Текст книги "Близкие"

Автор книги: Тони Ронберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

А когда пошло по накатанной, тоскливо сделалось. Это раньше кризис накрывал четко по графику – в сорок лет. А мне тридцать три было, и у меня такой кризис начался – мозги плавились и растекались. Потом отвлекся на клубы, на забегаловки, на тусовку – вроде легче стало.

Вот говорят, что болезнь – наказание, кара небесная. Но я не знаю, за что наказан. Я не чувствую за собой никакой вины. Я не делал ничего такого, чего не делали бы другие. Немного кокаина, немного водки, немного с девчонками повстречался…

– Правда, что застрелиться хотел?

– Правда, но не из-за самого диагноза. Ясно, что все смертны. Просто – на какое-то время – возникла страшная иллюзия, что у меня есть родина, есть близкие люди, им можно доверять, к ним можно привязаться, привыкнуть, даже зависеть от них, потому что они ближе отца, которого я не помню, ближе матери, которая вечно упрекает, ближе отчима, который всю жизнь меня ненавидел. Есть близкие люди, которые любят и не хотят меня изменить, просто любят. Но, знаешь, это только на памятниках выглядит искренне: «Помним, любим, скорбим. Родные и близкие», а в жизни вряд ли такое возможно. Где он, кстати?

            Денис отводит взгляд.

– Уволился.

– Уволился... И тогда он тоже уволился. А ведь мы с ним не один пуд соли, не одну пачку денег, не одну девчонку… И верил я ему. А все моментально происходит: был близкий человек и вдруг шагнул в толпу посторонних и растворился. И на прощанье сказал что-то вроде: «Увольте меня от этого, не моя проблема». Я бы и не позволил ему сопли мне вытирать. Но не так же… Я понимаю, все понимаю – испугался, и жизнь дорога. Но я тогда точно в таком же положении был – думал, с кем, на ком влетел. Думал и придумать не мог…

– То есть у вас личная жизнь на двоих была? – насилу выговаривает Денис.

– Чисто на двоих не была, но на троих-четверых была. И я за него испугался, ужасно испугался…

– И чем закончилось?

– Ты же видишь, чем закончилось. Я валялся в клинике, а он один раз позвонил, чтобы попрощаться.

– А сам он здоров?

– Думаешь, он мне сказал? Нет. Я ничего не знаю. Честно говоря, он парень рисковый, и не я вовлек его во все это, а наоборот. И что мне теперь – отчет у него требовать? Справку? На дуэль вызывать? Судиться? Проклинать его? Да и неважно уже. Просто случилось горе, которое разделило.

            Дениса тоже прошибает холодный пот. Никогда не сомневался в Костике. Нет, сомневался, но дня два, не больше. Это же Костик…

            Стефан еще долго рассказывает о ролях в театре, с которым уже попрощался, но Денис слушает молча, никак не реагирует, не задает вопросов, думает о своем.

– Слышал, у тебя тоже проблемы? – спрашивает Стефан в конце их беседы.

– К… какие?

– Обвал заказных статей?

– А, это… ерунда. Это я разрулю. В пятницу ток-шоу на центральном…

– Так это в честь тебя «Слухи»? Мне как-то туманно объяснили, когда приглашали.

– А тебя зачем?

– Я теперь как свадебный генерал. Доживаю последние дни на публике, которой всегда сторонился. На похоронах тоже тусовка соберется, репортеры светских хроник. Даже в театре признают, что играл неплохо, а при жизни критики до костей грызли. Что ни говори, а хорошо быть покойником, хорошо, – Стефан словно вслушивается. – Шуршит слово «хорошо», а не помню, что значит. Наверное, смысл понятий уходит раньше, чем они сами. Вот такие дела, Дэн. Думаю, ты справишься. Это не для записи. Потому что человек ты хороший…

– Ты теперь знать не можешь, от тебя смысл понятий ушел. Да и раньше иллюзии у тебя были, – насилу усмехается Денис. – Страшные иллюзии…

– А я не жалею. Заплатил за них дороговато, но следующей ступени я все равно не вижу. Если не смерть, то что? – Стефан разводит руками. – Я даже рад, что так закончилось. То есть еще не закончилось, но заканчивается.

