Текст книги "Пособие для начинающей проститутки"

Автор книги: Тони Ронберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

– В каком смысле? – не понимает та.

– Сколько хочешь за инфу? – уточняет Шнур.

– Я знаю, что вы честный человек. Я просто хочу вас предупредить, – повторяет она в третий раз и отключается.

– Понял, – проговаривает Шнур в ответ на гудки мобилки.

Снова выруливает на трассу, прямо навстречу снегу. И невольно нащупывает в кармане связку ключей и отмычек.

Злость ослепляет белой снежной пеленой, окутывает машину и несет ее куда-то с бешеной скоростью. Скорость нарастает. Снег бьет в лобовое стекло. Дорога теряется в метели.

§23. ПРАВИЛО №17:

НЕ ОТКРЫВАТЬ ДВЕРЬ НЕЗНАКОМЫМ 

         Ни в коем случае нельзя открывать дверь незнакомым. И знакомым, которые хотят тебя убить, тоже нельзя. Шурка сидит за замкнутой дверью и чувствует себя не очень уютно.

         Вечером раздается стук в дверь. Очень требовательный стук. Потом – голос Шнура:

– Открой, моя девочка...

А потом что-то начинает щелкать в замочной скважине. Шурка подскакивает и подпирает дверь плечом. Нет сил кричать. Нет телефона, чтобы звонить в милицию.

Ужас сковывает тело.

Шнур отодвигает ее вместе с дверью и входит. Хватает за руку и тащит за собой в зал.

– Присядь, Шурочка...

Останавливается над ней, перекладывая пистолет из руки в руку.

– Поговорить с тобой хочу, дрянь ты такая!

Шурка слегка приходит в себя. Раньше он просто хотел с ней развлечься, а теперь – хочет поговорить. Может, у нее еще есть шанс выжить? Только нужен ли ей этот шанс?

– Похоже, ты совсем не понимаешь, во что влипла. Ты не знаешь, кто я? Кем ты думала меня напугать? Саввой?

Шурка чувствует себя мертвой. Это дикое состояние. Сначала холодеют ноги и руки, сложенные на коленях. Потом застывает все внутри, и перед глазами опускается туман.

Шнур, с трудом подавляя в себе ярость, продолжает, глядя на ее опущенную голову:

– А ты знаешь, кто я такой? Твой Савва передо мной фраерок завалящий! Он мне не мать родная и не закон! Ты же, блядь, не могла до этого дойти своими мозгами – поспешила стукнуть на меня своему дружку.

И вдруг Шурке кажется, что внутри нее снова начинает биться ниточка пульса: тук-тук... И снова: тук-тук. Это удары чужого сердца. Это чужие шаги за дверью.

Шурка понимает, что в прихожей кто-то есть, что вошел кто-то третий – слушает все безмолвно, но низачто не даст ее в обиду. Не даст ей умереть...

Она поднимает на Шнура светлые и влажные глаза.

– Ага, сука, соображаешь! – кивает ей Шнур. – Так вот я тебе скажу, что я тут главный, а Савва твой – дерьмо в проруби. Болтается без дела и не тонет. Ну, ничего. Притопим. Частями: бабу его уже вот грохнули. Правда, и машину хорошую пришлось притопить, но ради доброго дела – ничего не жалко. Еще бумажек соберем о его ворованых бабках – и пойдет на дно твой Савва. Босс сам от него откажется. Так что, моя девочка, хуевого заступничка ты себе нашла. И про «Ивони» зря ему растрепала...

– Ничего я не трепала, – вставляет вдруг Шурка.

– Не пизди! Он сам мне сказал, – обрывает Шнур.

И тогда Савва входит в комнату и останавливается спокойно в дверях.

– Этого я не говорил.

Шнур оборачивается судорожно. Савва держит в руке тупоносый маленький пистолет, контуры которого Шурка привыкла угадывать под его одеждой.

Выражение лица Шнура резко меняется – словно бешеная ярость расплющивается от удара о стену. Он лихорадочно пытается сообразить, что мог слышать Савва из того, что было только что сказано.

– Да, вот, со своей девкой порешать не могу, – Шнур пытается улыбнуться. – А ты – к ней – на очереди?

Савва тоже криво улыбается.

– Это, Шурочка, не знал, что ты тут бордель устраиваешь, – продолжает Шнур, обращаясь к Шурке.

