Текст книги "Семь столпов мудрости"

Автор книги: Томас Эдвард Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 60 страниц)

Глава 44

Я чувствовал себя слишком усталым, а охотничий азарт был мне слишком чужд, чтобы отклоняться от намеченного пути даже ради самых редких животных на свете, поэтому я по-прежнему ехал за караваном – моя верблюдица без труда его нагнала широким шагом. За ее хвостом шли пешком мои люди. Они опасались, как бы их верблюды не подохли еще до наступления вечера, если усилится ветер, и вели животных в поводу. Меня восхищал контраст между крепким, неповоротливым крестьянином Мухаммедом и энергичными агейлами – Фарраджем и Даудом, пританцовывавшими босиком, как чистокровные породистые животные. Не было только Касима. Все подумали, что он у ховейтатов: его угрюмость плохо сочеталась с веселым нравом солдатни, и он обычно держался бедуинов, чей темперамент был ему больше по вкусу.

Сзади никого не было видно, и я проехал вперед, чтобы проверить, что с верблюдом Касима, и вскоре его обнаружил. Его вел в поводу, без седока, один из племени ховейтат. Седельные сумки были на месте, как и винтовка и продукты, самого же Касима нигде не было видно. Постепенно до нас дошло, что бедняга заблудился. Это было ужасное несчастье, потому что в туманном мареве пустыни караван нельзя было увидеть на расстоянии больше двух миль, а на твердом, как железо, грунте не оставалось следов. Было ясно, что пешком ему нас никогда не найти. Все продолжали путь, думая, что он где-то в растянувшемся караване, но прошло уже много времени, близился полдень, и теперь он, должно быть, находился уже в нескольких милях от нас. Груженый верблюд Касима был свидетельством того, что его не забыли спящим на ночном привале. Агейлы думали, что он мог задремать в седле, упасть и пораниться или даже разбиться насмерть. Или, может быть, кто-то из отряда свел с ним какие-то старые счеты. Так или иначе, агейлы не знали, куда он делся. Он был чудаком, ему не было до них ни малейшего дела, да и они о нем не слишком беспокоились.

Все это так, но правдой было также и то, что Мухаммед, земляк и приятель Касима, оказавшийся его товарищем по походу, совершенно не знал пустыню, к тому же верблюд захромал, и посылать его на поиски Касима было бессмысленно.

Таким образом, задача поиска Касима ложилась на мои плечи. Ховейтаты, которые могли бы в этом помочь, уже скрылись из глаз в полуденном мареве, увлеченные преследованием зверей или поиском новых. Агейлы Джейтира были такими аристократичными, что рассчитывать на их помощь было невозможно, разве что в случае пропажи кого-то из них. Кроме того, Касим был моим человеком, и ответственность за него лежала на мне.

Я с сомнением оглядел своих еле передвигавших ноги спутников и подумал секунду о том, не поменяться ли с одним из них, послав его на моей верблюдице на поиски Касима. Такая попытка увильнуть от долга не вызвала бы нареканий, ведь я был иностранцем. Однако именно этим доводом я не мог оперировать, раз уж всем было известно, что я взялся помогать арабам в их восстании. Любому чужестранцу непросто влиять на национальное движение другого народа, и вдвойне трудно христианину, привыкшему к оседлой жизни, воздействовать на психологию кочевников-мусульман. Я пошел бы против самого себя, если бы потребовал привилегий от обоих обществ.

Итак, без единого слова я развернул свою неохотно подчинившуюся мне верблюдицу и погнал ее, ворчащую и постанывающую, словно жалующуюся верблюжьему братству на свою долю, обратно, мимо длинной цепочки солдат и верблюдов, шагавших под вьюками в бескрайнюю пустоту. Мое настроение было далеко от героического, потому что я был разъярен поведением остальных своих слуг, собственным стремлением играть роль истового бедуина, а больше всего легкомыслием самого Касима, этого редкозубого нытика, отстававшего в любом походе, со скверным характером, подозрительного, грубого человека, о зачислении которого в отряд я уже давно пожалел и от которого пообещал себе избавиться, как только мы дойдем до места назначения. Мне казалось абсурдным рисковать своей жизнью, а стало быть, и пользой, которую я мог принести арабскому движению, ради спасения одного малодостойного человека.

