Текст книги "Голос крови"

Автор книги: Том Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Черт! Доходит половина седьмого, а он все торчит в комнате, невесть куда убегая мыслями… Скоро все повскакивают… Камило-каудильо, его вечно встревоженная, свежующая собственные руки Лурдес, и Йея с Йейо – боже, Йея!

У него совсем вылетело из головы! Сегодня ее день рождения! Нечего и думать улизнуть с дня рождения Йеи. В этот день обязательно жарят целую свинью… чтобы хватило накормить сотню душ… всех родственников… которым только здесь, в Хайалии, несть числа… и всех соседей из всех этих мокрых бетонных двориков. И родители, и бабка с дедом, да и сам Нестор так хорошо знают соседей, что зовут их всех Tia и Tio, будто это и впрямь их тети и дяди. Если Нестор удерет с праздника, ему не простят никогда. День рождения Бабули – важнейшее событие в царстве Камачо… практически священный ритуал… и он тем священнее, чем старше она становится.

В Хайалии сплошь и рядом под одной крышей с немолодыми супругами живут и старики-родители. Пока брат не женился и сестра не вышла замуж, дом Камачо можно было спутать с общежитием YMCA. Одна ванная на семерых и на три поколения. Вот уж где люди друг друга бесили…

Эх, Магдалена! Если бы только она сейчас была рядом! Нестор обнял бы ее… при всех… немедля… а она шутила бы про цементные дворы и про всех затюканных хайалийских жен. Вот собрались бы да стали поливать хотя бы одно дерево! Так бы она сказала сейчас. Она бы сказала, что во всей Хайалии точно не найдется и полудюжины деревьев. Хайалиа возникла на месте пыльной прерии, а теперь тут прерия бетонная. Так бы она примерно сказала, если бы только оказалась сейчас с ним… Нестор буквально чувствует, как она льнет к нему телом. Она такая красавица – и такая умница! У нее такой… особый… взгляд на мир. Как же повезло Нестору! У него подружка красивее, умнее и веселее чем… чем… чем телезвезда. Он вспоминает, как они прижимались друг к другу в постели::::::О, моя Манена:::::: Но их тела не соприкасались уже почти две недели. Когда Нестор не на дежурстве, работает она. Раньше Нестор бы и не подумал, что медсестрам в психиатрии приходится так много и тяжело вкалывать. Этот ее психотерапевт, выходит, важная птица. У него и в клинике, в Джексоновской больнице, пациенты чуть ли не в штабеля складываются, да еще в частный кабинет к нему идут целый день, а Манене приходится их обихаживать и там, и там. Нестор и не догадывался раньше, что так много народу лежит в больницах по психиатрическим делам. Да, но этот врач такой знаменитый, он нарасхват, объясняла Манена. Вот она и работает от зари до зари. В последнее время так много, что Нестор ее вообще не видит. Когда у него заканчивается дежурство, на дворе полночь, Магдалена уже спит, и Нестор не смеет звонить. Ведь ей, она говорила, вставать в семь часов, сначала ехать в больницу на «первичный прием», потом весь день работать с пациентами в частном кабинете, это до пяти часов, но в четыре у Нестора уже начинается дежурство. И что еще хуже, у них не совпадают выходные! Все это уже невыносимо. Что бы придумать?

Нестор звонил Магдалене вскоре после возвращения с патруля. Она не ответила. Отправил сообщение. Ответа нет… а ведь она должна знать, что произошло. Если верить отцу, все уже знают.

Обязательно надо увидеть Манену!.. пусть только в Фейсбуке. Нестор спешит обратно в комнату, одевается, как никогда в жизни, торопливо, садится к ноутбуку, который лежит у него на столе, едва помещающемся в комнате, и выходит в Интернет… Манена! Вот она… Это Нестор фотографировал… длинные пышные темные волосы стекают на плечи… черные глаза, чуть приоткрытый в полуулыбке рот, обещающий… то, что и близко не отражается словом «экстаз»!:::::: Хорош мечтать, Нестор! Ступай на кухню да выпей кофе… пока не мешают все эти, которых сегодня придется терпеть.::::::

Нестор сидит на кухне без света, пьет вторую чашку кофе, пытается проснуться и думает… думает… думает… думает… Звонить ей в такую рань, в шесть сорок пять, в субботу немыслимо… да и писать тоже не стоит. Даже «бип-бип» сообщения может ее разбудить.

