Текст книги "Голос крови"

Автор книги: Том Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Отлично. Нестор скромно начинает:

– По-моему, тут не столько сила…

Он хотел бы и дальше вести себя скромно – но ведь необходимо объяснить этому американо. Нестор не верит, что торс можно накачать одним железом. Гораздо полезнее, например, подниматься по двадцатиметровому канату без помощи ног. Прорабатывается все: руки, спина, грудь – все.

– И где вы этим занимаетесь? – спрашивает Джон Смит.

– У Родригеса в «Н-н-не-э-э-т!!! Вот так зале!», как его называют.

Американо смеется.

– Como en «Н-н-е-ет, вот так скидки!»?

:::::: Этот американо не только говорит по-испански – он, очевидно, слушает испаноязычное радио! Только там можно услышать рекламу «Н-н-е-ет, вот так скидки!»::::::

– Es verdad, – подтверждает Нестор.

Это лингвистическое рукопожатие – за то, что Джон Смит говорит по-испански.

– Но железо и приседания и все остальное нужно для ног. Не знаю, что делать, чтобы таскать ими таких парнишек… ну, кроме как постараться увильнуть от такого.

Чуть-чуть скромности… или самоиронии… или чего-то еще. Нестор смотрит вниз, будто бы проверяя, все ли в порядке с формой. Пытается убедить себя, что действие, которое собирается совершить, – безотчетное, что, конечно, само по себе уже лукавство.

– Dios mío, – восклицает Нестор. – Рубашка насквозь и пиздец грязная! Воняет.

Смотрит на Умберто, будто начисто забыв про двух ребят из «Геральд», и спрашивает:

– Где у нас сухая форма?

– Сухая форма? – переспрашивает Умберто, – Не знаю, если только они не в…

Но Нестор уже не слушает. Он возится с рубашкой, стягивая ее с себя, с плеч, с головы, с рук, а для этого нужно вытянуть руки вверх. Нестор морщится, будто от боли.

– Ы-ы-у-м! Болит, сука! Я, наверное, растянул что-то в плече.

– Вполне мог, – соглашается Умберто.

Ни секунды не медля, маленький смуглый фотограф Джона Смита вскидывает аппарат к глазам и принимается жать и жать кнопку.

Сержант Маккоркл подходит, берет Нестора за локоть и тянет в сторону.

– Форма у нас в дежурке, а не в «Майами Геральд». Соображаешь, о чем я?

Он проворно ведет Нестора прочь и, пододвинувшись поближе, говорит вполголоса:

– Можешь что хочешь втирать прессе по свежим следам, не трогая тактики или правил. Но не так, чтобы похвастать своей охуенной физикой. Соображаешь, о чем я?

Но сержант говорит с усмешкой. Не тот день, чтобы докапываться до патрульного Нестора Камачо… который по-прежнему пребывает в раю.

Встреча героя

Todo el mundo[12]12
  Все вокруг (исп.).


[Закрыть] видели его подвиг по телевизору… Todo el mundo! – говорит себе Нестор на пике эйфории… Но среди десятков и сотен, если не миллионов admiradores[13]13
  Поклонников (исп.).


[Закрыть] есть один, в чьем восхищенном внимании Нестор особенно жаждет искупаться. Закрыв глаза, он воображает, что чувствовала и думала Магдалена, его Манена – он любит это прозвище, – сидя – а может, напряжение момента заставило ее вскочить на ноги – в оцепенении и трепете перед телеэкраном, захваченная видом Нестора, карабкающегося на семидесятифутовую мачту по веревке на одних руках… а потом на одних руках спускающегося по стофутовому шкоту с человеком, зажатым между ног… и электризующего весь город.

А Магдалена и знать не знала об этой героической высоковольтной победе. Все это время она была слишком занята… скандалом с матерью всех скандалов. На этот раз они сцепились не на шутку. Магдалена только что объявила, что уходит из дому.

