Текст книги "Stories, или Истории, которые мы можем рассказать"

Автор книги: Тони Парсонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

– Мне немного, – попросил отец.

– Он любит этот салат, – заметила мать.

Терри знал, что это не было салатом в полном смысле слова. То, что его родители называли салатом, состояло исключительно из помидоров, огурцов и латука. По особым случаям – таким, как сегодня, – горку украшала пара редисок. Терри знал, что Мисти ожидает увидеть настоящий салат с заправкой – с приправой из уксуса или с оливковым маслом. За первые месяцы работы в «Газете» Терри успел пройти интенсивный курс обучения в области ресторанной еды. Все ответственные за связь с прессой сотрудники всех студий звукозаписи в районе Сохо [6]6
  Район французских и итальянских ресторанчиков и ночных клубов в Лондоне, район богемы.


[Закрыть]вначале спешили угостить новичка ланчем за счет фирмы. Пока не поняли, что он в любом случае опустит их ниже плинтуса.

Но сегодня Терри узнал о Мисти нечто новое. Заправка для салата не значила для нее ничего по сравнению с желанием показать его маме, что она по достоинству оценила ее старания. И это тронуло сердце юноши. Когда его девушка провозгласила говяжье карри из пакетика просто восхитительным, Терри влюбился в нее еще сильнее. Если такое вообще было возможно. – Ну и как тебе понравился Берлин, Тел? – спросила его мама, вонзая нож для хлеба в кекс от «Блэк форест». Если она и заметила, что сын из вежливости заставлял себя есть, то не подала виду.

– Было здорово.

– Как чудесно путешествовать по всему миру и получать за это деньги! Ты ведь был в Германии?

Она обратилась к мужу, взмахнув рукой, в которой держала нож. Терри заметил, что многие из рассуждений матери заканчивались вопросом к отцу, словно она боялась, что природную молчаливость мужа могут по ошибке принять за признак того, что его игнорируют.

– В те дни там было по-другому, – отозвался он.

– Почему, мистер Уорбойз? – спросила Мисти. Отец печально усмехнулся.

– Потому что в меня все время стреляли какие-нибудь гады!

Мисти восхищенно покачала головой.

– У вас была такая интересная жизнь. – Девушка прикоснулась к руке матери Терри, руке, на которой та носила кольцо невесты, обручальное кольцо и кольцо с камнями, которое получила в подарок на свой прошлый день рождения. – У вас обоих. Депрессия… война… вы были свидетелями того, как вершилась история. – Она взглянула на Терри. – А что наше поколение видело? Что сделало?

Родители Терри в недоумении уставились на Мисти. Мировая война, глобальный экономический кризис – для них все это было в порядке вещей.

– Кусочек кекса? – предложила мама Терри.

Родители переместились на диван вместе с кексом, а Мисти присела на вращающийся табурет у пианино и подняла крышку инструмента.

– Я десять лет брала уроки игры на пианино, – сказала она. – С пяти до пятнадцати. Моя мама очень хотела, чтобы я научилась играть.

Терри с гордостью улыбнулся. Он даже не подозревал, что Мисти умеет играть на пианино. Улыбка исчезла с его лица, когда стало ясно, что ока не умеет. Мисти заиграла самую ужасную версию «собачьего вальса», которую он слышал в своей жизни.

– Десять лет?! – фыркнул отец с неподдельным изумлением, – Держу пари, ты хочешь, чтобы тебе вернули деньги, милочка!

– Я давно не практиковалась, – улыбнулась Мисти.

– Не слушай его, дорогая. – Мама Терри уселась рядом с девушкой. – Подвинься немного. Дай-ка я сяду.

Пианино принадлежало бабушке Терри – маминой маме. В те дни телевизоров еще не было, и у каждой семьи в Ист-Энде имелось собственное пианино в углу и курица на заднем дворе. Приходилось самим себя развлекать и обеспечивать яйцами. В этой маленькой гостиной на самом деле совсем не было места для пианино, но мама Терри не хотела от него избавляться. Особенно теперь, когда бабушки уже не было.

