Текст книги "Сумерки жизни"

Автор книги: Уильям Локк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

IX
Слово за стихией

Была знойная ночь. В воздухе не чувствовалось ни малейшего ветерка. Рейн и Екатерина сбежали от толпившегося на набережных народа и плыли по озеру в маленькой лодочке, весело сверкавшей своими китайскими фонариками. Яркий свет падал им в лицо, ослеплял их и мешал видеть окружающие предметы. Глаза их улавливали только фантасмагорию цветных огней, которыми кишело озеро. Десятки таких же иллюминованных лодок носились туда и обратно, сходились и расходились в разные стороны, создавая впечатление мириада светляков, а кругом, среди этих передвигающихся огней сверкали на набережных, мостах и дамбах неподвижные фонари. Там и сям в промежутках между ними можно было заметить затейливые газовые вензеля и фигуры перед большими отелями набережной Мон-Блан; то и дело выступали перед ними неясные очертания корпуса большого парохода в виде массы расположенных гирляндами цветных лампочек. Звуки оркестра на палубе чудно врывались в говор многочисленных голосов и замирали вдали в общей суматохе, когда пароход медленно удалялся.

– Я рада, что пошла, – заметила Екатерина. – Как удачно пришла вам в голову мысль о лодке. На воде свежо.

Она была счастлива; он был рядом с нею. Маленькая завеса у лампочки над ними, казалось, еще теснее их сблизила и вместе с тем отделила от всего остального мира. Огоньки носились вокруг нее словно во сне Рейн, хотя и значительно менее впечатлительный, чувствовал себя в слегка приподнятом настроении, и был все еще проникнут странным чувством нереальности все го окружающего. И с каждой минутой это настроение все более охватывало их.

Они говорили об инциденте за обедом, но, как и все остальное, он казался им теряющимся в отдалении. Между тем старый морщинистый лодочник, сидевший где-то там далеко на носу, безучастно все греб и греб в заливе, образуемом набережными и дамбами.

– Дикий случай, – сказала Екатерина. – Почти фантастический. Какую цель он преследовал? Враг он ее, трус или еще что?

– И то, и другое, – ответил Рейн, – и притом с мягким сентиментальным сердцем. Враг, который глуповат, всегда самый скверный из врагов. Он не ответствен за свои дурные действия.

– Разве все мужчины способны, подобно этому превратить жизнь женщины в ад?

– В известной степени. Мужчины закрывают глаза на последствия своих поступков. Никогда не упускайте из виду этой бесспорной истины. Или, иначе говоря, они перед собою видят только свой собственный путь. По временам мужчины производят впечатление чего-то мелкого. Я часто с удивлением спрашивал себя, как женщины могут любить их.

– Неужели? Вы и себя включаете в их число?

– Да. Полагаю, что так.

– Неужели вы думаете, что могли бы когда-либо быть жестоким по отношению к женщине?

– Я никогда бы не мог говорить ей неправду, если вы имеете это в виду. Женщина, которая меня полюбит, встретит во мне человека правдивого, каким бы низким животным я не был во всех других отношениях.

– Не говорите так, – отозвалась Екатерина. – Вы пугаете меня…

– Но ведь вы спросили меня, способен ли я быть жестоким?

– Мысли и слова у женщины никогда не бывают столь резкими, как у мужчины. Вы пролили мрачный свет на мои слова, и я испугалась их. Простите меня. Я знаю, что вы можете быть только добрым и искренним.

Рейн поднял на нее глаза. Лицо ее было нежно, хотя в нем чувствовалась сила, и было ясно, несмотря на сквозившую в нем печаль. Тусклое освещение, при котором он смотрел на нее, внушало мысль о бесконечно большем, что обнаружилось бы при более ярком свете. Он почувствовал к ней неожиданное влечение.

– Мужчины были жестоки по отношению к вам. Вот почему вы спрашиваете.

– О, нет! – сказала она, быстро отвернувшись от него. – Я никогда не стану называть мужчин жестокими. Я страдала. С кем этого не было?! Величайшее страдание – это то, которое возникает из отношений между мужчиной и женщиной.

