, он не был расположен слушать рассказы Гокмастера и с жаром ухватился за подвернувшийся предлог на время отделаться от него. Он вышел на балкон с намерением через него пробраться в гостиную, где надеялся найти Фелицию. Ему пришла в голову мысль, которую ему очень хотелось привести в исполнение. Миновав двух или трех дам, он заметил Фелицию одну, сидевшую в темноте в самом отдаленном углу балкона.
– Фелиция, – обратился он к ней, впервые назвав ее по имени, – вы милая добрая девушка… Вы поможете мне, если сумеете. Екатерина во время моего отсутствия болела?
Прямой, откровенный призыв к ней тронул молодую девушку до глубины души. Это как будто значительно подняло ее в собственных глазах после того жгучего чувства стыда, какое она пережила. Сильный чуткий инстинкт Рейна сквозь внешние преграды проник в самые сокровенные тайники сердца девушки. Она с готовностью ответила на его вопрос.
– Нет. Все время у нее был совсем обычный вид. Я только думаю, что последние несколько дней у нее было более грустное выражение лица.
– У нее не было болезненного вида… как сегодня за обедом?
– Нет. Это произошло внезапно.
А затем со странным, совершенно новым, почти сладостным чувством сознания, что этот сильный мужчина беспомощно цепляется за нее, ища утешения, она робко прибавила:
– Вы не должны так страдать. Она, вероятно, страстно жаждала вашего возвращения… потому что она вас любит… и этот вечер… Она, знаете ли, очень слабая. Иногда, когда я бывала у нее, она казалась такой хрупкой… завтра ей будет лучше… и вы будете счастливы.
– О, благодарю вас, Фелиция, – сказал Рейн, весьма тронутый. – Я хотел бы… я хотел бы, чтобы вы разрешили мне поцеловать вас за это.
– Да, – прошептала она.
Он притронулся губами к ее щеке, а затем отошел, чувствуя себя несколько сильнее и спокойнее.
Фелиция же, погрузившись в свои мысли, осталась на балконе, и ее девическая любовь очистилась этим братским поцелуем.
XIII
Грязная страница в книге жизни
Это происходило в обширной комнате курзала при «Женевском Клубе». Из двух больших зеленых столов, помещавшихся там, один был не занят и не освещен, а другой, великолепно освещенный висевшими над ним сверху под зелеными абажурами электрическими лампами, был окружен изрядным количеством мужчин. За исключением коротких перерывов во время сдачи карт господствовала благопристойная тишина, прерываемая только стереотипными выражениями: карта, семь, девять, баккара, которые необходимы в процессе игры. Но когда игра кончалась, голоса поднимались; их покрывал резкий звук перламутровых фишек и звон золотой и серебряной монеты, когда крупье, помещавшийся в центре, против банкомета, подводил итоги проигрышам и выигрышам. Затем крупье возглашал:
«Сорок луи в банке, по двадцать на каждой стороне. Ставьте свои ставки, господа! На лошадь? Хорошо. Это лучше всего!»
А потом вновь водворялась тишина, пока игра не сыграна. Общество здесь было космополитическое: два или три пожилых женевца, несколько немцев и русских, два или три лица неопределенной национальности, смуглого еврейского типа, знакомого в Монте-Карло Aix les-Bains, говорящих одинаково свободно по-английски, французски и немецки, и несколько англичан и американцев. Среди последних находились Рейн и Гокмастер. Американец много выиграл. Когда очередь доходила до него, он получал, сравнительно со ставкой, в семь, девять и двенадцать раз больше, и перед ним лежала небольшая горка банкнотов, фишек и золота. На маленьком столике рядом с ним стоял большой стакан водки, смешанной с водой, который он в перерывы вновь наполнял из обыкновенного разделенного на градусы графина и кувшина холодной, как лед, воды. Лицо его горело, глаза неестественно блестели, и говорил он, когда лопатка крупье пододвигала к нему выигрыш, несколько многословно и возбужденно.
Рейн, игравший очень мало, не выигрывал и не проигрывал. Он сопровождал Гокмастера просто из желания развлечься, пробыть вне дома час или два перед сном. Натолкнула их на мысль зайти сюда веселая прогулка вдоль набережных от курзала и обратно. Но Рейн засел тут рядом с Гокмастером на несколько часов, заинтересовавшись игрой и удивительным счастьем своего спутника. Для здравомыслящего человека, любящего жизнь и интересующегося ее разнообразными проявлениями, в наблюдении за случайностями игорного стола есть нечто возбуждающее. Кажется, что сама фортуна является сюда и собственными руками поворачивает свое колесо. Великий мир на время как бы остается неподвижным и только этот маленький мирок подвержен ее случайностям.
Наконец, ему это надоело, и он стал убеждать Гокмастера уйти отсюда. Притом возрастающее возбуждение американца впервые обратило его внимание на количество выпитого им алкоголя.
– Я не прочь совершенно обобрать этих молодцов, – возразил Гокмастер.
– В таком случае, – заявил Рейн, поднимаясь, – я иду домой.
Тот схватил его за рукав.
– Еще полчаса.
