Текст книги "Семь столпов мудрости"

Автор книги: Томас Эдвард Лоуренс

Томас Лоуренс, Лоуренс Аравийский
Семь столпов мудрости

© Г. Карпинский (наследник), перевод, 2001

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015

Издательство КоЛибри®

* * *

Посвящается С. А.

 
Я любил тебя и потому взял в руки людские волны
и волю свою написал во все небо средь звезд,
чтобы стать достойным тебя, Свобода,
гордый дом о семи столбах, чтоб глаза могли воссиять, когда мы придем к тебе.
 
 
Смерть, казалось, была мне служанкой в пути, пока еще не дошли;
ты нас ожидала с улыбкою на устах,
но тогда в черной зависти смерть обогнала меня,
забрав тебя прочь, в тишину.
 
 
Любовь, утомившись идти, нашла твое тело на миг,
безысходное это касанье во тьме нам было наградой,
пока нежная длань земли твои черты не узнала;
и вот ты стала поживой безглазым червям.
 
 
Люди просили возвысить наш труд, воздвигнуть памятник нашей любви,
но его я разрушил, едва начав; и теперь
из нор выползают мелкие твари, спеша укрыться в тени твоего оскверненного дара.
 

От автора

Мистер Джеффри Доусон убедил колледж Олл-Соулз предоставить мне в 1919–1920 годах отпуск, с тем чтобы я написал об арабском восстании. Сэр Герберт Бейкер позволил мне поселиться и работать у него в Вестминстере.

В 1921 году был отпечатан сигнальный экземпляр этой книги, и ей посчастливилось стать объектом критики со стороны моих друзей. Я особенно благодарен мистеру и миссис Бернард Шоу за многочисленные и разнообразные, неизменно ценные советы и замечания, в частности касательно употребления точки с запятой.

Эта книга не претендует на беспристрастность. Прошу рассматривать ее как заметки сугубо личного свойства, основанные на отдельных воспоминаниях. Я не имел возможности делать сколько-нибудь систематические записи: если бы я бесстрастно собирал гербарий впечатлений, в то время как арабы сражались, это стало бы изменой моему долгу перед ними. Любой из моих старших начальников, будь то Уилсон, Доуни, Ньюкомб или Дэвенпорт, мог бы сказать то же самое. В равной мере это относится к Стерлингу, Янгу, Ллойду и Мейнарду, или к Бакстону и Уинтертону, или же к Россу, Стенту и Сиддонсу, Пику, Хорнби, Скотт-Хиггинсу и Гарланду, к Уорди, Беннету и Мак-Индоу, к Бассету, Скотту, Гослетту, Вуду и Грею, к Хинду, Спенсу и Брайту, к Броуди и Паско, Гилмену и Гризентуэйту, Гринхиллу, Доусетту и Уэйду, к Гендерсону, Лисону, Мейкинсу и Нанену.

Было много других офицеров и простых солдат, кому это очень личное повествование могло бы показаться недостаточно объективным. Разумеется, еще менее беспристрастным, как, впрочем, и любые рассказы о войне, его сочтут многочисленные безымянные воины, потерявшие веру, – что неизбежно, покуда они сами не возьмутся описать пережитое.

Крэнуэлл, 15 августа 1926 года.

Т. Э. Ш. [1]1
  Известно, что Лоуренс делал попытки взять себе псевдоним, в частности фамилию Шоу. (Примеч. пер.)


[Закрыть]

Предисловие А. У. Лоуренса

Семь столпов мудрости впервые упоминаются в Библии, в Книге притчей Соломоновых (9: 1): «Премудрость построила себе дом, вытесала семь столбов его…»

Первоначально такое название автор дал своей книге о семи городах. Эту свою первую книгу он решил не издавать, сочтя ее незрелой, но в память о ней сохранил название.

Для тех, кто приобрел или же получил в подарок книгу издания 1926 года, мой брат выпустил брошюру в четыре листа под названием НЕКОТОРЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ПО ПОВОДУ НАПИСАНИЯ «СЕМИ СТОЛПОВ МУДРОСТИ» АВТОРОМ ЭТОЙ КНИГИ Т. Э. ШОУ. Она содержит следующую информацию:

РУКОПИСИ

Текст I

Книги 2, 3, 4, 5, 6, 7 и 10 я написал в Париже в период между февралем и июнем 1919 года. Введение было написано на пути из Парижа в Египет во время моей поездки в Каир через Хэндли-Пэйдж в июле и августе 1919 года. После этого, уже в Англии, я написал книгу 1. А потом при пересадке с одного поезда на другой на железнодорожном вокзале потерял все, за исключением введения и планов книг 9 и 10. Это случилось в предрождественские дни 1919 года.