– Это верно, – задумчиво отозвался Рейн. – Но оно может быть и величайшей радостью. Раньше мне больно было думать об этом. Странно…

– Что странно? – спросила тихо Екатерина.

Он едва ли сознавал, благодаря какому процессу мысли разговор этот задел чувствительную струну его собственной жизни. Сейчас это ему казалось естественным.

– Странно, что все это кажется мне сном. Как будто другой – ближайший друг, сокровенные тайны которого мне известны, – пережил это.

Она слегка притронулась к его руке, и прикосновение это проникло ему в сердце.

– Хотите, чтобы я рассказал вам это? Мне это было бы приятно. Это в известном смысле похоронило бы мирно и почтительно старый призрак. Никому я до сих пор не говорил об этом – даже отцу.

– Расскажите, – прошептала Екатерина.

– Оба умерли… двенадцать лет тому назад.

– Оба?

– Да, мать и ребенок. Я тогда был почти мальчиком… кандидатом. Она была почти девочкой – хотя уже замужем – совершенно одинокой и покинутой мужем, когда я ее встретил… в Лондоне. Она была театральной костюмершей… с образованием, которое ставило ее выше ее среды. Вначале я помогал ей… затем полюбил… мы не могли венчаться… она предлагала себя… я раньше отказывался. А потом… ну, вы понимаете, чем все кончилось. Мы любили друг друга горячо. Если бы она жила, я оставался бы ей верен до настоящего дня… я обвенчался бы с нею, так как она скоро овдовела бы. Когда родился ребенок, мне было 21 год, ей 19. Мы были безумно, до исступления счастливы. Через три месяца ребенок схватил дифтерит… она заразилась от него… раньше умер он… а потом на моих руках скончалась мать. Я точно сразу пережил всю жизнь. Тяжелый это был удар для такого молодого парня.

– А потом? – спросила Екатерина мягко.

– Я приходил в смертельный ужас при мысли о риске вновь пережить такие муки.

– Ваша натура принадлежит к тем, которые любят вечно, если только любят.

– У меня слишком высокое представление о любви чтобы относиться к ней легко, – заметил он. – Скажите, – прибавил он, – не находите ли вы, что наказание постигло меня по заслугам? Не мало людей подумало бы так. Вы не из их числа?

– Боже упаси, – возразила она тихо. – Боже упаси, чтобы я, меньше всех на это имеющая право, позволила себе судить других.

Страстность ее тона заставила его вздрогнуть. Он искоса оглядел ее. Лицо носило на себе тот же грустный отпечаток, как и в ту ночь, когда они вместе смотрели зимою „Денизу". Она страдала. Сердце его преисполнилось великой болезненной жалости к ней.

Хорошо, что прошлое все же остается прошлым, – заметил он. – Мы живем и набираемся новых свойств. Ничтожные постепенные изменения, незаметное ежедневное затвердение или смягчение, ослабление или усиление, в результате через несколько лет мы совсем другие существа. Переживания превращаются в воспоминания безжизненные отображения. Вот это именно я имел в виду, когда употребил слово „странно" Сейчас прошлое мое превратилось в смутное воспоминание, сливающееся с более далеким воспоминанием о матери, которая умерла, когда я был крошечным мальчиком. А теперь вот я похоронил это воспоминание навсегда, так как оно превратилось в привидение, с тех пор как я познакомился с вами. Вы верите в нелепые фантазии?

– Я большей частью живу среди них, – сказала Екатерина.

– Я вообразил, что, рассказав вам это, я стану свободен, чтобы отдаться новому, неизвестному чудесному миру, который, казалось, готов был раскрыться передо мною.

– Буду ли я когда-нибудь в состоянии поблагодарить вас за это, – заявила Екатерина. – Все, что вы говорили, я сохранила в своем сердце.