Она с хрустом размяла суставы пальцев, застенчиво улыбнулась и заиграла какую-то старую песню о том, что, несмотря на все недостатки любимых, ты все равно остаешься с ними. Мама Терри играла с непринужденным изяществом, свойственным самоучке, а когда начала петь, все притихли. Ее голос был мягким и завораживающим. Отец Терри заулыбался.

 
Ты, может, и не ангел
Ангелов так мало…
 

Внезапно перестав петь, она продолжала играть. Отец захохотал от восторга.

– Она забыла слова, – сказал старик, смутившись. Он страшно гордился своей женой и ее талантом. Но она не забыла слова.

 
До тех пор, пока он не придет…
 

На этом месте она бросила удрученный взгляд на мужа.

 
Я делю свою жизнь с тобой.
 

Мисти смотрела на маму Терри с таким серьезным выражением лица, словно была в церкви или в обществе мудрого Труффо.

Однажды в разговоре девушка сказала Терри, что первый раз попробовала растворимый кофе, когда ушла из дома. А он знал, что напоследок его мама подаст кофе из банки «Нескафе». Она, вероятно, добавит сахар и молоко, даже не спросив Мисти о ее предпочтениях. И кому-то придется вымыть ложечки после креветочного коктейля, чтобы мешать ими кофе.

Но, наблюдая за Мисти, которая не отрывая глаз смотрела на его маму, когда та пела свою старинную песню, Терри впервые почувствовал, что все это было не важно.

От тряски поезда Рэй Кили проснулся.

Откинув с глаз прядь длинных светлых волос, Рэй посмотрел в окно. Плодородные поля, несколько дачных домиков, пара облезлых лошадей. До Лондона еще час, подумал он.

Рэю были очень хорошо знакомы эти поля. Он мог читать по ним время, как по часам. Даже лошади показались ему знакомыми. Три года подряд, с пятнадцати лет, Рэй ездил по этому направлению. Какая-нибудь музыкальная группа отправлялась в турне, и он сопровождал ее на север – в Ньюкасл и Лестер, Манчестер и Ливерпуль, Лидс и Глазго, – а затем возвращался в Лондон и писал о ней.

Внезапно Рэй понял, что именно его разбудило. В вагоне послышались громкие голоса – хриплые и мерзкие. Голоса группы футбольных фанатов, которые направлялись в вагон-ресторан. По крайней мере, эти парни были очень похожи на футбольных фанатов. Их длинные неухоженные волосы были выстрижены перьями, рубашки с короткими рукавами плотно обтягивали их тела, а из-под коротких расклешенных брюк видны были тяжеловесные ботинки. Рэй ощутил знакомую дрожь во всем теле и сполз ниже на жестком сиденье, надеясь спрятаться от мира за длинной челкой.

Он знал, что это за люди. Рэй знал, что они с ним сделают, когда заметят его длинные волосы, хлопчатобумажную куртку, белые джинсы и ковбойские сапоги. Но для них явно было важнее раздобыть пиво, чем помучить одинокого мальчугана-хиппи. С грубым хохотом они прошли в дальний конец вагона.

Рэй закрыл глаза. Ему было нехорошо. Прошлой ночью, насколько он помнил, ему так и не удалось заснуть. Хотя на какой-то момент Рэй, должно быть, все-таки заснул, – в это время женщина, видимо, и покинула его гостиничный номер.

Эта женщина была сотрудницей звукозаписывающей компании, ответственной за связь с прессой. Она должна была проследить за тем, чтобы за время гастролей группы по разным городам Рэй попал на все выступления и взял интервью у вокалиста. Она очень нравилась юноше – в ней было что-то от девушки из «Букета колючей проволоки», к тому же она разбиралась в музыке. Но Рэй знал, что при следующей встрече эта женщина сделает вид, что ничего особенного не произошло. Так и должно быть. К таким вещам полагалось относиться несерьезно.

На обратном пути Рэй всегда был в слегка подавленном настроении. Усталость и похмелье давали о себе знать. А после двух концертов и двух репетиций за двое суток в ушах звенело. Ко всему прочему, девушки, которые успевали ему понравиться, никогда не проводили этот вечер с ним. Ну и, конечно, приходилось возвращаться домой.

