Текст книги "Сумерки жизни"

Автор книги: Уильям Локк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

Екатерина поднялась и растерянным взглядом посмотрела на нее; притягательная сила сочувствия в глазах Фелиции и протянутые руки невольно привлекли ее. Она шагнула вперед и с тихим криком, выражавшим не то всхлипывание, не то приветствие, бросилась в объятия Фелиции.

– Я услышала и решилась зайти, – заявила Фелиция.

Екатерина не ответила. Долгое время сидели они молча, обнявшись, причем горе старшей из них приняло характер грусти, благодаря ласке и нежданной нежности второй. Она тихо плакала в объятиях девушки.

– Как хорошо, что вы пришли, – сказала она, наконец. – Я разбита… совершенно разбита.

– Я это почувствовала, – мягко отозвалась Фелиция. Она слегка погладила прекрасные волнистые волосы Екатерины и поцеловала ее в лоб. – Все со временем устроится, дорогая.

Но Екатерина покачала головой.

– Бывают случаи, когда все кончено и безвозвратно. Радость покидает сердце человека на вечные времена.

– Не могу ли я что-нибудь сделать для вас? Я думаю практически. Видите ли, я знаю… я могла бы…

Она колебалась, касаясь этого щекотливого дела. Екатерина подняла свое залитое слезами лицо и с любопытством посмотрела на нее.

– Вы его любите… и готовы мне помочь?

– Потому что он вас любит, дорогая, – сказала Фелиция, – и потому, что я поняла, что была к вам очень несправедлива… плохо о вас думая.

– Что заставило вас стать лучшего обо мне мнения?

– Интуиция, возможно… и когда я постаралась понять, что значит для вас его любовь. Он мог бы полюбить только того, кто его достоин.

– Вот потому-то он и не может больше меня любить, – тихо проговорила Екатерина.

Она остановилась на минуту, так как у нее захватило дух. А затем она торопливо продолжала, нервно перебирая пальцами.

– Случилось нечто, после чего он не может любить меня… Я больше с ним не увижусь. Я уезжаю сегодня вечером… посмотрите, – она указала на еще не увязанный, но полный дорожный мешок, лежавший на столе. – И я исчезну навсегда из его жизни.

– Но я не понимаю! – крикнула огорченная Фелиция с ужасом. – Что могло заставить его перестать любить вас?

– Я, Фелиция, не была тем, что свет называет порядочной женщиной. Богу известно, что я отбыла уже наказание… однако, самое страшное из всех наказаний приходится испытать сейчас… приходится отказаться от столь страстно жданного счастья, к которому так сильно стремиться могла только женщина, жившая так, как жила я. О, дитя мое, моя милая, нежная девочка, женщине в свете иногда выпадает на долю тяжелый путь.

– Почему всегда должны страдать женщины? – спросила Фелиция.

– Почему? Одному Богу известно. Такова жизнь.

– Если бы я была мужчиной, – заявила Фелиция, и глаза ее загорелись, – я считала бы низостью возлагать ответственность на женщину, если бы я ее любила.

– Бывают вещи, которые убивают любовь, – с горечью возразила Екатерина.

– Вам это Рейн сказал?

– О, нет. Он слишком благороден.

– Откуда же вы это знаете?

– Моя милая, когда вы оставляете срезанный цветок на солнце, вы знаете, что он завянет. Нет необходимости следить за ним, чтобы убедиться в этом.

– Но… если он продолжает вас любить? Он любил вас вчера вечером… Он любил вас сегодня утром.

– Тс! Я сказала вам. Что я сделала, того не переделаешь.

– Но вы его любите, Екатерина, – вырвалось стремительно у Фелиции.

– Разве вы не видите, что я подписала свой смертный приговор? – крикнула Екатерина.

Голос ее задрожал, и она посмотрела на Фелицию блестящими глазами:

– Я буду любить его до самой смерти, как лучшего и умнейшего человека из живших на земле.