Отец занял место в ложе, глубокое кресло рядом с диваном в гостиной их каситы, их маленького дома в Хайалии, стоящего меньше чем в двух милях от каситы Камачо. Магдалена стоит в воинственной позе – упершись кулаками в бедра и расставив локти, Мать и дочь шипят и рычат друг на друга и сверлят друг друга злобными взглядами. Мать сидит на диване, расставив локти, – они как будто инстинктивно принимают такую позу перед ссорой, – уперев ладони в кострецы: сущая кошка, готовая прыгнуть, рвать когтями, выпускать кишки, целиком выедать печень и разгрызать головы, пронзая клыками мягкие середины висков. Отцу, если Магдалена хоть что-то понимает в жизни, страстно хочется растаять в воздухе. Да жаль, слишком глубоко утонул в кресле. Грызня Магдалены с Матерью его убивает. Их стычки стали такими безобразными и такими частыми. Не то чтобы отец питал какие-то иллюзии насчет их воспитания. С женой он познакомился, когда работал на молотилке в Камагуэе, они оба там выросли. Потом пять лет он отработал в Гаване автомехаником, и они уплыли с Кубы через свободный порт Мариэль… а теперь в Майами он снова автомеханик. И все-таки у него есть свои правила. Он терпеть не может, когда жена и Дочь выясняют отношения… но давным-давно оставил попытки контролировать двух своих кошек.

Мать наседает.

– Вот мало мне, что приходится говорить людям, что ты устроилась на работу к порнографическому доктору? Три года я всем говорила, что ты работаешь в нормальной больнице с нормальными врачами. А теперь рассказываю, что ты работаешь у фальшивого доктора, у порнографического доктора, в каком-то паршивом кабинетике?… И вот ты уходишь из дому, чтобы жить бог знает с кем в Саус-Бич? Ты говоришь, она бланка. А точно это не бланко?

Дочь, скользнув взглядом по пятифутовой глиняной статуе святого Лазаря у входа в дом, парирует:

– Он не порнографический доктор. Он психотерапевт, очень известный врач, просто он многих лечит от порнозависимости. Прекрати звать его порнографическим доктором! Что ты вообще знаешь?

– Я знаю одно, – не унимается Мать. – Я знаю, тебе плевать, что ты опозоришь семью. Есть только одна причина девушке уходить из дому. Это всем известно.

Магдалена закатывает глаза под самый лоб, выгибает шею и запрокидывает голову, бросает обе руки вниз вдоль бедер, издавая горлом звук «ыыххххыымммм».

– Послушай, ты уже не в Камагуэе, Эстрейита! В этой стране не нужно ждать, пока выйдешь замуж, чтобы уехать из дому.

Так тебе… Так тебе… два укола на восемь слов. Мать всем говорила, что она из Гаваны, потому что каждый кубинец в Майами первым делом спрашивает об истории твоей семьи на Кубе, то есть, конечно, о социальном статусе. А из Камагуэя – считай, гуахира, деревенщина. Поэтому Дочь умудрялась вставить Камагуэй – так тебе – практически в каждую перебранку. И так же старалась почаще называть Мать по имени: Эстрейита, вместо «мами» – так тебе – из откровенного хамства. Ей нравилось растянуть звук «й». Эстреййииита. Так получалось по-старинному, Камагуэй чистейшей воды.

– Мне двадцать четыре, Эстрейита, и у меня есть диплом медсестры – ты, припоминаю, была, когда я его получала, – и у меня работа и карьера и…

– С каких это пор работа у порнографического доктора называется карьерой?

Матери нравится, как Дочь морщится от этих слов.

– С кем ты возишься весь день? С извращенцами! Ты сама мне это говорила… извращенцы, извращенцы, извращенцы.

– Никакие они не извращенцы…

– Нет? Целыми днями смотрят порнофильмы. Как это называется?

– Они не извращенцы! Это больные люди, а медсестры таким и помогают, больным людям. Люди болеют самыми ужасными болезнями, типа… типа… типа СПИДа, и медсестры должны им помогать.

Ы-ох. Едва «СПИДа» срывается у нее с языка, Магдалена жалеет, что нельзя поймать слово в воздухе. Любой пример был бы лучше: пневмония, туберкулез, синдром Туретта, гепатит, дивертикулит… да что угодно. Ну, теперь поздно. Держись.

– Ха! – рявкает Мать. – Да у тебя все извращенцы! Щас вот maricones! La cólera de Dios! Вот для этого мы платили за твою учебу? Чтобы ты мутилась с развратниками?

– Мутилась? – язвит Дочь. – Ха, «мутилась»! Такого и слова-то нет, говорят «мутила» или «путалась».

Магдалена тут же понимает, что против Материного оскорбления ее «мутилось» – полная ерунда. Ну, значит, нужно воткнуть эту шпильку побольнее. И она принимается палить разрывными: английской грамматикой.