Парни снова проходили по вагону, только теперь уже в обратном направлении и с банками пива «Карлсберг» в руках. Некоторые из них бросали на Рэя насмешливо-воинственные взгляды. Он смотрел в окно и пытался сохранять ровное дыхание, чувствуя, как гулко бьется сердце под хлопчатобумажной курткой. Таких типов в последнее время можно было встретить где угодно. Но они просто ничтожества по сравнению с моим отцом, подумал Рэй. Отец бы их просто убил.

Затем Рэй, должно быть, снова погрузился в сон. А когда проснулся, солнце уже садилось, и спросонья он не сразу осознал, что место полей за окном заняли разрисованные граффити стены города. Поезд подходил к станции, и пассажиры собирали сумки.

Наступал вечер 16 августа 1977 года.

2

Мисти вела отцовский «форд капри» по западному шоссе, к городу. Терри мягко положил ладонь на ее бедро, ощущая сквозь белую ткань платья тепло ее тела. Интересно, размышлял он, на кого будут больше похожи их дети? Стоило ему только посмотреть на Мисти, как по клеточкам всего его существа разливалось непреодолимое и томительное желание.

Мисти было девятнадцать – на три года меньше, чем Терри. И хотя их семьи жили всего лишь в нескольких километрах друг от друга, он чувствовал огромную разницу между ними. Словно они родились на разных планетах, а не в разных частях Лондона. Семья Мисти каталась на лошадях, а его семья делала на них ставки.

Его детство прошло в съемной комнатке над мясной лавкой, а ее – среди книг, клубных пони и частных школ. Ее отец был успешным адвокатом – вот откуда в семье брались деньги. Мисти говорила обо всем этом как-то расплывчато, неопределенно, но ведь теперь люди стеснялись в таком признаваться. На календаре был 1977 год, и привилегированное положение уже не являлось поводом для хвастовства.

Но ей и не нужно было рассказывать всю подноготную. Терри и так прекрасно понимал, насколько они разные. Она уверенно шла по жизни, глядя в будущее, а он боялся вернуться в прошлое. Разумеется, по сравнению с его первым днем в «Газете» все изменилось к лучшему. Впрочем, хуже было просто некуда.

При воспоминании о пережитом унижении его лицо начинало гореть от стыда. Даже сейчас – когда у него была такая девушка, как Мисти, такой друг, как Дэг Вуд, когда его очерк попал на обложку, – при воспоминании о том, первом дне к его горлу подкатывала тошнота.

Терри тогда был просто олухом – он попытался вернуть пластинку, на которую писал отзыв! Один из бывалых сотрудников «Газеты» дал ему никому не нужный альбом месячной давности, отвел в комнату с проигрывателем и оставил в одиночестве. Закончив работу над своим отзывом на «Би-боп делюкс» в триста слов, Терри вернулся к бывалым и попытался вернуть им пластинку. Как же они смеялись! И как у него тогда горели щеки!

Терри знал, что одной из причин, по которой его приняли на работу, был его внешний вид. Он одевался в стиле фильма 1954 года – «В порту», стиля, который вновь входил в моду. Музыка вновь становилась жестче. Так он и стоял в то утро, с пластинкой «Би-боп делюкс» в руках, ярко-алым лицом и жгучим чувством стыда. Он бы и внимания не обратил на их смешки, если бы эти люди для него ничего не значили. Но среди них были те, перед чьим талантом Терри преклонялся. И они над ним смеялись. Он казался им смешным!

Терри мечтал об этой работе, и он ее получил. Руководство «Газеты», отчаянно искавшее молодых журналистов, откликнулось на его четко сформулированные и аккуратно напечатанные соображения о новом альбоме Брюса Спрингстина и рецензию на сингл от «Рэт скэбиз» (удачное сочетание старой и новой музыкальных школ). Терри пригласили в офис, где он познакомился с Кевином Уайтом – ультрамодным редактором, который практически собственными руками вылепил «Газету». Уайт был явно впечатлен тем фактом, что Терри успел побывать на концертах многих групп нового времени. Кроме того, ему понравилось то, как выглядел Терри, – тот пришел на собеседование в дешевой кожаной куртке и с легким налетом модной усталости. Еще бы – ведь он пришел туда сразу же после ночной смены на заводе!

Терри взяли стажером на должность журналиста. Он должен был писать рецензии на новые синглы, которые только начинали появляться в записи, – на новую музыку, которую ни один из штатных журналистов не любил и не понимал. Но, как оказалось, все самое сложное еще впереди.