Объем текста I в завершенном виде должен был составить 250 000 слов, несколько меньше напечатанного. Мои заметки военного времени, на которых он и был в основном построен, уничтожались после завершения каждого раздела. До того как я потерял этот текст, большую часть его прочли всего три человека.

Текст II

Месяцем позднее или около того я принялся записывать все, что удавалось вспомнить из первого текста. Разумеется, у меня по-прежнему было первоначальное введение. Другие десять книг я восстановил меньше чем за три месяца, подолгу не вставая из-за стола и выдавая за один прием по несколько тысяч слов. Так, книга 6 была написана от начала до конца между двумя восходами солнца. Стиль, естественно, был достаточно небрежным. Таким образом, текст II (хотя в него и было включено несколько новых эпизодов) достиг объема 400 000 слов. Я правил его в течение всего 1920 года, проверяя изложение событий по подшивкам «Эреб булетин», а также сверяя его с записями в двух дневниках и с некоторыми уцелевшими полевыми заметками. Этот текст, будучи безнадежно скверным по стилю, оказался достаточно полным и точным. Однако он весь, за исключением всего одной страницы, был сожжен мною в 1922 году.

Текст III

Положив перед собою на стол текст II, я приступил в Лондоне к написанию текста III и работал над ним в Джидде и Аммане в 1921 году, затем в Лондоне до февраля 1922 года. Он был составлен предельно тщательно. Рукопись эта существует и поныне. Ее объем составляет почти 330 000 слов.

Тексты, напечатанные в частном порядке

Оксфорд, 1922

Хотя завершенный текст III повествования казался мне все еще достаточно сырым и не удовлетворял меня, тем не менее, из соображений безопасности, в первом квартале 1922 года он был напечатан в таком виде в Оксфорде персоналом газеты «Оксфорд таймс». Поскольку требовалось всего восемь экземпляров, а объем книги был очень велик, предпочтение было отдано не машинописному варианту, а типографическому оттиску указанного ограниченного тиража. До настоящего времени (апрель 1927 г.) все еще существуют пять экземпляров (переплетенных в виде книги для удобства тех бывших офицеров Хиджазского экспедиционного корпуса, которые по моей просьбе согласились ее прочесть и высказать свои критические замечания).

Текст I,

предназначавшийся для распространения по подписке

Этот текст, выпущенный для подписчиков в декабре 1926 и январе 1927 года, представлял собою исправленный вариант оксфордских листов 1922 года. Он был сокращен (в результате чисто литературного упорядочения) в 1923–1924 годах (Королевский танковый корпус) и в 1925–1926 годах (Королевские военно-воздушные силы), чему я урывками посвящал свои свободные вечера. Люди, делающие первые шаги в литературе, склонны оперировать горсткой прилагательных для описания того, что они хотят рассказать читателю, но к 1924 году я уже получил первые уроки писательского ремесла, и мне все чаще удавалось делать из двух или трех своих фраз 1921 года всего одну.

Было всего четыре исключения из этого правила сокращения текста.

I. Один эпизод, занимавший меньше одной страницы, был исключен, поскольку двое старших коллег сочли его неприятным и необязательным.

II. Изменение коснулось двух действующих лиц-англичан; упоминание об одном из них было снято, поскольку не было смысла в доме повешенного говорить о веревке, а второму по прямой просьбе была дана другая фамилия, так как описанное мною по наивности как недовольство воспринималось как двусмысленность одним авторитетным лицом, имевшим полное право судить об этом.

III. Опущена одна глава введения. Мой лучший критик убедил меня в том, что она написана намного хуже всего остального.

IV. Книга 8, задуманная как некая грань между относительной возбужденностью книги 7 и книгой 9 об окончательном наступлении на Дамаск, была сокращена примерно на 10 000 слов. Кое-кто из читавших оксфордский текст жаловался на чрезмерную скуку этой вставки, и по размышлении я согласился с ними.

