Текст книги "Семь столпов мудрости"

Автор книги: Томас Эдвард Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 60 страниц)

Глава 36

Несмотря на всю доброту и очарование, Абдулла мне не нравился, как и его лагерь, возможно, потому, что я не был светским человеком, тогда как эти люди были лишены потребности в уединении, а может быть, и по той причине, что их веселье говорило о тщетности моих попыток не просто казаться лучше, чем я есть, но и делать лучше других, в то время как ничто не было тщетно в атмосфере высоких дум и ответственности, царившей у Фейсала. Абдулла проводил свои дни, каждый из которых был праздником, в большом прохладном шатре, куда вход был открыт только друзьям и ограничен для просителей или новых сторонников, а полемика по актуальным вопросам ограничивалась одним вечерним совещанием. Остальное время он читал документы, посвящал еде, которой уделял огромное внимание, и спал. Он особенно любил играть в шахматы со своими приближенными либо дурачился с Мухаммедом Хасаном. Мухаммед, номинально муэдзин, в действительности был придворным шутом. Я считал его нудным старым глупцом, поскольку при моей болезни мне было не до шуток.

Абдулла и его друзья из числа шерифов, Шакир, Фаузан, и оба сына Хамзы, султан эль-Аббуд и Хошан из атейбов, а также церемониймейстер Месфер могли проводить дни и вечера напролет, дразня и терзая Мухаммеда Хасана. Они подкладывали ему колючки, бросались в него камнями, сыпали ему за ворот раскаленную на солнце гальку, толкали в костер. Эти шутки порой бывали весьма изощренными: например, они подкладывали под ковры бикфордов шнур с запалом и предлагали Мухаммеду сесть на его конец. Однажды Абдулла три раза подряд выстрелами сшиб кофейную чашку с его головы, после чего вознаградил его за долгую многострадальную службу трехмесячным жалованьем.

Абдулла любил иногда поездить верхом или пострелять и возвращался, измученный, к себе в палатку, требуя, чтобы ему сделали массаж. После этого к нему приводили чтецов, которые своей декламацией успокаивали его головную боль. Он сам знал массу арабских стихотворений и исключительно хорошо их декламировал. Местные поэты находили в нем благосклонного слушателя. Он также проявлял интерес к истории и литературе, мог устраивать в своем шатре диспуты по грамматике и присуждать денежные призы.

Его не слишком заботили ни автономия Хиджаза, обещанная Великобританией его отцу, ни поддержка этой идеи. Я пытался дать ему понять, что неразумный старик не получил от нас никаких конкретных или безоговорочных обязательств, что их корабль может сесть на мель политической тупости, что это оттолкнет моих английских хозяев и что перетягивание каната между честью и лояльностью после некоторых колебаний неизбежно приведет в тупик.

Абдулла проявлял большой интерес к войне в Европе и тщательно изучал ее ход по прессе. Он также знакомился с западной политикой, заучивал наизусть фамилии европейских придворных и министров и даже президента Швейцарии. Я снова отметил, насколько для нас хорошо то, что у нас все еще есть король, обеспечивающий репутацию Англии в азиатском мире. Старые, искусственные сообщества, вроде шерифов и феодальных вождей Аравии, обрели ощущение почетной безопасности, сотрудничая с нами в сознании того, что наивысший пост в нашем государстве не является премией за заслуги или амбиции.

Время изменило мое поначалу благоприятное мнение о характере Абдуллы. Сострадание, однажды вызванное его постоянными недомоганиями, постепенно сменялось презрением, когда стало ясно, что они маскировали обыкновенную лень и потакание собственным прихотям, и видно, как он лелеял их, находя в этом единственное занятие при безразмерном досуге. Его случайно проявлявшиеся, привлекательные на первый взгляд порывы к администрированию оборачивались бессильной тиранией, замаскированной прихотью. Дружелюбие сводилось к капризу, а хорошее настроение определялось любовью к удовольствиям. Все фибры его души пронизывала неискренность. Даже его простота на поверку оказывалась показной, а наследственные религиозные предубеждения беспрепятственно правили его склонностями, поскольку это было проще, чем задумываться над непредписанными вещами. Его интеллект нередко выдавал путаницу в понятиях, и, таким образом, в довершение всего праздность искажала его планы. Беззаботность постоянно мешала им завершиться. При этом в них никогда не проявлялись прямые желания, которые перерастали бы в эффективные действия. Он всегда следил уголком своего ласкового глаза за нашими ответами на его невинно звучавшие вопросы, выискивая при этом тончайшие признаки двусмысленности в каждом нашем колебании, неуверенности или добросовестном заблуждении.