Судя по сердитому ворчанию моей верблюдицы, она, по-видимому, испытывала точно такие же чувства. Впрочем, таков был обычный способ верблюдов выражать свое неудовольствие. С телячьего возраста они привыкли к жизни в табуне, и некоторых из них бывало очень трудно заставить передвигаться в одиночку: расставаясь с привычной компанией, они всегда громко выражали огорчение, и моя верблюдица не была исключением. Она оборачивалась назад, вытягивая свою длинную шею, громким мычанием привлекала к себе внимание остававшихся и шла очень медленно, недовольно взбрыкивая. Приходилось прилагать все силы, чтобы не дать ей отклониться от дороги, и подгонять на каждом шагу палкой, не давая остановиться. Однако после того, как я проехал милю или две, она стала успокаиваться и пошла вперед без прежнего сопротивления, но все еще очень медленно. Все эти дни я проверял наше движение по своему масляному компасу и надеялся с его помощью благополучно добраться до места последней ночевки, до которого, по моим расчетам, было около семнадцати миль.

Не прошло и двадцати минут, как караван скрылся из виду, и только тогда я постиг всю реальность совершенно голой, бесплодной Бисейты. Единственными ориентирами здесь были старые, засыпанные песком углубления со следами самха, и я старался проехать по возможности рядом с каждым из них, так как там могли остаться следы моей верблюдицы, по которым я надеялся ориентироваться на обратном пути. Самх был природной мукой для племени шерарат. У этих бедняков не было ничего, кроме табунов верблюдов, и они гордились тем, что пустыня вполне удовлетворяет их повседневные потребности. При смешивании такой муки с финиками и сдабривании маслом получался вполне доброкачественный продукт.

Эти мелкие углубления создавались путем разгребания кремня, из которого состоял грунт, и сооружения из этого же материала кольцеобразной стенки диаметром около десяти футов. Куски кремня, наваленные вокруг кромки тока, определяли его глубину, составлявшую несколько дюймов. Женщины заполняли его мелкими красными зернами, которые тут же и молотили. Постоянные ветры, проносившиеся над такими шурфами, не могли восстановить кремнистую поверхность грунта (что вполне могли сделать дожди за тысячи зим), но сровняли их с поверхностью, засыпав бледным песком, и теперь они выделялись серыми глазницами на фоне черной каменистой поверхности.

Я проехал часа полтора без всяких помех, подгоняемый дувшим в спину легким ветром, что позволило мне очистить глаза от подсохшей песчаной корки и смотреть вперед, почти не испытывая боли. Вскоре я увидел впереди не то какую-то фигуру, не то большой куст, во всяком случае что-то черное. Дрожавшее марево искажало размеры и расстояние, но казалось, что это нечто двигалось в направлении несколько восточнее выбранного мною. Я повернул голову верблюдицы в этом направлении и через несколько минут понял, что это был Касим. Когда я его окликнул, он растерянно остановился. Я подъехал к нему и понял, что он почти ослеп и ничего не соображал; он просто стоял с широко раскрытым черным ртом, протянув ко мне руки. Агейлы налили нашу последнюю воду в мой бурдюк, и, торопясь напиться, Касим залил себе лицо и грудь. Его бессмысленный лепет превратился в причитания. Я посадил его за собой на круп верблюдицы, поднял ее на ноги и сел в седло.