Она встала, прошлась по комнате, вернулась, положила свои руки на плечи Фелиции и заглянула в ее молодые удивленные глаза:

– Дорогая, – сказала она, – я всегда буду помнить, что вы для меня сегодня сделали. Когда вы явились ко мне, я уже думала, что сердце мое разбито… но ваша ласка, словно чары, незаметно пробралась ко мне… и вот, вы видите, я могу разговаривать совершенно разумно, улыбаться, словно снова обрела себя. Вам следует попрощаться со мной, дорогая. Я должна скоро уехать. Но вот что я хочу вам сказать перед этим. Отнеситесь ко мне великодушно… о, не плачьте, дитя мое… достаточно было слез на сегодняшний день… думайте обо мне, дорогая, как о женщине-сестре, однажды уклонившейся от проложенного пути, к которой судьба оказалась слишком жестока. И, милая Фелиция, когда я уеду… вам надо будет употребить мало, очень мало усилий, чтобы заставить Рейна полюбить вас.

– О, нет! – горячо запротестовала Фелиция.

Но Екатерина улыбнулась своей грустной сдержанной улыбкой.

– О, да! Он не может не полюбить вас, и Бог дарует вам счастье.

– Я не в силах так уйти. Я не в силах! – рыдала Фелиция.

– Всем нам приходится подчиниться своей судьбе, – заметила Екатерина. – Прощайте же, дорогая… да благословит вас Бог.

Через несколько минут Екатерина снова была одна, заканчивая свои приготовления к отъезду.

XVI
Фелиция победила

„То, что вы узнали относительно меня, – писала Екатерина Рейну, – я собиралась сказать вам накануне вечером. Я написала вам длинное письмо, но у меня не хватило сил отправить его. Я решилась лично вам все сказать. Но говорить с вами вчера вечером для меня было невозможно, так как я слишком сильно страдала.

История моей жизни проста. Я вышла замуж за человека значительно старше меня, который обращался со мной с кроткой важностью, принятой моим девичьим своеволием, как жестокость… масса слез… великая жажда любви, не находившая себе удовлетворения… встреча с веселым, беззаботным человеком, осветила, так казалось, сумерки моей жизни… а затем… известно вам.

Не судите меня сурово, Рейн. Но забудьте меня. Забудьте, что я явилась и расстроила вашу жизнь. Даже если бы имя мое не было опозорено, я не была бы для вас достаточно хорошей женой. Забудьте меня и отдайте свое сердце той, которая даст вам больше счастья, чем могла бы дать я… более молодой, более прекрасной и более чистой. Она вас любит. Полюбите ее и вы.

Я много выстрадала, пока нашла в себе силы написать это. Это я прощаюсь с вами. Свидание с вами слишком больно было бы для нас обоих. Сегодня утром, как вы знаете, я виделась с мистером Гокмастером, и я обещала ему выйти за него замуж. Судьба за нас устраивает подобные дела. До последнего дня моей жизни я буду молиться о вашем счастье. – Е.С".

Лицо Рейна не дрогнуло при чтении письма. Мужчина быстро утомляется при следующих одно за другим душевных волнениях. Он нашел опору в своей гордости, которая не позволила малодушию овладеть им. Он был недоволен тем, что позволил себе увлечься Фелицией, и как естественная реакция за этим последовал порыв горячего чувства к Екатерине. Сейчас порыв этот удалось сдержать благодаря спокойному и холодному тону письма и поразительному известию о браке ее с Гокмастером. Он был совершенно потрясен. К своему ужасу, он почувствовал страшную пустоту в жизни. Казалось, будто ее заполнили бесцельные тени. Он сжал зубы и завернулся в гордую тогу сильного человека. Мысль о его сходстве с Джоном Мечтателем была для него как бы ударом плетки. Он смял письмо в руках и зашагал по комнате.

Она собиралась выйти замуж за Гокмастера. Это было бы невероятно, нелепо, если не предположить одного… оживления старой страсти, которая уже когда-то ради этого человека отшвырнула в сторону общественные преграды. Эта мысль была оскорбительнее всех, она мучила его, давала волю более низким его чувствам, лишала способности ясно разбираться в сложных и тонких явлениях. По-видимому, если человек не может в известных случаях опуститься ниже самого себя, то он не может и сразу возвыситься над собою.