– Нет. С меня хватит. Да и с вас тоже.
– В таком случае, до розыгрыша этого последнего банка.
Крупье заявил о новом банке… поставив его на аукцион:
"Банк сдается. Сколько предлагается за банк?"
– Я обожду одной вашей ставки, – сказал Рейн, идя на компромисс.
Стали поступать заявления на банк. Десять луидоров, двадцать, тридцать.
– Пятьдесят, – крикнул вдруг Гокмастер, опершись локтями на стол. Рейн хлопнул его по плечу.
– Это против нашего уговора.
– Сто, – крикнул жирный немец с другого конца стола, все время проигрывавший.
– Подождите, если вам охота потешиться, – заметил Гокмастер. – Двести.
Поднялся ропот. Игра в клубе редко бывает такая крупная. Это было слишком.
– Довольно, довольно, – заворчали женевцы. Остальные, однако, были захвачены возбуждением.
– Двести пятьдесят, – крикнул немец.
– Четыреста, – заявил Гокмастер.
– Пятьсот! – завопил немец.
– Банк может остаться за этим господином, – протянул Гокмастер. – А я пойду ва-банк.
А это значило, что он один играет против банкомета на всю сумму банка в 400 фунтов.
Наступила мертвая тишина. Немец, бледный и как-то осунувшийся, занял свое место. Ставки были разложены на столе. Крупье положил перед новым банкометом свежие колоды карт. Немец дрожащими пальцами отделил Гокмастеру и себе по две карты, сдав их по одной. Американец оставил свои карты на столе перед собою и поднял глаза на Рейна, который стоял позади его, также захваченный общим возбуждением.
– Если я проиграю, то ближайшим поездом возвращаюсь в Чикаго.
– Возьмите ваши карты, – проворчал нетерпеливый голос.
Гокмастер взял карты в руки, это были шестерка и четверка, составлявшие вместе десять, что, по правилам игры, согласно которым десять и кратное десяти в счет не идут, равно нулю.
– Одну карту? – спросил немец.
– Да.
Карта оказалась тузом. Капли пота выступили на лбу американца. Только чудо могло его спасти… если у банкомета окажутся десятки. Если очки на картах банкира за вычетом десятков составят число между двумя и девятью, Гокмастер проиграл. Банкомет открыл свои карты. Две королевы. Девять шансов против четырех были на стороне банкомета. Он медленно снял себе карту с колоды. Оказалась десятка бубен. И на этот раз бешеная удача всего вечера не изменила Гокмастеру: американец выиграл, несмотря на ничтожность своих шансов. В зале поднялся, как гроза после зловещего затишья, шум и возбуждение.
– Идемте, – проговорил решительно Рейн, увлекая своего приятеля к выходу.
– Я хотел бы наскочить еще на одного такого, – заметил Гокмастер, пошатываясь.
Свежий ночной воздух подействовал на него, как электрический удар. Он уставился на Рейна тяжелым и недоверчивым взором и бессмысленно расхохотался.
– Похоже на то, что я нализался, как сапожник.
Рейн был захвачен врасплох, сердит и испытывал чувство отвращения. Светские англичане ничего забавного не видят в пьянстве. Если бы он подозревал, что Гокмастер может напиться до состояния опьянения, он ушел бы из курзала гораздо раньше. Но неподвижное пребывание на одном месте и напряженное возбуждение игрока временно задержали влияние алкоголя. Теперь, однако, ничего с этим нельзя было поделать; пришлось взять этого пьяного господина под руку и отвести домой.
Скоро они очутились на набережной. Была великолепная лунная ночь. Озеро мирно дремало внизу; его светлая поверхность убегала от теней, отбрасываемых городом, и изредка слегка покрывалась рябью. Не видно было в этот час ни души. Возбужденная речь Гокмастера резко отдавалась в неподвижном воздухе. Как только он сообразил, что не в силах держаться на ногах, он вполне положился на поддержку товарища и, выкинув об этом заботу из головы, бегло говорил об игре, о своем выигрыше, о жалкой гримасе последнего партнера, когда раскрылась единственная карта, которая могла принести ему проигрыш. Тут он громко расхохотался.
– Бросьте, – крикнул Рейн довольно свирепо и толкнул его под локоть.
Гокмастер перестал смеяться и посмотрел своим потухшим взором.
– Похоже на то, что я пьян. Давайте, посидим немножко. Мои ноги отказываются служить.
Он боком качнулся по направлению к скамейке на набережной и потащил за собой Рейна. Последний, ничего не имея против того, чтобы хоть на несколько минут освободиться от подобного груза, согласился присесть. Быть может, пребывание на свежем воздухе несколько протрезвит его – настолько, по крайней мере, что даст ему закончить без посторонней помощи оставшуюся часть пути домой. Закурив свою пенковую трубку, Рейн отнесся философски к создавшемуся положению. Во всяком случае, сидеть тут под открытым небом у чарующего озера было не менее приятно и полезно, чем ворочаться в течение долгих тревожных часов в своей постели, в ожидании утра. На время он забыл про Гокмастера, разлегшегося рядом с ним с вытянутыми вперед ногами и с засунутыми в карманы руками. Мысли его, сосредоточенные на Екатерине, запутались в смеси воспоминаний, где сомнения перемежались с надеждами; они перебрались в Оксфорд с его колебаниями, вернулись в Женеву, к их первому разговору в Английском парке, к тем кратким мгновениям, когда они входили в такую интимную близость, к жару первого поцелуя и, наконец, остановились на том мраке, которым охватило его ее возбужденное состояние в этот вечер. Вздрогнув, он вспомнил американца, молчание которого внушало опасения.
