Текст книги "Сумерки жизни"

Автор книги: Уильям Локк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Старуха посмотрела на него; вечно женское не заглохло в ней благодаря годам, и его улыбающееся лицо ей понравилось.

– Беру на себя смелость спросить барина, не угодно ли ему зайти к нам вместе с барыней?

Он взглядом попросил разрешения у Екатерины, и принял приглашение.

– Я не думала… – начала Екатерина тихо, когда они спускались за старухой по темной лестнице.

– Это мне доставит большое удовольствие, – прервал ее Рейн. – Притом, я им перестану завидовать.

Смущение ее через несколько минут исчезло, когда она убедилась, что первоначальная швейцарская угрюмость старого паралитика растаяла под чарами Рейна. Это была особенность Рейна, как выразился однажды про него старый профессор в разговоре с Фелицией, глубоко заглядывать в существо явлений и любовно связывать себя со всеми, с кем ему приходилось сталкиваться. И Екатерина, хотя не присутствовала при этой формулировке, бессознательно почувствовала ее справедливость. Он говорил с ним так, как будто знал Жана-Мари с детства. Послушав его, можно было подумать, что нет ничего легче, как поддерживать разговор с невежественным старым швейцарским крестьянином. Екатерина никогда не любила его так сильно, как сейчас.

Она вся полна была этим чувством, когда они снова очутились на улице – сознанием его нежности, простоты и ласковой человечности.

– Как они вас обожают! – сказал Рейн внезапно.

Слова его и тон заставили ее вздрогнуть. Меньше всего она думала о том, какова ее роль во всем этом. Поклонение, идущее от него в момент ее собственного молчаливого восторга перед ним, немедленно вызвало у нее ряд сложных чувств, и слезы показались на глазах. Он не мог не заметить, как они стали влажными.

– Какое у вас нежное сердце! – произнес он со свойственной ему лаской, впадая в неизбежную ошибку.

– Это глупо с моей стороны, – ответила она с радостной улыбкой.

Ей не хотелось его обманывать. Часто женщина, руководясь своим половым разумом, принимает больше, чем ей следует по ее собственному признанию. Но она вознаграждает вечную справедливость сущего, отдавая мужчине лучшую сторону своего существа. Через несколько минут, на их обратном пути она, во всяком случае, постаралась быть добросовестной.

– Мне тяжело выслушивать ваши похвалы… как вы по временам это делаете.

– Почему?

Мужчина, даже самый доверчивый, редко удовлетворится, если не узнает причины, вызвавшей явление. Несмотря на то, что ей далеко не было до смеху, Екатерина улыбнулась этой мужской прямоте. Ответила она однако серьезно:

– Во-первых, потому, что я этого не заслуживаю, а во-вторых, в ваших устах похвала приобретает еще большее значение.

– Я сказал, что эти старики обожают вас и что у вас нежное сердце, – заметил он в заключение: – оба факта верны, и горе тому, кто, кроме вас, позволит себе отрицать это.

VIII
Трагический эпизод

„В развитии человечества можно установить две непререкаемых истины. Во-первых, человек редко замечает свое движение вперед, так как для него сегодняшний день бесконечно мало отличается от вчерашнего. Во-вторых, апогея своего это движение редко достигает, благодаря собственной инициативе этого самого человека. Он как будто слепо и бессознательно подчиняется закону средних чисел, которые составляются из бесконечного множества внешних обстоятельств, производящих и содействующих данному процессу".

Рейн занес эту мысль в записную книжку, где он собирал материал для ряда лекций по метафизике, к которым он готовился, когда голос его отца прервал молчание, тянувшееся около часа.

– Я перечитываю письмо, которое ты мне писал.

– Какое письмо? – спросил Рейн.

Так как старик не сразу ответил, а продолжал читать, держа письмо перед собой, Рейн закрыл записную книжку, обошел вокруг отца и наклонился над его плечом.

– А, это Вы должны были счесть меня идиотом. Я готов думать, что писал его, чтобы подурачить вас.

– Я нисколько этим не был сбит с толку, мой милый мальчик. Я догадался. А магнит этот еще до сих пор притягивает тебя?