Вспыхивает свет, и Нестор слышит привычный звук смыва и «буль-буль-буль» сливного бачка. Проклятье! Родители проснулись… Камило-каудильо сейчас явится… Призрак надежды!.. Может, на свежую голову отец больше не захочет свар? Щелк! – на кухне зажигается свет. В дверях отец… Хмурит лоб, между бровей пролегла морщина. Одет в мешковатые джинсы и футболку размера XXL, рукава которой спускаются ниже локтя… но на арбузное брюхо едва хватает ткани. Еще не брился. Шея под челюстью серебрится сединой. В глазах заспанки. Растрепанный хоть куда.

– Buenos días?.. – отваживается Нестор.

Фраза у него начинается как приветствие, но в итоге получается больше похожей на вопрос.

– Чего сидишь в потемках? – отвечает отец.

Даже сидеть на кухне не умеешь?

– Да я… боялся разбудить.

– Да кого эта лампочка может разбудить?

Вообще ничего не соображаешь?

Без лишних слов отец идет мимо Нестора и наливает себе кофе… Нестор не отрывает глаз от Него, Камило-каудильо, Владыки этого Царства. Он опасается нового взрыва. «Я, Камило Камачо» осушает свою чашку, не помедлив ни на едином глотке. И устремляется прочь из кухни с видом человека, которого ждут дела. Не обращая на Нестора ни малейшего внимания, не скользнув даже краем глаза…

Нестор хочет допить кофе, но тот уже остыл: густой, горький… и не хочется. Нестор думает, и думает, и думает, и думает… и все равно не может понять, что с ним.

– Существую ли я вообще? – спрашивает он себя.

В следующую секунду за порогом кухни слышатся все мыслимые кряхтенья, стенания, пыхтения и задыхания непосильного труда.

Это отец, но что за чертовщина с ним? Он заваливается влево, потому что взвалил на правое плечо какую-то здоровенную штуковину. Длинную, массивную – это гроб. Отец борется с его тяжестью и шатается под своей ношей… Гроб качается на его плече… и кренится, врезаясь в шею… Вот-вот вывернется и упадет… Отец вскидывает груз на место, повыше на плечо… Одной рукой выправляет крен… другой пытается сдержать качание… Лицо багровое… Хватает ртом воздух… Издает все хрюканья и мычанья надрывающегося трудяги…

– мышш… сънннхх… ниыц… гахн ыррх… мымфых… ну-унмп… бля… баыэхх… фрымп… с-с-слуш… гис-с-ух… худжых… нинч… ыррх… и-и-и-имп.

У старика подгибаются колени. Это не гроб – это caja china, в которой всегда жарят свинью, – но чтобы кто-то когда-то пытался таскать эту бандуру в одиночку? Вон специальные гнезда на концах, куда вставляют ручки для переноски, один человек за этот конец, один за тот… Какой дурак вздумал бы таскать ее на плече? «Я, Камило» сам изготовил эту жаровню много лет назад… похожий на гроб ящик из дюймовой фанеры, обитый изнутри кровельным железом… весит он фунтов семьдесят, не меньше… длинный и громоздкий, такой нипочем не удержишь, обхватив одной рукой, кто б ты ни был…

Нестор кричит:

– ПАП, ДАЙ ПОМОГУ!

Старик в ответ пытается увернуться: не смей и пальцем коснуться, предатель…

– Ы-ы-рррхх…

Одно мелкое движение – и всё! Теперь распоряжается caja china! Чертов ящик превращается в разъяренного быка, скачущего верхом на тщедушном наезднике… Нестор видит это, как в замедленном кино… Но на самом деле все происходит так быстро, что он не успевает и двинуться с места, будто прирос к полу… caja china срывается в штопор. Отец срывается в штопор, пытаясь подлезть под ящик… у него запутываются ноги… он валится…

– Ы-ы-рр-х…

Взбесившаяся caja china падает на него…

– Иыэр-р-нафумх…

Один конец ящика врезается в стену…

ХРЯСЬ!

Грохот в тесной касите, будто от крушения поезда…

– Папа!

Нестор уже склонился над местом крушения, снимает тяжелый ящик с отцовской груди.

– Нет!

Отец смотрит Нестору в глаза.

– Нет! Нет!