Одна из бывших девушек порвала с ним прямо у входа в закусочную «Уимпи», поэтому Терри считал, что знает женщин. Однажды он выкурил косяк гигантских размеров, поэтому считал, что знает толк в наркотиках. И когда-то бросил школу, получив место на заводе по производству джина – чисто временно, пока не станет известным во всем мире журналистом, – поэтому считат, что знает жизнь. Но вскоре Терри обнаружил, что на самом деле ничего не знает.

Тот кошмарный первый день. Когда он не знал, что сказать. Он – юноша который всегда любил читать и умел выражать свои мысли, – он будто лишился дара речи. Терри не умел говорить так, как бывалые сотрудники «Газеты», – с неистребимым цинизмом, издевательской иронией, которая возвышала их над всем миром. Он чувствовал, что может писать не хуже любого из них – за исключением разве что Скипа Джонса, – но он не был знаком с их правилами. Откуда ему было знать, что пластинки оставляют себе? До тех пор ему всегда приходилось подолгу копить деньги, чтобы купить себе какую-нибудь пластинку.

Все говорили на языке, которого он не понимал. Ему предстояло многому научиться. Может, даже слишком многому. Терри не знал, удастся ли ему когда-нибудь стать таким же, как они. А потом впервые увидел Мисти. И потерял почву под ногами – в прямом и переносном смыслах.

Один из старших журналистов проводил Терри на его рабочее место, по соседству с Леоном Пеком и Рэем Кили, другими новыми сотрудниками «Газеты». Ни того ни другого в тот день на месте не было: Рэй уехал на пресс-конференцию группы «Флитвуд мэк» куда-то в Уэст-Энд, а Леон – в гастрольный тур с Нильсом Лонгфреном. В ожидании того, пока ему скажут, что делать, Терри изучал печатную машинку и заглядывал в пустые ящики письменного стола. А затем вдруг услышал деловой и уверенный женский голос, объясняющий что-то графическому редактору, и забрался с ногами на стол, чтобы посмотреть на обладательницу этого голоса.

Офис был поделен с помощью серых двухметровых перегородок на индивидуальные отсеки, что придавало ему сходство с запутанным лабиринтом. Но если залезть на стол, можно было смотреть поверх перегородок. Через несколько перегородок от своего отсека Терри увидел ее. Она была просто ослепительна, хотя он и не мог понять почему. Вероятно, это имело какое-то отношение к ее манере держать себя. Тогда он впервые почувствовал безумное желание.

– Я стремлюсь передать ощущение абсолютной пустоты и тишины, – говорила она редактору. – Как на снимках Жерара Маланга.

Она снимала «Бони Эм».

Мисти с редактором склонились над ее обзорными листами. Терри никогда прежде не видел обзорных листов – это были листы глянцевой черной бумаги с сеткой крошечных кадров. Они обводили понравившиеся кадры красным маркером, пока не выбрали один-единственный, поставив рядом с ним крестик. Как поцелуй, подумал Терри, уже успев отчаяться и потерять всякую надежду. Эта девушка играла в другой лиге…

– Я знаю, что они абсурдны, – продолжала Мисти. – Но помните, как Уорхол говорил: «Все пластмассовые – а мне нравится пластмасса».

Затем она вдруг подняла голову и перехватила его взгляд. Терри попытался выдавить из себя улыбку, но в результате его лицо только искривилось в дебильной ухмылке. Мисти нахмурилась, отчего стала еще симпатичнее и этим только добила его окончательно. А потом за ним пришли.

Они заглянули в его отсек, длинноволосые, одетые в вылинявший деним, – их словно не коснулись изменения, происходящие там, что Терри и остальные журналисты называли «улицей».

– Куришь, приятель? – спросил один из них.

Терри тут же спрыгнул со стола, принял стойку «смирно» и протянул им пачку сигарет. Парни с улыбкой переглянулись.

Пять минут спустя Терри чуть не помер. Сжимая в руке гигантский косяк, он бился в ознобе, а по спине у него струился пот, отчего футболка прилипала к телу. Ему хотелось лечь. Ему хотелось, чтобы его вырвало. Ему хотелось, чтобы все это закончилось.

