Текст книги "Семь столпов мудрости"

Автор книги: Томас Эдвард Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 60 страниц)

Глава 72

Я вышел в северном направлении на разведку с Авадом, погонщиком верблюдов из шерари, завербованным в Румме без предварительного изучения его личности. В нашем отряде было так много вьючных верблюдов, а индийцы оказались такими неумелыми новичками в деле навьючивания верблюдов и управления ими в пути, что моим телохранителям приходилось отвлекаться от прямой обязанности ехать рядом со мною. И тогда Шавах представил мне своего кузена Хайяла из племени шерари, который должен был находиться при мне неотлучно независимо ни от чего. Я принял его с первого взгляда, и теперь выдался случай проверить его достоинства в затруднительных обстоятельствах.

Мы поехали в обход Абу-эль‑Лиссана, чтобы убедиться, что турки действительно бездельничают. Они имели привычку посылать верховой патруль на отдельные участки Батры при внезапном получении информации, а я пока не собирался ввязывать наш отряд в ненужные бои.

Авад был неухоженным парнем лет восемнадцати, с коричневой кожей, великолепно сложенным, с мускулатурой и сухожилиями атлета, быстрым как кошка, энергичным в седле, прекрасным наездником. Он не отталкивал своей внешностью, хотя его лицо носило отпечаток основных черт племени шерари, а дикарские глаза постоянно горели подозрительным ожиданием, как если бы в каждый данный момент перед ними возникало что-то новое, отличное от обыденной жизни, не отвечавшее его ожиданиям или принятым порядкам, а потому враждебное.

Эти люди из племени шерари были загадкой пустыни. У других племен могли быть надежды или иллюзии. Шерари знали: ничто иное, чем физическое выживание, не позволит им чувствовать свою принадлежность к человечеству как в этом, так и в загробном мире. Именно на этой основе строилась их вера. Я обращался с ними в точности так же, как и с другими бедуинами из моих телохранителей. Они находили мое покровительство не только достаточным, но удивительным и даже лестным. Находясь у меня на службе, они становились полностью моей собственностью и были хорошими рабами, потому что ничто не могло уже унизить их достоинство.

В моем присутствии Авад выглядел смущенным и застенчивым, в обществе же своих товарищей бывал весел и готов подшутить. Он верил во внезапную удачу, превосходящую мечты, и был полон решимости во всем следовать моим указаниям. В данный момент речь шла о том, чтобы отправиться через Маанское шоссе и добыть информацию о турках. Когда нам это удалось и турки пустились в погоню, мы вернулись обратно, сдублировали маневр, таким образом обманув их кавалеристов на мулах, которые повернули на север, в безопасном для нас направлении. Авад с радостью участвовал в этой игре и прекрасно орудовал своей новой винтовкой.

После этого мы с ним поднялись на вершину горы, господствовавшей над Батрой и над долинами, спускавшимися к Абу-эль‑Лиссану, и пролежали там до второй половины дня, ничего не делая, а лишь глядя на турок, двигающихся в ложном направлении, на наших спящих товарищей и пасущихся верблюдов. Тени от низких облаков, проносившихся над травой под бледным солнечным светом, напоминали неглубокие лощины. Здесь было покойно, прохладно и очень далеко от суетного мира. Суровость высоты говорила нам о ничтожности наших забот о пошлом багаже, она утверждала свободу, возможность быть одному, ускользнув от эскорта слуг, покой и забвение оков бытия.

Но Авад не мог забыть про свой аппетит и новое ощущение власти в моем караване. Он беспокоился о своем желудке, жевал в неисчислимом количестве стебли травы и, отводя глаза, рассказывал мне отрывистыми фразами о проделках своего верблюда, пока я не увидел кавалькаду во главе с Али, показавшуюся над верхним концом прохода. Мы побежали по склонам вниз, им навстречу. Али потерял в ущелье четырех верблюдов, два из которых разбились при падении, а два других подохли от изнурения, карабкаясь на уступы. Кроме того, он опять встретился с Абдель Кадером, как ни молил Аллаха избавить его от глухоты, чванства и хамских манер этого человека. Эмир ехал неуклюже, не чувствовал дороги и категорически отказывался присоединиться к нам с Ллойдом ради безопасности.