Наступило продолжительное молчание. Он положил свою руку на ее и оставил в таком положении. Она попыталась освободить ее, но он сжал ее. Она оставила ее, отдаваясь охватившему ее чувству блаженства. Каждый из них чувствовал, что утонченное слияние душ было нечто слишком ценное, чтобы прервать его слова ми. Лодочки, обвешенные фонариками, сновали взад и вперед. Какая-то компания, проехавшая бок о бок с ними, запела песенку.

Неожиданность заставила их вздрогнуть. Екатерина поспешила освободить свою руку, тогда как он оглянулся кругом.

– Почему вы это сделали? – спросил он.

– Потому… потому что недолгой грезе наступил конец.

– Почему?

– Потому что таково свойство грез.

– Почему в таком случае оставаться этому грезой?

– Потому что оно никогда не может превратиться в нечто реальное.

– Может. Если вы захотите.

Он говорил тихо, еле слышно, но слова его всколыхнули душу женщины до самых глубин. С минуту оставалась она очарованная, глядя в сторону на фантастически расцвеченное озеро. Мучительное страстное желание овладело ею. Один взгляд, одно прикосновение, одно шепотом сказанное слово, и она готова была широко раскрыть свое сердце для любви, к которой так стремительно рвалось все ее существо. Не раз она уже заранее отдавалась этой трепетной радости. Сейчас желанная минута наступила. От нее зависело знаком показать, что она согласна. Но она не могла. Она не смела. Один знак превратил бы это в действительный несомненный факт. А она сейчас пришла в ужас, когда лицом к лицу столкнулась с такой возможностью. По свойственной женщинам привычке она стремилась отсрочить ответ. Но что она могла сказать? Хотела она? Отрицать это было выше ее сил. Между тем пауза становилась неловкой. Она чувствовала, что глаза его устремлены на нее… что он ждет ответа.

– Мои слова причинили вам боль?

Она с чувством отчаяния повернула голову, чтобы ответить, хотя едва знала что. Но слова замерли на ее устах. Яркая молния прорезала пространство, осветив на одно мгновение полукругом идущую набережную и скученный старый город, и почти одновременно страшный гром разразился над их головами. Екатерина не была нервной женщиной, но все это было так неожиданно, что она невольно слегка вскрикнула и схватилась за руку Рейна. Не успел гул замереть вдали, как начали падать крупные капли дождя. В следующую минуту полил проливной дождь.

Вечер был душный, но они не подумали о грозе. У Екатерины был только легкий шарф поверх ее тонкого платья. Веселые фонарики, качавшиеся над их головой и перед их глазами – теперь они превратились в темную массу бесцветной бумаги – помешали им заметить, что небо над их головами постепенно заволакивается. Они находились в центре залива. Среди грохота дождя и восклицаний, раздававшихся кругом с лодок, к ним доносился глухой шум толпы на набережной, удиравшей со всех ног в поисках прикрытия.

– Бедное дитя, вы промокнете насквозь, – крикнул Рейн, – завернитесь вот в это. Постараемся, как можно скорее, выбраться отсюда.

Он снял свою мохнатую мягкую куртку и накинул ей на плечи; а затем, прежде чем Екатерина и старый лодочник поняли, в чем дело, занял место последнего, взял в руки весла и понесся к берегу с такой силой, которой никогда еще до сих пор не приходилось изведать уключинам крошечной лодки.

Измокшая, ослепленная, сбитая с толку этой лавиной воды, Екатерина тем не менее испытывала ликующий жар счастья. Само небо, казалось, пришло ей на помощь, дало ей еще один шанс на жизнь. Ей, кроме того, приятно было чувствовать на себе его куртку, слышать оттенок суровой покровительственной нежности в его голосе. Ей приятно было чувствовать, что она мчится благодаря его сильным рукам. Она с трудом различала его черты в наступившей кромешной тьме и мерцание белых рукавов его рубашки. Не было ничего особенно героического в его поведении, но была высшая степень того, что можно было ожидать от мужчины, сильного, проворного и готового помочь. Новая молния, столь же яркая, как и первая, дала ему возможность увидеть улыбку на ее лице. Он издал какое-то радостное восклицание, когда сменившая ее темнота вновь окутала их, и изо всех сил стал грести, придя в восторг от мелькнувшего перед ним видения.

