Текст книги "Семь столпов мудрости"

Автор книги: Томас Эдвард Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 60 страниц)

Глава 78

Мифлех был в отчаянии и даже думал, что я намеренно дал поезду уйти, а когда серахины узнали истинную причину, они заметили: «Нам не везет» – и с исторической точки зрения были правы. Но они придавали этим словам значение пророчества, и я саркастически припомнил им их храбрость на мосту неделю назад, намекая на то, что племя могло бы предпочесть охрану верблюдов. Немедленно поднялся страшный шум, серахины яростно напустились на меня, а воины из племени бени сахр встали на мою защиту. На шум прибежал Али.

Когда мы угомонились, первоначальное уныние наполовину позабылось. Али благородно поддержал меня, хотя бедняга был синим от холода и весь дрожал в приступе лихорадки. Он, задыхаясь, заметил, что их предок Пророк наделил шерифов даром провидения и поэтому он, Али, знал, что везенье возвращается. Слышать это им было приятно, и моим первым вкладом в будущую удачу было то, что я под дождем, не имея никакого другого инструмента, кроме кинжала, вскрыл корпус подрывной машинки и еще раз убедился в том, что электрическое устройство работало правильно. Мы вернулись к своему бдению у проводов, но ничего не происходило, и с наступлением вечера снова слышались громкие, пронзительные крики посреди всеобщего ворчания. Поезда все не было. Все кругом слишком промокло, чтобы можно было разжечь костер и приготовить еду. Единственным нашим запасом была верблюжатина. В ту ночь сырое мясо никого не соблазняло, и, таким образом, все наши животные дожили до следующего дня.

Али лежал на животе, пытаясь усмирить свою лихорадку. Его слуга Хазен отдал хозяину свой плащ, чтобы он мог накрыться потеплее. Я также не остался в стороне. Едва я приютил Хазена под своим плащом, как обнаружил, что по нему заползали мириады паразитов. Оставив ему плащ, я спустился по склону, чтобы подсоединить подрывную машинку, и после этого провел всю ночь там, на насыпи, один, под пение телеграфных проводов, даже не думая о том, чтобы уснуть, – так мучителен был холод. За долгие часы ничего не произошло, а мокрый рассвет показался мне еще более невыносимым, чем обычно. Мне были до смертельной тошноты отвратительны Минифир, железные дороги, ожидание и подрыв поездов. Я поднялся наверх, в расположение основной части отряда, когда на полотне железной дороги показался утренний патруль. Небо чуть посветлело. Проснулся Али, чувствовавший себя гораздо лучше, и нас ободрил его воспрянувший дух. Невольник Хамуд накануне нарезал из мокрого хвороста палочки и, спрятав на своем теле под одеждой, продержал их там всю ночь. Они стали почти сухими. Мы срезали несколько тонких полосок с куска динамита, и его горячее пламя позволило разгореться костру, а сухуры тем временем быстро закололи чесоточного верблюда, лучшего из оставшихся наших верховых животных, и принялись траншейными лопатками рассекать его на порции.

В этот самый момент наблюдатель с северного поста прокричал о приближении поезда. Забыв про костер, мы, задыхаясь, совершили бросок в шестьсот ярдов вниз по склону и дальше к нашей прежней позиции. Из-за поворота с громким свистом приближался поезд – великолепный состав с двумя паровозами и двенадцатью пассажирскими вагонами, на всех парах преодолевавший подъем. Я подорвал мину под первым ведущим колесом первого паровоза. Грянул ужасающий взрыв. Мне в лицо ударила черная земля, я почувствовал, как меня подхватил смерч и опустил обратно, с разорванной до плеча рубахой, а по руке из длинных рваных царапин стекала, капая на землю, кровь. Между моими коленями лежала подрывная машинка, смятая под искореженным железным листом, покрытым сажей. Прямо передо мной валялась ошпаренная кипятком, дымящаяся верхняя половина человеческого тела. Сквозь пар и пыль от взрыва я посмотрел наверх, и мне показалось, что на первом паровозе вообще не было котла.