…на лице злая гримаса… глаза горят… верхние зубы оскалены…

– Ты – нет!

Нестор все равно снимает с него жаровню и кладет на пол… Для парня с его широчайшими, трапециями, бицепсами, плечевыми и квадрицепсами, до предела насыщенными адреналином, – пустяк… будто картонную коробку.

– Пап! Ты цел?!

«Я, Камило Камачо», лежа на спине, злобно смотрит на сына и глухо рычит:

– Не тронь мою каха-чину.

Негромко, но внятно.

Отец не пострадал… взгляд ясный… удар ящика приняла на себя стена, а «Я, Камило Камачо» достался только отскок… С виду отцу совсем и не больно… О нет… он хочет, чтобы больно было Нестору. Чувство, близкое к отчаянию, пронизывает центральную нервную систему Нестора… С двенадцати лет он помогал отцу таскать каха-чину… Отец брался за ручки с одного конца, Нестор – с другого… с двенадцати лет! Это было маленьким приобщением к мужскому миру! А теперь отец не желает и видеть его рядом.

«Я, Камило Камачо» даже не хочет, чтобы сын снял шмякнувшийся о стену гроб с его распростертого тела. Знаешь, как обидеть собственного сына, да, каудильо Камачо?.. Но Нестор не находит слов, чтобы высказать это или что-то еще.

– Что случилось? Что случилось?

Это мать бежит из спальни.

– Боже мой, Качи! Что случилось? Качи!

Это у нее нежное прозвище для Хозяина.

– Ты цел? Что за грохот? Что упало?

Она валится на колени рядом с Камило. Тот смотрит на нее пустым взглядом, затем, оттопырив щеку языком, бросает ядовитый и – с языком за щекой – обвиняющий взгляд на Нестора. Будто режет лазером… и мать, видя это, оборачивается к Нестору… глаза расширены… недоумение… испуг… она боится худшего… и спрашивает:

– Это ты отца уронил?

– Пап, скажи ей! Скажи мами, что случилось!

«Я, Камило Камачо» безмолвствует. Только продолжает сверлить Нестора мрачным взглядом.

Нестор поворачивается к матери.

– Папа хотел в одиночку унести каха-чину, на плече! Не удержал равновесия, вот ящик и грохнулся о стену!

Нестор не может совладать с дыханием… Не может взять себя в руки, а от этого его словам меньше веры.

– Скажи ей почему, – говорит Владыка этого Царства каким-то новым, низким и мягким загадочным голосом… давая понять, что многое недосказано.

Мами смотрит на Нестора.

– Что случилось?

Потом снова на мужа.

– Качи, ты должен мне сказать! Ты не ушибся?

На октаву выше обычного, на зыбкую октаву, Нестор взмаливается:

– Клянусь тебе! Папа взялся тащить эту штуку в одиночку! Смотри, какая она здоровая! Он ее не удержал и, когда я хотел помочь, отпрыгнул, ну, хотел отпрыгнуть – и не удержал равновесия, а каха-чина – об стену и сверху на него! Так, пап? Так же все и было, правильно?

Стоя на коленях, мами принимается причитать. Прижав ладони к щекам, она повторяет:

– Боже правый… Боже правый… Боже правый… Боже правый!..

«Я, Камило Камачо» не отрываясь смотрит на сына и так свирепо оттопыривает щеку языком, что губы с одной стороны расходятся, обнажая зубы.

– Папа, ты должен ей сказать!

Голос Нестора срывается на визг.

– Папа, я знаю, что ты делаешь! Ты изображаешь улыбку статуи Терпения!

…Этому выражению Нестора обучила Магдалена. Она умела находить такие штуки.

«Смотри, На Что Ты Меня Вынуждаешь».

Все тем же низким мягким голосом:

– Ты со мной так не говори. Важный Коп – да только все знают, кто ты есть.

Мами принимается рыдать, давясь всхлипами.

Тут и у Нестора на глаза набегают слезы.

– Это нечестно, папа!

А губы дрожат, не совладать.

– Я помогу тебе встать! Я вынесу ящик во двор! Но так нечестно, не надо! Это несправедливо! Ты притворяешься! В статую Терпения играешь!

Нестор поднимается с корточек… Все, он уходит! Сдерживая слезы, выбирается в узкий коридорчик, ведущий в передние комнаты. Позади открывается дверь… свет… Он сразу понимает… Йея и Йейо – вот уж кого он сейчас меньше всего хотел бы видеть посреди этой катавасии.