Улыбка Саввы не меняется. Шурка смотрит на него и чувствует, как его сердце торопится к своему взрыву. Тикает часовая бомба.

– Ясно, – произносит он глухо. – Так и выплыло. Случайно...

– Да ты что, Савва?! – Шнур еще пытается что-то сказать, а потом вскидывает руку с оружием.

Звучит выстрел. Это очень резкий звук, заполняющий в один миг все пространство внутри маленькой комнаты. Звуку тесно в четырех стенах, он пытается вырваться наружу, врезается в стекла и рассыпается.

Шурка не понимает, кто выстрелил. Но она смотрит на Савву и видит, что тот продолжает криво улыбаться, в то время как тело Шнура оседает на пол, и под ним расползается  кровавая лужа...

Еще с минуту Шурка слушает самую тихую тишину в мире, наступающую после выстрела, а потом всматривается в то, что еще минуту назад было Шнуром, оскорбляло ее и угрожало убить.

– Он мертвый?

Савва делает шаг к ней и прячет оружие.

– Он умер? – снова спрашивает Шурка.

Савва достает мобилку и набирает номер.

– Костик, подъедь за мной: Суворова, сто тридцать – сорок девять. И ребят захвати – пусть приберутся тут немного. Да, пакеты. Короче, потом. Я тебя тут жду. Давай...

Подходит и берет Шурку за руку.

– Собери вещи. Не надо тебе тут оставаться.

– Мне идти некуда.

– Одевайся-одевайся, – говорит Савва. – Я тебя в отель отвезу. Переждешь немного. Ничего не будет. Тебя не коснется.

Шурка все смотрит на тело Шнура, упавшее, как-то скрючившись, на ковер посреди комнаты.

– Мне страшно, Савва, – говорит тихо.

– Ты сюда не вернешься. Найдем тебе что-то. Не бойся. Он нас... предал. Все кончилось. Это вообще не твоя проблема. Забудь...

Шурка одевается в молчании. И в молчании Савва отвозит ее в отель «Олимпия» и снимает ей номер.

– Я сейчас вернусь туда. А потом приеду – посмотрю, как ты. Не нервничай. Телевизор включи.

И уходит. И Шурка ощущает пустоту внутри себя,  в то же время – пустую, тупую, невесомую легкость. Чувствует, что ей больше ничего не угрожает. И еще – что она больше жизни любит человека, который ее спас.

Потом лежит поперек кровати и смотрит в черный экран невключенного телевизора. Не хочется нарушать пустоты.

Он возвращается в половине первого ночи.

– Что? – боязливо спрашивает Шурка.

Савва проходит и сбрасывает пальто.

– Ничего. Ребята квартиру вымыли. И с боссом поговорил.

– Нормально?

– Вполне... А ты не спишь? Есть хочешь?

Она мотает головой: не может есть.

– Я спать хочу, Шура. Я домой не поеду, – говорит Савва.

– Оставайся. Конечно...

И снова Шурка не понимает, что он имеет в виду. Похоже, не хочет ни секса, ни ее тела, ни теплоты ее постели. Он выключает свет и раздевается, а Шурка смотрит, загипнотизированная магией движений его мускулов и четкими, молодыми контурами его фигуры в темноте. Он ложится в постель, а она продолжает стоять посреди комнаты, словно подсматривает в окно за посторонним человеком.

– Иди ко мне, не стой так, – говорит он.

И Шурка, не зная, что делать, и дрожа от холода, тоже раздевается и ложится рядом с ним. И оттого, что она мечтала об этом так долго, и оттого, что это произошло так скомканно, после совершенного на ее глазах убийства, и оттого, что это все-таки произошло, она начинает плакать и слезы текут по вискам на подушку.

Савва обнимает ее и привлекает к себе.

– Чего ты? Из-за Шнура?

– Нет, – выдыхает она.

– Из-за меня? Не хочешь меня? – спрашивает он снова.

Она молчит. Чувствует себя девчонкой, которая впервые оказалась в постели со своим парнем, ничего не умеет и боится отдаться собственным ощущениям.

– Любимая моя, не плачь, – произносит вдруг Савва. – Я сам сейчас зареветь готов. И если бы выпил – больше тебя рыдал бы. Я убью всякого, кто причинит тебе боль, кто только подумает тебя обидеть. Веришь?