Я тупо подумал, что пора поспешить на помощь, но, едва пошевелившись, почувствовал сильную боль в правой ноге и понял, что могу двигаться, только сильно хромая; к тому же не проходило головокружение. Вскоре голова моя пришла в порядок, и я заковылял в направлении верхней долины, откуда арабы вели беглый огонь по переполненным вагонам. Снова закружилась голова, но я подбадривал себя, не переставая твердить по-английски одну и ту же фразу: «О, лучше бы этого не случилось».

Когда противник стал отвечать на наш огонь, я был уже почти на полпути от своих. Али видел, как я упал, и, подумав, что я тяжело ранен, устремился ко мне на помощь вместе с Турки и с двумя десятками его слуг и людей из племени бени сахр. Турки заметили это и семерых из них убили за несколько секунд. Другие рванулись ко мне – готовые модели для любого скульптора. Их широченные белые хлопчатобумажные штаны, напоминавшие колокола, охватывали стройные талии и лодыжки, а лишенные растительности коричневые тела и локоны, туго заплетенные у висков в виде длинных рогов, делали их похожими на танцовщиков русского балета.

Мы вместе доползли до укрытия, и там я успокоился, поняв, что фактически и в этот раз не был серьезно ранен, хотя, кроме синяков, порезов и ушибленного пальца ноги, были еще и пять различных касательных пулевых ранений (в том числе глубоких и вызывавших боль), не говоря уже об изорванной в клочья одежде.

Укрывшись в русле потока, мы осмотрелись. Взрывом была разрушена арка дренажного устройства, и за нею лежала рама первого паровоза, в каком-нибудь футе от насыпи, с которой он скатился. Второй паровоз свалился в этот провал, лежал поперек разрушенного тендера первого. Его рама была скручена взрывом. Я понял, что оба они непригодны для восстановления. Второй тендер валялся с другой стороны полотна, а первые три вагона вошли один в другой, как секции подзорной трубы, и были полностью разрушены.

Остальная часть состава сошла с рельсов; накренившиеся вагоны упирались один в другой под разными углами, образуя чудовищный зигзаг вдоль полотна. Один из них был салон-вагоном, расцвеченным флагами. В нем находился Ахмед Джемаль-паша, командовавший Восьмым армейским корпусом и ехавший защищать Иерусалим от Алленби. Его люди находились в первом вагоне, а автомобиль – в хвосте поезда. Мы вывели его из строя. В числе чинов его штаба мы заметили священнослужителя, которым, как мы подумали, был Асад Шукайр, имам при Ахмеде Джемале-паше, печально известный протурецкий осведомитель. Мы стреляли по нему, пока он не упал. Понимая, что наши шансы невелики, мы старались не терять времени. В поезде было около четырех сотен солдат, и те, кто уцелел, теперь пришли в себя после потрясения и, находясь под прикрытием, вели по нам прицельный огонь. В первый же момент наша группа на южной ветке ручья сошлась с противником и почти выиграла схватку. Восседавший на своей кобыле Мифлех переместил офицеров из салон-вагона в канаву под насыпью. Он был слишком возбужден, чтобы остановиться, и продолжал стрелять, и таким образом он со своими людьми вышел из боя без потерь. Следовавшие за ним арабы вернулись, чтобы захватить валявшиеся на земле винтовки и медали, а также забрать из поезда мешки и ящики. Если бы мы поставили на огневую позицию пулемет для прикрытия дальней стороны, согласно моей практике минирования, не ухитрился бы бежать ни один турок.