Бабка, шагая позади, говорит по-испански:

– Что за тарарам? Нас с кровати чуть не выбросило! Что стряслось?

Думать придется быстро… Нестор останавливается, оборачивается и выжимает из себя самую широкую и радостную улыбку, какую только может. Ну и крестьяне же эта парочка, что стоит перед ним! Не пустить их к сыну, «Я, Камило Камачо», – это сейчас главное… Йея низкорослая и коренастая, ее объемистые формы обтягивает какой-то цветастый балахон. Но главное – волосы. Голубой шар, Хайалийский Голубой Шар для сеньор определенного возраста. В Хайалии пожилые леди не красят седые волосы, по крайней мере, не красят в привычном смысле… Сорок восемь часов назад, готовясь отмечать день рождения, Йея отправилась к парикмахеру. Он постриг ее, как положено в ее возрасте, коротко, подкрасил немного – по-английски это будет «синькой», чтобы придать седине голубой отлив, высушил феном, уложил волосы назад и растрепал, чтобы прическа превратилась в голубой шарик одуванчика, «хайалийскую каску», как это здесь прозывается. У Йеи прическа немного помялась с того боку, которым лежала на подушке, но распушить и взбить хайалийскую каску, пока она еще цела, видимо, не проблема. Прямо над бровями в волосы Йеи вкручена пара бигудюшек. Рядом с ней Йейо, высокий старик. Когда-то он был крупным, плотным и сильным мужиком. И по-прежнему плечист и росл, хотя немного ссутулился. Но сейчас он похож скорее на широкую, но угловатую вешалку для антикварных пижамы и халата, в которые облачен. И явно выглядит как человек, против воли вырванный из сладких объятий Морфея. У Йейо восхитительно густая седая грива. Не иначе Господь накрепко прибил каждый волос на его голове. Когда-то он был по-настоящему красивым мужчиной, щедро наделенным уверенностью в себе и силой, не говоря уже о властном характере… Но сейчас волосы Йейо торчат во все стороны, как изломанная метла, – все это Нестор замечает в один миг… и их лица. Сейчас это не любимые абуэло и абуэла. Совсем нет. Если он правильно читает по глазам, эти люди негодуют, что он дышит с ними одним воздухом…

Как их отвлечь. Идея.

– Happy… feliz cumpleaños, Yeya!

Идиот. Все провалил. Чуть не поздравил по-английски. От подобных штук стариков коробит: если молодежь заменяет английскими словами такие традиционные формулы, как Feliz cumpleaños… Йея выразительно смотрит на Нестора. Не придуривается ли он? Или такой простак? Гонит картину? Бабка бросает взгляд на его умышленно тесную рубашку.

– А, наш силач, – говорит она. – Телезвезда. Мы видели тебя, Несторсито. Всё видели.

Она принимается мерно кивать, поджав губы и стянув их куриной гузкой на манер горловины кошелька, затянутой пропущенным внутри шнурком…

– Да-да, Несторсито, мы видели слишком много…

Не успевает Нестор ответить, заговаривает (по-испански) Йейо:

– Зачем ты сообщил им свою фамилию?

– Кому сообщил, Йейо?

– Телевидению.

– Я не сообщал.

– А кто тогда, – подхватывает Йея, – сорока на хвосте?

– Не знаю. Как-то выяснили.

– А ты знаешь, что это и моя фамилия? – продолжает Йейо. – И отца твоего. Ты знаешь, что мы дорожим своим именем? Знаешь, что мы, Камачо, уходим корнями в глубь веков? Знаешь, что у нас есть славная история?

:::::: Знаю ли, что ты дополнил славную историю рода, борясь с бурными потоками дерьма в гаванской канализации? Знаю, знаю, спесивый ты старый мерин.:::::: Теперь по мозговому стволу Нестора подымается чистейшая злоба без всякой примеси обиды. Нужно уйти, пока слова не сорвались с языка.

Во рту у него пересохло, горло стянуло.

– Да, Йейо, – удается ему произнести. – Я это знаю. Мне надо идти.