Рейн пододвинул стул к открытому окну. Так как комната находилась в самом верхнем этаже, у нее балкон заменяла чугунная решетка у окна. Он локтями оперся на решетку и посмотрел на знакомую улицу. Он возненавидел ее. Женева стала невыносима. Как только отцу его можно будет уехать, он отряхнет прах ее со своих ног. Полное насмешек письмо получилось сегодня утром от его оксфордской кузины миссис Монтейс. Одна или две фразы из него мелькнули в его уме. Собирается он привести с собою двух невест или половину?

– Какими возмутительно вульгарными могут по временам быть женщины! – воскликнул он с раздражением и нетерпеливо поднялся со стула, как бы желая изгнать из своей головы миссис Монтейс.

Он развернул измятое письмо Екатерины и вновь его внимательно прочел. Затем он сунул его в карман и решил пойти посидеть с отцом.

Но не успел он дойти до двери, как в нее постучали. Он отворил, и к своему изумлению увидел Фелицию.

– Вы… разве с моим отцом?..

– Нет. Мне надо поговорить с вами. Можно?

– Вы не боитесь зайти? Это не совсем осторожно.

Он держал перед ней дверь открытой, чтобы пропустить ее, затем запер и подошел к ней, спрашивая ее глазами, в чем дело. Фелиция стояла среди комнаты в своей любимой позе, с заложенными назад руками. Ее смуглое лицо горело, а полураскрытые тонкие губы слегка дрожали.

– Дело идет о Екатерине! – вырвалось у нее вдруг. – Позвольте мне высказаться, а то я не в силах буду сказать, что хочу. Со вчерашнего вечера… когда вы поцеловали меня… я думала, что могу придти к вам… как могла бы сестра… и потому, что у меня такое к вам чувство, я полагаю, что могу это вам сказать. Я только что была у Екатерины. Она уезжает сегодня вечером…

– Сразу? – спросил Рейн, ошеломленный таким быстрым темпом сменяющих друг друга событий.

– Да. Это вы ее гоните прочь!

– Я? О, нет.

– Почему же ей нужно уехать, Рейн? Скажите мне, разве ей это действительно нужно?

– Екатерина властна поступать, как ей угодно.

– Так что вас это не касается?

Она внимательно посмотрела на него влажными глазами. В тоне ее голоса слышалась страстная нотка, на которую чуткий Рейн счел себя обязанным отозваться.

– Что пользы в том, что меня это огорчает, если она, не говоря мне ни слова, уезжает по собственной инициативе?

– Но одно ваше слово заставит ее остаться.

– Что вы тут знаете? – оборвал он.

– Я знаю, что вы разбили ее сердце, – заявила Фелиция. – О! Зная ее… и любя ее… жестоко не простить.

– Дело тут не в прощении, – возразил Рейн, – разве она говорила вам, что я не желаю простить ее?

– Нет. Женщине не нужно этого говорить… она это знает и чувствует. Неужели женщине приходится вечно, вечно, вечно страдать! Почему мужчине не быть иногда великим и благородным… как Христос, который простил?

– Но, дорогое дитя мое, ваши слова нелепы, – горячо запротестовал Рейн. – Призываю Бога в свидетели, что тут нечего прощать. Я давно знал, что ее в жизни постигла какая-то неудача… и все же я ее полюбил. Странная прихоть судьбы привела этого человека сюда… вчера вечером, случайно, он рассказал мне подробности… и я продолжал любить ее. Я ее не видал. Это не я гоню ее отсюда. Прочитайте это, и вы убедитесь, что это не я.

Он сунул ей в руку письмо и следил за нею, пока она читала. Двадцать четыре часа тому назад раскрыть тайны сердца своего перед этой молодой девушкой было для него так же невозможно, как громко прокричать о них на людной улице. А теперь это ему показалось естественным. Ее экзальтированное состояние заразило его, выбило из обычной колеи.

Краска залила ее лицо, когда она читала строки, говорившие о ней. Когда она кончила, она посмотрела на него, и странный блеск был в ее глазах.

– И вас это удовлетворило? – спросила она живо.

– Мне остается только молчать. Она обещала выйти замуж за того человека.

– Неужели вы не понимаете почему? Неужели это для вас не ясно, как день?

– Я полагаю, что старая любовь оказалась сильнее.