Придя однажды к нему, я застал его сидевшим неестественно прямо, с широко открытыми глазами, и на каждой щеке было по красному пятну. Его старый наставник-учитель сержант Прост, не подозревая ничего худого, только что вез от полковника Бремона послание, где тот писал, что англичане обложили арабов со всех сторон – в Адене, Газе, Багдаде, – и выражал надежду, что Абдулла понимает опасность этого положения. Абдулла пылко спросил меня, что я об этом думаю. Прибегнув к хитрости, я ответил ему прелестной фразой: мол, полагаю, что он заподозрил бы нас в нечестности, если б обнаружил, что в частных письмах мы злословим по поводу наших союзников. Изящно приправленный тонкой язвительностью арабский язык Абдулле понравился, и он отплатил нам колким комплиментом, сказав, что ему известна наша искренность, поскольку в противном случае мы не были бы представлены в Джидде полковником Уилсоном. Он не понимал, что честность может быть изощренным приемом мошенника и что Уилсон точно так же вполне может подозревать в неблаговидных намерениях свое начальство.

Уилсон не терпел полуправды. Если бы ему поручили в дипломатической форме сообщить эмиру, что в настоящий момент ежемесячная субсидия не может быть увеличена, он позвонил бы в Мекку и сказал: «Боже мой, денег нет». Что же до лжи, то он был на нее просто не способен, к тому же достаточно тонок, чтобы понимать, что она была бы наихудшим приемом против игроков, вся жизнь которых прошла в дымке обмана, и что их проницательность не имеет себе равных. Арабские вожди демонстрировали совершенство инстинкта, полностью полагаясь на интуицию, на неуловимое предвидение, оставляя наши прямолинейные умы в недоумении. Подобно женщинам, они мгновенно улавливали смысл и выносили суждение, казалось бы, без всякого усилия и логики. Создавалось впечатление, что восточная традиция отстранения женщин от политики привела к тому, что особые способности женского пола перешли к мужчинам. Быстротой нашей победы, секретностью ее подготовки и ее последовательностью мы, возможно, были отчасти обязаны именно этому феномену, а также подчеркиванию от начала до конца того факта, что в арабском движении вовсе не было женского начала, не считая верховых верблюдиц.

Выдающейся фигурой в окружении Абдуллы был двадцатидевятилетний шериф Шакир, с детских лет друг всех четырех эмиров. Его мать и бабушка были черкешенками. От них он унаследовал светлую кожу, но лицо его было обезображено оспинами. Из этих белых рытвин смотрели постоянно настороженные, большие и очень блестящие глаза. Бледность ресниц и бровей делала его взгляд обескураживающим. Он был высок ростом, строен, и в результате постоянных занятий спортом фигура его была почти мальчишеской. Резкий, решительный, но приятный голос Шакира мог напугать, когда он начинал говорить слишком громко. При всей своей очаровательной непосредственности он был резок и властен.

Некая взрывная свобода его речей говорила об отсутствии уважения к кому бы то ни было, кроме эмира Хусейна. Он требовал почтения к себе, пожалуй, даже больше, чем сам Абдулла, всегда подшучивавший над друзьями – компанией разодетых в шелка приятелей, собиравшихся вокруг него, когда ему хотелось расслабиться. Шакир был страстным приверженцем спорта. Одевался просто, но очень опрятно и, подобно Абдулле, в часы приема не выпускал из рук зубочистку. Он не интересовался книгами и никогда не утруждал свою голову размышлениями, но был умным и интересным собеседником. Он был набожен, но ненавидел Мекку и нередко играл в триктрак, когда Абдулла читал Коран, однако порой мог молиться долгими часами.