Впервые коснулся он этого вопроса. Голос его несколько дрожал, когда он предложил его… это казалось ему известной вольностью по отношению к Рейну. Он умоляюще поднял на него глаза, коснувшись его руки, которая покоилась на его плече.

– Не смотри на меня, как на любопытного старикашку, – прибавил он, улыбаясь в ответ на любящее выражение лица сына.

– Да, притягивает… очень сильно, – признался Рейн. – Гораздо больше, чем я это считал возможным.

– Я так рад… она также питает склонность к тебе…

– Я тоже так думаю… по временам. В другое время она как будто смеется надо мною.

– Ты хотел бы наверное это знать?

– Конечно, – заметил со смехом Рейн. В этом разговоре он усмотрел что-то комическое. На дорогом старческом лице заметна была какая-то озабоченность.

– Тогда, Рейн – если ты действительно ее любишь – я могу сказать тебе – она отдала тебе свое сердце, мой сын. Я слышал это из ее собственных уст.

Смех исчез из глаз Рейна. Быстрым движением он переменил свое положение и стал против отца, нахмурив брови.

– Что вы этим хотите сказать, отец? – спросил он серьезно.

– Фелиция… она только ждет, Рейн.

– Фелиция!

– Да. Кто же другой?

Рейн провел руками по волосам и стал ходить взад и вперед по комнате, глубоко засунув руки в карманы. Старик тревожно следил за ним глазами, ничего не понимая.

Вдруг Рейн остановился вплотную перед ним.

– Отец. Я никогда не был бесчувственной скотиной. Я не флиртовал с нею. Я совсем этого не подозревал. Она мне сама по себе нравилась, потому что она жизнерадостная, славная девушка… а затем я люблю ее из-за вас. Но я никогда, насколько мне известно, не давал ей повода предполагать… поверьте мне.

Тут старик убедился, что планы его о будущем Рейна рухнули, словно карточный домик.

– Я не понимаю, – сказал он несколько жалобно, – если она представляет притягательную силу…

– Это не маленькая Фелиция.

– А! – протянул старик с болезненным чувством горького разочарования. Он уныло опустил голову на руки. – Я все время тешил себя этим. Вот почему в первый день твоего приезда я говорил о том, что мы ее возьмем с собою в Оксфорд. Бедная девочка! Бог знает, что с ней будет, когда я ей сообщу это.

– Ей? Вам не следует этого делать, папа. Она должна сама это понять. Это будет лучше для нее. Я буду очень осмотрителен… очень осмотрителен… она почувствует… а гордость придет ей на помощь. Я уеду… на неопределенное время. Роджерс и еще трое где-то тут карабкаются на швейцарские горы. Я уложу свои вещи и завтра же поеду и присоединюсь к их компании; у меня имеется расписание, когда, в каком месте они будут.

Он достал его среди бумаг в своей записной книжке.

– Шамони! То обстоятельство, что они так близко, явится хорошим предлогом. Когда я вернусь – моя отлучка будет непродолжительна – перерыв этот облегчит для меня возможность изменить свое поведение.

– Подумаем, что будет лучше, – сказал профессор, по-стариковски оттягивая решение.

– Я уже решил, – заметил Рейн. – Завтра я еду.

Как раз в эту минуту раздался стук в дверь, а вслед за этим явилась Фелиция со своей ежедневной порцией переписки. Она передала профессору рукопись… и пока он ее механически просматривал, стояла, словно школьница перед учителем, со сложенными руками, ожидая одобрительного слова.

– На сегодня назначен особенно блестящий праздник на озере, мистер Четвинд, – обратилась она с живостью к Рейну.

– А он не будет похож на остальные?

– О, гораздо торжественнее! Ожидается какой-то великий герцог или вроде этого, остановившийся в гостинице „Националь"; муниципалитет хочет показать ему, на что он способен. Мне очень нравятся эти венецианские праздники. Вы пойдете, не правда ли, профессор?

– Не знаю, моя милая, – ответил старик. – Ночной воздух вреден для меня. – Затем он прибавил, убирая рукопись: – Переписано великолепно. Мне жалко будет отдавать ее в типографию.