В результате этого снятия трех процентов объема и сокращения остального оксфордского текста было достигнуто сокращение на 15 процентов и объем текста для подписчиков сведен всего к 280 000 слов. Он динамичнее и острее оксфордского текста и мог бы быть доведен до еще большего совершенства, будь у меня время на его дальнейшую доработку.

«Семь столпов» были напечатаны и сброшюрованы так, что никто, кроме меня, не знал, сколько выпущено экземпляров книги. Я предпочел сохранить эту информацию в тайне. Газеты писали о тираже в 107 экземпляров, что можно легко опровергнуть, поскольку одних подписчиков было больше 107. Кроме того, я роздал если и не столько экземпляров, сколько у меня было, то сколько смогли выделить мои банкиры тем, кто разделил со мной арабскую кампанию или реально участвовал в создании книги.

Изданные тексты

Нью-йоркский текст

Оттиск текста для подписчиков был отправлен в Нью-Йорк и там перепечатан издательской фирмой «Джордж Доурен паблишинг компани». Это было необходимо для обеспечения авторского права на «Семь столпов» в США. Десять экземпляров были переданы для продажи по цене достаточно высокой, чтобы исключить возможность того, что их когда-нибудь купят.

При моей жизни других изданий «Семи столпов» не было.

«Восстание в пустыне»

Объем этого сокращенного издания «Семи столпов» составляет около 130 000 слов. Оно было подготовлено мною в 1926 году с минимальными изменениями (может быть, добавлены всего три новых абзаца), обеспечивавшими преемственность смысла и последовательность изложения. Его части печатались с продолжением в «Дейли телеграф» в декабре 1926 года. Целиком книга была издана в Англии издательством «Джонатан Кейп» и в США «Дореном» в марте 1927 года.

Т. Э. Шоу

Введение
Предпосылки арабского восстания

Главы с 1‑й по 7‑ю. Некоторые англичане, чьим лидером был Китченер, верили, что восстание арабов против турок позволит Англии, воевавшей с Германией, одновременно разгромить ее союзницу Турцию.

Имевшиеся сведения о характере, организации власти арабских племен, а также о природных условиях территорий, которые они населяли, позволили считать, что исход такого восстания будет для них счастливым, и определили стратегию и тактику.

И они сделали все необходимое для того, чтобы такое восстание началось, заручившись формальными заверениями о помощи со стороны британского правительства. Тем не менее восстание шерифа Мекки оказалось для большинства полной неожиданностью и застало врасплох неподготовленных союзников. Оно породило смешанные чувства и вызвало четкое разделение на друзей и врагов, чьи взаимные подозрительность и ревность с самого начала стали угрожать провалом операции.

Глава 1

Некоторые досадные огрехи этого повествования я не могу считать ничем иным, как естественным следствием необычных обстоятельств. Мы годами жили как придется, один на один с голой пустыней, под глубоко равнодушным к людским судьбам небосводом. Днем нас прожигало до костей пылающее солнце, соревновавшееся с сухим, раскаленным, пронизывающим ветром. Ночами мы дрожали от холодной росы, остро переживая свою ничтожность, ибо на мысли о ней не мог не наводить бесконечно глубокий, почти черный купол неба с мириадами мерцающих, словно объятых каждая собственным безмолвием, звезд. Мы – это занятая самою собой, словно всеми позабытая армия, без парадов и муштры, жертвенно преданная идее свободы, этого второго символа веры человека, всепоглощающей цели, вобравшей в себя все наши силы. Свободы – и надежды, в чьем божественном сиянии меркли, стирались прежние, казавшиеся такими высокими, а на деле порожденные одним лишь честолюбием стремления.

С течением времени настойчивая потребность бороться за этот идеал превращалась в бескомпромиссную одержимость, возобладавшую над всеми нашими сомнениями, – подобно тому, как всадник-бедуин уздой и шпорами укрощает дикого коня. И независимо от нас самих он стал верой. Мы продались ему в рабство, сковали себя некой общей цепью, обрекли на служение его святости всем, что было в нас хорошего и дурного. Дух рабства ужасен, он крадет у человека весь мир. И мы отдались не только телом, но и душой неутолимой жажде победы. Мы добровольно отреклись от морали, от личности, наконец, от ответственности, уподобившись сухим листьям, гонимым ветром.