– А мне сказать хочется на прощанье, что мы всех поборем и победим…

– Ты побори и победи один, – Стефан кивает. – Увидимся на ток-шоу. Ну, и потом… тоже приглашаю.

24. ДОВЕРЯЙТЕ ХОРОШИМ ЛЮДЯМ.

            Конечно, есть сценарий, но совсем не такой, какие пишут студенты сценарных отделений кинематографических вузов – с указание оборудования, постановки освещения и конкретных реплик.

            Маша отмахивается от Дениса.

– Все обычно будет. Вы же профессионал – сориентируетесь!

            Ничего, что прямой эфир, а Денис даже понятия не имеет, кто займет места на полосатых диванчиках. Ждет появления обычного состава – под предводительством оперной дивы Арефеевой, но появляется скромный частный детектив Пичахчи.

– О-е! – ругается про себя Денис.

            Других гоблинов не видно. Эфир начинается. Маша кратко «обзирает» конфликт, возникший между Денисом Федуловым и некоторыми гостями его передачи. Денис добавляет, что он человек не конфликтный и, скорее всего, был неправильно понят. Если его передача и окрашена иронией, то это – примета его стиля и отказываться от нее он не собирается. Поскольку никого из оппонентов в студии нет, то и обвинять его некому. Вместо них слово берет Пичахчи:

– Да ведь дело куда серьезнее, куда! Или ваше участие в проекте «Эдем» тоже прикажете считать иронией – по отношению к беззащитным, отчаявшимся, одиноким старикам?

            Скромный такой, незаметный детектив. С хваткой питбуля.

– Действительно, дело куда серьезнее. Я оказался обманут точно так же, как и эти беззащитные люди. К сожалению, не заказал детективного расследования, прежде чем принять предложение об участии в рекламе, – отвечает Денис.

– То есть вы хотите сказать, что «Эдем» – не ваш проект? Не бизнес вашей компании?

            Вот удар ниже пояса. Разумеется, Пичахчи чует, до какой степени Денис может быть откровенен, спасая не просто свою репутацию, а свою жизнь.

            Но теперь все представляется Денису совершенно иначе. Зачем спасать то, чем рисковал не задумываясь? Что шатко? Что и без того висит на волоске? Думал, что движется по течению, но хотя бы по горизонтали, а после разговора со Стефаном ясно увидел, что вертикально и вниз.

– И вы, и я, и все зрители видели интервью вице-мэра Вадима Ивановича Шихарева, в котором он представлял «Эдем» как проект мэрии. У меня, как и у всех остальных, не было никаких причин не верить городским властям. К счастью, благодаря вашему расследованию, все это вовремя раскрылось.

            Зал несколько замирает, но загорается табличка «аплодисменты», и все одобрительно аплодируют.

– Как видите, мне скрывать нечего, – продолжает ободренный Денис. – Я оказался обманут так же, как и те, кто звонил по предложенным телефонам в надежде найти помощь и поддержку в «Эдеме». Даже более того – за одно упоминание на этом ток-шоу имен официальных лиц мне угрожали серьезной расправой. Но угрозы меня не пугают. Вопросы о моей случайной гибели частные детективы будут задавать уже не мне. А вот вы, господин Пичахчи, вряд ли сможете назвать инициаторов вашего расследования, несмотря на то, что, стремясь потопить всего лишь одного журналиста, спасли жизнь многим людям. Я рад, что все так сложилось. И рад, что это не просто выяснилось кулуарно, а стало достоянием широкой общественности.

            Опять звучат аплодисменты. Маша дает слово зрителям – все возмущаются действиями городских властей и выражают твердую уверенность в том, что мэр ничего не знал о проекте,  всенепременно разберется и накажет виновных.

            Питбуль равнодушно умолкает. Его часть работы выполнена. Больше того, что он должен был сказать, говорить он не намерен. Полномочий обвинять мэра или кого-то из горадминистрации у него, тем более, нет.

            Во второй части «Слухов» на диванчик присаживается Стефан. Зал встречает его аплодисментами. Маша благодарит гостя за визит, подчеркивая, что актер смертельно болен, но все-таки нашел силы, чтобы поддержать честную и нужную передачу – «Час откровенности».