Через несколько минут они были у Большой Набережной среди беспорядочно толкавшихся лодок, из которых поспешно выходила публика. Достаточно знакомый с подобной речной толчеей, он ловко провел лодку к пристани, расплатился со старым лодочником и помог Екатерине сойти на берег. Ливень все еще продолжался. Когда они дошли до конца набережной, Рейн на минуту остановился, чтобы ориентироваться в направлении.

– Смешно рассчитывать на извозчика или какое-нибудь прикрытие, – сказал он. – Нам следует изо всех сил бежать домой. Двинемся вперед.

Он поспешно взял ее под руку и энергично зашагал.

– Не снимайте, – крикнул он, предупреждая ее попытку снять со своих плеч его куртку.

– Но вы… О, я не могу!

– Вы должны, – сказал он повелительно. И Екатерине приятно было подчиниться его воле.

Они быстро шли по направлению к дому, редко обмениваясь несколькими словами, но тем не менее чувствовали себя очень близкими друг другу. Некоторый комизм их оригинального бегства под дождем заставил их даже весело рассмеяться, когда они оступились второпях.

– Очень мило с вашей стороны, что вы не обращаете внимания на все это, – сказал он.

Она слегка пожала его руку вместо ответа и от всего сердца рассмеялась.

В вестибюле пансиона Екатерина задержалась прежде чем подняться на лестницу, чтобы отдышаться и вернуть Рейну куртку.

Газовая лампа у дверей бросала на них свой свет, и они впервые ясно увидели друг друга. Оба промокли до костей. Одновременное восклицание вырвалось у них.

– Я серьезно беспокоюсь, как бы это вам не повредило, – заметил Рейн встревоженным тоном.

– О, нет! С человеком ничего не может случиться, когда он счастлив.

Ее пылавшие мокрые щеки и светившиеся глаза подтверждали ее слова, поскольку дело шло о счастье.

Рейн подал ей руку, чтобы помочь подняться на лестницу.

– Когда вы завтра едете?

– В семь.

– Вам необходимо ехать?

– Да. Кажется, что с этим ничего не поделаешь. Но я вернусь. Вы это знаете. Мне очень неприятно расстаться с вами.

Они остановились у конца маленького коридора, где находилась ее комната. Он задержал руку, которую она ему дала на прощание.

– Скажите… Вам больно было слушать то, что я сказал… последнее, в лодке?

– Больно? Нет.

– Так вы хотели бы?

Она молчала, но подняла на него глаза, и он прочел в них то, что она не в силах была сказать. С внезапной решимостью он обнял ее, промокшую насквозь, и поцеловал. Затем она вырвалась и убежала к себе.

Первым делом Рейна, когда он добрался до своей комнаты, было позвонить прислуге и послать Екатерине стакан вишневой настойки из фляжки, взятой им с собой для экскурсии в горы; к этому он прибавил следующую записку: „Выпейте немедленно". Затем он сменил промокшее платье на мягкое фланелевое и направился к отцу. Но старик, хотя улыбался рассказу Рейна о его приключении, все еще был угнетен.

– Плохо тут будет без тебя, – сказал он. – Однако, на время уехать тебе следует. Постарайся пробыть там возможно меньше, Рейн. А я пока подумаю, как выбраться из этого затруднительного положения.

– Не поехать ли вам куда-нибудь с Фелицией? – предложил Рейн. – В. Люцерн, например. Вы можете уехать за несколько дней до моего возвращения. Мне необходимо вернуться сюда на некоторое время. После я мог бы к вам присоединиться, когда вы расстанетесь с Фелицией, и мы вместе поехали бы обратно в Оксфорд.

– Я подумаю, – отозвался старик уныло.

– Бедный старый папа, – сказал Рейн.

– Человек всегда достоин сожаления, – заметил отец. – Он никогда не хочет считаться с законами жизни. Будучи уже одной ногой в гробу, он другой все еще цепляется за лестницу иллюзий.