– Но ведь вы получите рукопись обратно, – сказала Фелиция. – Пошлите ее тогда мне, и я великолепно перевяжу ее голубой лентой.

Она каждому из них мило кивнула головой и мелкими легкими шажками вышла из комнаты.

Оставшись вдвоем, они грустно посмотрели друг на друга.

– О, Рейн… разве слишком поздно? Ты не мог бы?..

– Нет, папа, – ответил Рейн. – Боюсь, что дела мои в другом месте слишком серьезны.

Позже днем он раскрыл свою записную книжку, и глаза его упали на последний записанный им отрывок. Он швырнул ее на туалетный стол с нетерпеливым возгласом. Приложение его афоризмов к его собственному положению было слишком неожиданно и очевидно, чтобы доставить удовольствие.

Он уже больше не сомневался в том, кто притягивал его в Женеву. Сомнение исчезло в первый день его приезда, когда он увидел Екатерину, утешающую ушибленного ребенка. Он уже теперь хорошо знал, что и в Оксфорде все время именно образ Екатерины являлся ему, и что он вызывал образ Фелиции, чтобы легче себя обмануть. Он применял этот самообман систематически всякий раз, когда мысли его уходили далеко от той работы и интересов, которые окружали его. Он не обратил внимания на это чувство, отнесся к нему шутливо, раздражался, когда оно насильно навязывалось ему и серьезно овладевало его мыслями. Дело в том, что он с инстинктивной боязнью людей с сильным характером избегал затрагивать ту область чувств, которая уже раз принесла ему много горя. Любовь должна была поставить на карту у взрослого человека более глубокие чувства, чем у юноши, а следовательно привести к более далеко идущим последствиям. Поэтому он смеялся над мыслью, что влюблен в Екатерину; заставил себя, с тех пор как уже невозможно стало не считаться с силой, притягивавшей его в Женеву, смотреть на Фелицию, как на равнозначащую силу, и в момент своего легкомысленного конфиденциального разговора с миссис Монтейс почти убедил себя, что испытывает такую странную праздную прихоть.

Но он уже не мог себя обманывать. С первой встречи он понял, что чувство его задето не юной девушкой, а более взрослой женщиной, с более глубоким характером. Он был ласков с первой и благодарен ей за отца; но дальше этого его чувства не шли. Что же касается Екатерины, то он знал, что они ушли далеко вперед. Процесс развития этого движения внезапно дошел до апогея, благодаря словам его отца. Он понял, что любит Екатерину.

Улетучиться из Женевы сейчас было особенно неприятно… Приходилось чуть ли не рвать сердечные струны. Но он на это решился, телеграфировал Роджерсу в Шамони, запасся местом в ближайшем утреннем дилижансе и уложил свой дорожный мешок и сумку. Ему было искренне жаль Фелицию. Ни один порядочный и честный мужчина не может не испытывать некоторой боли и смущения, когда узнает, что девушка напрасно отдала ему свое сердце.

– И подумать только, что я был настолько слеп и глуп, что ни разу даже не заподозрил этого? – воскликнул он, со злостью дернув ремни, которые лопнули и этим дали временно другое направление его мыслям.

– Я проходила мимо вас сегодня днем, и вы меня не заметили, – сказала ему Фелиция, когда они входили в столовую перед обедом. – Вы были в конторе дилижансов.

– Да, – ответил Рейн. – Я заказал для себя место в Шамони. Я собираюсь лазить по горам со знакомой оксфордской публикой.

– Когда вы едете?

– Завтра, – заявил Рейн. – Я рассчитываю пробыть там несколько недель.

Он не мог не заметить, как дрогнули ее губы, а в глазах мелькнуло разочарование. Он мысленно назвал себя бездушным за то, что говорил с ней так резко. Однако, он подавил в себе желание сказать ей несколько ободряющих слов о своем возвращении, которому многие мужчины поддались бы исключительно из ложно понятой мягкости, и воспользовался общей суматохой при размещении у стола, чтобы оставить ее и направиться на свое место на противоположном конце его.