Мы предложили им после наступления сумерек следовать за нами, а так как у них не было проводника, я одолжил им Авада. Наша встреча должна была снова состояться в палатках Ауды. Мы ехали вперед по неглубоким долинам и пересекавшим их кряжам, пока солнце не село за высокой грядой, с вершины которой мы увидели квадратную коробку станции в Гадир-эль‑Хадже, противоестественно вторгшуюся в бескрайние просторы. В долине за нами росли купы ракитника; мы объявили привал и разожгли костры, чтобы поужинать. В тот вечер Хасан Шаху пришла в голову приятная фантазия (позднее ставшая привычкой) завершить трапезу индийским чаем. Мы были признательны ему за это и без зазрения совести вскоре выпили весь его чай и подъели его сахар, прежде чем он смог получить с базы новые запасы того и другого.

Мы с Ллойдом наметили место перехода через железную дорогу – сразу за Шедией. Как только зажглись звезды, по общему согласию было решено двигаться, ориентируясь на Орион. Мы пустились в путь и ехали час за часом, а Орион все не становился ближе. Вскоре мы вышли на показавшуюся нам бесконечной равнину, которую пересекали однообразными полосами мелкие русла речек с невысокими плоскими прямыми берегами, которые в неверном молочном свете звезд каждый раз казались нам насыпью долгожданной железной дороги. Твердая дорога под ногами и холодивший, освежавший наши лица воздух пустыни позволяли нашим верблюдам бежать резво и свободно.

Мы с Ллойдом оторвались от каравана, чтобы вовремя обнаружить железную дорогу и не нарваться всем отрядом на какой-нибудь блокгауз или патруль турков. Наши превосходные верблюды мчались широким шагом, и мы, сами не замечая, уходили от каравана все дальше и дальше. Джемадар Хасан Шах послал вперед сначала одного человека, чтобы не терять нас из виду, затем другого и третьего, пока его отряд не растянулся в цепочку запыхавшихся всадников. Тогда он передал по этой цепочке срочную просьбу к нам ехать помедленнее, но депеша, полученная через людей, говоривших на трех разных языках, совершенно не поддавалась расшифровке.

Мы остановились и услышали, что тихая ночь полна звуков. Замиравший ветер овевал нас ароматами вянущей травы. Мы снова погнали верблюдов, на этот раз медленнее, а равнину по-прежнему пересекали эти обманчивые русла, державшие нас в постоянном и бесполезном напряжении. Мы почувствовали, что звезды словно сместились и что мы едем в неверном направлении. Где-то в багаже Ллойда был компас. Мы остановились и принялись рыться в его седельных сумках. Компас нашел подъехавший Торн. Глядя на светившийся кончик стрелки, мы долго старались сообразить, какая из нескольких похожих друг на друга северных звезд могла быть пропавшим Орионом. Затем снова бесконечно долго ехали вперед, пока не поднялись на высокий холм. Придержав верблюда и указывая на что-то рукой, Ллойд удивленно остановился. Далеко впереди виднелись два каких-то куба, которые были чернее неба, а рядом торчала островерхая крыша. Мы выходили прямо к станции Шедия, почти вплотную к ее строениям. Повернув направо, мы быстро пересекли открытое пространство с некоторым опасением, как бы отставшая часть каравана не пропустила поворот, но все обошлось, и уже через несколько минут мы в следующей лощине обменивались впечатлениями о минувшей опасности на английском, тюркском, урду и арабском. Где-то далеко позади нас в турецком лагере отрывисто лаяли собаки.

Мы свободно вздохнули, радуясь, что удачно проскочили первый блокгауз под Шедией. Немного повременив, мы поехали дальше, надеясь вскоре пересечь линию железной дороги. Но время опять тянулось, а ее все не было видно. Наступила полночь, мы ехали уже шесть часов, и Ллойд стал с горечью говорить, что этак мы к утру доедем до Багдада. Железной дороги здесь быть и не могло. Торн увидел вдали ряд деревьев, и ему показалось, что они движутся. Мы тут же передернули затворы, но это действительно были всего лишь деревья.