X
Соприкосновение с природой

Рейн долго еще сидел и курил трубку, прежде чем отправиться спать. События дня с такой быстротой громоздились одно на другое, что у него почти не было времени оценить их относительную важность. Ум его не пришел еще в окончательное равновесие. Первый поцелуй расцветшей любви обыкновенно нарушает его.

Это было характерно для него, что он сразу отклонил все искушения отложить свою поездку. Он теперь мог встречаться с Екатериной только как признанный возлюбленный. Демонстрировать подобные отношения на глазах Фелиции казалось его несложному в подобных вещах опыту циничным и жестоким. Он, однако, искренно надеялся, что судьба постановит, а рок решит, чтобы возвращение его состоялось возможно скорее. Было нечто особенно раздражающее в положении, в каком он очутился. Сознание этого значительно усилилось, когда он лучше в нем разобрался. В конце концов, что было сказано? Он ушел, ни о чем не было сказано, ничего не спрошено. Вопрос, взгляд, поцелуй; этого достаточно для жгучего момента, но мучительно мало для следующих за ним полных страсти часов. С почти комическим раздражением "он разразился гневными восклицаниями против грозы, помешавшей проявлению его накопившейся страсти. И если бы в нем не сохранилось чувство юмора, он испытывал бы унижение при воспоминании о неожиданной помехе. Он не мог успокоиться, угнетаемый сознанием чего-то незаконченного.

В отличие от женщины, которая схоронила поцелуй глубоко в своем сердце и бесконечно упивалась им в наступившие затем восхитительные часы, готовая забыть весь остальной мир, Рейн терзался нетерпеливым чувством сожаления о том, что обстоятельства не дали большего. Совсем другое дело, если бы довершения объяснения можно было ждать завтра; но он уезжал… не повидавшись с нею… на многие дни… оставляя ее с этим не вполне высказанным признанием. Ведь он любил ее глубоко, искренне, со всей силой своей безыскусственной, мужественной натуры. Она пробудила в нем скрытую потребность охранять и защищать; ее нежная грация пленила его; ее широкий жизненный опыт, грустный в своем знании, тонко гармонировал с его сильной мужественной верой. Несмотря на отсутствие широкого образования она явлениям умела давать оценку культурной вдумчивой женщины; они сходились в глубоких этических проблемах и одинаково смотрели на мир. Ее общество стало для него необычайно дорого. Печаль, которая, казалось, веяла над ее жизнью, взывала к его рыцарскому чувству и непреодолимо влекла его стоять бок о бок с нею. Прелестная женственность ее натуры постепенно раскрывалась перед ним благодаря тысяче мелочей, из которых каждая плела вокруг него свою чарующую паутину. Жан-Мари с женой также сыграли свою роль в том поклонении, которым он ее окружал.

До сих пор отпечаток грусти на ее лице он не приписывал никакой определенной причине. Она вдова, ей пришлось много перестрадать: она страшно одинока и заброшена. Для него этого было достаточно. Он едва ли над этим много задумывался. Но сейчас воспоминание о взволнованных нотках в ее голосе заставило его задуматься над ее самообличительным восклицанием, когда он спросил ее мнение об этической стороне несчастной трагедии его ранней юности:

„Боже упаси, чтобы я, меньше всех имеющая на это право, судила других".

Женщины легко не говорят таких вещей, и меньше всего женщины, подобные Екатерине. В этих словах заключалась разгадка туманного, смутного прошлого. Лицо его приняло суровое озабоченное выражение, когда он прислонился к спинке кресла и, медленно проводя рукой по волосам, задумался над этим прошлым. Некоторое время оно молчало, оставаясь, словно тень, между нею и им. А затем… посетило ли его вновь похороненное им в этот вечер привидение, как вечный дух любви, или просто сыграла тут роль его непоколебимая вера в человека? Свет свыше, казалось, озарил его, и Екатерина, светлая и лучезарная, вынырнула из тумана, который рассеялся позади нее, легкий и бесформенный.