            Это уже финишная прямая ток-шоу. Стефан выглядит лучше, чем вчера у Дениса. На нем серый костюм без галстука, верхние пуговицы расстегнуты. Он кажется привлекательным, и в то же время – нереальным, тающим в воздухе, призраком себя прежнего.

            Маша выражает общее восхищение его мужеством. Для зрителей он уже свят. Болен СПИДом и свят. Желанный и недосягаемый. Герой, которого уже никто не удержит за руку рядом.

            У Дениса невольно влажнеют глаза. Вчера, в его студии, в нем не было столько прощального, мерцающего света. Но теперь он прощается…

– Не мог не прийти, не мог промолчать, когда дело касается честного, умного, неординарного человека, – говорит Стефан. – Скажу вам как простой зритель – этот человек примиряет с телевидением тех, кому хочется думать и понимать, а не просто наблюдать за цветными картинками на экране. Пока есть такие передачи как «Час откровенности», имеет смысл сама откровенность, интеллект, опыт, духовность человека. Значит, у каждого из нас есть шанс не только почерпнуть что-то для себя, не только сделать вывод из чужих ошибок, но и донести что-то свое – важное, наболевшее, выстраданное. Поэтому и не хочется видеть в программе таких гостей, восприятие которых может спасти только ирония. Хочется восхищаться и верить, что вот-вот, еще немного – и я тоже буду достоин «Часа откровенности».

Для меня этот час уже настал. Эта передача стала наилучшим итогом моей жизни. Вы увидите ее скоро. Возможно, к тому времени я уже уйду из числа зрителей, как недавно ушел из числа актеров.

И на прощанье скажу совсем банальные вещи, – Стефан усмехается. – Будьте осторожны, ведите здоровый образ жизни, доверяйте хорошим людям…

            Маша смахивает слезы, детектив Пичахчи опускает голову. Запоздало вспыхивает команда «Аплодисменты». Видимо, режиссер не ожидал такого сентиментального шоу. Маша закрепляет эффект, желая Стефану здоровья и жизненных сил. И оттого, что обращается практические к его фантому, к памяти о нем, к его тени, зрители в студии без всякой команды начинают всхлипывать…

            Только к ночи звонит Шихарев:

– Ну и сука ты, Федулов! Скажи спасибо, что я практически уже замял это – на своем уровне. Иначе – лежать тебе в асфальте и не чихать.

– Да мне все равно, где не чихать.

– Вот и не думай, что ты меня обхитрил! Плевал я на твое телевидение!

– Я не думаю. Мне, правда, фиолетово.

            Шихарев отсоединяется матерясь.

            Слышен мат в пустой комнате.

            Слышен мат в пустом сердце.

            В хаотичном сне кто-то говорит Денису о результатах анализов, о новых выпусках передачи, о центральном канале:

– Хорошо, что все закончилось позитивно.

            И смысл слова «хорошо» уходит.

25. ЭТО ВСЕ ОБЪЯСНЯЕТ.

            Апрель уже на исходе. На работу вернулась Юля и еле успевает принимать звонки. «Часом откровенности» вдруг заинтересовались и академики, и изобретатели, и новые реформаторы. Значит, люди еще верят в науку, в изобретения, в политические реформы. И в Дениса Федулова. Верят, что он выслушает, правильно поймет, правильно расставит акценты, правильно расскажет о них зрителю. И все, казалось бы, в обычном ритме. Но…

            Смысл понятий так и не вернулся. Знал он Костика все эти годы или не знал? Ошибся в нем или не ошибся? Любил Оксану или не любил? Врал зрителям или не врал? И то, и другое возможно с одинаковой степенью вероятности.

            По утрам он прислушивается к своему организму, трогает дрожащей рукой лоб, но так и не идет в больницу – откладывает. И Оксане нужно позвонить, но тоже не хватает ни сил, ни смелости. Температура будто бы в норме, но и у Стефана все начиналось бессимптомно.

            Денис звонил ему после ток-шоу – слушал долгие гудки в телефонной трубке. Стефан не хочет обременять собой этот мир, он хочет уйти тихо и незаметно – уйти в телефонные гудки, в последние записи, в память бывших коллег.