На вершине горы к нам присоединились Мифлех и Адхуб и спросили о Фахде. Один из серахинов рассказал, как он провел первую атаку, пока я лежал, выбитый из строя, рядом с подрывной машинкой, и был убит на подходе. В доказательство этого мне показали его ремень и винтовку и заверили, что они пытались его спасти. Адхуб не сказал ни слова, вылез из оврага и побежал вниз по склону. Мы следили за ним, затаив дыхание, насколько могли выдержать легкие, турки его, по-видимому, не видели. Минутой позже он уже тащил раненого Фахда за левую часть насыпи. Мифлех вернулся к своей кобыле, уселся в седло и погнал ее вниз, за ответвление ручья. Они вместе подняли Фахда на луку седла и вернулись к нам. Пуля попала Фахду в лицо, выбив четыре зуба и пробив язык. Он упал без сознания, снова пришел в себя до того, как к нему пробрался Адхуб, и пытался, захлебываясь кровью, подняться на четвереньки, чтобы отползти в сторону. Теперь он достаточно восстановил равновесие, чтобы держаться за седло. Его посадили на первого попавшегося верблюда и тут же увезли.

Видя, что у нас все спокойно, турки стали продвигаться вверх по склону. Мы дали им приблизиться на половину разделявшего нас расстояния, а затем открыли залповый огонь, убив человек двадцать и обратив остальных в бегство. Земля вокруг поезда была усеяна трупами, а из искалеченных вагонов выбежали солдаты и на глазах своего командира, проявляя бесстрашие, принялись нас окружать.

Нас теперь оставалось всего около сорока человек, и было очевидно, что мы не сможем устоять против турок. Небольшими группами мы начали отходить по руслу небольшого ручья, оборачиваясь под защитой каждого выступа, чтобы продолжать неприцельный огонь по противнику. Малыш Турки отличался каким-то нечеловеческим хладнокровием. Его устаревший турецкий кавалерийский карабин вынуждал так высовывать голову, что Турки поймал четыре пули своим головным платком.

Али злился на меня за то, что мы отходили слишком медленно. По правде говоря, меня мучили свежие раны, я хромал, но, чтобы скрыть от него эту истинную причину, делал вид, что со мной все в порядке и что я просто с интересом изучаю действия турок. Такие последовательные остановки, в течение которых я набирался сил для следующего броска, вынуждали его и Турки сильно отставать от остальных. Наконец мы достигли вершины горы. Здесь каждый вскочил на ближайшего верблюда, и все на полной скорости устремились на восток, в пустыню. Там, в безопасности, мы разобрались со своими верблюдами. Невозмутимый Рахайль, несмотря на всеобщее возбуждение и беспорядочный отход, привез с собой, привязав к луке седла, громадный кусок верблюжатины: это было мясо животного, убитого в самый момент подхода поезда. Мы сделали привал пятью милями дальше, когда увидели небольшую группу на четырех верблюдах, двигавшуюся в том же направлении, что и мы. То был наш товарищ Матар, возвращавшийся из своей деревни в Азрак с грузом винограда и всяких крестьянских деликатесов.

Мы остановились под большой скалой в Вади-Дулейле, где стояло голое фиговое дерево, и приготовили себе первую за три дня еду. Там же мы как следует перевязали Фахда, полусонного от усталости и тяжелого ранения. Адхуб взял один из новых ковров Матара и, уложив поперек верблюжьего седла, ушил его концы в виде двух карманов. В один карман положили Фахда, в другой забрался Адхуб в качестве противовеса.

В этой стычке с врагом были и другие раненые. Мифлех собрал самых юных раненых отряда и заставил их смачивать свои раны мочой в качестве сильного антисептика. Мы делали все возможное, чтобы восстановить здоровье всех пострадавших. Я приобрел еще одного чесоточного верблюда, чтобы обеспечить людей хорошим питанием, выплачивал вознаграждения, компенсации родственникам убитых, награждал за смелость и доблесть в бою, например за захват шестидесяти или семидесяти винтовок. Это были скромные трофеи, но пренебрегать ими было нельзя. Серахины, которым до этого приходилось вступать в бой без винтовок, а лишь вооружившись камнями, теперь имели по две винтовки на каждого. На следующий день мы вышли в Азрак и были встречены там очень гостеприимно. Мы хвастливо – да простит нас Бог! – называли себя победителями.