Он вскочил на ноги, протер глаза и громко рассмеялся. Его любовь к ней беззаботно пела в нем. Он любил ее такой, какой она обрисовалась перед ним: прекрасной, смелой, мужественной… и любящей его; это он прочел в ее глазах, когда целовал ее.

Наутро в половине седьмого явился носильщик, чтобы отнести багаж Рейна на дилижанс, который уходил с Большой Набережной, а несколько позже и Рейн оставил пансион. Сделал он это не с легким сердцем. Его самоотверженный отъезд был для него гораздо более мучительным, чем он это воображал. Очутившись на улице, он не мог удержаться, чтобы, подняв голову, не окинуть пансион полным сожаления взором. К его восторгу Екатерина стояла на маленьком балкончике у окна.

Светлые утренние лучи солнца падали на нее; она закуталась в кремовую шаль, ее великолепные волосы прикрывал бледно-голубой шарф. В чистом прозрачном воздухе она казалась олицетворением утра. Лицо ее все залилось краской, когда она заметила радостный блеск его глаз. Она поднялась рано, будучи не в состоянии спать, и с особой тщательностью оделась, старательно разыскивая в зеркале обличительные следы своих тридцати лет. Она пошлет, думала она, записку через гарсона, который принесет ему кофе, где сообщит, что уже встала и может принять его в салоне до его отъезда. Но она ограничилась тем, что искусала кончик карандаша перед чистым листком бумаги. Все ее приготовления и сердечные волнения закончились тем, что она вышла на балкон, чтобы видеть, как он пройдет двадцать ярдов, пока не повернет за угол улицы. И тут против ее воли у нее появилось трепетное желание, чтобы он поднял голову, когда будет переходить через улицу. Он так и сделал: остановился под ее балконом. Она покраснела, точно молодая девушка. Но он остановился только на мгновение. Энергично приглашая ее кивком головы спуститься вниз, он сам бегом бросился назад в дом.

Они встретились у дверей салона. Он кинулся к ней, задыхаясь несколько от быстрых скачков по лестнице, и увлек ее за собою в салон.

– Вы… на ногах в такой ранний час… только для того, чтобы видеть меня перед отъездом!.. разве вы не ангел?

Он был восхитительно непоследователен. Ее поступок показался ему истинно ангельским. В первых фазах своей любви мужчина редко принимает в расчет страстную жажду этой любви со стороны женщины. Поступки, вытекающие из желаний столь же эгоистических, как и его собственные, он приписывает чистому бескорыстному милосердию по отношению к нему. Быть может, как общее правило, это совершенно верно. Женщины любят приносить жертву. И это прекраснейшее их свойство ничего не теряет из-за того, что неправильно толкуются его мотивы.

Екатерина со странной застенчивостью подняла на него глаза. Он обладал силой будить в ней все, что было самого прелестного и женственного.

– Вы видите, что я хочу… очень.

Руки его обняли ее, прежде чем слова успели дойти до его слуха. Поток жгучих слов нетерпеливо срывался с его уст. Она, радостно отдаваясь, склонила к нему голову.

– Я полюбила вас с первой минуты… с самого Рождества. Вы явились передо мной в таком образе, как никто до вас… смелостью и силой превосходящим всех мужчин.

Слова шепотом срывались с ее уст и довели страсть ее до высшей точки. Один такой лучезарный момент, и забылось бесплодие серых годов. Она готова была душу свою отдать за него.

Она тихо освободилась из его объятий.

– Я не хочу, чтобы вы опоздали из-за меня.

– Вы будете мне писать?

– Если вы напишете.

– Ежечасно, дорогая моя, пока не вернусь.

– О, не засиживайтесь там.

– Как велико ваше доверие ко мне. Другая упрекнула бы меня за то, что я уезжаю… в такой момент.

Она посмотрела на него: глаза ее и губы одновременно улыбались.

– Я угадываю причину, и – уважаю вас за это. Не стану вас задерживать. Но увы! Медленно будет тянуться время, пока я вновь вас увижу.