– Рейн! – крикнула девушка голосом, полным упрека. – Как смеете вы говорить это, даже думать? Разве вы не видите, каких мук ей стоило это письмо? Для меня они проглядывают в каждой строчке. Почему вы допустили, чтобы этот человек пошел к ней, вместо вас? О, Боже! Если бы я была мужчиной и нечто подобное случилось бы с любимой мною женщиной, я пролежала бы всю ночь у дверей и охраняла ее… я повидалась бы с нею, если бы адское пламя было между нами. А вы оставили ее страдать. Вы свою мужскую гордость поставили выше любви… Вы молчали. Вы допустили, чтобы она услышала из уст того человека предложение, о котором вы знали… Вы предоставили ей одной бороться со своим позором.

Фелиция расхаживала по комнате, как молодая львица. Слова лились через край. В борьбе за свою сестру-женщину она забыла о сдерживающих приличиях. Рейн больше не был Рейном, а типичным представителем пола, против которого она боролась за свой собственный пол.

– Неужели вы не могли разобраться во всем этом? – продолжала она. – Неужели вы не могли разглядеть ее ужас, когда ей показалось, что она пала в ваших глазах? Но вы думали только о себе… о вашей гордости… об идеалистическом налете, который сметен был с предмета вашей любви. Ни одной мысли о ней… Она решилась выйти замуж за этого господина, чтобы раз навсегда отрезать себе отступление, чтобы совершенно исчезнуть из вашей жизни и больше не тревожить вас… чтобы облегчить вашу совесть, чтобы избавить вас от постоянных угрызений, что вы бросили ее. Она выходит за него замуж, потому что сердце ее разбито… только благородная с возвышенной душой женщина могла написать подобное письмо! О, Рейн… если в душе вашей осталась искра любви к ней… ступайте и бросьтесь перед ней на колени, пока еще не слишком поздно…

Дальше говорить не было сил. Возбуждение ее было исчерпано. Ища отдыха, она опустилась на стоявшее у окна кресло и приложилась своими горящими щеками к чугунной решетке. Рейн подошел к ней.

– Вы можете еще немного пробрать меня, если хотите.

Но знакомый ласковый голос напомнил вдруг Фелиции об их отношениях. Она в смущении опустила голову.

– Простите меня, – сказала она. – Мне не следовало говорить с вами в таком тоне… я перестала владеть собой. Не думайте о том, что я сказала.

– Я этого не забуду всю свою жизнь, Фелиция, – заявил Рейн.

Последовало молчание. Девушка была потрясена и утомлена. У Рейна мелькнула новая надежда, которая заставила биться его сердце.

– Рейн, – обратилась она к нему через минуту.

Он не ответил. Она подняла голову и увидела, что он не спускает глаз с улицы.

– Боже мой! – крикнул он внезапно и, прежде чем Фелиция могла сообразить, что он собирается делать, схватил со стола шляпу и бросился из комнаты, оставив дверь открытой.

Фелиция наклонилась над решеткой и посмотрела вниз. Там на углу стояла Екатерина и передавала свой дорожный мешок парню в синей блузе, который предлагал свои услуги. Затем она увидела, как Рейн вынырнул из-за арки, бросился как одержимый, вслед за Екатериной, догнал ее и взял за руку, а она повернула к нему свое испуганное лицо. Тогда слезы выступили у нее на глаза, она оставила окно и вернулась к себе. Там она заглянула внутрь себя и горько расплакалась. Такова, по-видимому, женская непоследовательность.

– Екатерина, – выговорил Рейн, когда они прошли вместе несколько шагов. Она остановилась и, ничего не говоря, посмотрела на него.

– Я как раз вовремя поймал вас, – заявил он со свойственной мужчинам резкостью. – Нам надо поговорить. Идемте в парк.

– Я не могу, – ответила она поспешно. – Мой поезд…

– Не беда, если опоздаете на поезд. Куда вы едете?..

– В Лозанну, – ответила она нерешительно, с опущенными глазами.

– Туда идет масса поездов. Идемте.

Он осторожно ее потянул. Она повиновалась, будучи не в силах сопротивляться. Он нашел скамейку вдали от места прогулок. На краю дремал старый крестьянин, а у ног его лежала неопределенной породы собака. Старик за свою жизнь перевидал много англичан и бесконечное количество влюбленных пар. Ни то, ни другое не интересовало его. Он не удостоил даже повернуть свой тусклый взор в их сторону. Мальчик с дорожным мешком покорно следовал за ними и смиренно остановился в стороне, с шапкой в руке. Прикажет барыня подождать с мешком?