Почуяв обратную дорогу, животное словно преобразилось и зашагало резвее. Я определил по компасу курс настолько точно, что узнавал свежие следы верблюдицы – небольшие пятна более бледного песка на коричнево-черном кремнистом грунте. Несмотря на двойную нагрузку, верблюдица стала шагать шире, а порой даже, пригнув голову, переходила на более быстрый и удобный для всадника аллюр, которому лучших молодых животных учат опытные наездники. Меня радовало и это свидетельство ее скрытых ресурсов резвости, и то, что на поиски Касима у меня ушло сравнительно мало времени. Касим театрально жаловался на перенесенные страдания и на терзавшие его муки жажды. Я велел прекратить эти излияния, но он не унимался и начал ерзать на крупе верблюдицы, да так, что при каждом ее шаге подлетал вверх и тяжело обрушивался на ее зад; от этого да еще от его криков она стала прибавлять ходу. Это было опасно, так как можно было просто загнать животное. Я снова приказал ему прекратить эти вольности, а когда он вместо этого лишь завопил громче, я его ударил и поклялся, что при следующем вопле сброшу его с верблюдицы. Угроза, в которую я вложил весь свой гнев, наконец подействовала. Он вцепился в мое седло и умолк.

Мы не проехали и четырех миль, как я опять увидел впереди размытое дымкой качавшееся черное пятно. Оно на моих глазах увеличилось и разделилось на три части. Уж не враги ли, подумал я. Минутой позже с обескураживающей внезапностью галлюцинации дымка словно раздернулась, и я увидел Ауду с двумя людьми Насира, вернувшегося, чтобы отыскать меня. Я в шутку пожурил их за то, что они оставили товарища в пустыне. Ауда, подергав свою бороду, заявил, что если бы все случилось при нем, то он ни за что не отпустил бы меня на выручку к Касиму. Того с ругательствами пересадили на более удобную седельную подушку, и мы всей компанией отправились догонять отряд.

Указав пальцем на жалкую сгорбившуюся фигуру бедняги, Ауда с упреком в голосе заметил: «За этого типа не дадут и цены верблюда…» – «И полкроны не дадут», – возразил я, и Ауда, по простоте душевной польщенный совпадением наших взглядов, поравнялся с Касимом и сильно хлестнул несчастного, требуя, чтобы тот, как попугай, сам повторил назначенную ему цену. Касим оскалил свои гнилые зубы и сердито надулся. Через час мы уже догнали вьючных верблюдов, а когда обгоняли караван, чтобы занять место впереди, Ауда раз сорок повторил мою шутку чуть ли не каждой паре солдат в колонне, с любопытством посматривавших на Касима, и я наконец понял всю неуместность своей реплики.

Касим объяснил, что слез с верблюда справить нужду, а покончив с этим, понял, что в сгустившихся сумерках караван скрылся из виду. Однако было ясно, что, спешившись, он просто заснул, смертельно устав от долгой дороги под обжигавшим солнцем. Мы присоединились к Насиру и Несибу, ехавшим в повозке. Несиб был недоволен тем, что я подверг опасности жизнь Ауды и свою собственную из-за пустой причуды. Для него было ясно, что я отправился на поиски Касима, понимая, что меня хватятся и пошлют кого-то вдогонку. Насир был шокирован таким цинизмом, Ауда же радовался случаю досадить горожанину парадоксом несовместимости подходов племени и города. Традиционные для пустыни коллективная ответственность и братство резко контрастировали с индивидуализмом и духом конкуренции, царившими в густонаселенных местах.

Под знаком этого незначительного происшествия прошло несколько часов, и остаток дня не показался нам слишком длинным, хотя жара становилась все нестерпимее, а ветер уже нес с собой такие массы песка, что его можно было не только слышать, но и видеть. Вокруг ног верблюдов со свистом завивались струйки песка, подобные дыму. До пяти часов мы двигались по совершенно ровной, однообразной местности, когда вдруг увидели на горизонте горы и, проехав еще немного, оказались в сравнительно тихой ложбине среди песчаных холмов, скудно поросших тамариском. Это был Касейм. Кустарник и дюны защищали нас от ветра, был час заката, и с запада на нас мягко накатывался в багровых тонах вечер. Я записал в дневнике, что Сирхан прекрасен.