Глава 79

Дождь лил непрерывно, и земля насквозь пропиталась водой. С погодой Алленби не повезло, и в этом году было невозможно рассчитывать на значительное продвижение. Тем не менее мы решили держаться Азрака. Отчасти он мог бы быть агитационной базой, от которой наше движение могло бы распространяться на север, отчасти мог бы стать интеллектуальным центром и, наконец, мог бы оторвать Нури Шаалана от турок. Сам он колебался, не проявляя этой инициативы исключительно по той причине, что имел состояние в Сирии, а также опасаясь поставить под угрозу интересы своих соплеменников, если бы они таким образом лишились своего естественного рынка. Мы же, поселившись в одном из его главных замков, самим этим фактом могли бы чисто психологически препятствовать его переходу на сторону противника. Благоприятным для нас было и географическое положение Азрака, а старый форт мог бы быть удобной штаб-квартирой, если сделать его пригодным для жизни, какой бы суровой ни оказалась зима.

Таким образом, я обосновался в его южной надвратной башне и велел своим шестерым парням из племени хауран, не чуравшимся физической работы, соорудить из хвороста, пальмовых веток и глины подобие крыши над открыто торчавшими к небу древними каменными стропильными опорами, на которые когда-то опирались перекрытия строения. Али расположился со своим штабом в юго-восточной угловой башне и усовершенствовал ее крышу, сделав ее непроницаемой для дождя и ветра. Индусы защитили от непогоды свои северо-западные помещения. В западной башне с земляным полом мы устроили склад, занеся туда свои припасы через небольшие ворота. Это было самое надежное и сухое место. Люди биаша поселились подо мной, таким образом мы блокировали вход в южную воротную башню, превратив ее в большое закрытое помещение, затем открыли большую арку, ведшую из двора в пальмовый сад, сколотили просторный загон и каждый вечер заводили туда верблюдов.

Хасан Шаха мы назначили сенешалем. Его первой заботой как истого мусульманина была небольшая мечеть во дворе. Над одной ее половиной сохранился навес, под которым арабы держали овец. Он отрядил два десятка своих людей для тщательной уборки площадки под навесом и велел им начисто вымыть мощеный пол в мечети. Мечеть стала самым привлекательным местом для молений. Святое место, посвященное одному Богу, разрушительное время за долгие годы открыло всем ветрам, ливням и иссушающему солнцу, и это новое вхождение в него верующих напоминало им о прежних спокойных временах.

Очередной нашей задачей было оборудование на башнях огневых позиций для пулеметов, чтобы можно было контролировать подходы к форту. Затем он учредил официальный пост часового (настоящее чудо, предмет удивления в Аравии), главной обязанностью которого было закрывание потерны на заходе солнца. Ее дверь уравновешивалась тяжелым базальтовым противовесом в фут толщиной, поворачивавшимся на шкворнях, заделанных в порог и в притолоку проема. Сдвинуть ее с места стоило большого труда, и когда она наконец с лязгом и скрежетом захлопывалась, западная стена старого форта вздрагивала от верха до основания.

Тем временем мы раздумывали над организацией снабжения продовольствием. Акаба была далеко, и зимой дороги туда становились почти непроходимыми, поэтому мы решили снарядить караван в нейтральный Джебель-Друз, до которого был всего один день пути. Заботу об этом взял на себя Матар. Отправившись туда, он вскоре пригнал целую вереницу верблюдов с разными продуктами, отвечавшими обычаям и вкусам людей нашего разношерстного отряда. Кроме моих телохранителей, привычных жить в любых условиях, у нас были еще и индусы, которые пищу без перца вообще не считали едой. Али ибн Хусейн любил баранину и сливочное масло и кормил своих людей, как и биаша, поджаренной пшеницей. Приходилось думать также и о гостях, и о беженцах, которых со всеми основаниями можно было ожидать, как только слухи, что мы расположились в Азраке, дойдут до Дамаска. До их появления нам было необходимо отдохнуть хотя бы несколько дней, и мы сидели, наслаждаясь осенними дождями, чередовавшимися с ясной солнечной погодой. У нас были овцы и мука, молоко и дрова. Жизнь в этой крепости, в противоположность прозябанию среди зловещей грязи, обещала быть достаточно приятной.