            Зато – совершенно неожиданно – в студии объявляется Макс Измайлов.

– А я наверх забегал, на «МузТВ», и к тебе вот заглянул…

            Словно и не разливалось между ними море грязи, и не кричали они друг другу проклятия с разных берегов.

            Макс лыс, блестящ, крепок, но видно, что Максу – пятьдесят пять, и семь из них – за колючей проволокой. Эти колючки всегда в его взгляде.

            Падает в кресло без приглашения, тянется за сигаретой.

– Ну, как я тебя пропиарил? – хехекает миролюбиво.

– А что накатило на тебя? – спрашивает Денис прямо.

– И не спрашивай. Прости за наезд. Люблю ее. Кажется, последняя моя весна. Последняя. И обещал ей, что ни под кого подкладывать не буду и защищать буду – как долбанный рыцарь…

– Милочку что ли?

– Вот тебе странно, – кивает Макс. – Мне самому странно, а чувствую, что роднее, чем она, нет у меня никого и не было…

– А если ошибаешься?

– Не «если». Знаю, что ошибаюсь. Но не хочу этого знать. В последний раз такое, мне кажется… А ты так прошелся по ней – тупая, безголосая, продажная. А я же ее после корпоративов – никому, другие есть для этого… Дурак я, Денис, старый дурак…

– Сколько тебе этот Пичахчи стоил?

– Прилично обошелся. Но работает он цепко, мрачно. Он греко-татарин какой-то.

– Это все объясняет, – усмехается Денис. – Ладно, забудем…

– Рассосалось у тебя?

– Вроде того.

– А чего-то ты смурной…

– Да чувствую себя как-то… скверно.

– Стрессы проклятые! – соглашается Макс. – И пыли много. Дождей нет. Милочка на острова меня тянет, а мне, знаешь, так на дачу хочется – деревья молодые посадить, смородину. Не жил я никогда на земле, по-человечески. Теперь купил загородный дом, и стоит он пустой: тусоваться же надо, мониторить, пиарить, иначе рухнет все, уплывет прибыль, и вложенного не верну.

– Знаю, – кивает Денис.

– Ты приезжай как-нибудь – погостишь у меня. Бери своих и приезжай, – загорается Макс. – На речушку сходим, караси…

– Нет у меня «своих», сам приеду…

            Макс спешно поднимается.

– Да, сложно со «своими». Когда тебя все знают, «своих» обычно не остается. Ну, спасибо, что… Уже пора карму чистить, сердце пошаливает, а тут лишний грех на душу…

            Правда, пыльно в городе. Было пыльно в марте, было пыльно в апреле, а в мае совсем тяжело стало дышать. Денис старается больше работать и меньше спать, чтобы не видеть никаких снов о прошлом.

            Олег неплохо справляется, но все равно Денис ловит себя на том, что следит за его работой придирчиво и ищет в ней недочеты.

– О Костике ничего не знаешь? – спросил все-таки.

            Тот дернул плечами.

– По-моему, с Ревзиным кино снимают. Знаю, что в пустыню ехать собирались.

– Куда это?

– В Казахстан куда-то. Что-то о наркотиках. Экшен, короче. Целиком по нему.

            Приключения, экшен, наркотики – это по нему. А по Денису – отрывочные ночи без снов, клиповый монтаж будней, фантомные боли отрезанных чувств. Все иссохлось.

            Ждет худшего и не может дождаться. Лучше бы убил Шихарев. Но Шихареву мараться об это некогда. У него теперь другие дела – строить новый, как бы честный бизнес на месте старого – грязного и бесчестного.

– Мама, ну, как ты? Простила меня?

– Говорят, ты не знал ничего. Но я не верю!

            Мама – не из тех, кто прощает. Для этого у нее слишком много обид накопилось – за все тридцать семь лет его жизни. Денису кажется, что нельзя все эти годы копить обиды – с той, самой первой, когда он запачкал пеленки. Но, значит, можно.