Много новых постояльцев явилось за последние несколько дней в пансион. Разные случайные туристы, которых никто не знал, появлялись только к табльдоту, а затем немедленно исчезли. Если кто-нибудь справлялся о них, м-м Бокар отвечала:

– Oh, des Amepicains! – как будто это разъясняло все.

Кроме того, мистер Скоф, коммерсант, который поддался очарованию фрау Шульц, привел в этот вечер своего приятеля, который был проездом в Женеве. Вследствие особого его положения, как посетителя одного из ее гостей, м-м Бокар поместила его на верхнем конце стола между фрейлейн Клинкгард и госпожой Попеа, вместо того чтобы посадить его у конца, рядом с собою, куда усаживали вновь прибывших, и откуда они по правилам пансиона передвигались вверх в зависимости от продолжительности пребывания. В этот вечер за столом сидел двадцать один гость. Госпожа Бокар поворачивала к ним свое красное сияющее лицо, за улыбками скрывая сердитые повелительные взоры, которые она бросала постоянно на гарсона и его помощника. Воздух был полон разноязычного жужжания, среди которого выделялись громкие голоса старых солдат и резкий акцент американцев, оживленно делившихся впечатлениями от Шильонского замка. Однако, во главе стола, где собралась старая публика, было не так шумно. Мистер Четвинд и Фелиция молчали. Рейн тихо разговаривал с Екатериной об Америке, где она провела большую часть своей молодости. Она редко упоминала о некогда усыновившей ее национальности, предпочитая, чтобы ее считали англичанкой, но Рейн рассказывал о своих впечатлениях во время недавней поездки в Нью-Йорк, и ее замечания по поводу его критики были необходимы. Кругом них гвоздем разговора был венецианский праздник на озере. Фрау Шульц в преувеличенном виде рисовала его мистеру Скофу, который никогда на нем не бывал. Мистер Уэнлесс, седоватый загорелый господин средних лет, с лорнетом, и закрученными вверх усами, который, видно, исколесил весь свет, с пренебрежением относился к празднику, как к детской забаве, и в противовес ему среди общего гула описывал госпоже Попеа какой-то дикий танец. Этот пансионный обед как будто ничем не отличался от обычных. Сотни таких обедов имели вообще место в ту минуту по всей Швейцарии, и отличаются они друг от друга не больше, чем пассажиры двух лондонских омнибусов, едущих один за другим по одному и тому же маршруту. Однако, для многих из присутствовавших он остался памятным навсегда.

Маленькая мисс Бунтер, сидевшая возле Фелиции, за последнее время чувствовала себя лучше. Лето согрело ее кровь. Притом она получила недавно письмо в восемь страниц из Бирмы, которое сильно ее утешило. Предвиделась возможность, давало оно понять, что свадьба состоится весною. Она уже советовалась с Екатериной о приданом и делала вырезки из Modern Society, где описывались великосветские свадьбы за последние два месяца. Имея в душе эту надежду, а на себе одно из платьев, выбранных Екатериной, она в этот вечер смотрела значительно свежее. Ее рыжие волосы казались не столь безжизненными, ее цвет лица не столь болезненным. Она говорила мало, будучи робкой по природе. Мнения ее представляли собою нечто в такой степени хилое и хрупкое, что она не решалась пускать их в суровый свет. Но она прислушивалась с живейшим интересом к разнообразным разговорам. Разговор Рейна ее особенно занимал. У нее было смутное представление, что она совершенствует свой ум.

– Меня поразило, – говорил Рейн, – что культура Америки находится преимущественно в руках женщин… даже больше чем в наших строго деловых кругах. А почти весь Нью-Йорк не более, как одно деловое общество.

– Вы долго были в Штатах, сэр? – спросил мистер Скоф.

– О, нет, – отозвался Рейн, взглянув на него, – только несколько недель. Мои замечания исключительно плод поверхностных впечатлений.

– Это великолепная страна, – заметил мистер Скоф.

Рейн вежливо согласился.

– Мне не нравится эта страна, – заявила фрау Шульц, сделав, таким образом, Америку темой общего разговора. – Там жизнь не в семье. Женщины праздные. Они не в моем вкусе.