Мы уже расстались с надеждой и теперь ехали беспечно, клевали носом в своих седлах, не в силах бороться с опускавшимися от усталости веками. Внезапно моя Рима словно потеряла самообладание. Она с пронзительным визгом метнулась в сторону от дороги, едва не выбросив меня из седла, диким рывком перепрыгнула два наноса песка и канаву и бросилась плашмя на покрытую густым слоем пыли землю. Я ударил ее по голове, она поднялась на ноги и нервно зашагала вперед. Индийские верблюды снова остались далеко позади. Через час перед нами показался неясно вырисовывавшийся нанос, последний в эту ночь. По мере нашего приближения он принимал все более необычную форму, и по его длине стали видны темные пятна, которые могли бы быть выходами дренажных труб. Живой интерес подстегнул наше дремавшее сознание, и, словно почувствовав это, верблюды, прибавив ходу, бесшумно двинулись вперед. По мере нашего приближения вдоль кромки наноса стали видны какие-то острые пики. То были телеграфные столбы. На миг нас насторожила фигура с белой головой, но она стояла совершенно неподвижно, и мы поняли, что это верстовой столб.

Мы быстро остановили отряд и поехали вперед, чтобы выяснить, что кроется за тишиной этого места, настороженно ожидая, что темнота обрушится на нас огнем винтовочных залпов. Но никаких признаков тревоги не было. Доехав до насыпи, мы увидели, что она пустынна. Мы спешились и, пройдя ярдов по двести во все стороны, убедились в том, что нигде нет ни души. Здесь мы могли перевести караван.

Мы приказали немедленно пересечь дорогу и уходить на восток, в дружелюбную пустыню, а сами уселись на рельсы под гудевшими проводами, наблюдая, как темные фигуры животных выплывают из мрака, чуть слышно шаркая по балласту полотна, перекатывались через него и уходили мимо нас в темноту в полной тишине, свойственной ночному движению каравана верблюдов. Наконец прошел последний из верблюдов, и мы всей маленькой группой подошли к телеграфному столбу. После короткого спора Торн медленно влез на него, ухватился за нижний провод и по крюкам изоляторов, как по лестнице, поднялся наверх. Через секунду столб качнулся, раздался звенящий металлический звук, концы обрезанного провода взвились в воздух, сорвались с шести или больше столбов по обе стороны и упали на землю. За первым проводом последовали второй и третий; они с шумом падали, извиваясь на каменистом грунте, и ни единого ответного звука не донеслось к нам из ночной тьмы: значит, мы правильно вышли и оказались на одинаково далеком расстоянии от обоих блокгаузов. Торн с израненными ладонями соскользнул на землю с шатавшегося столба. Мы прервали отдых наших верблюдов и поехали вдогонку каравану. Еще через час мы объявили привал до рассвета, но еще до этого услышали донесшиеся с севера несколько винтовочных выстрелов и пулеметную стрельбу. Видимо, Али и Абдель Кадеру не так повезло с переходом через линию.

Утром следующего дня мы, двигаясь под сияющим солнцем параллельно железной дороге, поприветствовали салютом первый поезд из Маана и повернули внутрь страны через незнакомую нам Джеферскую равнину. Приближался полдень, и солнце набирало силу, вызывая миражи над разогревшейся поверхностью пустыни. Мы ехали на расстоянии от отряда и видели некоторых наших людей словно погруженными в серебристый поток, других – плававшими по его изменчивой поверхности, то растягивавшейся, то сжимавшейся при раскачивании верблюда и с каждой неровностью грунта.

Сразу после полудня мы увидели Ауду, скромно расположившегося в поломанных кустах юго-западнее колодцев. Он встретил нас как-то скованно. Большие шатры с его женщинами были расположены в стороне, вне досягаемости турецкой авиации. Несколько человек из племени товейха яростно спорили по поводу распределения жалованья между племенами. Старик был раздосадован, что мы застали его в неподходящий момент.

Я тактично сделал все, что мог, чтобы сгладить промах. Это возымело успех: арабы заулыбались, а это у них означало наполовину выигранную стычку. Пока этого было достаточно. Мы объявили перерыв, чтобы поесть с Мухаммедом и Дейланом. Менее открытый, чем Ауда, он был лучшим дипломатом. Ауда очень гостеприимно предложил нам блюдо с рисом, мясом и сушеными помидорами. Мухаммед, оставаясь в душе крестьянином, готовил отлично.