– И для меня. Я не принадлежу к тем, которым ждать легко. Но я забираю с собою вас всю, всю целиком.

– Всю.

– Прощайте… Екатерина, – шепнул он. – Вы ни разу не назвали меня по имени. Я хочу услышать его из ваших уст.

– Рейн!

Снова губы их встретились. Еще минута, и он торопливо побежал захватить дилижанс. Она вышла на балкон и послала ему поцелуй, когда он заворачивал за угол. Затем она, ухватившись за перила, стала медленно подниматься по лестнице, потрясенная радостью и страхом.

Когда Рейн приехал в Шамони, то вместо Роджерса и компании он нашел в отеле Рояль адресованную ему телеграмму:

„С Брайсом несчастный случай. Компания расстроилась. Письмо следует".

Расспросив управляющего, Рейн узнал, что вчерашняя телеграмма его была направлена Роджерсу в Курмайер, откуда последний письмом в гостиницу отменил распоряжение о сохранении за ним комнат, которые он раньше заказал. Ближайшей почтой пришло письмо, сообщавшее подробности случившегося. Брайс упал в каком-то ущелье и разбился, возможен роковой исход. Всякие мысли о дальнейшем хождении по горам оставлены. Эта новость несколько расстроила Рейна. Он не был знаком с Брайсом, который был приятелем Роджерса по Кембриджу, но все же был искренно огорчен трагическим концом прогулки.

Для него лично, однако, неприятная сторона этой истории заключалась в том, что он очутился как бы выкинутым на берег в Шамони. Он весьма тщательно осмотрел многолюдный табльдот в надежде встретить знакомое лицо. Но такого не оказалось. Он был один в этом переполненном народом месте, служившем только сборным пунктом для экскурсантов и лазунов по горам. Единственная достопримечательность этого места – это ледники, любоваться которыми ему доставило мало удовольствия, и горные вершины, подниматься на которые у него не было ни малейшего желания. Другое дело, если бы он встретил тут веселую компанию. Он рассчитывал на их общество. Они входили неотъемлемой частью в заключенный им с самим собою договор. Теперь же, когда одни Альпы должны были составить все его общество, он сильно огорчился и от всей души их возненавидел. Однако мысль о том, чтобы против собственного желания одному отправиться в горы, будила в нем чувство юмора.

– Отношения между нами могут вызвать только смех, – сказал он, указывая на могучие покрытые снегом мосты.

Но так как против этого ничего нельзя было поделать, он, подобно Магомету, смело приготовился двинуться к горе. Он заказал на завтра гида для восхождения на Черную Гору.

Сделав это, он весь отдался новой радости, появившейся в его жизни.

Немногие минуты утренней встречи осветили для него весь день. Многое все еще оставалось невысказанным, но уже больше не было того раздражающего чувства чего-то незаконченного, какое охватило его в прошлую ночь. Однако, любовь его, принимавшая все более глубокий и утонченный характер, страстно искала для себя немедленного выхода. Далеко за полночь сидел он в своем номере и писал свое первое письмо.

В следующие дни он ревностно занялся видами Шамони. Он присоединился к компании, перебиравшейся через Ледяное Море, посвятил один день Большим Мулам, поднялся на Зеленую Иглу, и затем успокоился с чувством человека, вполне заслужившего свой отдых. Величайшим событием была женевская почта. Он получил два письма от Екатерины. Первое она написала через несколько часов после его отъезда… он приложил его к губам. Второе, которое он ждал с нетерпением влюбленного, было ответом на его первое письмо. Вначале он прочел его с легким оттенком разочарования. В нем не хватало как будто непосредственности первого. Но Рейн, рыцарски относясь к женщинам и считая их существами, одаренными более тонкой чувствительностью, чем мужчины, и подверженными массе ощущений стыдливости, приписал подобным причинам замеченную им в письме сдержанность. И когда он читал письмо, в котором за каждым полным нежности выражением скрывался оттенок страсти, он утолял жажду своего сердца. Были также письма от отца. В первом он сообщал, что обсудил с Фелицией его план предпринять небольшую поездку в Люцерн, и она охотно на это согласилась, но во втором старик жаловался, что неожиданно захворал. Из третьего Рейн узнал, что он лежит в кровати простуженный и что поездка в Люцерн отложена на неопределенное время.