– Нет, – сказал Рейн, вынув франк из кармана. – Отнесите его консьержу пансиона Бокар.

Екатерина, взволнованная, приподнялась.

– Нет, нет. Мне необходимо ехать в Лозанну. Вам не следует меня задерживать.

Но мальчик ринулся вперед, зажав в руке франк. Рейн наклонился к ней так близко, что концы усов коснулись ее вуали.

– Я, Екатерина, буду вас задерживать до тех пор, пока вы не скажете мне, что больше меня не любите.

– Не мучьте меня, – произнесла она жалобно. – Я потому и старалась избегнуть встречи… чтобы пощадить нас обоих. Мне известно ваше великодушие.

– Мое великодушие! – откликнулся Рейн с особым ударением. – Мое страстное желание, моя потребность, счастье всей моей жизни! Если я вам дорог, то не может быть мучением для вас, когда я говорю, что люблю вас… я не могу жить достойной человека жизнью без вас. Когда я впервые прочел ваше письмо, оно сокрушило мое сердце. Я его не понял; после я сообразил. Когда-нибудь вы узнаете, как я люблю вас, Екатерина, нуждаюсь в вас, желаю вас.

Его страсть росла, по мере того как он смотрел на нее, следя за тем, как слабая краска то появлялась, то исчезала на лице ее, скрывавшемся за вуалью. Она казалась слишком хрупкой и нежной для грубых ударов света. Душу его залило необъятное тревожное волнение. Защищать ее, лелеять, держать ее в своих объятьях, прижав к себе, было его неотъемлемое право.

Волновалась и Екатерина, каждая струна в ее душе дрожала. Она не могла говорить. Она бросила на него сбоку быстрый взгляд, свойственный одним женщинам, и встретилась с устремленными на нее глазами. Это были голубые и яркие глаза, настойчивые и нежные. В них отражалась воля и страстное желание мужчины. Она сжалась; однако, вновь на них посмотрела, любуясь их выражением. Рейн говорил с такой силой, какой он никогда не подозревал в себе. Старый крестьянин продолжал дремать, не обращая внимания ни на них, ни на маленького грязного ребенка, сидевшего на корточках у его ног и игравшего с собакой. Сквозь деревья и кусты впереди их можно было видеть мелькавшие белые платья гулявшей по дорожке вдоль набережной публики. Но покой этого безмятежного почти пустынного уголка никем не нарушался.

– Я не могу, я не могу, – заявила, наконец, Екатерина. – Я обязалась… я не могу взять свое слово обратно.

– Я улажу это, – возразил Рейн с легкой улыбкой. – Предоставьте это мне. Мужчины друг с другом легче столкуются. Вы принадлежите мне, Екатерина, мое сокровище, мне, моя жена… если любите меня.

Нежность его голоса проникла ей в душу. Она подняла свои глаза к нему и остановила их на нем.

– Люблю!

Он угадал скорее, чем услышал, что произнесли ее уста.

– И нас больше ничто не разлучит? Вы выйдете за меня замуж, Екатерина?

Все существо ее кричало „да", но оно же и удерживало ее.

– Будете ли вы любить меня в будущем, Рейн, как теперь? Вам никогда не придет в голову мысль, что позор, постигший меня, был заслужен? Подумайте над этим, дорогой, своим ясным, честным умом. Вы никогда не почувствуете, что все свое существо посвятили вы той, которую, подобно большинству мужчин, вы должны были растоптать ногами? Счастье всей вашей жизни… мое… зависит, дорогой, от вашего ответа, исходящего из глубин вашего сердца. Судите меня теперь раз навсегда.

– Клянусь внимающим мне Богом, – заявил Рейн, и любовью проникнут был его голос, – для меня вы всегда останетесь самой чистой, самой благородной и самой дорогой из всех женщин. Вы любите меня любовью женщины, а я любовью мужчины; и мы, дорогая, будем горячо любить друг друга до самой смерти. Наша любовь столь же священна для меня, как то привидение, которое я похоронил несколько недель тому назад. Все это покажется нам тревожным сном… все прошлое в нашей жизни, мое сокровище, исчезнет, как дым. Слава Богу!