            Есть ли смысл в непрощении? Денис легко простил Макса, и Шихарева, и греко-татарина Пичахчи, и оперную диву Арефееву, и нео-сектанта Рубакина, и футболиста Кравца, и бездарную Милочку Лебедеву, только вот Костика… К близким людям подходишь с совсем другой линейкой, угол зрения вымеряешь совсем другим транспортиром. Поэтому и нет прощения.

            Нет прощения Костику. А ему нет прощения от матери. Нет прощения от Оксаны. Может, и не нужно оно ему. Может, без надобности. Он уже не собирает никакой картины из рассыпавшихся пазлов – тем более, фантастической картины – с огромными деревьями, добрыми животными и близкими людьми.

26. ТАК МОЯ МЕЧТА СБЫЛАСЬ.

            Наконец, она звонит.

            Денис ждал этого звонка и боялся его. И вот она звонит.

            Он еще надеялся, что, может, чудом, этого не случится. Но она звонит.

            И он уже не раз и не два подбирал слова, чтобы ответить ей, объяснить, но теперь накрывает телефон ладонью и прижимает его к столу. Под ладонью мерцает холодный свет – свет смертельного ужаса. Рука цепенеет. Пальцы сводит. Горло сдавливает спазмами.

Телефон замолкает. Денис успевает схватить воздуха до нового звонка. Звонок не медлит…

            Уже вечер, и косые лучи врезаются в комнату. Высвечивают бледное лицо Дениса. Он уже слышит в трубке ее голос, но не может ответить – нужно еще немного времени. Времени, которого нет.

– Денис, извини, что я звоню. Просто не знаю, кому я могу… И если ты…

– Лучше приезжай.

– Я очень плохо себя чувствую.

– Поэтому… лучше приезжай. Нужно поговорить…

– Сейчас?

– Лучше сейчас.

            «Лучше»… Как прав был Стефан, говоря о потерянных смыслах.

            Денис ждет, как ждут расстрела виновные, осужденные, приговоренные справедливо и не заслуживающие помилования. Как ждут те, от кого в зале суда отворачивается адвокат. Как ждут те, кому мать никогда не скажет слов прощения.

            Ждать приходится долго. Снова какие-то абстрактные, обтекаемые фразы тянутся в сознании, как скользкие дождевые черви, потом рвутся на фрагменты и сплетаются друг с другом. От этого рождаются еще более уродливые, еще более бессмысленные фразы, которые Денис пытается выстроить в полноценное объяснение. Но ничего полноценного не выходит.

            Он идет в ванную, умывает лицо.

            Солнце отзывает косые лучи из его квартиры. Оксана появляется к восьми вечера. Входит робко. Ничего не мелькает из прежнего – ни смешков, ни раскованных жестов. Она тоже бледна, напряжена. Волосы закручены сзади и передавлены заколкой.

– Как на работе? – спрашивает зачем-то Денис.

– Работаю, – она кивает. – Ты извини, что я… Просто очень страшно…

– Я знаю.

– Нервничала, конечно. Но это ладно, переживу. Насильно мил не будешь, – говорит она зло. – Но очень плохо себя чувствую. Жар, и голова кружится…

– Постой, Окс. Я сам хотел тебе позвонить. Я собирался…

            Она умолкает.

– Зачем?

            Нет ни одной фразы в голове – расползлись.

– Короче… нужно сдать анализы…

– Какие анализы?

– На ВИЧ.

– Кому нужно?

– Тебе. Ну, и мне тоже…

– Зачем?

– Оксана, короче говоря…

            Но короче не получается. Не получается вообще…

– Ты знал? – спрашивает она. – Знал раньше? Это Костик, да? Это из-за Костика? Или как? Из-за кого? Когда?

            Садится, потом встает.

– Как же… так неожиданно. И дома же узнают, мама… на работе… И как же… доживать? Как?

            Снова садится и молчит.

– А я так любила тебя… Так любила, что это и должно было закончиться – как-то так, ужасно. А ты… был в больнице?

– Нет еще.

            Денис рад, что объясняться не приходится.

– Значит, Костик, – кивает Оксана. – Но ты не злись на него. Потому что, когда любишь, нужно прощать… и тогда легче…

– Я думал об этом. Не могу простить, – Денис ловит обрывок какой-то мысли.

– Я же тебя могу…

            Плачет она тихо. Просто слезы катятся, а глаза светлеют. Уходит боль.