Последнее известие слегка огорчило его. Притом от Екатерины не было письма, которое порадовало бы его. Поэтому вечером в этот день отдыха, Шамони ему еще меньше нравился, чем до сих пор. Как бы в качестве компенсации воздух был ясен и прозрачен, и освещенное солнцем местечко, под елями, в парке при гостинице, куда он забрался с книгой, было тепло и располагало к отдыху. Он задумался над страницами, когда на усыпанной песком дорожке появился человек, остановился перед ним и попросил огня.

Рейн поднял голову и, узнав в новоприбывшем господина, с которым он неоднократно сталкивался в последние несколько дней, с готовностью отозвался на его просьбу.

Это был худощавый жилистый мужчина лет около 37 с гладко выбритым лицом, которое представляло удивительную смесь простодушия и лукавства. Его тонкие губы, казалось, улыбались тому обманчивому впечатлению, какое производили его наивные бледно-голубые глаза. В отличие от Рейна, на котором была английская суконная куртка, короткие штаны и толстые чулки, он носил серые летние брюки и черную куртку. Мягкая поярковая шляпа тирольского типа, полевой бинокль, висевший за плечами, крупный бриллиант, оправленный в золото, на манжете, заметно блеснувший, когда он закуривал сигару, указывали на его национальность; последнюю обнаруживало и его произношение. Это был американец, по фамилии Гокмастер. Он впервые посетил Европу. Об этом он сообщил Рейну при одной из предыдущих встреч.

Вернувши коробку спичек, американец уселся на скамейке рядом с Рейном.

– Если вы хотите оставаться одни, вам достаточно сказать, и я улетучусь, – произнес он весело. – Я, однако, почувствовал себя как-то одиноким в этой долине. Природа – великая вещь среди разнообразного общества, но когда вы ею наслаждаетесь только сами, она ужасно унылый товарищ.

Это замечание до такой степени соответствовало настроению Рейна за последние несколько дней, что он громко рассмеялся, захлопнул книгу и решил поболтать с новым знакомым.

– Вы, очевидно, не в восторге от всего этого, – сказал он, махнув по направлению гор рукой.

– Только в разумных границах, – ответил американец. – Все это очень мило, и когда вы видите это впервые, оно расшевеливает вас. Многие утверждают, что оно трогает душу, но я не особенно высокого мнения о душе. Ну, а потом это проходит, как морская болезнь, и уже не производит никакого впечатления. Но я рад, что повидал это. Я за этим и приехал.

– Чтобы посмотреть Альпы?

– Ну, нет, не совсем так. Но чтобы вообще иметь представление о Европе. Чтобы бросить с птичьего полета взор на все в ней выдающееся. Это очень интересно. Америка прекрасная страна, но она не микрокосм вселенной.

– Но в вашем распоряжении имеются более грандиозные картины природы, чем эти, в Сьеррах Калифорнии, – заметил Рейн.

– Возможно. Не знаю. И я полагаю, что никогда этого не узнаю, так как горы и ледники не пользуются моим особенным вниманием. Но если бы они были в пятьдесят раз выше, американские горы не могли бы вызвать того очарования и тех чувств, которые у тысяч моих соотечественников вызывает восхождение на Монблан. Другие горы могут представлять собою предприятие, поставленное на более широкую ногу, но Альпы старая фирма. С ними многое связано и публика льнет к ним. Мон-Блан это нечто вроде Вестминстерского Аббатства для американцев, а гора Риш для них своего рода Стредфорд на Авоне [1]1
  Родина Шекспира.


[Закрыть]. Им нравится сознавать, что и они тут состоят пайщиками. Я этим не хочу сказать, что это мои личные взгляды. Боюсь, что мои восторги слишком прозаичны и что я быстро тушу их.