После еды, когда мы ехали обратно через серые пересохшие рвы, я стал излагать Заалю свои планы экспедиции к ярмукским мостам. Ему эта идея очень не понравилась. Зааль в октябре совсем не был похож на Зааля в августе. Успех превратил храброго воина в осторожного человека: разбогатев, он стал дорожить собственной жизнью. Весной он согласился бы повести меня куда угодно, но последний рейд, который принес ему богатство, но и подорвал его нервную систему, вынуждал его сказать, что он сядет на верблюда только в том случае, если я лично буду настаивать на этом. Я спросил, какую группу он смог бы собрать, и он назвал трех человек из лагеря – тех, кто, по его мнению, годился для такого безнадежного дела. Остальные его соплеменники, на кого не пал выбор, ушли неудовлетворенные. Взять трех товейхов было бы более чем бесполезно, потому что их чванство вызвало бы недовольство других, а их одних было очень мало, чтобы осуществить задуманное. Я сказал, что попытаюсь найти нужных людей где-нибудь еще. Зааль не скрывал своего облегчения. От этого моего решения на душе у него явно стало спокойнее.

Несмотря на то что Зааль не поддержал мою идею экспедиции к ярмукским мостам, я нуждался в его совете. Он был одним из самых опытных участников рейдов, наиболее способным правильно судить о моем наполовину готовом плане. Пока мы за чашкой кофе продолжали рассуждать о том, что мне нужно сделать, к нам ворвался какой-то перепуганный парень и выпалил, что со стороны Маана в клубах пыли быстро приближаются всадники. У турок здесь был полк пехоты на мулах и кавалерийский полк, и они постоянно хвастались, что в один прекрасный день нагрянут к абу тайи. Мы повскакивали с мест, чтобы их встретить.

У Ауды было пятнадцать человек, из них лишь пятеро боеспособных, остальные – седобородые старики или мальчишки, но нас было тридцать, и я подумал о горькой судьбе турецкого командира, выбравшего для неожиданного визита день, когда у ховейтатов оказался взвод индийских пулеметчиков, хорошо знавших свое дело. Мы залегли, уложив верблюдов в более глубоких, вымытых водой нишах, а «виккерсы» и «льюисы» установили в меньших по размерам естественных окопах, прекрасно замаскированных иссохшим кустарником. Ауда свернул свои палатки и прислал стрелков для усиления нашей огневой мощи. После всех этих приготовлений мы стали спокойно ждать первого всадника, который поднимется на насыпь в поле нашего зрения, и увидели Али ибн Хусейна и Абдель Кадера, направлявшихся в Джефер со стороны противника. Мы, смеясь, соединились с ними, а Мухаммед уже занялся повторным приготовлением риса с томатом для Али. В перестрелке прошлой ночью на железной дороге они потеряли двух человек и кобылу.

Глава 73

Ллойд должен был от нас отправиться обратно в Версаль, и мы попросили у Ауды проводника для перехода через линию. С выбором человека не было проблем, но возникла трудность со скакунами. Верблюды ховейтатов находились на пастбищах, до ближайшего был полный день пути на юго-восток от этих скудных колодцев. Я решил проблему, предоставив проводнику одно из лучших своих животных. Выбор пал на мою старушку Газель, чья беременность была более заметна, чем мы полагали. До окончания нашей долгой экспедиции она не могла участвовать в быстрых переходах. В знак признания великолепной манеры держаться в седле и неунывающего духа на нее пересадили Торна, чем ховейтаты были поражены до глубины души. Они чтили Газель больше всех верблюдов своей пустыни, и каждый из них много дал бы за то, чтобы ехать на ней. И вдруг ее отдали какому-то солдату, чье розовое лицо и воспаленные глаза придавали ему сходство с плачущей женщиной. (Ллойд сравнил его с совращенной монашкой.) Грустно было видеть отъезд Ллойда. Он был понимающим человеком, мудрым помощником и желал успеха нашему делу. Кроме того, он был одним из наиболее образованных среди нас во всей Аравии, и за эти несколько дней, проведенных вместе, мы в беседах выходили далеко за рамки повседневных военных забот, разговаривая то о какой-нибудь книге, то о чем угодно другом, приходившем в голову. Когда он уехал, наше сознание опять полностью заняли война, бедуинские племена и верблюды.

Вечер начался избытком именно таких забот. Предстояло правильно решить вопрос о ховейтатах. С наступлением темноты мы собрались вокруг очага Ауды, и я долгие часы взывал к этому кругу освещенных пламенем костра лиц, играя на их чувствах всеми известными мне казуистическими приемами, стараясь перехитрить то одного, то другого (в их глазах нетрудно было увидеть вспышку, когда слово достигало своей цели), часто кривя душой, и тратил долгие минуты драгоценного времени на ожидание ответа. Люди племени абу тайи были настолько же тугодумны, насколько крепки физически.