– Послушайте! Не собираетесь ли вы тут заснуть?
– Все обстоит благополучно, милейший. Не беспокойтесь, – отозвался Гокмастер с пьяной важностью.
– Сидя, я, во всяком случае, чувствую себя великолепно. Я пока крепко ухватился за одну мысль и держусь за нее, как за борт парохода во время бури. Скажите, вы – друг мне, не так ли? Если вы сочтете меня грязным прохвостом, вы мне это скажете?
– Вы, мой друг, слишком много насосались водки, – заметил Рейн. – Это не очень способствует укреплению мыслей. Как бы там ни было, в следующий раз, когда захотите напиться, прошу вас проделать это не в моем присутствии.
– Совершенно верно, – сказал Гокмастер, качнувшись головой с зловещим видом в его сторону. – Вам противно, что я напился… и мне не меньше… но не в этом дело. У меня было такое ощущение, как будто в рот попал разжеванный конец сигары, и я пытался выполоскать это ощущение прочь. Но это не моя вина.
– Ладно, пусть так, – отозвался Рейн, улыбаясь. – Больше этого не делайте.
– Можете пойти на пари на свой последний доллар, что я этого больше не сделаю. Человек, который дважды имел дело в бракоразводном департаменте, заслуживает того, чтобы его пристрелили на месте.
Рейн удивился. Куда этот господин клонил свою речь?
– Видите ли, я думаю, что женился бы на ней после, – продолжал Гокмастер. – Но рудники, о которых я вам рассказывал, увлекли меня в Мексику. Но когда перед взорами человека блеснет миллион долларов, не может же он предаваться всяким благоглупостям, ухаживая за женщиной. Она может подождать, а доллары не ждут. Вот за эту мысль – рассказать вам все… как настоящему другу, я и ухватился.
– Вы мне завтра расскажете, – заявил Рейн, собираясь встать. – Идемте домой.
У него никакого желания не было выслушивать подробности прошлой жизни Гокмастера, рассказанные под пьяную руку. Но американец задержал его, положивши ему руку на плечо с интимной фамильярностью.
– Я хочу знать ваше мнение… я увлек ее от живого мужа и не женился на ней после развода, и когда увидал ее в этот вечер впервые после восьми лет…
Рейн вскочил на ноги, так как ужасная догадка мелькнула в его уме.
– Какого черта вы все говорите обиняками? Кого вы имеете в виду?
– Да, – произнес Гокмастер, меланхолически кивая головой. – Я думал, что поступил, как грязный прохвост. Вам противно?
Рейн схватил его за ворот и потряс.
– Ответьте на мой вопрос… кого имеете вы в виду?
– О! – сказал Гокмастер, – конечно, вы ведь не знаете. Да самую прелестную и красивую женщину из бывших там, ту, что сидела рядом с вами. Кажется, она была потрясена при виде меня.
Он тянул свой рассказ дальше. Но Рейн больше ничего не слышал. Голова его закружилась, на сердце стало тяжело. Его ценная пенковая трубка выпала из руки и, стукнувшись о скамейку, расколотая упала на землю. Но он этого не заметил. Все пылало перед ним в багрово-красном свете. Страшное отвращение к этой безжизненной подлой фигуре, растянувшейся перед ним, выросло в ненависть и гнев. Его пальцы дрожали от желания вновь схватить американца за ворот и вытряхнуть из него жизнь, как у крысы.
– Вы, скверный бездельник… выдаете ее постороннему человеку… Вы отвратительный пьяный бездельник!
Сдержав с большим трудом свое бешенство, он повернулся и пошел прочь со стиснутыми зубами. Он слышал голос американца, звавшего его, но продолжал свой путь.
– Алло! Четвинд! – кричал Гокмастер, с трудом ставши на ноги: – Четви… инд!
Он прошел, шатаясь, несколько шагов и затем грохнулся на тротуар. После нескольких тщетных усилий подняться, он оставил свои попытки и спокойно лежал.
Рейн успел пройти около пятидесяти ярдов. Он услышал, как тот упал. Вначале он почувствовал жестокое удовлетворение при мысли оставить его лежать здесь… возможно, на всю ночь. Но тут он внезапно вспомнил, к неудовольствию своему, что при Гокмастере находилась весьма значительная сумма денег в банкнотах и золоте. Предоставить его риску быть ограбленным и, быть может, убитым было невозможно. Он подавил свое отвращение и вернулся обратно.
– Вставайте!
– Э? Все обстоит благополучно. Я думаю заснуть.
Рейн поднял его на ноги, встряхнул, чтобы несколько протрезвить, и, взяв под руку, пошел с ним домой.