Наконец парни перестали надрываться от хохота и начали проявлять некоторую обеспокоенность. Их лица плавали у Терри перед глазами. Один из них силой вырвал косяк из его скрючившихся пальцев.

– Ты как, приятель?

– Он, похоже, в отрубе.

Они стояли в тени внушительного серого небоскреба, в котором находились офисы «Газеты». Все строение было битком забито офисами журналов – обо всем на свете, от коллекционирования марок, охоты на лис, автомобилей, футбола и вязания до музыки, – на каждом этаже по три редакции. Здание возвышалось над куском пустыря и парковкой и выходило окнами на серебристые воды Темзы, где дремали буксиры.

– Мне как-то плохо, – крякнул Терри. – Я посижу. Пока не полегчает.

Они ушли, бросив его на произвол судьбы. Это было… как же это называется? Какое слово сотрудники «Газеты» твердили весь день напролет, когда происходило что-то не совсем обычное? Как, например, визит той дамы, которая принесла сэндвичи, потому что у нее закончились булки с сыром и помидорами? Ах, да, – Терри вспомнил это слово. «Нереально». Его мозг словно в трясину засосало. А желудок, казалось, поднимался вверх по горлу. Простонав, Терри прижался липким от пота лицом к стене здания и почувствовал, как она ускользает от него. Нереально? Ха! Да он конкретно траванулся!

А затем перед ним появился Рэй Кили.

Даже сквозь плотный туман, застилавший глаза, Терри узнал Рэя. На нем была шляпа «стетсон», как у Денниса Хоппера в фильме «Беспечный ездок», отчего он казался какой-то галлюцинацией, нагрянувшей на берега Темзы с Дикого Запада.

Рэю Кили было всего лишь семнадцать, но Терри давно уже читал его очерки в «Газете». На своей фотографии, которую обычно размещали рядом с фамилией автора, Рэй походил на Джексона Брауни – эдакий кумир всех женщин. Его глаза смотрели на мир из-под прядей пшеничных волос – предмет подражания для подростков-хиппи. При виде этой фотографии на Терри накатывали волны зависти.

Рэй был восходящей звездой «Газеты» периода семидесятых, миловидным и не по годам развитым студентом колледжа. Он пел оды Джони Митчелл, Джексону Брауни и всей Калифорнии, которая казалась теперь такой далекой. В особенности Рэй любил «Битлов», несмотря на то что они были делом давно минувших лет, несмотря на то что они распались шесть лет назад и Джон скрывался в Дакоте, Пол гастролировал с женой, Ринго записывал новую музыку, а Джордж обратился к Харе Кришне.

Читая Рэя Кили, вы забывали о трехдневке и забастовках шахтеров и об улицах, загаженных мусором, до которого никому не было дела. Серость будничных забот отходила на второй план, когда вы читали очерки Рэя Кили о концерте Боба Дилана на стадионе «Уэмбли», о новом альбоме Джони Митчелл или положительных моментах музыки «Уингз». Вы читали Рэя, и вновь наступал вчерашний день, возвращалось лето шестидесятых – чего не застало поколение тех, кому меньше двадцати пяти. Вы забывали про Теда Хита и мечтали заняться любовью с Джони в песчаных дюнах пляжа в Монтерее.

Но Рэй маловато писал в последнее время.

– Ты в порядке? – обратился он к Терри с видом человека, которому заранее известен ответ.

Терри покачал головой и не издал ни звука. Его словно парализовало, мысли путались, а язык распух и стал размером с прихватку.

Затем Рэй сделал нечто совершенно неожиданное. Он приобнял Терри за плечи.

– Полегче с этой дрянью, – сказал он, – Парни к ней привыкли, а ты – нет. Ладно, пошли в офис. Пока в кутузку не загремели.

– Откуда ты знаешь? – пробормотал Терри. – Что я из «Газеты»?

Рэй улыбнулся.

– Ну ведь не из журнала про вязание?

– Не-е!

Рэй приволок Терри в офис и усадил за стол, а потом отпаивал апельсиновым соком и черным кофе, пока озноб и дурнота не начали стихать. Рэй пришел ему на помощь в трудную минуту, и это было простым проявлением внутреннего благородства. Такое не забывают. Терри пытался поблагодарить Рэя, но у него не ворочался язык. – Спокойно, приятель, – сказал Рэй, – Расслабься.