– Поможешь мне… пережить все это? – шепчет едва слышно.

– Помогу.

– Не бросишь?

– Не брошу.

– Лучшего и не нужно. Так моя мечта сбылась. Ты есть, ты рядом, ты меня не бросишь. Я счастлива… Все так хорошо... Только голова очень кружится. Пойдешь со мной в больницу?

– Пойду…

            Она не тяготит, ее тихие слезы не тяготят.

– Останешься? – спрашивает он.

– Нет. Нужно одной побыть. Успокоиться как-то. В парке погулять.

– Поздно уже.

– Мне не страшно, – говорит она с улыбкой.

            Нет дерганности, нет хаоса, нет земного притяжения. Есть прозрачная невесомость – без мыслей, без ожидания, без надежд. Светлое и печальное пространство, в котором не звенят телефоны, не хлопают двери, не капает вода. Все замерло, припорошенное весенней пылью.

            Глобальный мир отдыхает. Информация свернулась в кольцо, как коварная змея, уставшая от охоты на простаков. Спит Интернет, спят телефонные сети, замерли на недочитанной странице электронные книги. Где-то по темному парку идет девочка – чувствует себя сильной и бесстрашной, счастливой и уверенной. Не помнит ни веселых, ни печальных дней своей недолгой жизни, помнит только переполненные болью глаза человека, который сказал ей «не брошу».

27. МОЙ СЫН НЕ ТАКОЙ.

            Не одни они такие.

            Поначалу Денису казалось странным, что никто не удивляется. Но разве удивились бы в салоне красоты, если бы человек пришел подстричься? Разве удивились бы в ночном клубе, если бы кому-то вздумалось потанцевать? Конечно, в больнице его узнали. Посмотрели внимательно на Оксану. «О, у вас серьезные планы!» – «Возможно». Это цивилизованно, современно – подтвердить взаимное доверие и готовность создать семью медицинскими справками с треугольными печатями. Удивительным, наоборот, было бы обойтись без этих справок.

– Серебристые звездочки перед глазами, – сказала Оксана, сдав кровь.

            Запахло нашатырным спиртом. Вышли на воздух.

– Ты куда теперь? – спросил он.

– На работу.

– Я тоже.

            Словно семейная пара, пережившая многое.

            А на работе смотрел в окно студии и курил – выдался день без съемок. Потом позвонил Оксане.

– Ты только не волнуйся. Я уеду ненадолго.

– Я не волнуюсь.

            Сел в двухэтажный пригородный автобус, потекла дорога за окнами, стали разворачиваться поля, побежали чахлые лесополосы.

            Автобус шел долго, останавливался на станциях, затаривался газетами, минеральной водой и чипсами. Все вокруг хрустело, шипело, шевелилось и казалось очень живым.

            Денис пытался вспомнить какие-то автовокзалы, узнать какие-то приметы местности, но ничего не помнил и не узнавал. Родной город встретил его гримасой подчеркнутого безразличия – зевнули ворота, блеснула табличка, замаячило ветхое здание автостанции.

            Он мог ехать автомобилем, но ему хотелось именно так проделать свой путь в обратном направлении. Шел пешком до родительского дома теми же улицами, по которым гонял в детстве на велосипеде, мимо футбольного поля, где когда-то допоздна пропадал с мальчишками. Шел пешком налегке – не чувствуя ни гнета багажа, ни гнета времени, ни гнета болезни. В душе растекалась прежняя спокойная провинциальная скука, вытесняющая тревожные мысли.

            Толкнул калитку и вошел во двор. Тот же забор, только немного покосился. Тот же дом, только немного потемнел. Залаял незнакомый пес, не признавая в нем того, кому можно доверять.

– Кто? – мать вышла на крыльцо, сделала к нему шаг и замерла. – Денис? Сыночек!

            Это по телефону сложно понять, сложно почувствовать. А взяв за руку, намного проще.

– Замолчи, Малыш! Это же Денис.

            Пес облаивал Дениса отчаянно.

– Случилось что-то? – спросила мама.

– Нет, ничего не случилось. Я на несколько дней всего. Соскучился…

            Мама не красит волос и носит косыночку, как бабушка. Это как-то неприятно кольнуло.