– Почему? – она смотрит в темноте в его лицо.

– Не знаю... Знаю только, что никого не любил так, как тебя. Ни одну женщину. И Аню, царство ей небесное, не любил. А просто беременна она была, и нехорошо это, чтобы ребенок без отца рос. Я так понимаю.

Он делает паузу, в которую Шурка всхлипывает, глотая слезы.

– А тебя люблю. И знаю, что это навсегда, потому что ты – мое, родное. Скажи, почему так происходит?

Она молчит.

– Я знаю, что ты со Шнуром не была, и что ты не проститутка. Я потому и боялся к тебе приблизиться, что у тебя другая жизнь должна быть – чистая и красивая. Но, видно, судьба нас столкнула...

– В этой постели, – добавляет Шурка.

И Савва усмехается.

– Не плачь теперь. Не надо. Если хочешь, я уйду. Скажи только.

– Нет. Не уходи...

Шурка смахивает слезы, а он ловит ее мокрые пальцы и прижимает их к губам. Шурка затихает, и еще некоторое время они лежат неподвижно, а потом ее руки сами тянутся к нему, гладят его кожу, впитывая ее теплоту и молодость. Ощущение очень необычное. Шурка не перестает удивляться тому, какое наслаждение может дарить простое прикосновение к молодому мужскому телу.

Савва не мешает ей – не задает глупых арифметических вопросов типа «какой я у тебя по счету?» или «сколько оргазмов ты обычно испытываешь?» Он целует ее так, словно не в силах выпустить из объятий даже на долю секунды.

Шурка не знает, чем она рискует в этот момент, что теряет и что приобретает. Знает только, что то эфемерное счастье, при мысли о котором из глаз обычно брызжут слезы, существует на самом деле – и оно вовсе не в деньгах и не в сексе, а в том, чтобы человек, который для тебя дороже белого света, сказал, что и ему белый свет без тебя не нужен. Шурка не может этого выразить – и не может сказать об этом Савве. Выходит, что счастье и в молодости, и в сексе, и в том, чтобы просто жить на земле и смотреть в глаза любимому человеку. А может, сам этот человек – материализовавшееся из ничего счастье, даже если он сам не предполагает ничего подобного не чувствует, сколько дарит другим.

§24. ПРАВИЛО №18:

ТЩАТЕЛЬНО СКРЫВАТЬ СВОЕ ПРОШЛОЕ

         Ночью метель утихает, а наутро жужжат снегоуборочные машины, разгребая сугробы.

– Это не стихийное бедствие? – спрашивает обеспокоенно Вангелис.

– Нет, – улыбается Шурка.

– И работают школы и университеты?

– Конечно.

– Тогда почему снега так много?

– Потому что зима!

Все ее радует: и снег, и растерянный вид Макрияниса, и идиотское жужжание машин на заснеженной трассе.

Он выглядит очень плохо. Так плохо, словно весь снег здешней зимы выпал на одну его несчастную лысину. У него круги под глазами, лицо осунулось, и укладка съехала с головы. Похоже, он не спал этой ночью, и теперь кажется Шурке и уставшим, и расстроенным, и одновременно озабоченным чем-то, и это тоже смешит ее.

– Видел ты когда-нибудь столько снега в своей богатой Греции? – она подходит к окну и раскрывает объятия белому сиянию.

– Видел. Где? Нет, не видел, – бормочет Вангелис.

Но больше всего радует Шурку то, что она собирается ему сказать. Она  представляет эти звучащие слова об окончании их отношений и улыбается еще шире, все еще находясь во власти нахлынувшей на нее легкости.

Вангелис вдруг обхватывает голову руками.

– Я не знаю, что делать, Шура. Не знаю, что думать. Ты не скажешь мне правду, я знаю. Ты не можешь быть честной. Поэтому я не должен тебя спрашивать. Я впервые в своей жизни так запутался. Так ошибся в женщине.

– Во мне? – продолжает улыбаться Шурка.

– Да... Вчера мне позвонил кто-то, обратился по-английски, и рассказал все... То, о чем я не мог даже подумать.

– О чем?