На протяжении всего дня Терри просили «успокоиться» и «расслабиться». Изменилась музыка, изменились прически, люди меняли расклешенные брюки на прямые, но лексика оставалась такой же, как и в шестидесятые.

Несмотря на все перемены в их жизни, новый жаргон еще только предстояло изобрести. Весь этот треп о том, как надо «отдохнуть», «расслабиться» и «любить друг друга» давно уже стал банальным и приевшимся. «Расслабься». «Забей».

Все утро эти тривиальные слова казались Терри Уорбойзу абсолютно бессодержательными. Но сейчас он улыбался Рэю одурелой улыбкой.

Потому что в устах Рэя эти слова действительно обрели смысл.

Не успел Рэй зайти на порог, как его оглушило хрипение телевизора и запахи домашнего пива.

«Мисс Конго – девятнадцатилетняя красотка, которая мечтает путешествовать, положить конец всем войнам и познакомиться с Сашей Дистель».

– Вернулся? – гаркнул отец, даже не приподнявшись с кресла. – Это что, по-твоему, гостиница?

Истинная правда. Рэй относился к родительскому дому как к гостинице – приходил и уходил без предупреждения, никогда не задерживался надолго. И что самое смешное – в гостинице он чувствовал себя как дома. Последние две ночи Рэй провел в «Холидэй инн» в Бирмингеме и «Трэвел лодж» в Лестере и оба раза заправил кровать с утра. Словно там был его дом, а не здесь. Взлетев по лестнице, он вошел в свою комнату, едва замечая младшего брата, который растянулся на своей кровати с футбольным журналом в руках.

Рэй зашвырнул свою сумку в угол и опустился на колени перед проигрывателем, словно молящийся перед образами. А затем осторожно провел кончиками пальцев по корешкам пластинок, словно любовник – нежный и неторопливый, который знает все изгибы желанного тела наизусть и может повторить их даже с закрытыми глазами.

Пластинки были расставлены в алфавитном порядке. Тех, которые стояли в разделе «А», было мало, и они не проигрывались годами – Элис Купер, «Аджент», «Абба», «Атомик рустер». А под буквой «Б» стояли «White Album», «Revolver», «Let it Be», «Hard Day’s Night»… «Б» посвящалась «Битлз».

Рэй достал «Abbey Road», на обложке которого красовались парни, марширующие по наземному переходу, и список из двадцати мелодий. Рэй знал ту улицу в Сейнт-Джонз Вуд лучше, чем улицу, на которой вырос.

Белый «фольксваген» припарковался на тротуаре, любопытный прохожий спешил в отдалении, безбрежное летнее небо потрясало своей голубизной. А в центре – четверка парней, каждый из которых играл свою роль. Джордж в дениме – роль могильщика. Пол с босыми ногами – роль трупа. Ринго в длинном черном одеянии – сотрудника похоронного бюро. А Джон в белом – ангела.

Рэй вернул «Abbey Road» на место. Слегка небрежно его указательный палец пробежал по пластинкам на букву «Д» – Дилан, «Дорз», Донован, Диддли и… «Рокси мьюзик». «Рокси мьюзик»? Рэй скривился в недоумении. Что «Рокси мьюзик» делала среди пластинок на букву «Д»?

Он в гневе повернулся к Робби.

Его двенадцатилетний брат развалился на кровати с журналом, просматривая обзоры матчей. На переносице у Робби было чернильное пятно – как боевая раскраска на лице индейца.

– Ты опять трогал мои пластинки?

– Ни в коем случае, Хосе, – откликнулся Робби, внимательно изучая статью про Чарли Джорджа.

Рэй разъяренно поставил «Рокси мьюзик» рядом с «Роллинг стоунз», где им и было место. Затем снова повернулся к брату:

– Не трогай мои пластинки, ладно? А если ты все же это сделаешь – не делай, но если сделаешь – ставь туда, откуда взял, понял? Нельзя ставить «Рокси мьюзик» рядом с Диланом и «Дорз»!

Робби изобразил зевок.

– У меня свои пластинки есть.