Постепенно я одерживал верх по одному пункту за другим, но аргументы сыпались почти до полуночи, когда Ауда взялся за свой посох и потребовал тишины. Мы прислушались, недоумевая, какую опасность он почуял, но через мгновение услышали какое-то словно ползучее эхо, чередование ударов – слишком глухих, широких, медлительных, чтобы найти отклик в наших ушах. Это было похоже на медленные раскаты далекого грома. Ауда поднял свои натруженные глаза к западу и проговорил: «Английские орудия». Алленби опережал в подготовке, и ее многообещавшие звуки завершили утверждение моей позиции теперь уже без споров.

Утром следующего дня атмосфера в лагере была безмятежной и сердечной. Старый Ауда, чьи затруднения на время отступили, тепло обнял меня, призывая к миру между нами. Наконец, пока я вставал, опершись о лежавшую верблюдицу, он обежал кругом, снова обхватил меня руками и прижал к себе. Я почувствовал ухом жесткую щетину его бороды, когда он прошептал, словно пронесся порыв ветра: «Берегитесь Абдель Кадера». Нас было слишком много, чтобы он мог сказать больше.

Мы двинулись вперед по бесконечным, сверхъестественно прекрасным равнинам Джефера, пока на нас не спустилась ночь у подножия крутого кремневого уступа. Мы устроили привал в кишевшем змеями каменном кармане под деревом. Наши переходы были коротки и неторопливы. Индийцы оказались новичками в таких походах. Они провели долгие недели внутри страны под Веджем, и я опрометчиво решил, что они хорошие наездники, но теперь, на хороших животных, силясь показать себя с лучшей стороны, они могли делать максимум тридцать пять миль за день, что бывало настоящим праздником для всего отряда.

Поэтому каждый день не стоил нам особых усилий и не вызывал напряжения. Благоприятная погода в часы туманных рассветов, мягкий свет солнца, вечерняя прохлада дополняли странной успокоенностью природы успокоенность нашего движения. Неделя св. Мартина промелькнула как приятный сон. Я лишь чувствовал, что она была очень мягкой, я бы сказал – комфортной, сам воздух казался доброжелательным, а мои друзья – счастливыми. Такое состояние не могло быть не чем иным, как неумолимым предзнаменованием конца передышки, но эта уверенность, не нарушавшаяся никаким мятежным ожиданием, лишь углубляла покой осенней действительности. Мы вообще ни о чем не думали и ни о чем не заботились. Душа моя была в эти дни почти такой же спокойной, как и всегда в мирные дни моей жизни.

Мы сделали привал для завтрака и полуденного отдыха: солдаты должны были есть три раза в день. Внезапно прозвучал сигнал тревоги. С запада и с севера показались всадники на лошадях и верблюдах, быстро приближавшиеся к нам. Мы схватились за винтовки. Индийцы приготовили свои «виккерсы» и «льюисы» к бою. Не прошло и тридцати секунд, как мы полностью изготовились к обороне, хотя в этой неглубокой лощине наша позиция была далека от того, чтобы обеспечить нам преимущество. Впереди каждого фланга были мои телохранители в яркой одежде, рассредоточенно залегшие между пучками серой травы и прижавшие к щекам приклады винтовок. Рядом с ними находились четыре четкие группы одетых в хаки индийцев, припавших к пулеметам. За ними лежали люди шерифа Али, с ним самим в середине, без головного убора, склонившимся над своей винтовкой. В тылу погонщики верблюдов отводили животных в места, где их прикрывал бы наш огонь.

Такова была общая картина позиции, которую занял наш отряд. Я восхищался нашими действиями, а шериф Али предупреждал, чтобы мы не открывали огонь до момента реального начала атаки, когда Авад вскочил на ноги и со всех ног помчался к противникам, размахивая своим широким рукавом в знак дружеских намерений. Те стреляли в него и над ним, но безрезультатно. Он залег и стал отстреливаться, целясь поверх головы первого всадника. Все это, а также наше выжидательное молчание озадачило солдат противника. Они неуверенно отошли и после минутного обсуждения, повернувшись к нам, стали размахивать своими головными уборами, не слишком убежденно отвечая на наш сигнал.