Он поворачивается к выходу, и тут… брык-хнык-скрип шлеп… …брык-хнык-скрип шлеп… …брык-хнык-скрип шлеп… в глубине коридора… О господи… мать пытается вести отца под руку… «Я, Камило» локтем опирается на ее предплечье, дрожащее под тяжестью калеки. Он хромает, будто ушиб ногу… брык – шагнул, перенеся весь вес на «здоровую» ногу, неплотно пригнанные половицы трещат и скрипят… потом шлепок полегче – на «больную» ногу… осторожно… «страдальчески»… ступает… Какой наглый притворщик наша статуя Терпения!

Йея вопит:

– Камилито! О господи, что с тобой?!

В мгновение ока она оказывается рядом с ее Камилито и, пристроившись со свободного боку, сует ему под мышку обе руки, чтобы поддержать.

– Да все путем, мами, – говорит Камило. – Не надо, все нормально.

«Сколько мужества в его голосе! – отмечает про себя Нестор. – Какая твердость духа!» Вообще-то, наверное, довольно неприятно, когда тебе в мякоть подмышки упираются основаниями ладоней.

– Но, Камилито! Ой, Камилито! Такой был грохот! Господи!

– Пустяки, Лурдес.

Опять новый мягкий и хриплый голос «Я, Камило».

– Небольшой семейный… спор.

С этими словами Камило опять вонзает в Нестора свой ироничный взгляд, сопровождаемый кривым оскалом с языком за щекой, убирая гримасу лишь на секунду, чтобы повторить:

– Так… небольшой… семейный… спор…

Теперь все четверо смотрят на Нестора. Йея принимается голосить:

– Что ты сотворил со своим отцом?! С собственным отцом! Тебе мало того бедного парнишки вчера? Теперь ты на собственном отце отрываешься?!

Нестор в оторопи… не может сказать ни слова… стоит с открытым ртом. Такими глазами мать не смотрела на него никогда в жизни! Даже мами!

Наконец он заставляет себя заговорить, но голос у него почти такой же истерический, как у Йеи:

– Скажи ей, как было, папа! Скажи ей, что случилось! Ты всё… ты всё… выворачиваешь наизнанку! Ради бога, скажи им правду! Папа, ты… ты…

Дальше Нестор не выдерживает: осекшись на полуслове, разворачивается кругом, бросается в комнату за ключами от машины и бежит прочь из дому, больше не взглянув на остальных.

Хрясь – с грохотом захлопывается за ним дверь каситы де Камачо.

Отважный из партии слабаков

Не прошло и двух часов, явился Эдвард Т. Топпинг IV, каким его в отделе новостей «Майами Геральд» еще никто не видел. Обычно прямо посреди лба, от бровей к носу, у него лежит борозда, глубокая морщина человека, озабоченного тем, кто в редакции, кто из оставшихся в редакции, его ненавидит. Но этим утром он ухмыляется… такой широкой ухмылкой, что брови уезжают куда-то далеко вверх, глаза выпучиваются, а розовые щеки круглятся, будто у Санта-Клауса. Складка исчезла. Глаза блестят.

– Погляди-ка, Стэн! Погляди сюда, да как следует. Знаешь, что ты видишь?

Топпинг стоит посреди своего кабинета, примыкающего к отделу новостей. Стоит, а не сидит, как обычно, наполовину скрытый в коконе ультрамодного крутящегося кресла с высокой спинкой, за ультрамодным письменным столом с крышкой в форме боба. Более того, стоит он задом к панорамному окну, что открывает главному редактору вид… на все эффектные достопримечательности Майами… королевские пальмы, отель «Мандарин-Ориентал», королевские пальмы, Брикелл-авеню, королевские пальмы, бухту Бискейн, Брикелл-Ки, Ки-Бискейн, Винишен-Айлз, Индиан-Крик, Стар-Айленд, Майами-Бич – и за всем этим широкий параболический изгиб Атлантического океана на горизонте, сто восемьдесят градусов выбеленной солнцем голубизны тропического неба и королевские пальмы. Нет, сейчас Эд во все глаза смотрит на свежий номер «Геральд», который выставил перед собой, словно картину, показывая в развернутом виде его первую страницу.

– Вот оно! Ты видишь настоящую журналистику, Стэн! Настоящую, Стэн, журналистику!