И все же покой был нарушен раньше, чем мы могли ожидать. У Вуда, который уже некоторое время болел, начался тяжелый приступ дизентерии. Он являлся главным инженером базы в Акабе, и у меня не было оснований удерживать его у нас дольше, кроме одного – нежелания отпускать человека, который был по душе всему нашему обществу. Мы выделили группу людей, которая должна была отправиться с ним на побережье, назначив в этот эскорт Ахмеда, Абдель Рахмана, Махмуда и Азиза. Они должны были немедленно вернуться из Акабы в Азрак с новым караваном продовольствия, в частности с диетой для индусов. Остальным моим людям предстояло праздно ожидать развития ситуации.

А затем нахлынул поток посетителей. Они прибывали непрерывно, день за днем. Это могла быть стрелявшая в воздух и оглашавшая округу пронзительными криками, мчавшаяся на рысях колонна, что означало парад бедуинов. Это могли быть и представители племен – руалла, или шерарат, или серахин, или сердие, или же бени сахр, вожди с громкими именами, вроде Ибн Зухайра, Ибн Каебира, Рафы и Курейши, или же мелкие отцы семейств, демонстрировавшие свое рвение перед Али ибн Хусейном. Или могли ворваться диким галопом на лошадях друзы, или же неиствовавшие воинственные крестьяне с Аравийской равнины. Порой это был какой-нибудь осторожный, медленно двигавшийся караван верховых верблюдов, с которых неуклюже слезали сирийские политики или торговцы, не привыкшие к дороге. В один прекрасный день появилась сотня несчастных армян, бежавших от голода и от грядущего террора турок. Могли появиться щеголевато одетые конные офицеры или арабы, дезертировавшие из турецкой армии, за которыми часто следовала плотная компания наших арабов. Они ехали и ехали, изо дня в день, пока нетронутый грунт пустыни, каким мы встретили его в день нашего прихода сюда, не покрылся звездообразной сетью свежепротоптанных серых дорог, устремившихся к Азраку.

Али назначил сначала одного, потом двоих и, наконец, троих церемониймейстеров, которые принимали нараставший поток вновь прибывавших, отсортировывали поклонявшихся от любопытствовавших и представляли их в установленное время ему или мне. Все хотели знать о шерифе, об арабской армии и об англичанах. Купцы из Дамаска везли подарки: засахаренные фрукты, кунжут, карамель, абрикосовую пастилу, орехи, шелковые одежды, парчовые плащи, головные платки, овечьи шкуры, войлочные ковры с чеканными орнаментами, персидские ковры. Мы отвечали им, предлагая сахар, кофе, рис и рулоны белого хлопчатобумажного полотна: в условиях военного времени получать все это у них не было возможности. Все хорошо знали, что в Акабе такого добра полно, так как товары поступали туда через открытое море со всех рынков мира. Таким образом, арабское дело, бывшее их делом по внутреннему ощущению и созвучное их инстинкту и склонности, становилось их делом также и в плане личной заинтересованности. Медленно, но верно наш пример и пропаганда склоняли их в нашу сторону. Постепенно мы отбирали из них тех, кто мог бы стать самыми надежными нашими единомышленниками.

Крупнейшим активистом дела Фейсала на Севере был шериф Али ибн Хусейн. Помешанный соперник самых диких племен в их самых чудовищных делах теперь обращал все усилия на более достойные цели. Смешавшиеся в нем ипостаси делали его лицо и тело мощным фактором убеждения. Не было человека, который, раз встретившись с ним, не хотел бы увидеться снова, особенно когда он улыбался, что с ним бывало редко, – одновременно губами и глазами. Красота была его осознанным оружием. Одевался он безупречно, только в черное или белое, и придавал большое значение жестам.