– О тебе... О твоих грязных связях, о твоих любовниках, о мафии, на которую ты работаешь, о том, что ты проститутка. Вчера я думал, что умру... Что не смогу жить после такого обмана, – говорит он обреченно. –  Я ведь верил, что ты моя женщина, что я у тебя единственный, что до меня у тебя был только тот неудачный мальчик, что мы всегда будем вместе. Всю жизнь... Я уже начал бракоразводный процесс, решился на тяжелый разговор с женой и дочерью, на финансовую волокиту. А мне говорят, что я собрался жениться на путане, которая просто... работала, притом, работала на мафию...

Вангелис говорит все это глухо, но в его глазах – все еще добрых и влажных от печали – продолжает светиться надежда: вдруг Шурка сейчас возмутится, скажет, что все это клевета, и все будет по-прежнему – просто, прозрачно и спокойно в их отношениях.

Но Шурка молчит и продолжает странно улыбаться.

– Все это правда? – срашивает Вангелис.

Она кивает с улыбкой.

– Да, это правда. Я проститутка. Другой стороны медали не существует. Я виновата перед тобой – перед твоим золотым сердцем, хоть и брала с тебя по самому низкому тарифу и сэкономила тебе немало денег. Я знаю, ничто не скрасит того, что ты узнал обо мне, но на прощанье хочу сделать тебе маленький подарок – ты больше ничего не должен Шнуру. Нисколько. Никогда. Никакого Шнура больше нет.

– Как это случилось? – удивляется Вангелис.

– Я его убила, – говорит Шурка и идет к двери. – Прощай, мой мальчик. Мирись с женой. Не поминай меня лихом...

И она спускается в белый снежный простор, оставив позади что-то развороченное, кровавое, грязное, то, что никак не может быть реальностью.

Снег все прячет – недостатки архитектуры и неровности тротуаров. Шурка идет пешком и улыбается людям. Слова Макрияниса ничуть ее не задели. Это ведь правда. А правда не должна ранить больно.

Не существует никакой другой стороны медали, потому что все женщины проститутки. Только одни стесняются брать деньги, а другие их требуют. И вдруг Шурка начинает думать о ночи, проведенной с Саввой и останавливается – ночь не укладывается в схему, построеннную Бертой. Похоже на то, что Шурка вдруг стала обеспеченной женщиной, нашла богатых родителей или выиграла миллион в семейное лото. Или на то, что эта ночь – то самое счастье, которое не продается и не покупается. Савва любит ее. И она его любит. Значит, Вангелис прав, и у медали существует другая сторона. Только – не для Вангелиса.

Шурка поворачивает в клинику к Берте.

Берта тоже выглядит невесело, но Шурка продолжает улыбаться, рассказывая ей свою историю.

– Представь, какой-то козел позвонил греку и рассказал все про меня. Придурок какой-то. Думает, очень мне навредил. Знала бы, кто, я бы еще и спасибо сказала...

– Кто же это мог быть? – недоумевает Берта.

– Не знаю. Может, Шнур перед смертью...

– Перед какой смертью?

– Перед своей смертью. Перед тем, как подохнуть в моей квартире от маленькой дырочки в сердце.

Берта выкатывает и без того выпуклые глаза.

– А... это... милиция?

– А что Савве милиция? У него вся милиция в одном кармане, а пистолет – в другом, – улыбается Шурка.

– И вы... как? Вместе теперь будете?

– Не знаю. Я пока в «Олимпии» живу, в люксе. Такие дела.

Берта сидит молча, и Шурка решается задать последний вопрос:

– Как ты думаешь, Берта, все женщины проститутки или есть исключения?

– Все без исключения.

– А сумасшедшие?

– Ну, может, только сумасшедшие...

– Берта, а от любви сходят с ума?

Берта качает головой:

– Любовь, моя дорогая, – очень реструктивное, разрушительное чувство. На нем нельзя ничего строить. Это тебе не бизнес. А вот сойти с ума от любви – вполне возможно. Если есть, с чего сходить. Но тебе и это не грозит…

Шурка не обижается.

– Значит, я и есть исключение! Берта, родненькая! – Шурка целует ее в щеку. – Я так его люблю! И я так счастлива!

Берта пожимает плечами. Дверь за Шуркой закрывается – белая, ледяная дверь ее кабинета, дверь ее холодного подземелья.

  §25. ПРАВИЛО №19:

ПРОПУСКАТЬ МИМО УШЕЙ ПРЕТЕНЗИИ ЛЮБОВНИКОВ

Почему человек вдруг смотрит на свою жизнь другими глазами? Не только на прожитую, не только на сегодняшнюю жизнь, но и на все, что может ожидать его завтра. Савва как проснулся. Нашел себя совершенно другим рядом с нею.