– Не пытайся изображать разговорный английский, Эстрейита. Ты всегда все путаешь. Ты не рубишь сленг, понятно? Вечно выглядишь полной дурой.

Мать пару мгновений молчит с приоткрытым ртом. Так тебе! Магдалена знала, что ее выпад попадет в цель. Мать почти всегда злит, если Магдалена отвечает ей по-английски. Что такое «разговорный английский», Эстрейита и знать не знает. И Магдалена тоже не знала – еще несколько дней назад, пока Норман не употребил это слово и не объяснил, что оно значит.

Может, Матери знакомо выражение «рубить» и слово «сленг», но «рубить сленг» – это гарантированно ставит ее в тупик, а заключительное «дура» приводит в тот самый вид, который она приняла сейчас, иначе говоря, полной дуры. Мать бесится всякий раз, когда Магдалена, как сейчас, разделывает ее по-английски.

Воспользовавшись выигранными миллисекундами затишья, Магдалена задерживает взгляд на Лазаре. Глиняное изваяние, почти в натуральный размер – не каменное, не бронзовое, а керамическое – это первое, что ты видишь, входя в каситу. Ну и жалкий святой, как и бранить-то такого! Щеки ввалились, борода клочьями, лицо страдальческое, библейское багряное одеяние распахнуто, чтобы лучше было видно язвы проказы по всей груди и плечам, да еще две глиняные собаки у ног. Библейский Лазарь на общественной лестнице стоял почти так же низко, как собаки… прокаженный с язвами по всему телу выпрашивал хлебные крошки у ворот роскошного дворца, принадлежавшего богачу по имени Дивес[14]14
  Dives (лат. – «богач») – так этот персонаж назван в латинской Библии (Вульгате).


[Закрыть], который Лазаря просто не замечал. Оба они умерли почти одновременно. Чтобы кое-что показать – а именно, что последние станут первыми, а первые последними и что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царствие небесное… Иисус отправил бедного задрота Лазаря в рай, где его устроили «на лоне Авраамовом». А Дивеса послал в Ад, где тот вечно горит заживо.

Магдалену крестили в римско-католической церкви, и она всегда ходила на службу вместе с Матерью, отцом и двумя старшими братьями. Но Мать была истинно камагуэйская деревенская девчонка. Ее верой была сантерия – африканская религия, завезенная на Кубу черными рабами… мешанина из духов, магии, экстатических танцев, трансов, зелий, корешков, ворожбы, проклятий, жертвоприношений и бог знает каких еще худу-вуду. Сантерианцы стали совмещать своих шаманских божков с католическими святыми. Бог больных, Бабалу-Айе, стал святым Лазарем. И мать и отец Магдалены – светлокожие, как и многие последователи сантерии в наши дни. Но все равно сантерии не отделаться от своего происхождения… из рабов и тупоголовых невежественных крестьян. И это грозное оружие Магдалены в стычках с Матерью.

В детстве все обстояло совсем иначе. Магдалена была невозможно прелестным ребенком, и Мать этим гордилась. Потом, лет в четырнадцать, превратилась в невыносимо прекрасную деву. Взрослые мужчины тайком разглядывали ее. Магдалене это нравилось… но далеко ли могли они зайти? Ни на дюйм. Эстрейита стерегла Дочь зорким оком. Она бы с радостью возродила старинные обычаи. Еще не так давно кубинские девушки в Майами не могли ходить на свидания без мамы, которая сопровождала их на манер дуэньи. Смотрелось такое иной раз… странновато. Бывало, мать-дуэнья ходила, брюхатая будущим братцем или сестрицей юной Дочери. Сама готовая вот-вот разродиться, она проводила первый церемонный урок о том, как с соблюдением всех приличий вести молодого человека тропой, оканчивающейся входом в женское лоно. Раздувшийся живот со всей наглядностью показывал, что Мать занималась именно тем, чего теперь не должна позволить Дочери с ее юным поклонником. Даже Эстрейита не могла распоряжаться, с кем Магдалене гулять. Но она требовала, чтобы кавалер заходил за Магдаленой в каситу, где его можно будет хорошенько рассмотреть, не чинясь, задавала ему вопросы, если он казался хоть в чем-то подозрительным, и твердо ставила условие, чтобы он приводил Магдалену обратно не позже одиннадцати.