Стэн, то есть Стэнли Фридман, худой мосластый мужик за сорок, шести футов ростом, но с жуткой осанкой, из-за которой его грудь кажется вогнутой, а сам он – на добрых шесть дюймов ниже, редактор отдела новостей Стэн наблюдает это представление из кресла, стоящего едва ли в четырех футах от главного. Стэн смотрит с недоверием. Эд Топпинг читает в его взгляде удивление результатом, к которому Стэн сам приложил руку: вот!.. сегодняшняя «Майами Геральд»! Сказать по совести, «реальная журналистика» Топпинга не трогает Стэнли Фридмана за душу и не заставляет измениться в лице. Заботит его сейчас лишь одно – долго ли ему оставаться на этой работе. Две недели назад Банда, или, полностью, Чикагская банда, как теперь всякий в службе новостей называл шестерых посланцев «Луп Ньюс Корпорейшн», прибывших из Чикаго заправлять в «Геральд», уволила еще двадцать процентов сотрудников, так что общий процент уволенных достиг сорока. И так же точно, как и редактор новостей Стэн, каждый оставшийся чувствует, что висит на краю, держась ногтями. Настоения были… да какие, к черту, настроения? К речам главного прислушивались, но лишь затем, чтобы угадать приближение злой участи. Именно ее пытается разглядеть в эту минуту редактор новостей Стэн. Ему-то, вообще-то, можно и не бояться. На должности редактора новостей Банде нужен местный, чья память уже набита вызубренными сведениями обо всем городе с окрестностями, с подробными картами улиц и границами всех четырнадцати полицейских округов (это крайне важно: знать копов) и о важных фигурах, прежде всего – влиятельных чиновниках, обо всех них, да о знаменитостях, особенно мелких, которым в Майами уютнее, чем в Лос-Анджелесе или Нью-Йорке… и… обо всех диаспорах и их сферах влияния… Маленькая Гавана и большая Хайалиа… Маленький Гаити, Маленький Каракас, известный еще как Вестонсуэла, Матушка Россия (Сагги-айлз и Халландейл), Херши-хайвэй, как прозвали копы белый анклав в Саус-Бич, еще известный как «голубой»… Конца этому нет, а еще редактор новостей должен знать, кто кого ненавидит и почему…

– Только посмотри, какая верстка, Стэн! – восхищается Эд, его глаза так и горят не хуже стоваттных лампочек.

Он встряхивает газетой. На всю ширину страницы растянулся угольно-черный заголовок: «КОП-ВЕРХОЛАЗ МАЧТ-ЕРСКИ СПАСАЕТ ЧЕЛОВЕКА». Справа – одинокая колонка текста. Остальное пространство верхней половины страницы занимает большое цветное фото белой шхуны с двумя высоченными мачтами на фоне облаков и в облаках белых парусов… качающейся на сине-голубой шири залива… под бледным куполом неба… и там, там, там высоко, на уровне шестого или седьмого этажа, над палубой, не крупнее бобовых зерен на фоне таких просторов, две козявки, два живых существа, два человека, чьи жизни зависят сейчас от одного из них, рукой уцепившегося за тонкий корабельный трос… две пылинки, упавшие на огромное полотно, две маленькие разумные твари, вот сейчас сорвутся и сгинут… пойманные в кадр старым фотографом «Майами Геральд» по имени Людвиг Дэвис, не уволенным из-за таланта. А ниже – еще фото, шириной на два столбца: голый по пояс молодой мужчина с бугрящимися мускулами, так четко очерченными, «вырезанными», «чеканными», будто каждый мускул упакован в целлофан. Это уже чистейшее мужское ню в микеланджеловской технике кьяроскуро.

Эд Топпинг не прячет гордости и радости, которую дарит ему большое фото шхуны. Хлопает по странице тыльной стороной ладони, как бы показывая: «Вот оно!»

– Ни один информационный канал и отдаленно ничего похожего не может, Стэн! – продолжает непривычно возбужденный главный.

– Цвет хорошо выходит на газетной бумаге, только если есть крупные пятна однородного цвета, как вот небо, море, шхуна, борт, паруса эти огромные – все белое. И знаете что? Из-за плохого разрешения газетной бумаги цветовые пятна выглядят более однородными. Это как на японских гравюрах девятнадцатого века, однородная заливка. Дефект становится преимуществом!

Глаза Эда распахиваются все шире… разгораются все ярче и ярче, будто где-то крутится регулятор, и словно бы сигналят: «Ну, теперь-то ты понимаешь, о чем я?»

Редактор новостей Стэн вытягивает шею и как-то странно кривит рот и нижнюю челюсть.