В один миг исчезло и прошлое, и будущее. Все переменилось за коротенький обрывок гостиничной ночи. Эта женщина зачеркнула все и поверх написала всего одно слово: любовь...

Савва думает о том, как ему все бросить и увезти ее отсюда, чтобы начать свою жизнь с чистого листа рядом с любимой женщиной. Что его здесь ждет, кроме каждодневной опасности, матов, стрелок и перестрелок? Они могут уехать на остров и жить там вдвоем – вдали от всего остального мира.

И Савва уже пугается про себя, что мог не встретить ее, не узнать ее и жить прежней жизнью. Перед его глазами уже расстилается далекий океан, плещутся волны, и белеют стены дома на берегу. Савва втягивает в себя влажный просоленный воздух и раздраженно отвечает на звонок мобилки:

– Да?

Высвечивает незнакомый номер.

– Слушаю, – повторяет он.

– Вы – Савва? – уточняет сомневающийся женский голос.

– Да, я Савва. И что?

– Я хотела бы поговорить с вами – об одной нашей общей знакомой, – начинает женщина. – О Шуре.

– О Шуре? – удивляется Савва.

– Вы не знаете меня, но зато я очень хорошо с нею знакома. И я хочу предупредить вас...

– Ну? – напрягается он.

Первая мысль – не слушать, отключиться. Савва знает, что после слова «предупредить» не может идти позитив. Так обычно начинают разговор штатные осведомители.

– Она – не та женщина, которую вы себе представили. Она – извините за выражение – проститутка, любовница Макрияниса. А в связь с вами она вступила только ради того, чтобы избавить его от опеки и давления Шнура. Она убрала Шнура вашими руками – ради благополучия своего любовника. Другого выхода не было. Она и к Шнуру долго подбиралась, через водителя Жеку (может, вы его знаете), но Шнур раскусил ее очень быстро...

Повисает пауза. И в эту паузу Савва отключает телефон.

А ведь он не мальчишка... Он видел на своем веку реки слез и перешел реки крови. Он пережил много такого, после чего другие просто не выжили бы. Он думал, что сердце его мертво и не способно болеть.

Что же тогда болит? Что захлебывается болью и застилает кровавой пеленой глаза? Савве и снег кажется кровавым... Зачем он ей поверил? Зачем поверил своему мертвому сердцу? Мертвые не могут говорить правду. Они должны молчать.

Он отрывает руку от руля и кладет на грудь, ощущая глухие толчки. И Савва стучит кулаком в сердце, словно хочет его убить. За то, что оно пыталось убить его...

Шурка сидит на подоконнике и качает ногой. Курит, стряхивая пепел в баночку из-под йогурта.

– Савва! Я тебя еще и не жду, как следует.

Он смотрит в сияющий провал окна за ее спиной. Садится на стул. Потом поднимается.

– Возвращайся домой. Там чисто, – проговаривает, наконец.

– Что?

– Домой возвращайся. Я не хочу об этом говорить.

Она спрыгивает с подоконника.

– Что-то случилось?

– Нет. Ничего. Просто – пора уходить отсюда. Ты мне больше не нужна.

– Савва...

Она останавливается перед ним и заглядывает ему в глаза. Он отворачивается.

– Не играй со мной так больше. Я не люблю, когда мне делают больно. Я не мазохист.

– Я сделала тебе больно? – Шурка хлопает глазами.

– Убирайся домой, – повторяет Савва. – Трахнулись и хватит.

Она начинает одеваться. Запахивает курточку.

– Холодно там. Шарф завяжи, – глаза у Саввы влажнеют.

– Что? – не понимает она.

– Это.., – он силится повторить фразу про шарф, но снова отворачивается от ее лица к зиме за окном. – Ничего...

Шурка идет к двери.

– Прощай, – оборачивается в последний раз.

– Прощай. Передавай привет Макриянису, – выдавливает Савва.

Она замирает в дверях.

– И остальным, – добавляет он.

Шурка молчит.

– Я тебя люблю, – говорит, наконец. – Моя душа принадлежит только тебе.