Дополнением к его физическому совершенству и необычному изяществу было богатство. Все это делало его могущественным и сильным. Ему никогда не изменяли его мужество, готовность быть разрезанным на куски, добиваясь своего. Его гордость прорывалась в военном кличе: «Я харит» – отпрыск двухтысячелетнего клана флибустьеров, а огромные глаза, белые, с медленно вращавшимися крупными черными зрачками, подчеркивали ледяное достоинство, служившее ему идеальной опорой и средством успокоения.

И все же, несмотря на эту полноценность, его не покидало угнетенное состояние, отмеченное необъяснимым стремлением простых беспокойных людей к абстрактному мышлению. Его телесная сила росла день ото дня и ненавистно облекала плотским то робкое нечто, которого он желал больше всего. Его бурная веселость была не более чем признаком тщетного стремления обессилить, погасить свое желание. Эти постоянно искушавшие иностранцы подчеркивали его отстраненность, его нежелательное отчуждение от своих соплеменников. Несмотря на свою инстинктивную тягу к исповеди и к компании, ему не удавалось найти близких друзей. Но и один он также не мог оставаться. Если у него не было гостей, его слуга Хазен должен был готовить еду, которую Али съедал в обществе своих невольников.

В эти долгие ночи мы были защищены от всего мира. За стенами нашего укрытия стояла зима, и в дождь, в темноте мало кто отважился бы на авантюру напасть на нас, либо пробравшись через лабиринты лавы, либо со стороны болота, – это были два единственных подхода к нашей крепости. Кроме того, у нас были призрачные хранители. В первый же вечер, когда мы сидели с серахинами, после того, как Хасан Шах сделал обход и был от души разлит кофе, снаружи, из-за башен, донесся странный протяжный звук, похожий на плач. Ибн Бани схватил меня за руку и, задрожав, прижался ко мне. «Что это?» – шепотом спросил я его, и он, задыхаясь, ответил, что это собаки племени бени хилаль, легендарных строителей форта, каждую ночь обыскивают все шесть башен в поисках своих покойных хозяев.

Мы внимательно прислушались. Через черную базальтовую раму окна комнаты Али проникал прерывистый шелест, несомненно от ночного ветра, шевелившего увядшую листву пальм. Этот звук напоминал шум английского дождя, падающего на еще не пересохшую палую листву. Затем плачущие звуки повторились, потом еще и еще, медленно становясь все громче, пока не превратились в рыдания, перекатывавшиеся вокруг стен глубокими валами, а потом замерли, жалкие, словно придушенные. В такие минуты наши люди принимались сильнее стучать, измельчая кофейные зерна, а арабы внезапно затягивали песню, чтобы занять уши и не дать им услышать о какой-нибудь беде. За стенами не было бедуинов, которые ждали бы чего-нибудь таинственного, а из наших окон не было видно ничего, кроме водяной пыли, взвешенной во влажном воздухе и преломлявшей свет от нашего камина. Оставалась легенда; но волки или шакалы, гиены или охотничьи собаки охраняли нас лучше, чем любое оружие.

Вечером, после того как мы закрывали ворота, все гости собирались либо в моей комнате, либо в комнате Али, и после трапезы и кофе вместе со всякими историями ходили по кругу, пока всех не одолевал сон. В грозовые ночи мы приносили хворост и навоз и разжигали большой костер на полу, посреди комнаты. Вокруг него расстилали ковры и овечьи шкуры с седел и в свете огня говорили о своих сражениях или слушали традиционные рассказы гостей. Прыгающие языки пламени гонялись за нашими размытыми дымом тенями, метавшимися по грубым каменным стенам, искажая их на выбоинах в камне и на выступах его неровной поверхности. Когда рассказы иссякали, наш правильный тесный круг нарушался, мы меняли позы, перенося тяжесть тела на другое колено или локоть, и снова по кругу звенели кофейные чашки, и слуга разгонял полами халата синий дымок от костра, поднимая в воздух струйки мерцающей золы и отрывая от них медленно гаснущие искры. Пока тишину не нарушал голос очередного рассказчика, мы слушали, как капли дождя с коротким шипением падают с каменных стропил крыши прямо в центр очага.