– Ни одному каналу это не по зубам, – повторяет Эд и принимается объяснять, почему такое не под силу телевидению, фотопленке, видеозаписи, Интернету, почему даже хороший отпечаток с оригинала не может угнаться за газетной фотографией. Там будет «слишком много оттенков в цветовых массивах».

Редактор новостей Стэн опять совершает странные маневры шеей, челюстью и губой.

:::::: Оссподи, да что за херню он несет?:::::: Но Эда так захватили высокоученые рассуждения о цветопередаче… японские гравюры девятнадцатого века, куда деваться!.. что он не обращает никакого внимания на Стэновы помавания горлом. Втайне Эдвард Т. Топпинг IV ставит эту бесподобную обложку – или первую полосу, как говорят истинные газетчики, – себе в заслугу. Вечером в невероятном возбуждении от сдачи номера в печать (это тоже из языка истинного газетчика – «сдача номера») он выскочил из кабинета в отдел новостей и стоял за плечом ответственного редактора, тоже члена Чикагской банды, Арчи Пендлтона, в свою очередь нависшего над художественным редактором, уцелевшим из старой редакции, которого нужно направлять, вести, как пони, под уздцы, и все они думали, что делать с этой удивительной фотографией старика Людвига… Эд сказал Арчи:

– Растяни по полной, Арчи. Поставь крупно. Пусть прямо бросается на читателя с первой полосы.

Так и сделали. Как передать словами то невыразимое довольство, какое испытывает Эд? Больше, чем от собственной значимости, от того, что он главный редактор, от Власти. Это радость творчества, но и агрессии… когда не боишься пробивать свои идеи, если нужно. Именно это и значит «настоящий газетчик».

Эд переворачивает газету, чтобы еще поразглядывать первую полосу.

– Что ты можешь мне сказать о Джоне Смите, Стэн? О парне, который писал репортаж?

Лицо Стэна мгновенно меняется. Какое облегчение! Какое облегчение, что Мрачный Жнец-четвертый сделает перерывчик в своей тягомотной лекции! Какое облегчение не давить зевок за зевком, выворачивая челюсть! Стэн изо всех сил надеется, что его ужимки показались со стороны всего лишь сдерживаемой икотой. Какое облегчение отвечать на простой вопрос… и заработать несколько очков, выдав информацию, известную тебе и неизвестную Четвертому.

– Джон не из тех, кто хватает на лету, – начинает Стэн. – Он работает медленно. Он из тех детишек под тридцатник – кстати, терпеть не может прозвища, никаких Джеков, Джонни, Джеев и что бы там кто ни придумывал еще. Хер отзовется. Да! Будто не слышит! Джон Смит, и всё. Ну вот, из тех ребятишек со светлыми волосами и детскими личиками, которые в двадцать восемь выглядят на восемнадцать. Я даже не знаю, начал ли он бриться, но знаю другое: он краснеет! По всякому поводу! Не знаю больше ни одного взрослого мужчины, чтобы сохранил такую способность… краснеть. А вежливость? В наше время…

Пока Стэн бубнит, Эд поворачивается к компьютеру и находит в служебной базе досье Джона Смита.

– Говори, говори, Стэн. Я пока смотрю про него в базе.

:::::: Вот так раз.:::::: думает Эд, читая текст на экране.:::::: Джон Смит учился в школе «Сент-Пол» и в Йеле! Мы оба йельцы… А «Сент-Пол» всегда был круче «Хотчкисса»!::::::

Для Эда узнать такое сродни… откровению.

– …но можно послать этого парнишку куда угодно, – говорил тем временем Стэн, – и он пойдет. Он отправится, к кому только ты захочешь, и задаст любые вопросы. Знаете, какую он написал подводку? Полицейские шишки не пускали его к этому молодому копу, Нестор Камачо его зовут, тому, который стаскивал парня с мачты. Им не нравится, чтобы рядовые давали интервью без предварительного одобрения, инструктажа и всякой такой ерунды, особенно в случаях типа этого. Но от Джона просто так не отделаешься. Если бы у него была возможность пристегнуться наручниками к тому копу, чтобы записать интервью, не сомневаюсь, он бы пристегнулся. Он описывает эту сцену дальше в тексте.

Эд перечитывает подводку… «Репортаж Джона Смита. С участием Барбары Гольдстейн, Дэниэла Рота и Эдварда Вонга.