– Что? – усмехается Савва. – Что-что? Душа? Я в твою душу не верю. Или ее нет, или она стоит так дешево, что не имеет даже для тебя никакого значения. Я не против проституток, но мне не нравится, когда меня обманывают. А у тебя это отлично получилось...

– Да, – соглашается Шурка. – Наверное...

Он ничего не отвечает. И она выходит.

Она выходит в пустоту. В открытый холодный космос. Так быстро наступает расплата за тот короткий миг счастья, который она выхватила у судьбы.

Она ничего больше не чувствует.

И Савва ничего не чувствует. Стоит у окна и смотрит, как она переходит дорогу внизу. Ее фигура сливается с толпой прохожих, но продолжает оставаться перед его глазами.

Ничего, нужно снова нырнуть в дела. Савва знает, что попустит. Но после того, как он мысленно уже отказался от своего будущего и в мечтах выстроил совершенно другое – рядом с ней, он не знает, куда ему нырнуть: то ли в дела, то ли вниз головой – в снежный простор.

Если нет сил жить дальше – нужно жить без сил. Если болят старые раны – нужно переступить через боль. Если кровоточат новые – нужно забыть о крови...

Никакой крови нет. Никакого сердца нет. Тем более – нет никакой любви. Есть сплошная проституция, товарно-денежные отношения. Живая очередь к теплой постели – ничего другого. А он попался, как несовершеннолетний мальчишка, потому что – не кажется она проституткой. И рыдала она как... Савва чувствует, что снова начинает биться сердце, а потом снова умирает.

Нет, это невозможно. Он набирает номер, с которого звонили на его мобильный.

– Центральная городская поликлиника. Гинекология, – отвечают ему вежливо.

Мало ли, какая-то врачиха, Шуркина знакомая. Все, нужно забыть.

Забыть – забить огромный железный гвоздь в самое сердце. Пусть там ржавеет.

Савва снова садится за руль и смотрит на город. В городе теплеет. Снег начинает подтаивать, и небо набухает от влаги и окутывает город сероватым туманом. Спускается непрозрачный сумрак.

И Савва чувствует, что ему совсем не интересно, переменится ли погода, чем сейчас занят Костик, что о нем думает Кулик после убийства Шнура, и вообще – что с ним будет дальше, будет ли он жить или умрет в этот же момент.

А на горизонте продолжает качаться мираж – синеет океан, торчат из песка пальмы и белеют стены дома. И в шезлонге под пальмой лежит она. Его девочка. Его любовь, которую он нашел и спас. Увез и спрятал от всего остального мира, чтобы никто не причинил ей зла…

Савва вдруг резко останавливает машину и задумывается.

§26. ПРАВИЛО №20:

ПОМНИТЬ О ТОМ, ЧТО ТЫ НИЧТО 

         Шурка не плачет. Смотрит на Берту так, словно видит перед собой что-то другое, а не подругу и не привычные стены кабинета. Берта поеживается, но удерживается от вопросов.

– Мысли человека должны быть простыми, – говорит Шурка. – Тепло-холодно, хорошо-плохо, да-нет. Не надо переусложнять жизнь. Я так считаю.

– И что?

– Ничего. Я ничего не чувствую, – признается она. – Мне не больно. И не страшно. И не обидно. Так мне и надо, я думаю. Нельзя быть счастливой постоянно. Такого не бывает. Можно быть счастливой обрывками, осколками, моментами, но не постоянно. Это вообще смешно...

– Что смешно?

– Все это. И снег этот такой смешной – падает, падает, потом тает. И все бестолку...

Берта почему-то чувствует головокружение и подступающую тошноту.

– Ты о снеге что ли думаешь?

– Да. Много его, а растает – лужица, – Шурка смотрит за окно остановившимся темно-зеленым взглядом.

– Ты не думаешь о том, кто Савве все рассказал?

– Нет, не думаю. Кто-то рассказал. Все знают, что я проститутка, – равнодушно говорит Шурка.

– И ты не думаешь, что делать дальше со своей жизнью?! – почти вскрикивает Берта.

– А что с ней делать? – удивляется Шурка. – Она же не деревянная, чтобы ее строгать и обтесывать. Идет, как идет. Другой у меня не будет. Какая разница?