– Какое блаженство! – пробормотала Екатерина тихо, на что Рейн отозвался незаметной улыбкой. Но вслух она сказала:

– Я не нахожу, что американки праздны. Они отдают хозяйству свой ум, а не душу. Так, они заказывают обеды для своих мужей и смотрят, чтобы дети их были вымыты, не хуже других женщин, но они полагают, что это такие обязанности, которые способно выполнить каждое разумное существо, не отказываясь от всех остальных интересов в жизни.

– Обязанность женщины быть хорошей хозяйкой, – поучительным тоном отчеканивала фрау Шульц. – В Германии, по крайней мере, так.

– Но разве прогрессивная часть общества в Германии не старается улучшить положение женщины? – спросил мистер Уэнлесс, схватившись за свой лорнет.

– Его нельзя улучшить, – проговорила фрау Шульц.

– Это вопрос спорный, – заметил мистер Уэнлесс. – Если элегантным дамам преподносится специально написанное для них дамское чтение, а крестьянки запрягаются в телегу рядом с коровой, в то время как муж шествует сзади с сигарой во рту… я нахожу, что некоторое улучшение во всяком случае необходимо.

Он говорил ясным, уверенным голосом, привлекающим внимание.

– Вы были в Германии? – спросила фрау Шульц.

– Я был всюду… беспрерывно путешествуя в течение двадцати лет. Положение женщины, в известной мере, меня интересовало. Это показатель общественных условий жизни страны.

– Какая страна из известных вам наиболее интересна с этой точки зрения? – спросил старик Четвинд, следивший за разговором.

– Бирма, – ответил мистер Уэнлесс. – Это – аномалия востока. Германия может многому у нее научиться.

– А женщины там занимают очень высокое положение? – спросила робко мисс Бунтер, которую упоминание о Бирме так заинтересовало, что она вмешалась в разговор.

– О, да! – смеясь, ответил мистер Уэнлесс. – Жена там полная хозяйка и владычица.

Слабая краска появилась на щеках мисс Бунтер.

– Это не относится, однако, к живущим там англичанам, не правда ли?

Мистер Уэнлесс уверил ее, среди всеобщих улыбок, что англичане привозят туда собственные законы и обычаи. Мисс Бунтер, смутившись, но все же успокоившись, снова умолкла. Разговор продолжался, разбился и снова перестал быть общим. Мисс Бунтер больше не слушала, но собиралась с силами для великого подвига. Наконец, когда разговор затих, она выпила немного вина и, наклонившись через стол, постаралась обратить на себя внимание путешественника.

– Вы долго прожили в Бирме?

– Да, я только что приехал оттуда после полуторагодового пребывания там.

– Не встречали ли вы там мистера Доттереля?

– Я знаю человека с такой фамилией, – сказал, улыбаясь, мистер Уэнлесс. – Но Бирма, знаете ли, занимает такую колоссальную площадь. Мой приятель, некий Джон Доттерель, правительственный чиновник, живущий в Бамо.

– Это он! – крикнула мисс Бунтер с подавленным и трудно выразимым волнением. – Как необычайно, что вы его знаете! Это мой большой друг.

– Очень славный парень, – отозвался мистер Уэнлесс. – Жена его и он отнеслись ко мне очень радушно.

– Простите, – сказала мисс Бунтер. – Его жена? Это не тот… мой друг не женат.

– О, да, это он, – весело рассмеялся путешественник. – На государственной службе в Бамо имеется только один Джон Доттерель. Женился там же, имеет трех или четырех славных малышей.

С минуту мисс Бунтер с побелевшими устами смотрела на него диким взглядом. Вследствие отлива крови лицо ее сжалось и помертвело. Она пыталась что-то сказать, но из горла выходили немногие нечленораздельные звуки. Водворилось напряженное молчание, все окружавшие ее поняли, что случилось. Затем она качнулась на бок и упала на руки Фелиции.

Она лишилась чувств. Сидевшие за столом в смущении поднялись. Среди всеобщего шума можно было разобрать голос госпожи Попеа, разъяснявшей Уэнлессу значение его слов.

– Я перенесу ее в ее комнату, – заявил Рейн, подняв ее тщедушное тело на руки. – Идите, помогите мне, – кивнул он головой Фелиции и Екатерине.