Для тех, кто прожил сорок лет в Синае, Палестина стала страной молока и меда. Людям племен, которые могли попасть в Дамаск только после долгих недель мучительного перехода через кремнистые равнины его северной пустыни, этот город представлялся земным раем. Таким же прохладным и уютным после пяти дней пути по пылавшему в зубах самума Холю нам показался Касейм в Арфадже, где мы заночевали. Эти места были всего на несколько футов выше Бисейты, и с этой высоты было видно, как долины уходили на восток, в громадную впадину, где находился желанный нам колодец, однако теперь, когда мы прошли через пустыню и благополучно дошли до Сирхана, угроза жажды миновала, и мы поняли, что главной заботой был отдых от огромной усталости. Мы решили разбить лагерь прямо там, где остановились, и разжечь сигнальные костры для пропавшего на этот раз раба Нури Шаалана, который, подобно Касиму, исчез сегодня из нашего каравана.

Мы не слишком о нем беспокоились. Он знал местность, и с ним был его верблюд. Могло быть и так, что он намеренно направился напрямую в Джуф, ставку Нури, чтобы заработать на первом сообщении о том, что мы едем с дарами. Однако он не появился ни этой ночью, ни на следующий день, а когда спустя месяц я спросил о его судьбе Нури, тот ответил, что недавно далеко в пустыне был найден высохший труп его раба рядом с мертвым верблюдом. Очевидно, он сбился с дороги среди висевшей над песками дымки и блуждал до тех пор, пока не пал верблюд, а потом и сам умер от жажды и жары. Скорая смерть – летом даже самые выносливые умирали здесь на второй день, правда в великих муках: жажда быстро превращалась в смертельную болезнь, а панический страх отнимал рассудок, за час или два превращая самого храброго человека в жалкого безумца, а затем его добивало солнце.

Глава 45

Не выпив ни глотка воды, мы, разумеется, ничего и не поели. Это сулило нам скверную ночь, однако мы улеглись вниз лицом, чтобы от недоедания не вспучило животы, и отлично выспались, уверенные в том, что на следующий день сможем вдоволь напиться. У арабов заведено напиваться до отказа у каждого колодца и больше не пить до следующего или, если у них есть с собою вода, щедро расходовать ее на первом же привале для питья и выпечки хлеба. Поскольку у меня был принцип – не вызывать кривотолков по поводу отличий моего образа жизни, я поступал так же, как они, полагая, что их физическое превосходство не настолько велико, чтобы это могло мне сильно повредить. И действительно, я всего один раз испытал муки жажды.

Следующим утром мы двинулись по склонам вниз, перевалили через один гребень, потом через другой и третий, друг от друга находившиеся в трех милях, и наконец в восемь часов спешились у колодцев Арфаджи, среди сладкого благоухания кустарника. Мы обнаружили, что Сирхан вовсе не долина, а длинный разлом, обе стенки которого служили для этой местности водостоками; вода собиралась в цепочке последовательных углублений в его русле. Кремнистый грунт чередовался с мягким песком, рыхлыми барханами, поросшими пестрым тамариском. Склоны укрепляло сплошное переплетение его жилистых корней. Вода в необлицованных колодцах, стоявшая на глубине примерно одиннадцати футов, была маслянистой, с сильным запахом и солоноватой на вкус. Мы нашли ее восхитительной и, поскольку вокруг было много зелени, годной в пищу верблюдам, решили остановиться здесь на целый день, послав человека на поиски ховейтатов в район Майгуа, самого южного колодца Сирхана. Это позволяло нам узнать, не обогнали ли мы их, и если нет, то двигаться на север с уверенностью в том, что едем по их следу.

Едва уехал наш посланец, как один из ховейтатов заметил всадников, прятавшихся в кустах к северу от нас.

Немедленно подняли тревогу. Мухаммед эль-Зейлан, первым оказавшийся в седле, с несколькими другими товейхами поскакал в сторону предполагаемого противника. Мы с Насиром собрали агейлов (их достоинством было умение сражаться с бедуинами по-бедуински) и расположили группами около дюн, чтобы оборонять наш багаж. Однако противник исчез. Мухаммед через полчаса вернулся и сказал, что, пожалев своего верблюда, отказался от преследования. Он обнаружил всего три цепочки следов и решил, что эти люди были разведчиками вражеского племени шаммаров: в Арфадже их было больше чем достаточно.