            Дома время течет иначе. Это то самое законсервированное время,  которое он торопил в детстве, чтобы поскорее вырасти и уехать. Теперь Денис не торопит замедленное домашнее время. Сходили с матерью на кладбище, убрали могилу отца – умершего одинокой смертью, брошенного той, ради которой он бросил их, не покаявшегося, не прощенного. Она убирает здесь каждый год и хранит обиду в своем сердце – за такой же высокой оградой. И обметать надгробные плиты, и вспоминать о нем – одинаково больно.

– Разве ты совсем не умеешь прощать? – спрашивает Денис.

– Умею. Но для него – нет у меня прощения.

– А для меня?

– Много всего про тебя рассказывали, – она качает головой. – И я всем говорила: мой сын не такой.

– А теперь… веришь им всем?

– Не верю. Чувствую, что случилось у тебя что-то, а ты жалеешь меня и не признаешься.

– Нет, ничего не случилось.

            Денис возвращается назад, и путь этот кажется ему легким, как полет по воздуху. Теперь он узнает все станции, и поля, и лесополосы. И, значит, это его единственно возможный путь в единственно верном направлении – к центру персональной галактики.

            Цветут сады. Денис любуется из окна автобуса на яблоневые деревья и почти не замечает шуршания газет вокруг.

            Неожиданно звонит Ветвицкая:

– Дэн, привет. Не очень отрываю? Разговор к тебе есть – на сто миллионов дойч-евро-фунтов-стерлингов. Ну, почти. Мне в холдинг нужен надежный человек – директор направления и при этом толковый редактор. Я за ценой не постою. У тебя там шумно. Хорошо было бы не по телефону поговорить. Если сама идея тебя не отталкивает…

– Не отталкивает, а привлекает, – усмехается Денис.

– Мы учли твою занятость, телевидение. Подобрали очень хорошую команду – люди рады возможности у тебя учиться.

– Но…

– Не отказывайся, Денис! – просит Ветвицкая. – Нужно встретиться, все обсудить.

– Да у меня со здоровьем плохо, – пытается объяснить Денис.

– Нашел, что придумать! – смеется она. – Не хочу даже слушать. В общем, увидимся. Да, кстати, на похоронах Матейко будешь? Там и поговорим.

– Когда..?

– Во вторник.

– И кто там… обычная тусовка?

– Вечно ты со своей иронией! – хихикает Ветвицкая. – Соберутся только близкие. Скромно проводят. Короче, там и пересечемся – на банкете.

            Она прощается, а Денис продолжает смотреть на цветущие сады за окном автобуса. Это в городе пыль, а за городом – чисто и ясно. Макс, может, карасей ловит. Стефана хоронят. Оксана на работе. Костик в пустыне кино снимает. Все на своих местах, а потерянный смысл слов никак не вернется.

28. Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ОКСАНА.

            Грандиозная тусовка. С речами и бумажными салфетками. Одноразовые речи, одноразовые салфетки. Все добром вспоминают. Денис обходит гроб кругами, как можно дальше. И вдруг натыкается в толпе на Ревзина. Сашка Ревзин – уже не «молодой» режиссер и не «подающий надежды». Он уже и подал, и оправдал, и дальше гонит в том же темпе.

– Ты не в пустыне? – спрашивает его Денис, и Сашка отмахивается.

– Какая нах пустыня? Там и без меня верблюдов хватает! Думали когда-то, все вместе туда завалим с классным сценарием – я, Костик, Стефан. Стеф бы главную роль играл. А теперь снимаем там хрен знает что – в память о нем…

– И как..?

– Да так, – Сашка пожимает плечами. – Роль-то под него была написана. Под мальчика с голубыми глазами. А теперь Поддубный играет и каждый день мне предъявы засылает, типа он характер не понял.

– Мало ли мальчиков с голубыми глазами…

– Немало. Но таких, как Стеф, нет больше, – вдруг серьезно отвечает Ревзин.

– А Костик как? – спрашивает Денис неопределенно.

– Костик держится. Там не жарко, ветер только сильный. Все сцены с погонями, взрывами и каскадерами уже отсняли. Осталось нагнать психологизму. Он умеет, ты знаешь. Ну, ты же сам его учил. А вообще – всем не сладко.