На войне он был настоящим воином. Его подвиги сделали его любимцем племен. Он, в свою очередь, говорил о себе как о бедуине и атейбце и подражал им во всем. Его черные волосы ниспадали косами по обе стороны лица, он смазывал их для блеска маслом и укреплял частым мытьем в верблюжьей моче. Он не боролся с гнидами из уважения к бедуинской пословице о том, что голова без живности – свидетельство скупости, и носил брим – пояс, сплетенный из тонких полосок кожи, тремя или четырьмя витками которого опоясывал бедра для поддержания живота. У него были превосходные лошади и верблюды, и он считался лучшим наездником в Аравии, готовым потягаться в этом с кем угодно.

Шакир дал мне понять, что предпочитает приступы энергии непрерывной работе, но за этой безумной идеей стояла уравновешенность и практичность. Шериф Хусейн до войны поручал ему дипломатические миссии в Каире, целью которых было улаживание частных дел с хедивом Египта. Его бедуинская фигура должна была выглядеть странно посреди роскоши Абдина. Абдулла безгранично восхищался Шакиром и пытался смотреть на мир его беззаботно-веселыми глазами. То обстоятельство, что я находился как бы между ними, сильно осложняло мою миссию в Вади-Аисе.

Глава 37

Тактической ситуацией Абдулла занимался очень мало, раздраженно ссылаясь на то, что это дело Фейсала. Он пришел в Вади-Аис, чтобы ублажить своего младшего брата, с намерением здесь и остаться. Сам он в рейдах не участвовал и вряд ли воодушевлял тех, кто это делал. Я улавливал в этом признаки ревности к Фейсалу, как если бы он демонстративно пренебрегал военными операциями, чтобы не допустить неподобающих сравнений с деятельностью брата. Если бы Шакир не помог мне в самом начале, я вполне мог бы задержаться и у меня были бы трудности с отъездом, хотя Абдулла повременил бы и любезно согласился на что угодно, лишь бы это не обязывало его к непосредственному действию. Однако теперь на железной дороге были две группы и имелись достаточные условия для того, чтобы осуществлять те или иные разрушения хоть ежедневно. Чтобы нарушить движение поездов, было бы достаточно гораздо меньше вмешательства, и блокирование турецкого гарнизона в Медине лучше бы послужило англичанам, да и арабам, чем его эвакуация. Таким образом, я счел, что моя работа в Вади-Аисе сделана, и сделана хорошо.

Мне очень хотелось уехать обратно на север, распрощавшись с этим расслабляющим лагерем. Абдулла мог дать мне все, что я пожелаю, но сам не сделал бы ничего, тогда как для меня высшая ценность восстания состояла в тех действиях, которые арабы попытались бы предпринять без нашей помощи. Фейсал был настоящим энтузиастом, воодушевленным одной идеей – заставить древнюю расу возродить свою былую славу, завоевав свободу собственными руками. Его сторонники, будь то Насир, или Шараф, или Али ибн эль-Хусейн, всем сердцем и умом поддерживали его планы, так что моя роль становилась лишь связующей. Я объединял россыпи их искр в устойчивое пламя, сводил ряд разрозненных выступлений в продуманную операцию.

После добрых напутствий Абдуллы мы апрельским утром расстались с нашей палаткой. Со мной опять были трое моих агейлов и Арслан – коренастый сириец невысокого роста, придававший очень большое значение арабскому платью, забавному обличью и манерам бедуинов всех племен. Он ехал с подавленным видом и всю дорогу страдал от тяжелого шага своих верблюдов, но проявил достоинство, сказав, что в Дамаске ни один порядочный человек не захочет ехать на верблюде, и одновременно чувство юмора, заметив, что в Аравии никто другой, кроме жителя Дамаска, не согласился бы ехать на таком дрянном верблюде, как доставшийся ему. Нашим проводником был Мухаммед эль-Кади с шестью людьми племени джухейна.

Мы поднимались вверх долиной Вади-Тлейх, по которой еще недавно ехали в лагерь Абдуллы, но немного правее, чтобы объехать лавовые поля. Никакой еды мы с собой не взяли и поэтому остановились, доехав до чьих-то гостеприимных палаток, где получили рис и молоко. Весна в холмах была для арабов временем изобилия, в это время в их палатках было много козьего и верблюжьего молока, и все они хорошо питались и отлично выглядели. После этого мы, наслаждаясь погодой, напоминавшей летний день в Англии, пять часов ехали по узкой, промытой потоком долине Вади-Осман, извивавшейся между холмами, но легкой для верблюжьих ног. Последняя часть этого перехода пришлась уже на темное время, и, когда мы остановились, выяснилось, что с нами не было Арслана. Мы стреляли и жгли костры, надеясь, что это покажет ему нужное направление, но до самого рассвета он так и не объявился. Джухейнцы поездили по окрестностям в поисках Арслана, хотя мы и сомневались в том, чтобы они могли увенчаться успехом. Однако его нашли спящим под деревом всего в миле от нас.