Ауда позвал своего племянника Зааля, самого остроглазого из всех ховейтатов, и велел ему разведать численность и намерения противника. Зааль был энергичным человеком со смелым оценивающим взглядом, тонкими, злыми губами и негромким смехом, исполненный жестокости, которую кочевники-ховейтаты переняли у крестьян. Он отправился в разведку и сразу же обнаружил в окружавших нас зарослях кустарника множество следов. Однако тамариск защищал песчаный грунт от ветра, и отличить сегодняшние следы от старых было невозможно.

Вторая половина дня прошла мирно, и мы понемногу успокаивались, хотя поставили часового перед большим барханом за колодцами. На закате я вышел, чтобы умыться в жгучем соляном растворе, а на обратном приостановился у костра агейлов выпить вместе с ними кофе и послушать их недждский диалект арабского языка.

Они принялись рассказывать мне длинные истории про капитана Шекспира, которого в Рийяде как личного друга принимал сам Ибн Сауд: он прошел через всю Аравию от Персидского залива до Египта и в конце концов был убит в бою шаммарами при отступлении, когда победителям Неджда случилось потерпеть поражение во время одной из то и дело возникавших войн. В походах его сопровождали многие из агейлов Ибн Дхейтира – одни в качестве эскорта, другие как его последователи. В их памяти сохранились рассказы о его величии, а также о странной привычке к уединению, в котором он проводил дни и ночи. Арабы, обычно жившие многочисленными общинами, сталкиваясь со слишком подчеркнутым стремлением к уединению, усматривали в этом нечто подозрительное. Одним из самых неприятных уроков войны в пустыне была необходимость не забывать об этом и отказываться от эгоистического покоя и тишины, пока странствуешь вместе с ними. В этом был и элемент унижения, потому что составной частью всего того, чем гордятся англичане, является именно право на полное одиночество. Самодостаточность замечательна, когда отсутствует конкуренция.

Пока мы разговаривали, в ступку с поджаренным кофе бросили три зернышка кардамона. Зерна кофе с кардамоном дробил звонкими ударами пестика Абдулла: дин-дон, дин-дон – одинаковые пары тактов легато. Услышав этот звук, тихо подошел и, постанывая, по-верблюжьи медленно опустился на землю рядом со мной Мухаммед эль-Зейлан. Мухаммед был компанейским малым, могучим, думающим, решительным и деятельным человеком лет тридцати восьми, с румяным лицом, изборожденным грубыми морщинами, и очень загадочными глазами, наделенным тонким чувством юмора и мрачной силой (порой оправдываемой его поступками), но обычно выказывавшим по-дружески циничный характер. Он был необычайно рослым, не меньше шести футов.

Второй человек среди абу тайи, он был богаче Ауды, имел больше приверженцев и славился своим красноречием. У него был небольшой дом в Маане, земельная собственность (и, по слухам, скот) близ Тафиле. Под его влиянием боевые отряды абу тайи стали выезжать осмотрительно, с зонтами для защиты от свирепых солнечных лучей и с бутылками минеральной воды в седельных сумах. Он был мозговым центром племени и определял его политику. Мне импонировал его критический дух, и я часто использовал его ум и алчность для того, чтобы сделать его союзником при обсуждении какой-нибудь новой идеи.

Долгий совместный рейд сделал нас товарищами духом и телом. Днем и ночью наши мысли были посвящены одной опасной цели. Сознательно или бессознательно мы готовили себя к ее достижению, сводя к ней все наши помыслы, посвящая ей каждую выдавшуюся минуту беседы у вечернего костра. В мысли о ней мы были погружены и сейчас, пока наш кофевар кипятил кофе, переливал его несколько раз, нарезал из пальмовой древесины полоски, чтобы профильтровать через них напиток перед тем, как разлить по чашкам (гуща на дне чашки считалась дурным тоном). Вдруг со стороны утопавших во мраке дюн на востоке от нас донесся ружейный залп, и один из агейлов с хриплым криком повалился на освещенную костром землю.