– О да, «Дисней» и «Золотые хиты Элвина Стардаста», – рассмеялся Рэй.

Робби выглядел глубоко уязвленным. Горькая правда. У Робби было всего лишь две пластинки.

– Мне купят еще одну на Рождество. – Робби недавно видел выступление «Джем» по телику и влюбился в эту группу с первого взгляда. – Мне мама обещала.

Рэй проигнорировал его слова. Пререкаться с ребенком ему не хотелось. Это было ниже его достоинства. Он вытащил из ряда пластинку «Стили дэн» с изображением продавца кренделей на фоне застывшей улицы американского городка. Эта улица была знакома Рэю так же хорошо, как их с братом комната. Будто его музыкальная коллекция была реальным миром, а родительский дом – всего лишь иллюзией!

Ему нравилось, как пластинки завладевают вниманием. Берешь их в руки, и они заполняют все поле зрения. Все, что ты видишь, – это их красота. На мгновение он задумался о девушке, с которой провел прошлую ночь, пресс-атташе.

На конверте пластинки была изображена девушка с длинными волосами, в брюках клеш. Она чем-то напоминала Али Макгро из фильма «История любви». Интересно, какую жизнь она вела, кого любила… и был ли у него шанс с ней познакомиться? Рэй Кили мечтал о своей собственной девушке. Когда он держал в руках этот конверт, он словно обнимал девушку с картинки.

– Рэй! Робби! Чай готов! – с нижнего этажа донесся голос матери. Рэй вздохнул и поставил пластинку на место.

Его отец сидел в своем любимом кресле, словно какой-нибудь провинциальный султан, а мать переносила в гостиную тарелки с хлебом и джемом. Родителей Рэя трудно было назвать парой – мать была хрупкой, нервозной и мнительной женщиной, а отец – широкоплечим высоким мужчиной, «быком» в домашних тапочках. И в последнее время он заводился с полоборота.

На полке над камином – в котором вместо настоящего огня зажигали газовое пламя, а угли были искусственными – стояли фотографии в серебряных рамках.

Родители Рэя в день их бракосочетания. Рэй с братьями Джоном и Робби в гавани Гонконга – маленький Робби, средний Рэй и большой Джон, дети в лучах субтропического солнца. Их отец с горделивой улыбкой, в светлой защитной форме полиции Гонконга, похожий на мальчишку-переростка в шерстяных носках и шортах с торчащими из-под них костлявыми коленками.

В середине шестидесятых на смену черно-белым фотографиям стали приходить цветные. Цветной была фотография восемнадцатилетнего Джона в униформе Британской армии. Этот снимок был сделан незадолго до того, как он погиб, подорвавшись на бомбе ИРА на сельской дороге в Южной Арме, в Ирландии. Эта фотография стала последней. С тех пор все изменилось.

На экране телевизора выстроились молоденькие девушки в купальниках и на высоких каблуках, а Мэтт Монро пел одну из своих самых известных песен, «Thank Heaven for Little Girls».

Рэй с матерью уселись на диване, а Робби распластался между ними на полу. Все пили разбавленный апельсиновый ликер, кроме отца, – у его ног стоял запотевший стакан домашнего пива.

– Ну и как можно сравнивать какую-то дешевку из Бонго-Бонго с девчонкой из Англии? – возмущенно вопрошал он. – Разве это справедливо? Они же там чернокожие. У них другие стандарты красоты.

Рэй закатил глаза. Вечно одно и то же, без конца и края. А кто-то еще говорит, что поездки по миру расширяют кругозор. Они явно не знакомы с его отцом.

– Я мог бы жениться на чернокожей женщине, – пробубнил Рэй ртом, набитым хлебом и клубничным джемом от «Робертсон», тем самым, на этикетке которого красовалась улыбающаяся черномазая кукла с выпученными глазами. – Твои внуки могли бы быть мулатами. Тебе это в голову не приходит, пап?

Его отец помрачнел.

– А каково самим детям? Полукровки? Метисы? Ты когда-нибудь об этом задумывался? Они ведь не принадлежат ни к одной социальной группе. Каково это, по-твоему?

– Если бы все смешались, тогда и не было бы больше расизма, – сказал Рэй. – Потому что тогда все были бы одинаковыми. У нас есть еще черная смородина, мам?