Щеки Берты становятся желтоватыми от внутреннего отвращения. И она говорит, едва сдерживая подергивание губ:

– Да что ж ты за человек такой?! Ты же вообще не человек! Какое право ты имеешь ждать счастья? Ты же ничто! Ничто! Бесхарактерный, бесхребетный червяк! Дрянь какая-то хлипкая. И ты думаешь, что в эту лужицу соплей может упасть с неба счастье?! Ты же вообще мозгами не пользуешься! Ты даже по сторонам не смотришь, а если и смотришь – ничего не понимаешь из того, что видишь вокруг. Ненавижу таких лохов, как ты! Вот честно – ненавижу! Ничем ты не заслуживаешь счастья! Это ведь я Шнуру твой адрес дала, я сказала ему, что ты выдала его Савве, я рассказала греку о твоей связи со Шнуром, я позвонила Савве и рассказала ему про Макрияниса. Зачем, как ты думаешь? Ради собственного удовольствия? Нет! Затем, чтобы ты глаза на мир открыла и увидела его таким, какой он есть – гадким, продажным, грязным и преступным. Чтобы ты знала, что клиент не может влюбиться в путану, а бандит не может быть хорошим человеком! Это исключено. И ты должна это понять! А ты сидишь и на снег смотришь. Как последняя дура, рассуждаешь о том, тает он или не тает. Это нормально?

Шурка пожимает плечами и отвечает спокойно:

– Да я знаю, что это ты сделала. И я хорошо знаю, каков этот мир. Но я принимаю его таким, какой он есть. И тебя принимаю такой, какая ты есть: одинокой, озлобленной, с ребенком на руках, с твоей сомнительной карьерой супер-профессионала и со всем тем дерьмом, на котором ты ее строишь. Я знаю, что такова жизнь, Берта. Я ее не исправлю. Ни тебя, ни Шнура я не переделаю. Мы не выбираем людей вокруг себя, их дает нам наша дорога. Понимаешь меня, Берта? Наша судьба, наша родина, наши родители и люди вокруг нас – это не наш выбор. Запрети снегу падать, прикажи ему таять – что выйдет? Ничего не выйдет. И если у меня ничего не выходит, значит, так мне написано на веку. Я все равно буду жить дальше, буду искать работу, буду писать матери хорошие письма, буду смотреть на снег и стараться все перенести – я не повешусь из-за этого и не изменюсь.

– Кретинизм, – бросает Берта.

– Пускай, кретинизм. Но, что бы ни случилось, это не толкнет меня ни на предательство, ни на подлость, и моя совесть будет чиста, потому что у меня есть сердце, которое не продается в мясной лавочке ни за какие деньги. И если я люблю человека – мне все равно, богат он или беден, есть у него будущее или нет его вовсе. Если его нет – я счастлива буду умереть вместе с ним. Вот и все. Это намного проще, чем сборник твоих хитроумных правил.

– А если он не хочет ни жить с тобой, ни умирать, ни вообще тебя видеть? – прищуривается Берта.

– Это не имеет значения. Я не обмениваю свою любовь на его любовь ко мне и не продаю ее. Я люблю его ни за что. Просто так.

Шурка поднимается и говорит на прощанье:

– И мне не нужно ждать счастья. Я люблю его – и я счастлива. Счастье внутри меня, и мне не надо его заслуживать. Это очень простая схема – проще твоего пособия для начинающей проститутки. Но ты этого никогда не поймешь, потому что твое сердце – ядовитее самого желтого и кислого лимона. Ты ничего не чувствуешь, кроме едкой кислоты, которая сжигает все вокруг тебя. Ты даже не чувствуешь, что я тебя люблю, Берта...

Шурка выходит и спускается по лестнице. От сказанного не легче, а тяжелее – словно капли кислоты просочились под одежду и прожгли кожу. Она едет домой в троллейбусе и смотрит из окна на тающий снег. Весна скоро. Скоро придет вес-на...

А Берта сидит за своим столом, упав головой на руки, и думает о своей жизни – о том, что сына во дворе дразнят безотцовщиной, о связи с главврачом, которая все еще тянется, подпитываясь виагрой, об интригах, которые она плетет на работе, выживая конкурентов, о подарках, которые берет без стыда из рук плохо одетых женщин, о сплетнях, которые о ней ходят, о своем отражении в зеркале, которое с каждым днем все больше тускнеет и расплывается. Входит медсестра и замирает в дверях – видит, что Берта плачет, уткнувшись носом в карточки на столе, и ее плечи вздрагивают от рыданий.