Они пошли за ним из столовой и поднялись по лестнице. Он положил ее на кровать.

– Вы знаете, что нужно делать или нет? – обратился он к Екатерине, оставляя их двоих с лежавшей в обмороке женщиной.

– Бедняжка. Это разобьет ее сердце, – шепотом сказала Екатерина, раздевая ее.

– Я не особенно верю в хрупкость женского сердца, – отозвалась Фелиция.

– Почему вы так говорите, Фелиция? – ласково спросила Екатерина. – Вы знаете сами, что вы этого не думаете.

– О! – протянула Фелиция с известным оттенком надменности. – Я всегда говорю то, что думаю.

Екатерина ничего не ответила, прекрасно понимая ее душевное состояние, благодаря своему знанию человеческой природы. Мы часто противоречим собственному здравому рассудку и лучшим побуждениям ради бесполезного удовольствия противоречить своему врагу.

Поэтому, когда бедная мисс Бунтер открыла глаза и пришла в себя, чувствуя слабость, головокружение и дрожь, и, взяв Фелицию за руку, разразилась жалобным плачем и всхлипываниями, Екатерина решила, что разумнее будет оставить их вдвоем и не предлагать больше Фелиции ухаживать за больной.

Когда она несколько позже вошла в салон, она нашла большую часть компании собиравшейся идти смотреть иллюминацию. Небольшая трагедия все еще служила предметом разговора, и Екатерину засыпали вопросами. История любви маленькой мисс Бунтер давно уже была общим достоянием пансиона, так как каждой из дам она рассказывала ее под строжайшим секретом.

Жильцы пансиона начали расходиться. Госпожа Попеа выбежала из комнаты больной и быстро повернулась в сторону Екатерины.

– Мадмуазель Гревс не пойдет, – сказала она, застегивая перчатку. – Не возьметесь ли вы переубедить ее?

– Боюсь, что это будет бесполезно, – заметила Екатерина. – Я попрошу мистера Четвинда.

– А, тогда она пойдет, – рассмеялась Попеа и поспешила за Пернишонами, которые звали ее с собой.

Екатерина прошла мимо немногих оставшихся постояльцев, главным образом – дам, стоявших в шляпах и накидках, навстречу Рейну, который только что вернулся с балкона, где он курил.

– Я слышала, что Фелиция отказывается идти на праздник. Не находите ли вы, что смогли бы ее переубедить? Она так много ожидала от праздника; он доставит ей удовольствие.

Но Рейн покачал головой и смотрел на Екатерину, дергая белокурые усы. Выполнять эту просьбу было не легко. Екатерина отчасти догадалась и перестала настаивать. Она уже в некотором смысле пожертвовала тактом во имя совести.

– А вы сами? Вы не идете? – спросил он.

– Нет. Я думаю остаться. Мне слишком больно за эту бедняжку.

– Вам лучше пойти. Общее оживление развеселит вас.

– Не вижу в этом необходимости, – ответила она, держа руку на груди и перебирая пальцами лепестки темно-красной розы, пристегнутой к корсажу.

Вдруг цветок упал со стебелька на пол. Она слегка вздрогнула от неожиданности и, когда Рейн нагнулся и поднял ее, протянула за нею руку ладонью вверх. Но он не обратил внимания на ее жест и удержал розу.

– Идемте! – просил он.

Она бросила на него взгляд и встретилась с его глазами. Волна страсти охватила ее и на минуту как бы приподняла над землей. Почему ей отказываться? Она великолепно знала, что готова отдать за него душу свою и идти с ним сквозь огонь и воду на край света. Но она боялась, как бы он этого не заметил.

– Вы действительно хотите, чтобы я пошла?

– Вы отлично знаете, что да.

Она пошла одеваться. Рейн направился на балкон, чтобы подождать ее. Он мог видеть бледное отражение иллюминации, слышать шум толпы и слабые звуки музыки, прерываемые хлопанием бича проезжавшего внизу извозчика. На минуту окружавшее его показалось ему недействительным, как это бывает с человеком, скользящим над краем пропасти.

– Хотел бы я знать, чем это все кончится, – сказал он себе.