Единственным в жизни Магдалены «мужчиной старше» был парень всего на год взрослее, окутанный легкой романтической аурой, оттого что сейчас он служил в полицейском морском патруле, а именно Нестор Камачо. Эстрейита знала его мать Лурдес. А у его отца был свой бизнес. Нестор был хорошим хайалийским мальчиком.

К Матери возвращаются дар речи и язвительность.

– Ты уверена, что твою маленькую белую компаньонку не зовут Нестор Камачо?

Дочь восклицает: «Ха-а!» так громко и таким высоким колоратурным сопрано, что Мать вздрагивает.

– Не смеши меня! Нестор – паинька, послушный хайалийский мальчуган. Возьми да позвони его матери, она тоже весело посмеется! А можно же все выяснить прямо тут! Возьми да брось под ноги этому чуваку Лаззи горсть бобов, он тебе и расскажет! Уж он-то не обманет!

Магдалена, выбросив руку, будто копье, тычет пальцем в статую Лазаря.

Эстрейита вновь онемевает. C ее лицом происходит что-то, до сих пор немыслимое для обычной перебранки с Дочерью. Ее захватывает слепая ярость. Эстрейиту уже задело, когда Магдалена прошлась по сантерии. Это способ обиняком назвать Мать темной и отсталой гуахирой. Тут все ясно. Но Магдалена уже откровенно богохульствует. Она посмела назвать святого Лазаря «чувак Лаззи». Позволила себе глумиться над верой в силу ворожбы, в гадание на бобах. Осмеивает материнскую религию и саму жизнь!

С холодной злобой, поднявшейся из глубины горла, Мать шипит:

– Уйти хочешь? Иди. Уматывай. И пусть ноги твоей в этом доме не будет.

– Вот и ладно, – подводит черту Магдалена. – Наконец-то мы договорились!

Но голос ее дрожит. Лицо Матери и змеиный тон… Магдалена не смеет сказать больше ни слова. Всё… теперь обратного хода нет… и от этого холодеет под ложечкой. С этой минуты ее новая жизнь среди американос больше не экзотическое приключение, не озорство беззаботной души… С этой минуты только от американос зависит, где она будет жить, что надевать и есть, вся ее общественная и личная жизнь. Единственный оставшийся у нее козырь – красота, да еще та черта характера, которая никогда не подводит… до сих пор не подводила… а именно самообладание.

Эйфория! – вот как называется облако, что окутывает Нестора, сменившегося с дежурства и катящего в своем старом «камаро» на север по Майами прямиком в Хайалию. Супермен! – вот имя героя, летящего в этом облаке. Его сиянием, будто факелом над головой, озарено это облако изнутри.

Сам Начальник! Начальник Букер лично приехал к ним в гавань в полночь, чтобы сказать Нестору, что он молоток!

Хайалиа… в полуночный час… силуэты в темноте ряд за рядом за рядом за рядом за квартал за кварталом квартал за кварталом за кварталом небольших одноэтажных домов – каситы, каждая практически неотличима от соседней, все в пяти метрах от дороги, при каждой – клочок земли пятьдесят на сто футов, прямая подъездная дорожка… сетчатые изгороди, обороняющие каждый дюйм недвижимого имущества… парадные дворы из каменнотвердого бетона, украшенные небольшими бетонными фонтанами-чашами. Но в эту ночь от «камаро», катящегося по улицам, Хайалиа сияет. Это не тот же самый Нестор Камачо – ну, знаете, сын Камило Камачо – едет безвестно с обычного ночного дежурства…

Ничуть – ведь сам шеф полиции Букер лично примчался в гавань морской стражи среди ночи сказать Нестору, что он молоток!

Нестор воссиял над двумястами двадцатью тысячами душ местных обитателей. Теперь его знают во всем Большом Майами, всюду, куда только досягают цифровые лучи телевидения… Коп, который рисковал жизнью ради спасения бедолаги-нелегала, от ужаса вскарабкавшегося на высоченную мачту. Даже сейчас, ночью, над Нестором сияет солнце. Он подумывает, не оставить ли машину в двух-трех кварталах от дома и пройти остаток пути спокойным размеренным шагом, чтобы дать согражданам полюбоваться своим ореолом… и увидеть, как те будут пихать друг друга под локоть… «Смотри! Вроде он!» Но закавыка в том, что улицы практически безлюдны и ночной жизни в Хайалии, можно сказать, никакой. И потом, Нестор так ужасно устал…