«Качать железо? Подъем по канату даст сто очков вперед любому железу!» – так сказал вчера корреспонденту «Геральд» рядовой морского патруля Нестор Камачо, еще опьяненный адреналином, – его спортивные навыки только что спасли жизнь человеку на высоте семидесяти футов и взбудоражили весь город, следивший за прямой трансляцией происшествия в бухте Бискейн.

“Я так тренируюсь! Подымаюсь без ног по двадцатиметровому канату в зале Родригеса «Н-н-не-э-э-т!!! Вот так зал! – говорит Камачо. – Широчайшие? Дельты? Бицы? Грудные? Даже грудные! Для торса нет ничего лучше, чем лазать по канату”.

И кто во всем Майами отважится теперь с этим спорить? Двадцатипятилетний коп только что продемонстрировал чудеса силы и ловкости – своей акробатикой на канате он спас кубинского беглеца от смертельного падения, наглухо остановил движение по всем шести полосам Рикенбакеровской эстакады, приковал все население города к телевизорам и радиоприемникам – и вызвал гнев местных прокубинских деятелей, назвавших его “предателем”.

Незадолго до трех часов дня к югу от моста Уильма Пауэлла…»

Эд отрывается от чтения и смотрит на Стэна, опять с ухмылкой.

– Знаешь, когда эта подводка только писалась, я себя спрашивал: «Это что за байда? Грудные? Дельты? Нннеээээт или как там его? спортзал? Чего это он вздумал писать: колонку о бодибилдинге за наши деньги?» До меня не сразу дошло, что это идеальная подводка. У нас ведь постоянная проблема. Когда есть ломовой сюжет, все уже узнали о нем по радио или по телевизору или прочитали в инете. И когда мы выходим, все говорят: «Что это у нас тут? Вчерашняя газета?» Но мы были единственными, кто дотянулся до этого копа и взял интервью, а?

:::::: Провалиться мне… «Сент-Пол» и Йель.::::::

– Да, – говорит Стэн. – Копы не хотят подпускать к нему прессу, потому что резонанс у истории неоднозначный. В смысле вы помните все эти проклятья, всех этих людишек, вопивших с моста, все эти плакаты libertad и traidor? Выходит так, что коп-то и сам кубинец, Нестор Камачо. И когда он этого парня захомутал, тот попал в мокроходы. Он не доплыл ни до суши, ни до какого примыкающего к ней строения, даже вот до моста. Так что его могут отправить обратно на Кубу. Видели, как это расписала «Эль нуэво эралд»?

– Она у меня лежит, но я ждал, пока переведут.

– Озаглавлено ¡detenido! – поясняет Стэн. – Ну, знаете с двумя восклицательными знаками: спереди и сзади? ¡detenido! ¡a dieciocho metros de libertad! Арестован! За восемнадцать метров до свободы!

– Шестьдесят футов – это восемнадцать метров?

– Почти ровно. А думается, меньше, правда?

– Что у нас есть в развитие сюжета? – спрашивает Эд.

– Сейчас большой вопрос, что будет с мокроходом, – отвечает Стэн. – Покамест он в руках береговой охраны. Полиция вытащила его на патрульный катер и передала на судно береговой охраны. Джон пишет об этом в статье.

– И что с ним делает береговая охрана?

– Джон как раз это выясняет. Он говорит, у него есть какой-то источник в иммиграционной и таможенной полиции, который согласится поговорить без диктофона.

Стэн довольно кряхтит, и его костлявая вдавленная грудь как-то странно колышется.

– Если этого бедолагу вышлют на Кубу, в Майами начнется такой цирк, не дай бог. Не хотел бы я быть на месте этого копа, Нестора Камачо.

:::::: Иммиграционная полиция…:::::: Эд слушает Стэна, но одновременно…:::::: Ну… провалиться мне… йелец… Интересно, работал он там на «Дейли ньюс»?:::::: имея в виду студенческую газету «Йель дейли ньюс», с которой Эд сам сотрудничал. Бац! – и он переносится на угол Бродвея и Йорк-стрит в Нью-Хейвене и видит перед собой кампус… удивительные готические каменные колонны, витражные створчатые окна, тяжелые сланцевые крыши, арки и горгульи, священную башню Мемориальной библиотеки Стерлинга.