Он вдруг обнял ее, привлек к себе и поцеловал. Для них обоих земля приостановила свой бег; парк был эдемом, старый крестьянин кивал своей обветренной головой, а собака и грязный ребенок так равнодушно на них смотрели, словно животные, когда съедено было первое яблоко.

Приблизительно через час Рейн отправился в гостиницу „Националь" и нашел Гокмастера на балконе, возбуждающего перед обедом аппетит при помощи хереса и соленых закусок. Он подскочил, увидев посетителя, и направился к нему навстречу.

– Алло, Четвинд! Это, право, по-дружески с вашей стороны. Сядьте, пожалуйста, и… составьте мне компанию.

Рейн согласился сесть, но отказался от хереса.

– Вы не обидитесь, если я предложу вам весьма щекотливый вопрос? – спросил Рейн.

– Сколько вам угодно, – отозвался Гокмастер с наивной готовностью. – Я вам отчасти дал право не стесняться. Ответить на него, зависит, конечно, от меня.

– Именно. Но я надеюсь, что вы согласитесь. Действительно ли глубоко задеты ваши чувства во всей этой истории с миссис Степлтон?

– Сэр, – возразил Гокмастер, – я исправил причиненное зло и успокоил чертовски неспокойную совесть.

– Из этого я заключаю, что вы скорее послушались голоса совести, чем сердца, – заметил Рейн.

– Я женюсь, – отозвался Гокмастер, затянувшись сигарой, которую только что закурил. – Возможно, вы этого еще не знаете. При таком положении я предпочитаю быть более сдержанным. Это лучше всего для сохранения добрых отношений между мужем и женой.

– Да, но предположите, что дело расстраивается.

– Что? Мой брак?

Он вытянулся в удобной позе, заложив руки под голову, и спокойно посмотрел на Рейна.

– Какого рода интерес могут иметь для вас дела подобного мне червяка?

– Величайший в свете, – ответил, покраснев, Рейн. – Если для вас это только вопрос совести, я без всякого стеснения попрошу вас освободить миссис Степлтон от ее слова.

– Она вас просила об этом?

– Да.

– И указала причину?

Тон Гокмастера раздражал Рейна. Он быстро поднялся, сдвинул свою соломенную шляпу назад и, опершись руками на бедра, остановился перед растянувшимся американцем.

– Да. Миссис Степлтон выходит замуж за меня.

Эти слова подняли американца на ноги с такой быстротой, что он чуть не опрокинул стоявший перед ним маленький столик.

– Боже правый, какой вы чудак! – крикнул он, сразу поняв все предшествовавшее. – Почему вы мне этого раньше не говорили?

Они уставились друг другу в глаза. Рейн первый должен был отвести свои. Сильное огорчение второго было слишком искренне, чтобы не быть тронутым.

– За многие годы, – сказал Гокмастер, – вы первый человек, к которому влечет меня дружеское чувство; и вы меня сильно привлекали. Я скорее дал бы себе голову отрезать, чем сказал бы или сделал что-нибудь такое, что могло бы вас заставить страдать. Почему вы не остановили меня сегодня утром?

– Я пытался отговорить вас.

Гокмастер отбросил потухшую сигару и уныло положил руки в карманы.

– Да, это верно; а я резал вас по живому месту. Почему вы не столкнули меня вчера вечером в озеро? Я хотел бы, чтобы вы сделали это теперь.

– Мы все это забудем, – мягко заметил Рейн.

– Вы можете, но не я. А она… ради Бога, попросите ее простить меня. Я старался сделать как можно лучше. Вы мне верите, не так ли?

– От всего сердца, – сказал Рейн.