В их квартале такая же темень, как и в остальных, но La Casita de Camacho он узнает сразу. Уличному фонарю, хотя и слабому, хватает мощности отразиться в глянцевых, блестящих, почти зеркальных буквах, выписанных по борту широкого отцовского фургона, «Форда E-150», ночующего прямо перед домом: Camacho fumigadores. Для отца эта надпись – предмет гордости. Он заплатил за нее приличные деньги настоящему рекламному художнику. Под буквами лежит черная тень, так что они как бы выступают из борта фургона, приобретая объем. Camacho fumigadores!.. Собственный бизнес Камило Камачо: уничтожение вредителей и грызунов… Строго говоря, fumigadores, во множественном числе, не отвечает действительности. В фирме только один фумигатор и ровным счетом один работник, чье имя и значится на боку фургона. Три года Камило «нанимал» помощника, собственного сына. Нестор не выносил эту работу… распылять карбофос в темных сырых закоулках чужих домов… неизбежно вдыхая эту гадость… под вечное отцовское «Не помрешь!»… каждый день чувствовать запах карбофоса на своей одежде… на себе… параноидально подозревать, что каждый встречный чует от тебя эту вонь… Когда его спрашивали, чем он занимается, Нестор отвечал, что работает в фирме по регулированию популяций, но ищет другую работу. Слава богу, его в конце концов приняли в Полицейскую академию! Отец же, наоборот, гордился тем, что владеет фирмой, которая регулирует популяции живых существ в чужих домах. Ему хотелось, чтобы todo el mundo видел, что ЭТО ОН – большими буквами – припаркован перед домом. Нестор всего четыре года служит в полиции, но за это время он успел узнать, что в городе множество районов… Кендалл, Уэстон, Авентура, Верхний Ист-сайд, Брикелл… где любого, кто поставит у себя перед домом такой фургон, самого признают тараканом. А также и его жену, и родителей, которые живут с ними в доме, и сына, который служит в полиции. Все их гнездовье будет считаться клоповником. А в Корал-Гейблз есть районы, где парковать коммерческий транспорт типа такого перед домом просто незаконно. Но в Хайалии подобные надписи служат предметом гордости. Хайалиа – город с населением в двести двадцать тысяч душ, из которых, по прикидкам Нестора, почти двести тысяч из них – кубинцы. В Майами постоянно говорят о Маленькой Гаване, районе, прилепившемся к Кайе Очо, где туристы ломятся в кафе «Версаль» выпить чашку нестерпимо сладкого кубинского кофе, а потом проходят пару кварталов посмотреть, как предположительно кубинские старики стучат костяшками домино в Домино-парке, утлом клочке зелени, оставленном прямо на Кайе Очо, чтобы придать довольно унылому району… самобытного, яркого, народного колорита. После этого туристы считают, что побывали в кубинской колонии. Но на самом деле Маленькая Гавана – это Хайалиа, с той оговоркой, что «маленькой» ее признать трудно. Старая Маленькая Гавана – мрачная, обветшалая, полная никарагуанцев и бог знает кого еще, на вкус Нестора – практически уже трущоба. А кубинцы никогда не будут сидеть в трущобе. Кубинцы по природе – люди с запросами. Поэтому всякий, у кого есть машина с рекламной надписью, доказывающая, что он – предприниматель, все равно сколь мелкий, гордо паркует ее перед домом. Camacho fumigadores! Фирменный фургон плюс катер «грейди-уайт» возле дома показывают, что Камило Камачо – не из рабочего класса. Примерно в каждом пятом хайалийском дворе стоит катер – то есть большая лодка, которую уже не назовешь «моторкой», – на буксировочной платформе, задранный как можно выше. Форштевень обычно торчит над фасадом. Прицепы под катерами, как правило, высоки, что твой пьедестал… и зачастую сами дома рядом с катерами кажутся игрушечными. В темноте силуэты катеров кажутся Нестору носами ракет, что сейчас рванут в небо у него над головой. Отец Нестора заказал тому же рекламному художнику сделать на белом корпусе катера такую же глянцевую блестящую надпись, как на фургоне. Las sombrillas de libertad – гласит она, что значит «зонтики свободы». Это название отсылает к главному приключению отцовской молодости, котрое едва не стоило ему жизни. Как и семья Магдалены, Камило и его отец, дед Нестора, были крестьянами из Камагуэя. Дед спал и видел, как бы покончить с бесконечной рубкой сахарного тростника, чисткой стойл и ковырянием в земле. Он грезил о Городской Жизни. И, прихватив жену и сына, поехал в Гавану. Больше не крестьянин! Теперь чистокровный пролетарий! Вырвавшись на свободу, новый прол нашел себе место инспектора на очистных сооружениях малеконского водопровода. «Инспектор» означало, что нужно обуваться в болотные сапоги, брать фонарик и сгорбленным гномом брести во тьме по канализационным трубам, где течет дерьмо и другие ядовитые мерзости, то и дело заливающиеся тебе в боты. Пахло там тоже не духами. Не о такой Городской Жизни мечтал старик. И вот на пару с Камило они тайно соорудили в подвале многоквартирного дом в пролетарском районе Гаваны примитивную шлюпку. Украли из уличного кафе два больших зонтика, чтобы ставить вместо парусов… и защищаться от солнца. Однажды ночью Камило с родителями и подружкой по имени Лурдес (впоследствии женой, матерью Нестора) отплыли во Флориду. Сотню раз они могли сгинуть, по крайней мере в пересказе старика (а рассказывал он о тех днях не одну сотню раз): от солнечного удара, обезвоживания, голода, во время шторма, в волнах до небес, во взбесившихся течениях, в мертвом штиле и бог знает еще как, пока на тринадцатый день не прибыли в Ки-Уэст, все четверо еле-еле душа в теле.