Один из них шагом поехал в нашу сторону. Авад под защитой наших винтовок прошел ярдов двести ему навстречу и увидел, что это человек из племени сухур; а тот, услышав наши имена, притворился удивленным. Мы подошли вместе к шерифу Али, а за нами на расстоянии, убедившись в нашем мирном приеме, последовали и те, кто совсем недавно стрелял в нас. Это был рейдовый отряд племени сухур, расположившийся лагерем, как мы и ожидали, перед Баиром.

Али, взбешенный предательским нападением, угрожал им всяческими бедами. Они угрюмо выслушали его тираду, возразив, что таков обычай племени – стрелять по чужакам. Али в конце концов воспринял их действия как привычку, неплохую, кстати, привычку в пустыне, но заявил, что их внезапное появление с трех сторон говорит о преднамеренной засаде. Племя сухур было опасной бандой – не чисто кочевнической, чтобы придерживаться закона чести кочевников или повиноваться законам пустыни, но и не совсем крестьянской по своему составу, чтобы отказаться от грабежей и налетов.

Наши недавние противники направились в Баир, чтобы сообщить о нашем прибытии. Вождь их клана Мифлех решил, что лучше будет сгладить плохой прием публичной демонстрацией дружбы, послав нам навстречу с приветствиями всех мужчин и лошадей с громкими криками, джигитовкой, курбетами, сопровождавшимися стрельбой и радостными возгласами. Они без конца кружили вокруг нас, стуча подковами по камням и демонстрируя искусство верховой езды; не обращая ни малейшего внимания на нашу сдержанность, врывались в наши ряды и вылетали из них, непрерывно стреляя при этом из винтовок вблизи наших верблюдов. Кругом поднялись густые клубы меловой пыли, от которой голоса людей стали похожими на карканье ворон.

Этот парад понемногу завершался, когда брату Абдель Кадера подумалось, что всегда неплохо составить о себе впечатление, пусть даже не очень хорошее, и он решил утвердить свои достоинства. Люди кричали Али ибн эль-Хусейну: «Аллах, даруй победу нашему шерифу» – и, вздыбив лошадей перед самым моим носом, восклицали: «Добро пожаловать, Ауранс, предвестник сражения». И он взгромоздился на свою кобылу, уселся в высоком муришском седле и в сопровождении вытянувшихся за ним цепочкой семерых алжирских слуг принялся с гортанными выкриками «хоп, хоп» поднимать лошадь на дыбы и выделывать курбеты, медленно двигаясь виражами и непрерывно стреляя в воздух из пистолета.

Удивленные этим представлением бедуины молча следили за ним с открытыми ртами, пока к нам не подошел Мифлех и не проговорил вкрадчиво-льстивым голосом: «Господа, прошу вас, остановите своего слугу, поскольку он не умеет ни стрелять, ни сидеть в седле и если кого-нибудь подстрелит, это испортит нам сегодняшний праздник». Мифлех заметил, что не припомнит фамильного прецедента, которым можно было бы оправдать такое поведение. Брату Абдель Кадера принадлежали три, можно сказать, мировых рекорда в трех подряд фатальных происшествиях с автоматическими пистолетами в компании его дамасских друзей. Али Реза-паша, главный местный гладиатор, сказал: «На свете есть три совершенно невозможные вещи: первая – чтобы Турция выиграла эту войну, вторая – чтобы вода в Средиземном море превратилась в шампанское и третья – чтобы я стоял рядом с Мухаммедом Саидом, когда он взводит курок».

Мы развьючили верблюдов у развалин. Стоявшие далеко за нами черные палатки племени бени сахр были похожи на стадо коз, разбредшихся по долине. Посыльный пригласил нас в палатку Мифлеха. Но первым, однако, провел расследование Али. По просьбе бени сахр Фейсал прислал бригаду каменщиков и проходчиков артезианских скважин из племени биаша для приведения в порядок взорванного колодца, того самого, из которого мы с Насиром взяли гелигнит по пути к Акабе. Бригада была в Баире уже несколько месяцев, но сообщали, что до конца работы еще далеко. Фейсал поручил нам выяснить причины столь дорого стоившей задержки. Али обнаружил, что люди племени биаша жили в свое удовольствие, заставляя арабов снабжать их мясом и мукой. Они увиливали от прямого ответа, но все было тщетно, потому что шериф обладал натренированным судейским инстинктом.

Мифлех в это время готовил в нашу честь большой ужин. Мои люди возбужденно шептались о том, что видели, как за его палаткой, на холме, высившемся над могилами, резали овцу.