Трудно быть сильной женщиной. Очень трудно давать другим советы. Но труднее всего – согласовать свою силу со своей слабостью.

– Берта Ароновна.., – выдыхает перепуганная медсестра, не решаясь сделать шаг по направлению к столу. – Что-то случилось?

Берта поднимает на нее покрасневшие глаза.

– Выйди...

– Берта Ароновна...

– Выйди, я сказала!

– Там... больные спрашивают, будет прием?

– Не будет!.. Будет...

– Так будет?

Берта вытирает глаза, размазывая по щекам черную тушь.

– Будет. Пусть подождут.

У каждого есть свой ритм, с которого нельзя сбиваться. А Берта чувствует, что сбилась, поэтому ее сердце колотится не в такт с пульсацией будней. А может, впервые после стольких лет молчания, она услышала его удары.

Откуда берутся слезы? Текут по напудренным щекам и капают на медицинские карточки. Вот чему завидовала всегда Берта – неизгаженному Шуркиному сердцу. Живому сердцу, которое трепыхается в ее груди. А в груди у Берты – маленький, кислый лимон, в который она превратила то, что мешало ей быть успешной и строить карьеру.

– Берта Ароновна, так будет прием?

Вышла замуж – ради русской фамилии, развелась – ради того, чтобы избавиться от лишних хлопот, не думая ни о муже, ни о ребенке. На работе – переступила через всех и вся, чтобы удержаться на плаву. Это очень хорошая черта – просчитанная цепкость, но почему от нее так неприятно, так безрадостно становится жить?

– Берта Ароновна?

Она снова вытирает лицо.

– Будет, Света, будет...

– Меня Леной зовут, – поправляет сестричка растерянно.

За все годы работы Берта ни разу не обратилась к ней по имени. Не знала его. Не интересовалась никем, кроме себя самой и тех, кто может быть ей полезен. А теперь сбилась с ритма и взглянула по сторонам – на тот самый мир, который хотела показать Шурке.

Тает снег. Идут годы – падает снег и тает. И скоро придет новая весна. Берта закрывает лицо ладонями и снова роняет голову на стол.

– Берта Ароновна! – бросается к ней Лена. – Ну, не плачьте! Пожалуйста, не плачьте. Все будет хорошо... Весна скоро...

§27. ПРАВИЛО №21:

НЕ ДОГОНЯТЬ УШЕДШИЙ ТРАМВАЙ

         Никогда не гонись ни за трамваем, ни за мужчиной: будет следующий. Будет лучше – добрее, щедрее, ласковее.

         Шурка очень мучится оттого, что обидела Берту, но ее пособие она мысленно уже выбросила на помойку.

         Снова сидит на бабкином диване и раскачивается из стороны в сторону. Завтра – первый день на новой работе. Будет секретаршей в небольшой производственной фирме, будет иметь под рукой компьютер, факс, ксерокс и регулярный секс с начальником.

         Нет смысла жить на свете, если знаешь, что следующий мужчина – не будет лучше того, кого ты потерял и кого любишь. Вообще нет смысла просыпаться утром. Шурка свешивается из окна и кричит, что есть сил:

– Я люблю тебя! Люблю тебя!

Оглядываются школьники, и старухи задирают вверх головы.

– Я люблю тебя! – орет Шурка.

Легче. Кажется, что снова кружится листва, и он стоит внизу в золотых листьях. И дворничиха его обметает, чтобы никогда в жизни он не женился. Шурка очень верит в приметы. Верит в черных кошек, в пустые ведра, в угол стола, в спотыкания на дороге. Верит в сновидения и гороскопы. Верит во все знаки судьбы, потому что верит в саму судьбу.

Она точно знает, что человек, которого обмели веником, навсегда останется одиноким. Тем более – метлой. Это двойная гарантия.

– Я люблю тебя, – говорит Шурка белому зимнему дню и закрывает окно. – Навсегда.

Она не пойдет к нему, не станет ничего объяснять, не станет спорить и что-то доказывать, потому что Савва прав, а она не права. Шурка знает, что сама виновата, потому что ее сердце – из мягкого теста, которое тает от прикосновения теплых рук. Никакого капитала не нажила она ни с Жекой, ни с Вангелисом, а просто они любили ее, и Шурка ответила им благодарно, потому что немногие ее любили и не знала она тогда настоящего чувства.