После этого не прошло и часа, как мы остановились у палаток жены Дахиль-Аллы, чтобы запастись мукой. Мухаммед позволил себе выкупаться, снова заплел в косы свои роскошные волосы и постирал одежду. Приготовление пищи заняло очень много времени, и только почти в полдень пред нами появился большой таз темно-оранжевого риса, поверх которого лежали куски жареного ягненка. Мухаммед, считавший своим долгом заботиться о том, чтобы мне доставалось самое вкусное, захватил главный таз и наполнил для нас его содержимым небольшую медную миску. Затем мы пополнили запас продуктов. Мать Мухаммеда считала себя достаточно старой, чтобы позволить себе проявлять любопытство. Она расспрашивала меня о женщинах племени христиан и об их образе жизни, дивилась моей белой коже и вселяющим ужас большим голубым глазам, которые, по ее словам, выглядели как сияние неба сквозь глазницы в пустом черепе.

Дорога по Вади-Осману теперь была более спокойной, и долина понемногу становилась шире. После того как мы прошли по ней два с половиной часа, она внезапно повернула направо, через какое-то ущелье, и мы оказались в узкой, зажатой между скалами горловине Хамдха. Как обычно, берега русла, выстланного твердым песком, были лишены растительности, а середина щетинилась покрытыми серой соленой паршой мелкими деревьями типа асли. Перед нами виднелись оставшиеся от паводка озерца пресной воды, из которых самое большое имело длину триста футов и большую глубину уже у самого уреза воды. Его узкое ложе было прорезано непроницаемыми слоями светлой глины. Мухаммед сказал, что вода в нем будет оставаться до конца года, но быстро засолится и станет непригодной для питья.

Попив этой воды, мы выкупались в ней, обнаружив при этом множество похожих на сардин маленьких прожорливых рыбок. После купания мы отдыхали и слонялись до сумерек без дела, затем, проехав в темноте шесть миль, почувствовали, что нас сильно клонит ко сну, и свернули с тропы на более высокое место, где решили переночевать. Долина Вади-Хамдх отличалась от других древних долин Хиджаза тем, что в ней всегда стоял холодный воздух, особенно по ночам, когда белый туман, наполнявший долину солеными испарениями, поднимался на несколько футов над землей и замирал над нею в неподвижности. Но даже днем, когда сияло солнце, здесь было сыро и промозгло, что вызывало ощущение какой-то неестественности.

Утром следующего дня мы выехали рано и миновали несколько крупных водоемов, но только в одном из них была годная для питья вода, остальные цвели: вода в них была отвратительная, рыбы мало, да и та мелкая и вялая, а то и просто снулая. Мы повернули на север, через равнину Углию, где наш авиационный командир из Веджа устроил аэродром. Арабские охранники стерегли здесь склады горючего, и мы у них позавтракали, после чего по Вади-Менар доехали до тенистого дерева, под которым проспали четыре часа.

После полудня все почувствовали себя бодрее, и джухейнцы решили устроить гонки на верблюдах, сначала попарно, но потом, когда присоединились другие, до шести в ряд. Дорога была плохая, и в конце концов один из них налетел со своим верблюдом на груду камней. Верблюд поскользнулся, и лихач сломал себе плечо. Казалось, это было настоящим несчастьем, но Мухаммед хладнокровно перевязал его какой-то тряпкой, закрепил повязку верблюжьей подпругой и уложил под дерево, чтобы тот отдохнул перед тем, как на ночь вернуться в Углию. Арабам часто случалось ломать себе кости. В одной из палаток в Вади-Аисе я видел юношу, у которого неправильно срослось предплечье. Поняв это, он взрезал себе руку кинжалом, обнажил кость, сломал вновь и выправил, и потом лежал, стоически выдерживая тучи мух, круживших над повязкой на левом предплечье, под которой был толстый слой целебного мха и глины.