Что ж, теперь у Нестора есть собственная героическая сага… самому есть что рассказать. И ему не терпится. Он звонил домой из гавани три раза. Все три раза было занято, но, может, это и к лучшему. Услышат всё от него лично… а юный герой, глядя на их лица, увидит, как они загораются от возбуждения и нетерпения.

Как всегда, Нестор оставляет машину на тесном клочке подъездной аллеи между тротуаром и лодкой.

Шагнув через порог, он видит, что отец ждет его, скрестив руки на груди и нацепив знакомую маску: «Я, Камило Камачо, Владыка этого Царства»… Царственный образ слегка портит майка навыпуск поверх синих мешковатых джинсов… Скрещенные руки придавливают пузо сверху, а снизу его подпирает пояс низко сидящих джинсов, отчего оно топорщится под майкой, будто арбуз. Мать Нестора стоит на лестнице, позади «Я, Камило». Она смотрит на Нестора, будто перед ней не ее третий ребенок, последний отпрыск, а язычок пламени, бегущий по бикфордову шнуру…

Бабах! – взрывается «Я, Камило Камачо»:

– Как ты мог сотворить такое с человеком твоей же крови? Ему оставалось восемнадцать метров до свободы, а ты его арестовал! Обрек на пытки и смерть в кастровских застенках! Как ты мог втоптать в грязь честь семьи? Люди звонят! Я весь вечер висел на телефоне! Все знают! Включают радио, а там: «Traidor! traidor! traidor! Camacho! Camacho! Camacho!» Ты нас в дерьме извалял!

Камило оглядывается на жену.

– Это нужно было сказать, Лурдес.

Вновь оборачивается к Нестору.

– Весь дом Камачо ты вывалял в дерьме!

Нестор застывает на месте. Старик как будто с размаху врезал ему по затылку бейсбольной битой. Нестор открывает рот, но без единого звука. Растерянно и непонимающе поднимает ладони. Говорить он не способен.

– Что с тобой? – не унимается отец. – От правды язык отсох?

– О чем ты говоришь, па?

Голос Нестора звучит как минимум на целую октаву выше обычного.

– О том, что ты натворил! Если бы какой-нибудь коп сделал со мной и с твоим дедом…

Камило кивает куда-то в сторону комнаты деда и бабки, Йейо и Йеи, в глубине дома.

– …то, что ты сейчас сделал против своего же народа, своей же крови, тебя бы здесь сейчас не было! Не был бы ты важным копом в Майами! Да никем бы не был! Тебя бы не было! Просто не существовало бы!

– Пап…

– Знаешь, на что нам пришлось пойти, чтобы ты хотя бы появился на свет? Нам с твоим дедом пришлось своими руками строить по ночам лодку, в подвале, чтобы комендант квартала не пронюхал. И ночью же мы вышли в море: взяли Йею и твою мать, а все, что у нас было, – еда и вода, компас и два зонтика из уличного кафе, которые нам пришлось спереть и приспособить вместо парусов. Зонтики из кафе!