Это было одной из излюбленных тем его споров с отцом. Наряду с громкостью и качеством музыки, длиной волос и Джоном Ленноном. Казалось, в последнее время они спорили о чем ни попадя. Хорошо бы познакомиться с какой-нибудь чернокожей женщиной, жениться на ней и доказать отцу, что все люди – братья!

– Птицы одного полета. – Отец ткнул ножом в сторону Рэя. – Не замечаете малиновку, летающую вместе с воронами!

– Ты ворон, пап? Или малиновка?

– Она красивая, – вдруг вставила мать. – Мисс Корея. А тебе какая нравится, Робби?

– Мне вообще ни одна не нравится! – Робби густо покраснел.

Рэй засмеялся. Он-то знал, что его брату нравятся все без исключения. Он-то слышал, как Робби ерзал под одеялом, когда думал, что Рэй спит.

– Енох прав, – заявил отец. – Отправить их всех обратно! – А что, если они отсюда родом? – поинтересовался Рэй, запихнув в рот последний кусок хлеба с джемом. – Куда их тогда отправлять, а, пап?

Его отец продолжал рассуждать о птицах одного полета и диких зверях, а Рэй встал, отнес тарелку на кухню и поднялся в свою комнату. Он знал, что ему нужно. Рэй включил музыку на максимально допустимую в этом доме громкость – 5,15.

Затем пересчитал деньги, убедившись в том, что на метро хватит, и вспомнил слова Скипа Джонса. Тот однажды сказал ему, что, когда принимаешь героин, все проблемы отступают на второй план. Именно такое чувство испытывал Рэй, когда слушал музыку. Мир отступал.

Но с нижнего этажа донесся омерзительный запах домашнего пива – сваренного из горького хмеля, жидкого солодового экстракта и сиропа. Отвратительное месиво целыми неделями бродило в огромных металлических кадках. Его вонь вызывала у Рэя рвотный позыв. Это было одним из минусов жизни с родителями.

Пол Рэя навеки останется потолком его отца.

Стоя у одного из герметично запечатанных окон редакции, Леон наблюдал за закатом солнца и толпами людей, покидающих здание и спешащих к станции «Ватерлоо», домой.

Когда Леон удостоверился в том, что большинство людей ушли, он завернул в туалетную комнату и подошел к зеркалу над раковиной. Выждал, пока мимо проковыляет уборщица с ведром, а затем медленно снял шляпу. У него были густые жесткие волосы, они напоминали ему проволочную мочалку, с помощью которой оттирают сковородки. Но самым поразительным был их цвет. Несколько часов назад Леон выкрасил волосы в ярко-оранжевый. «Золотая осень» – так было написано на этикетке флакона.

Леон взглянул в зеркало, и его передернуло, словно ему неожиданно отвесили пощечину. Он поспешно надел шляпу, схватился за поля обеими руками и надвинул ее глубже на уши. Катастрофа.

Леон ненавидел свои волосы. И они отвечали ему тем же.

В одной из песен Рода Стюарта… Помнится, в то время Леону было пятнадцать, а Род еще дружил с Джоном Пилом [7]7
  Британский радиоведущий (радио Би-би-си) и диск-жокей: известен как один из самых авторитетных экспертов в области современной музыки.


[Закрыть]и разыгрывал из себя героя рабочего класса – гонял футбольный мяч и выглядел так, словно только что с газона. Это было еще до того, как Род начал питать слабость к соломенным шляпам, блейзерам и дорогим блондинкам, и все сделали вид, что никогда его и не любили.

В одной из его песен – кажется, в альбоме «Every Picture Tells a Story» – было двустишие, рифмующее «зеркало» и «пугало». Леону всегда казалось, что эта песня была написана именно про него.

Он знал, что пора было начинать борьбу. Равновесие поколебалось, фашисты набирали силу. Это были не вечно пьяные фанатики, не пустословы, а настоящие антисемиты, убийцы пакистанцев, фашисты. Они выходили на улицы города, день ото дня становились смелее, их число росло – вирус ненависти распространялся воздушно-капельным путем. Леон видел их лица в Левишэме, слышал их нацистские салюты, знал, что скрывалось внутри у этих сторонников репатриации, у этих будущих строителей новых крематориев.