Все блюда праздничных трапез ховейтатов обильно сдабривались маслом. Люди племени бени сахр им просто заливались. Вся наша одежда была забрызгана, губы не просыхали, кончики пальцев были ошпарены. После того как острота голода прошла, руки стали погружаться в еду медленнее, но ее все еще оставалось очень много, когда Абдель Кадер внезапно поднялся на ноги, вытер руки носовым платком и уселся на ковры под стенкой палатки. Мы поколебались, но Али пробормотал: «Феллах!» – и работа челюстями продолжалась, пока каждый не наелся до отвала, а самые бережливые из нас принялись слизывать густой жир с ошпаренных пальцев. Али прочистил глотку, и мы вернулись к своим коврам. Потом вокруг мисок с едой собралась вторая смена едоков, за ней третья. Какая-то маленькая девочка, лет пяти или шести, в грязной одежде, с серьезным видом обеими руками запихивала себе в рот остатки из каждой миски, от первой до последней, и в конце концов с раздутым животом и лоснящимся от масла личиком молча вышла, победно прижимая к груди огромное ребро.

Перед палаткой собаки с громким хрустом расправлялись с брошенными им костями, а раб Мифлеха разламывал овечий череп и высасывал оттуда мозг. Тем временем Абдель Кадер, сплевывая и рыгая, ковырялся в зубах. Наконец он послал одного из слуг за аптечкой и налил себе какого-то снадобья, бормоча, что жесткое мясо вредно для его пищеварения. Его собственные крестьяне, несомненно, могли его побаиваться, но люди племени зебн жили слишком близко к пустыне, чтобы их можно было мерить крестьянской меркой. Кроме того, в этот день у них перед глазами был другой, противоположный пример шерифа Али ибн эль-Хусейна, прирожденного повелителя пустыни.

Его манера поднимать всех сразу из-за стола была характерна для центральных областей пустыни. На границе пашни, среди полукочевников, каждый гость, наевшись, сам отходил в сторону. Анайза усаживали гостя, предоставляя его самому себе, в темном месте, чтобы ему не было стыдно за свой аппетит. Все вели себя по-разному, но манеры шерифов видных кланов обычно заслуживали похвалы. Таким образом, бедняга Абдель Кадер остался непонятым.

Он ушел, а мы сидели у входа в палатку, над мрачной лощиной, в этот момент светившейся небольшими созвездиями костров у палаток, словно подражавших звездному небу или бывших его отражением. Ночь выдалась спокойная, если не считать лая собак, провоцировавших друг друга на хоровой вой. Когда лай становился реже, мы снова слышали тихий непрестанный гул тяжелых орудий, готовивших наступление в Палестине.

Под этот артиллерийский аккомпанемент мы говорили Мифлеху, что в ближайшее время должны осуществить рейд в округ Дераа и были бы рады взять с собой его, с пятнадцатью соплеменниками, при условии, что все будут на верблюдах. После неудачи с ховейтатами мы решили не объявлять цели нашего плана, чтобы его безнадежность не оттолкнула сторонников. Однако Мифлех поспешно и с явным удовольствием тут же согласился с нашим предложением, обещая привести с собой пятнадцать лучших воинов племени и своего собственного сына.

Его сын Турки был давней любовью Али ибн эль-Хусейна. Животный инстинкт тянул их друг к другу, и они мечтали о том, чтобы, не разлучаясь, наслаждаться близостью и тишиной. Он был юношей лет семнадцати, с открытым лицом, невысоким, но широким в кости и сильным, с круглым веснушчатым лицом, со вздернутым носом и очень короткой верхней губой, за которой были видны крепкие зубы, но которая придавала всему его лицу какой-то надутый вид. Впрочем, такое выражение тут же опровергалось счастливыми глазами. Два критических случая позволили нам убедиться в его смелости и преданности. Его спокойный нрав компенсировал стремление отчасти перенять привычку попрошайничать, свойственную его отцу, которого прямо-таки пожирала алчность. Главной заботой Турки была уверенность в том, что его признают мужчиной среди мужчин, и у него всегда был такой вид, будто он делает что-то дерзновенное и прекрасное, что позволит ему похваляться своей смелостью и мужественностью перед девушками своего племени. Он страшно обрадовался новому шелковому халату, который я подарил ему за обедом, и, чтобы показать его всем, дважды прошелся среди шатров без плаща, ругая тех, кто не проявлял к новому халату достаточного интереса.