– Я знаю, пап…

– Двенадцать дней мы плыли! Двенадцать дней день за днем жарились, а ночь за ночью костенели от холода, и нас швыряло так…

Он изображает, как лодку качает вверх-вниз,

– и так…

изображает бортовую качку,

– и так…

изображает рысканье,

– и так…

взбирается на волну,

– …день и ночь – и мы воду вычерпывали тоже день и ночь. Мы не могли спать. Есть не успевали. Чтобы лодка держалась на поверхности, всем четверым приходилось круглые сутки вычерпывать воду. Мы сто раз могли пропасть.

Камило щелкает пальцами.

– Раз, и всё! Последние четыре дня у нас уже не осталось жратвы, и одна бутылка воды на всех…

– Пап…

– Когда мы наконец доплыли до земли, мы были четыре скелета! Полусумасшедшие! У твоей матери начались галлюцинации, и…

– Пап, я все это знаю…

«Я, Камило Камачо» осекается. Он глубоко вздыхает и корчит такую гримасу, оскаливая верхние зубы и раздувая жилы, будто его хватит удар, если он кого-нибудь тотчас же не укусит, но в последний момент вновь обретает голос и хрипит:

– «Все это», ты говоришь? «Все это»? От «всё это» зависела наша жизнь! Мы чуть было не сгинули! Двенадцать дней в океане в открытой лодке! Без «всё это» не было бы полицейского Нестора Камачо! Не существовало бы! Если бы какой-нибудь вальяжный коп арестовал нас за восемнадцать метров до берега и отправил обратно, это был бы конец всем нам! Ты бы никогда никем не был! И ты говоришь «всё это»! Господи Иисусе, Нестор, что ты за человек такой? А может, ты не человек? Может, у тебя когти и хвост, как у мапаче!

:::::: Енотом меня обозвал!::::::

– Послушай, пап…

– Нет, это ты послушай! Ты не знаешь, что такое страдать! Ты арестовал человека в восемнадцати metros de libertad! Для тебя все равно, что Камачо приплыли в Америку на самодельной…

– Пап, послушай меня!

Нестор обрывает его так резко, что Камило осекается на полуфразе.

– Этому парню не нужно было…

Нестор уже начал было говорить «всё это», но в последний момент спохватывается.

– …ничего делать, как сделали вы с Йейо. Он заплатил контрабандистам три-четыре тыщи, и его доставили прямиком в Майами на сигаретнице. Они шпарят семьдесят миль в час по воде, сигаретницы эти. Сколько, часа, может, два у него вся дорога и заняла. От силы три. В открытой лодке? Какого! В каюте под крышей. Голодать? Да он вряд ли успел переварить обед, если плотно пожрал на дорожку!

– Ну, это детали. Сути не меняет.

– Какой сути, пап? Сержант отдал мне прямой приказ! Я приказ выполнял!

Презрительное фырканье.

– Прямой приказ выполнял!

Новый фырк.

– Точно как ребятки Фиделя! Они тоже выполняют прямые приказы – избивать, пытать, «ликвидировать» людей и отнимать имущество. Ты никогда не слыхал о чести? Тебе на честь семьи наплевать? Брось этот детский лепет!.. Приказ он выполнял…

– Да перестань, пап! Тот парень орал с мачты народу на мосту и вот так руками махал.

Нестор показывает.

– Он поехал с катушек! Он грохнулся бы и убился, а еще шесть полос движения на мосту все стояли, пятница, час пик, самое ужасное…

– Ах, движе-эние! Что ж ты сразу не сказал?! Ничего себе, движение встало! Это ж другое дело… То есть ты мне щас говоришь, что пробка на мосту хуже пыток и расстрела в фиделистских застенках?

– Папа, я даже не знал, кто этот парень! Я и сейчас не знаю! Я не знаю, что он там вопил. Он был в семидесяти футах надо мной!

На самом деле в общих чертах Нестор знал, но входить в тонкости момент не располагает. Любым способом остановить эти тирады, эту кошмарную обвинительную речь – от собственного отца!

Но ничто не может остановить «Меня, Камило Камачо, Владыку этого Царства».