Наконец словно само небо превратилось в дождь, и теперь уже к нам не могла добраться ни одна живая душа. В одиночестве мы постигали все муки заточения в этих мрачных древних башнях с не связанной известковым раствором каменной кладкой, где гулял свободно ветер через щели. Струи дождя пробивались по ним через всю толщу стен и падали на пол комнат. Мы укладывали в несколько слоев пальмовые ветви, чтобы они защищали нас от струившейся по полу воды, застилали их войлочными матами, а поверх клали овечьи шкуры, сами же накрывались другим матом в качестве щита от воды, капавшей сверху. Стоял ледяной холод, и мы прятались здесь, в неподвижности, с мрачного рассвета до темноты, и наши мозги казались нам подвешенными между этих массивных стен, через каждое окно которых белым вымпелом врывался пронизывающий туман. Прошлое и будущее плыли над нами подобно неиссякаемой реке. Мы видели сны, соответствующие месту: осады и пиры, рейды, убийства, любовное пение в ночи. Этот уход сознания из наших скованных тел был некой формой расслабляющей снисходительности, которая одна могла изменить восприятие реальности. Я мучительным усилием воли снова вернулся в настоящее и заставил себя осознать, что эту зимнюю непогоду нужно использовать для изучения местности вокруг Дераа.

Пока я раздумывал, как поеду на эту рекогносцировку, одним дождливым утром к нам без предупреждения явился тафасский шейх Талаль эль-Харейдин. Он был известным преступником, за чью голову была назначена крупная цена, но это был такой почитаемый преступник, что разъезжал без страха всюду, где ему вздумается. За два страшных года он, согласно официальной версии, убил двадцать три турка. Его сопровождали шестеро блестящих всадников, да и сам он явно любил покрасоваться, подстраиваясь под манеры верхушки хауран. На нем было нечто вроде овчинной племенной куртки чистейшей ангоры, подбитой тонким зеленым сукном, с шелковыми накладками и кружевным узором. Под нею виднелась шелковая одежда. Высокие сапоги, отделанное серебряное седло, сабля, кинжал и винтовка вполне отвечали его репутации.

Он с важным видом подошел к нашему «кофейному очагу», как человек, не сомневавшийся в гостеприимной встрече, громогласно приветствуя Али (после нашего долгого пребывания в гуще бедуинских племен все крестьяне говорили очень громко), с широкой улыбкой посетовал на непогоду, прошелся по поводу нашего старого форта и помянул недобрым словом противника. Выглядел он лет на тридцать пять, коренастый и крепкий, с полным лицом, обрамленным подстриженной бородой, и с длинными заостренными усами. Его круглые насурманенные глаза казались еще круглее, крупнее и темнее. Он был пламенно предан нашему делу, и мы были рады ему, потому что даже одно его имя звучало магически для племени хауран. Убедившись в течение дня в его надежности, я уединился с ним в пальмовом саду и рассказал о своем намерении изучить территорию, соседствовавшую с его родными местами. Эта идея привела его в восторг, и он оказался для меня таким заботливым и неунывающим компаньоном, каким только мог быть сириец в седле на хорошей лошади. В качестве телохранителей со мной ехали специально нанятые люди – Халим и Фарис.

Мы проехали за Умтайю, изучая дороги, осматривая колодцы и лавовые поля, пересекли железнодорожную линию, которая вела в Шейх-Саад, и повернули на юг, к родному для Талаля Тафасу. На следующий день доехали до Тель-Арара, великолепной позиции, контролировавшей Дамасскую железную дорогу и господствовавшей над Дераа. Затем мы проехали через прорезанную ручьями холмистую местность до Мезериба на Палестинской железной дороге, планируя и рассчитывая наше продвижение, когда мы поднимем всеобщее восстание во имя победы. Я не исключал того, что ближайшей весной прорвется вперед и Алленби.