Мухаммед, орудуя своими огромными ступнями, забросал костер песком; в мгновенно нахлынувшей темноте мы откатились к зарослям тамариска и помчались за своими винтовками, а наши передовые посты стали отвечать на огонь, целясь во вспышки выстрелов противника. У нас было неограниченное количество боеприпасов, и мы не пытались это скрывать.

Противник постепенно ослаблял огонь, возможно от явного удивления нашей высокой подготовленностью к стычке. Затем обстрел с его стороны прекратился, мы также прекратили огонь, но не ослабили бдительности, ожидая возможного нападения или обстрела с нового направления. Полчаса мы лежали, затаившись в полной тишине, если не считать стонов настигнутого первым залпом и теперь умиравшего солдата. Потом наше терпение иссякло. Зааль отправился выяснить, что происходит у противника. А еще через полчаса он крикнул нам, что поблизости никого из нападавших уже нет. Они благополучно ретировались. На его опытный взгляд, их было человек двадцать.

Несмотря на уверения Зааля, мы провели беспокойную ночь и еще до рассвета похоронили Асефа: это была наша первая боевая потеря. Мы двинулись на север, придерживаясь дна лощины и оставляя слева от нас большую часть цепочки барханов. Проехав пять часов, мы остановились на южном берегу разветвленных русел большого потока, уходивших в Сирхан с юго-запада. Ауда сказал, что это была дельта Сейл-Фаджра, а начало самой долины мы видели в Сельхубе, когда ехали по ее руслу через Хоул.

Подножный корм здесь был лучше, чем в Арфадже, и мы отпустили верблюдов на четыре полуденных часа, чтобы они могли вдоволь наесться травы. Это было не слишком правильно, потому что еда в полдень для них не полезна, зато мы хорошо отдохнули в тени развешанных одеял и выспались за прошлую ночь. Здесь, на совершенно открытом месте, где к нам было невозможно подобраться, оставаясь незамеченным, мы не боялись нападения, да и продемонстрированная нами боеготовность и уверенность в себе не могли не насторожить невидимого противника. Нашей целью было разбить турок, и эти внутриарабские стычки только отнимали время и грозили лишними потерями. После полудня мы проехали двенадцать миль до группы островерхих барханов, сложенных твердым, слежавшимся песком и окружавших достаточно обширное для наших целей открытое пространство, господствующее над местностью, и расположились на ночлег, готовые к новому ночному нападению.

Следующим утром мы совершили пятичасовой бросок (верблюды были полны энергии после вчерашнего раздолья) до приютившегося в лощине оазиса в тени низкорослых пальм, с разросшимся здесь и там тамариском, где уже на глубине в семь футов было много воды, по вкусу превосходившей воду Арфаджи. Позднее выяснилось, что это та же самая сирханская вода, сносная для питья только сразу из колодца; мыло в ней не мылилось, а уже через два дня хранения в закрытом сосуде она издавала такое зловоние, что на ней было невозможно приготовить ни чай, ни кофе, ни замесить тесто для хлеба.

Нам Вади-Сирхан порядком надоел, однако Несиб и Зеки продолжали строить планы освоения этой земли будущим суверенным арабским правительством. Такое прожектерство было типично для сирийцев, с легкостью убеждавших себя в своих неограниченных возможностях и с не меньшей беспечностью перекладывавших ответственность на других.

«Зеки, твой верблюд совсем запаршивел», – как-то заметил я. «Увы!» – скорбно согласился он. «Вечером, на закате, смажем его мазью». На очередном этапе нашего перехода я еще раз напомнил ему о чесотке. «Ага, – отозвался Зеки, – это навело меня на прекрасную мысль. Представьте себе: когда Дамаск станет нашим, мы создадим в Сирии министерство ветеринарии, наймем целый штат опытных врачей, откроем специальную школу при центральной лечебнице или даже при нескольких центральных лечебницах для верблюдов и лошадей, для ослов и крупного рогатого скота и даже – почему бы и нет? – для овец и коз. Понадобятся также исследовательские и бактериологические отделения для разработки методов лечения болезней животных. А что скажете о библиотеке, полной иностранных книг?.. А потом, окружные лечебницы как филиалы центральных и разъездные инспекторы…» Горячо поддерживаемый Несибом, он тут же разделил всю Сирию на четыре генеральных инспекторских округа со множеством подчиненных им инспекций.