Утром мы двинулись к Хаутиле – колодцу, где напоили верблюдов. Вода была плохая, и их прослабило. Вечером мы проехали еще восемь миль, намереваясь в этот длинный последний день доехать до самого Веджа. Мы поднялись вскоре после полуночи и еще до рассвета вышли по длинному склону с Рааля на равнину, доходившую вместе с устьем Хамдха до моря. Земля была изрыта грузовичками, что подстегивало джухейнцев, торопившихся увидеть воочию эти новые чудеса армии Фейсала. Подгоняемые ожиданием этого зрелища, мы проехали восемь часов кряду, что было необычно долгим переходом для хиджазских бедуинов.

Все, разумеется, очень устали – и люди, и верблюды, поскольку ничего не ели с самого завтрака. Поэтому юному Мухаммеду пришло в голову устроить игру в догонялки. Он соскочил с верблюда, снял одежду и предложил нам бежать вверх по поднимавшемуся впереди склону к группе колючих кустов, предложив в качестве награды победителю один английский фунт. Все приняли это предложение, и сбившиеся в кучу верблюды побежали за нами. Расстояние составляло примерно три четверти мили вверх по склону холма, бежать пришлось по глубокому песку, и Мухаммед, по-видимому, просчитался. Однако он выказал удивительную стойкость и победил, выиграв, правда, всего несколько дюймов. Он тут же как подкошенный свалился на землю, и изо рта и носа у него пошла кровь. Некоторые из наших верблюдов были в хорошей форме, перегоняя один другого, прибежали быстрее нас.

Воздух здесь был раскален и непривычно тяжел для жителей холмов, и я боялся осложнений у Мухаммеда, но, после того как мы отдохнули в течение часа и дали ему выпить чашку кофе, он был готов ехать дальше и проехал остававшиеся до Веджа часы так же бодро, как всегда, продолжая свои обычные веселые выходки, скрашивавшие весь наш долгий путь из Абу-Махри.

Бедуины странный народ. Англичанину жить вместе с ними было нелегко, если только он не обладал безграничным терпением. Они были абсолютными рабами потребностей своего организма, лишенными способности к сознательному сопротивлению инстинктам, наподобие алкогольной зависимости привязанными к кофе, молоку или воде, жадными до тушеного мяса, бесстыдными попрошайками табака. Они неделями предавались мечтаниям до и после своих редких сексуальных упражнений и проводили целые дни, возбуждая себя и слушателей непристойными разговорами. Если бы жизненные обстоятельства предоставили им такую возможность, они стали бы неисправимыми сластолюбцами. Их сила была силой людей, географически лишенных соблазна. Бедность Аравии делала их простыми, воздержанными, выносливыми. Если бы их вынудили жить цивилизованной жизнью, они, как любая дикая раса, не вынесли бы ее хворей, мелочности, роскоши, жестокости и искусственности и, подобно дикарям, страдали бы от неприспособленности.

Если бы они заподозрили, что мы хотим ими управлять, они либо заупрямились бы, либо просто ушли. Если бы мы понимали их и предоставили времени и трудностям их жизни сделать наш быт соблазнительным для них, тогда они пошли бы на любые лишения, только бы мы остались довольны. Если бы достигнутые результаты оказались достойны усилий, никто бы ничего не сказал. Англичане, привыкшие к большим прибылям, не захотели бы, да и не смогли бы тратить время, силы и запасы такта, которые шейхи ежедневно так щедро расточали ради столь незначительных целей. Мышление арабов было таким же логическим, как наше; оно исключало все непонятное или отличное от их представлений, кроме собственности: не было никаких оправданий или причин, кроме лени и невежества, в силу которых мы могли бы называть их «загадочными» или «восточными» людьми или вовсе не понимать.

Они пошли бы за нами, если бы мы выдержали их присутствие и дали бы руководствоваться им своими правилами игры. Достойно сожаления то, что мы часто начинали так поступать, но терпели неудачу, вызывавшую у нас раздражение, и покидали их, ругая за то, что было нашей собственной ошибкой. Такое осуждение, подобное жалобе генерала на свои войска, в действительности было свидетельством смехотворного упрямства, мешавшего показать, что если мы и ошиблись, то, по крайней мере, у нас достанет ума, чтобы это признать.