– Говоришь, он бы упал и расшибся. Но это из-за тебя он чуть не сорвался. Ты так спешил его во что бы то ни стало арестовать!

– О господи, пап! Я его не арестовывал! Мы не арестуем иммиг…

– Все видели, что арестовал, Нестор! Каждый знает, это был Камачо, кто арестовал. Мы собственными глазами видели, как ты это делал!

Оказывается, и отец, и мать, и дед с бабкой смотрели репортаж по американскому телевидению с отключенным звуком, а слушали по WDNR, испаноязычной радиостанции, которая любит бушевать праведным гневом по поводу нечестивых американос. Что ни скажет Нестор, отец и не подумает угомониться. «Я, Камило Камачо» вскидывает руки, будто говоря: «Безнадежно, безнадежно», и, повернувшись, идет прочь.

Мать не двигается с места. Убедившись, что «Я, Камило» ушел в другую комнату, она обнимает Нестора и говорит:

– Наплевать, что ты там натворил. Ты жив и дома. Это самое главное.

«Наплевать, что ты натворил». Подразумеваемый обвинительный приговор так пришиб Нестора, что он не отвечает матери ни слова. Не может выдавить из себя даже лицемерного «спасибо, мами».

В свою комнатушку он вползает без сил. Все тело ноет: плечи, тазобедренные суставы, портняжные мышцы на внутренней стороне бедра и ладони, до сих пор кровоточащие. Ладони! Суставы, костяшки – острая боль, едва попытаешься просто сжать кулак. Снять туфли, брюки, рубашку, лечь на кровать – пытка…:::::: Спать, боже милосердный! Выруби меня… только этого прошу… унеси меня из esta casita… в объятия Песочного человека… Избавь от мыслей… дай наркоз…::::::

Морфей, однако, подводит Нестора. Едва задремав, он резко просыпается с колотящимся сердцем… задремлет – и резко проснется… задремлет и резко проснулся!.. Всю ночь – провалы и подскоки… пока он не вскакивает в шесть ноль-ноль окончательно. Чувствуя себя как выжатый лимон. Болит все, и болит, как никогда в жизни. Сгибать ноги в бедрах и в коленях так мучительно, что Нестор даже засомневался, что сможет стоять и ходить. Но он должен. Ему нужно смыться отсюда!.. Поехать куда-нибудь и убить время… до четырех дня, когда начнется дежурство. Он спускает ноги с кровати и осторожно садится… с минуту сидит бессильно…:::::: Нет, мне плохо… Я не могу подняться. Тогда что ты намерен делать, околачиваться здесь, дожидаться новых тычков?:::::: Усилием воли он заставляет себя – сущая пытка! – подняться. Опасливо, крадучись, идет на цыпочках в гостиную и, остановившись возле одного из двух во всем домишке Камачо окон на улицу, глядит на женщин. И выше и ниже по улице они уже вышли, хотя и суббота, поливать бетонные площадки перед домами.

Мужчины в Хайалии поливочный шланг и в руки не берут. Это женская работа. Первое, что делает мать Нестора, поднявшись с постели поутру, – поливает из шланга каменнотвердую «лужайку» у дома размером двадцать на пятьдесят футов. Жаль, что бетон от полива не растет. А то бы их парадный двор был уже этажей в пятьдесят высотой.

Сколько Нестор себя помнил, в Хайалии всегда царила одна картина: тысячи кварталов, неотличимых друг от друга, бесконечные ряды касит с зацементированными двориками… а деревьев нет… торчат машины, исписанные рекламой… а деревьев нет… катера, кричащие о Престижном досуге… а деревьев нет. Нестор слыхал, что в былые времена само название «Хайалиа» по всей стране означало первым делом Хайалиа-парк, самый шикарный и великосветский ипподром Америки, расположенный в райском месте – рукотворном парке площадью в двести пятьдесят акров, пышном и тенистом, где обитала стая розовых фламинго… Теперь заброшенный, загороженный и ненужный, огромное трухлявое воспоминание о тех славных деньках, когда в Майами заправляли англос. А в нынешней Хайалии тараканоистребительный фургон с твоим именем на боку, припаркованный у каситы, превращает тебя в большого человека. Нестор за это восхищался отцом. Каждый вечер тот приходил домой в одежде, провонявшей карбофосом. Но Нестору это казалось признаком преуспеяния. И вот отец набросился на него в самый момент, когда так нужна его поддержка!