На следующее утро вопрос о чесотке был поднят снова. Зеки с Несибом до глубокой ночи занимались разработкой своего проекта, пока не заснули, и теперь он приобрел еще более грандиозные масштабы. «Наш план, дружище, пока еще сырой, – сказал мне Зеки, – но мы не перестанем его разрабатывать до полного совершенства. Нам грустно видеть, что ты в своих делах довольствуешься малым. Это заблуждение свойственно всем англичанам». – «О Несиб, о Зеки, – заговорил я в тон своим собеседникам, – разве полное совершенство даже в самой малости не будет означать конца света? Но созрели ли мы для этого? Когда я охвачен гневом, я молю Аллаха о том, чтобы Он превратил нашу Землю в пылающее солнце и предотвратил страдания еще не родившихся. Но когда у меня нет причин для недовольства, мне хочется навсегда уйти в тень и превратиться в тень самому». Они в смущении перевели разговор на конные заводы, а на шестой день бедный верблюд подох. «Чего и следовало ожидать, – заметил мне Зеки, – ведь ты не втер ему мазь». Ауда, Насир да и все мы постоянно ухаживали за своими животными, надеясь на то, что сумеем задержать развитие чесотки до тех пор, пока не набредем на лагерь какого-нибудь богатого племени с надеждой получить там лекарства и всерьез взяться за лечение верблюдов.

Мы заметили приближавшегося к нам всадника. Возникла напряженность, но потом его окликнул один из ховейтатов. Всадник оказался пастухом их племени, и они обменялись сдержанными приветствиями, как было принято в пустыне, где всякий шум считался в лучшем случае признаком невоспитанности, а в худшем – городской замашкой.

Он сообщил нам, что ховейтаты расположились лагерем впереди, по фронту от Исавийи до Небха, и с нетерпением ожидали нас. Опасения Ауды рассеялись, и напряженность исчезла. Мы быстро, за час, добрались до Исавийи и до палаток Али абу Фитны – главы одного из кланов Ауды. Старый Али со слезящимися глазами, краснолицый и неопрятный, на чью торчавшую вперед бороду все время капало из его длинного носа, тепло приветствовал нас и гостеприимно предложил воспользоваться его шатром. Мы с благодарностью отказались, сославшись на то, что нас слишком много, и расположились по соседству под несколькими колючими деревьями, а тем временем он и десяток других обладателей шатров пересчитали нас, чтобы не ошибиться, и устроили нам настоящий вечерний пир, распределив на группы. Стряпня заняла несколько часов, и нас позвали к трапезе намного позднее наступления сумерек. Я поднялся, нетвердо шагая, дошел до палатки, поел, вернулся обратно к спавшим верблюдам и снова крепко уснул. Наш переход благополучно завершился. Мы отыскали воинов ховейтат, наши люди были в отличной форме, а золото и взрывчатка оставались нетронутыми. Утром мы собрались на торжественный совет по поводу дальнейших действий. Было решено, что мы прежде всего должны вручить шесть тысяч фунтов Нури Шаалану, с чьего согласия мы находились в Сирхане. Было нужно, чтобы он обеспечил нам полную свободу пребывания здесь, с правом рекрутирования и подготовки солдат, и чтобы после нашего ухода он взял на себя попечение об их семьях, палатках и стадах.

Это были важные проблемы. Я решил, что во главе посольства к Нури должен отправиться Ауда, так как они были друзьями. Племя Нури было слишком близко и слишком многочисленно, чтобы Ауда решил затеять с ним войну, как бы воинственно он ни был настроен. Соответственно, личные интересы подвигли обоих великих мужей на союз. Их знакомство приняло какой-то причудливый оборот: каждый терпеливо сносил странности другого. Ауда должен был объяснить Нури, как мы намерены действовать, и передать желание Фейсала, чтобы тот публично продемонстрировал свою верность Турции. Только при этом условии Нури мог нас прикрыть, оставаясь при этом в добрых отношениях с турками.