Нескончаемая битва притупила в нас заботу о своей и о чужой жизни. Мы равнодушно терпели петлю на своей шее, а цена, назначенная за наши головы, красноречиво говорила об ожидавших нас страшных пытках, если нас схватят враги, но не производила на нас большого впечатления. Каждый день уносил кого-нибудь, а оставшиеся в живых понимали, что они не больше чем мыслящие куклы в театре Господа Бога. Действительно, наш Надсмотрщик был жесток, безжалостен, пока израненные ноги могли хоть как-то нести нас вперед. Слабые завидовали тем, чья усталость приговаривала их к смерти, ибо успех виделся таким далеким, а поражение – таким близким и неизбежным, таким надежным избавлением от тягот. Мы постоянно жили то в напряжении, то в упадке; то на гребне волны чувств, то накрываемые их пучиной. Нам была горька эта наша беспомощность, оставлявшая силы жить только для того, чтобы видеть горизонт. Нам, равнодушным ко злу, которое мы навлекали на других или испытывали на себе, казалось зыбким даже ощущение физического бытия; да и само бытие стало эфемерным. Вспышки бессмысленной жестокости, извращения, вожделение – все было настолько поверхностным, что совершенно нас не волновало: законы нравственности, казалось бы призванные ограждать человека от этих напастей, обернулись невнятными сентенциями. Мы усвоили, что боль может быть нестерпимо остра, печали – слишком глубоки, а экстаз – слишком возвышен для наших бренных тел, чтобы всерьез обо всем этом думать.

Когда чувства поднимались до этой отметки, ум погружался в ступор, а память затуманивалась в ожидании того, когда рутина наконец преодолеет эти неоправданные отклонения.

Эта экзальтация мысли, оставляя дух плыть по течению и потворствуя каким-то странностям, лишала старого пациента власти над своим телом, была слишком груба, чтобы отзываться на самые возвышенные страдания и радости. Поэтому мы отказывались от своего мыслящего подобия, как от старого хлама: мы оставляли его где-то ниже нас – предоставленное самому себе, лишенное помощи, беззащитное перед влияниями, от которых в иное время замерли бы наши инстинкты. Мы были молоды и здоровы: горячая кровь неуправляемо заявляла о своих правах, терзая низ живота какой-то странной ломотой. Лишения и опасности распаляли этот жар, а невообразимо мучительный климат пустыни лишь подливал масла в огонь. Нигде вокруг не было места, где можно было бы уединиться, как не было и плотных одежд, которые прикрывали бы наше естество. Мужчина открыто жил с мужчиной во всех смыслах этого слова.

Араб по природе своей целомудрен, а давний обычай многоженства почти искоренил внебрачные связи в племенах аборигенов. Публичные женщины в редких селениях, встречающихся на нашем пути за долгие месяцы скитаний, были бы каплей в море, даже если бы их изношенная плоть заинтересовала кого-то из массы изголодавшихся здоровых мужчин. В ужасе от перспективы такой омерзительной торговой сделки наши юноши стали бестрепетно удовлетворять незамысловатые взаимные потребности, не подвергая убийственной опасности свои тела. Такой холодный практицизм в сравнении с более нормальной процедурой представлялся лишенным всякой сексуальности, даже чистым. Со временем многие стали если не одобрять, то оправдывать эти стерильные связи, и можно было ручаться, что друзья, трепетавшие вдвоем на податливом песке со сплетенными в экстатическом объятии горячими конечностями, находили в темноте некий чувственный эквивалент придуманной страсти, сплавлявший души и умы в едином воспламеняющем порыве. Другие в жадном стремлении покарать себя за похоть, которую не в силах были обуздать в какой-то дикой гордыне, исступленно предавались любым разрушительным привычкам, сулившим им наслаждение физической болью или вызывающей непристойностью.

Меня, чужестранца, не способного ни мыслить как они, ни разделять их чаяния, но исполненного чувства долга, послали к этим арабам, чтобы вести их вперед, поддерживая и развивая в них все, что было на пользу Англии в войне, которую она вела. Но если мне не было дано постигнуть их нравы и характер, то единственное, что мне оставалось, – скрывать свои собственные, избегая тем самым трений в общении с ними, не вызывая разногласий и не подвергаясь критике, но вместе с тем упорно расширяя свое негласное влияние. Разделяя тяготы их жизни, я стал для них своим, и не мне быть их апологетом или адвокатом. Теперь, сменив экзотические одежды людей песчаной пустыни на свой старый пиджак, я, казалось бы, вполне могу довольствоваться ролью стороннего наблюдателя событий, покорного вкусам театра нашей жизни… но честнее будет письменно засвидетельствовать, что тогдашние идеи и события развивались естественным путем. То, что сейчас представляется бессмыслицей или садизмом, в походе или сражении казалось либо неизбежным, либо не заслуживающим внимания.