– И я скажу вам, Четвинд, – продолжал Гокмастер с более искренним оттенком чувства в голосе, чем когда-либо Рейну приходилось слышать, – я намерен был быть для нее хорошим мужем, платьем своим покрыть каждую лужу жизни, чтобы она могла пройти по нему; дать ей счастья столько, сколько будет в моих силах. Но я понимаю, что я был круглым дураком. Я был круглым дураком всю свою жизнь. Первый мой подвиг, я припоминаю, был побег из школы, чтобы жить в лесу. Вначале было великолепно. Затем всю ночь дождило, я притащился домой на следующее утро больной и жалкий и целый месяц провалялся в кровати. Я нахожу, что мне пора вернуться. Мое общество для производства свинцовых белил на пути к краху, как все прочие мыльные пузыри. Я слышал об этом сегодня утром. Час тому назад я думал: „как бы там ни было, я нашел в Европе хорошего друга и жену". Сейчас и это провалилось. Но она будет счастлива. Вы стоите двадцати миллионов таких, как я. Мы больше не увидимся. Я полагаю, что в настоящую минуту я самый жалкий в мире человек; но вы не должны думать обо мне хуже, чем я это заслуживаю, не так ли?

Он искоса посмотрел на Рейна своим странным просящим взором.

– Клянусь честью, – крикнул Рейн, в порыве великодушия схватив его за плечо, – я нахожу, что вы один из наиболее достойных любви людей, которых мне приходилось встречать!

Рейн вернулся в пансион с сердцем, переполненным любовью ко всему человечеству. Существовал Бог в его небе. На земле все шло, как следует.

Он нашел Екатерину и Фелицию в салоне, ожидавших звонка к обеду в обществе госпожи Попеа и фрау Шульц. Госпожа Попеа, увидав его, воскликнула:

– Еще один счастливец! Что придало вам всем такой блаженный вид?

– Неизменная красота человека, – возразил Рейн с улыбкой.

– И вы заразились любовью к афоризмам, – заметила фрау Шульц. – Я спросила мисс Гревс, почему она сегодня так сияет, и она ответила: „потому что мир сегодня кажется шире". Это новая манера говорить.

– Теперь очередь мадам, – весело по своему обыкновению подхватила Попеа.

Екатерина рассмеялась.

– Это, знаете ли, неподходящая игра для гостиной. Возможно, это потому, что я не прочь пообедать.

Сердце Рейна трепетно забилось при этом незначительном шутливом замечании. Глаза его говорили о переполнявшей его радости. Новая группа постояльцев гостей наполнила салон. Екатерина воспользовалась этим неожиданным появлением народа, чтобы отвести Рейна в сторону. Взгляд заменил трепетный вопрос. Он шепотом успокоил ее, и они вышли на балкон.

– Я сказал отцу, – заметил Рейн, – он вас будет любить.

Она вместо ответа пожала его руку. Затем наступило долгое молчание, которое Рейн, отчасти угадывая ее настроение, не хотел нарушать.

Наконец, он любовно сказал:

– Поделитесь со мною вашими мыслями, моя дорогая.

– Я думала о том, что прожила тридцать один год и никогда до сих пор не знала, что значит даже свобода от забот. Я ослеплена светом, как освобожденные пленники Бастилии. Что-то страшное в таком счастье…

– Так будет продолжаться всю жизнь, – сказал Рейн.

– Я это знаю, – возразила она.

Затем, после паузы:

– Я сказала Фелиции. Вы ничего не имеете против?

– Мы перед нею в большом долгу, – заявил Рейн. – Она сегодня днем была у меня, после того как оставила вас.

Краска залила лицо Екатерины, и она робко посмотрела на него.

– Я думаю привести ее к вам. Вы уже будете знать, что ей сказать.

Она на минуту скрылась через открытую дверь и вернулась с Фелицией, которую оставила с Рейном. Он подошел к ней и взял обе ее руки в свои.

– Чем я буду в состоянии отплатить вам?

– Вы уже сделали для меня слишком много, – ответила Фелиция.

Последовало небольшое состязание во взаимном обмене благодарностями.

Обеденный гонг положил конец беседе.

– А пансион Бокар, – сказал он, – вы о нем сохраните приятное воспоминание?

– О, да. Я ему обязана слишком многим.

– Чем? – спросил Рейн.

– Вам такое мнение может показаться странным: но он из девушки превратил меня в женщину.

– Это дало вам счастье?

– Не знаю, – отозвалась Фелиция задумчиво.

А затем, после некоторой паузы, прибавила:

– Я думаю, да.