            И, слушая Ревзина, хочется верить, что так все и есть. Снимают в память о друге, Костик не мог оставить работу, а Сашка – тут, с пачкой салфеток в руке, с по-настоящему мокрыми глазами…

– Про наркотики? – спрашивает зачем-то Денис.

– Да. С клуба начинается и тянется по трафику – до Казахстана. В клубе и придумали, когда стали интересоваться, как и откуда идет товар… А ты как? Я слышал что-то о ток-шоу…

– Покоряю новые горизонты, – кивает Денис.

– Ну, буду иметь тебя в виду, – усмехается Сашка.

– Штефан, сына, на кого ты ме опустил? – причитает мать Стефана, сбиваясь на тот язык, который пыталась вытравить из собственной памяти.

            Откуда-то сзади напирает Ветвицкая, упираясь острым локтем Денису в спину. Он спешит убраться, не дожидаясь поминального банкета. Зубы выстукивают какую-то жуткую мелодию.

            Зубы приплясывают от зашкалившего напряжения. Вспоминаются неопределенные ответы Костика о результатах анализов, и Денис понимает, что на месте Костика, а теперь уже на своем месте, тоже не смог бы сказать ничего определенного, потому что зубы стучат свое: смерть, смерть, смерть. Спастись бы. Обойти бы кругами. Убежать бы. Забыться бы хоть ненадолго…

            Результаты, может, уже готовы и ждут их. Но Оксана тоже не звонит, и неизвестно, как она борется с этим ожиданием. Он набирает ее.

– Привет, Окс.

– Привет…

– Ты на работе?

– Да…

– А я на похоронах был. У Стефана. Он приглашал.

            Несмешная шутка.

– Я завтра, наверное, сама схожу, – говорит вдруг она. – Мне так проще будет. Я сконцентрируюсь. Я готова.

– Я могу с тобой…

– Не надо, Денис. Я все обдумала. Я сама. А вечером к тебе приеду и все расскажу. Потому что двойное горе сразу – еще тяжелее будет. Я очень за тебя переживаю. Пусть лучше постепенно…

– Я понимаю. Делай, как знаешь. У меня завтра съемка, тогда вечером…

– Да, вечером…

            Они прощаются.

            Раньше в голове зияли пустоты, а теперь все они заполнены какой-то пеной.

            Страшно. Но Денис не просит невидимого режиссера отмотать пленку назад и переснять какие-то кадры. Что можно переснять? Семь лет назад не встречаться с Костиком, едва закончившим институт и хватающимся за любую работу на телевидении? Или не зацикливаться на нем полгода назад, когда казалось, что теряет его, и не простит себе, если потеряет?

            Ну да, пошло. Но не слишком и пошло. Правильно говорил Стефан, ничего такого, чего не делали бы другие. Втянул Оксану – так не маленькая, сама втянулась. И сожалеть – по большому счету – не о чем. Нет счастья. Нет боли. Есть информация о счастье и о боли – в газетах, на форумах, в чатах, на экранах, отражающих и поглощающих свет.

            Завтра Оксана просто узнает какую-то информацию и сообщит ему. А если объективно, то все смертны и всем отмеряно, – повторяет Денис чужие фразы, слышанные за последние дни очень много раз.

            В любом случае – не приговор. Просто у Стефана был хрупкий организм, а Костик, вон, по пустыням рассекает и ничего. И ничего. Еще и кино успеет снять.

            Деньги есть – Оксана может уйти с работы, жить с ним, лечиться в самых лучших клиниках. Он сможет ей это обеспечить. Купит ей машину. Что-то для души…

            Денис лежит один на диване – в пустоте, к которой так и не привык, и строит какие-то странные, фантасмагорические планы, потом рушит их и строит новые. И обломки этих планов заполняют сознание пористой пеной.

            «Неужели это будет?» – думает он напряженно, пытаясь пробить своей волей брешь в информационном поле и узнать свое будущее, но ничего не чувствует. Вполне возможно, что это он ослабнет, а Оксана будет вынуждена за ним ухаживать. А она будет, она его не бросит.