Руки у нас постоянно были в крови, и нам дано было право на это. Мы ранили и убивали людей, едва ли испытывая угрызения совести, – столь недолговечна, столь уязвима была наша собственная жизнь. Скорбная реальность такого существования предопределяла безжалостность возмездия. Мы жили одним днем и принимали смерть, не задумываясь о завтрашнем. Когда появились причина и желание карать, мы вписывали в историю свои уроки орудийными залпами или же просто вырезали непокорных, попавших нам под руку. Пустыня не приспособлена для изощренных, медлительных судебных процессов, и там нет тюрем, куда можно было бы посадить по приговору этих судов.

Разумеется, награды и удовольствия обрушивались на нас столь же неожиданно, как неприятности, но, по крайней мере для меня, они имели меньшее значение. Бедуинские тропы тяжелы даже для тех, кто вырос в пустыне, а для иностранцев просто ужасны: это настоящая смерть заживо. Когда приходил конец какому-либо переходу или работе, у меня не оставалось сил ни для того, чтобы записать свои ощущения, ни для того, чтобы в редкие минуты досуга полюбоваться возвышенным очарованием пустыни, порой нисходившим на нас в наших странствиях. Красоты в моих заметках отступали перед жестокостью. Мы, несомненно, больше радовались редким мирным передышкам и возможности ни о чем не думать, но сейчас мне вспоминаются скорее ярость сражений, смертельный страх и роковые ошибки. Жизнь наша не сводилась к тому, что вы прочли (есть и такое, о чем говорить хладнокровно просто стыдно), но написал я о том, что в ней действительно было, и о ней самой. Дай бог, чтобы люди, читающие это повествование, не пустились из ложного романтизма и страсти к неведомому проституировать на службе другому народу.

Тот, кто отдается в собственность иноземцам, уподобляется йеху из свифтовского «Путешествия Гулливера», продавшему свою душу тирану. Но человек – не бессмысленная тварь. Он может восстать против них, убеждая себя, что на него возложена некая особая миссия; критиковать их, стремясь превратить в нечто, чем без него, руководствуясь собственными желаниями, они никогда не захотели бы стать. Тогда он мобилизует весь свой прежний опыт, чтобы оторвать их от родной среды. Или же, как случилось со мной, подражает им во всем настолько естественно, что они, в свою очередь, начинают подражать ему. И тогда, претендуя на место в их среде, он отходит от своей собственной, но претензии эти пусты и совершенно несостоятельны. Ни в том ни в другом случае он не волен сделать ничего стоящего, ничего такого, что можно было бы по праву назвать его собственным поступком (если, конечно, не думать об обращении в иную веру), предоставляя им возможность на основании этого молчаливого примера решать, что делать или как реагировать на происходящее.

В моем случае попытка годами жить в арабском обличье, вжиться в образ мыслей арабов стоила мне моего английского «я» и позволила совершенно иными глазами увидеть Запад и нормы его жизни. Мое представление о нем разрушилось без следа. В то же время я был бы не вполне искренен, если бы стал утверждать, что готов влезть без остатка в шкуру араба. Это была бы чистая аффектация. Человека нетрудно сделать неверующим, обратить же в другую веру куда сложней. Я утратил одно обличье и не обрел другого, уподобившись гробу Мухаммеда из нашей легенды, обрекшись глубокому одиночеству и чувствуя презрение – нет, не к людям, а ко всему тому, что они творят. Такая отстраненность порой настигает человека, опустошенного долгим физическим трудом и продолжительной изоляцией. Его тело продолжает машинально двигаться, а рассудок словно покидает его и критически созерцает из ниоткуда, дивясь тому, что наделало это трухлявое бревно и зачем. Иногда все лучшее, что есть в таких людях, превращается в пустоту, а там недалеко и до умопомешательства, и я верю, что такое может постигнуть человека, попытавшегося смотреть на вещи сквозь призму сразу двух образов жизни, двух систем воспитания, двух сред обитания.