Текст книги "Голос крови"

Автор книги: Том Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Нестор громко вздыхает с единственной целью: услышать из своих же уст признание собственного ничтожества и беспомощности. Вздыхает еще. Следующее, что он слышит, – пол скрипит под чьими-то ногами. Ну и нора тут… Хотя вот у него и такой норы нет.

– Доброе утро. Buenos días. Как самочувствие?

Это Джон Смит… стоит на пороге ванной. Нестор приподнимает голову, ровно настолько, чтобы увидеть журналиста в полный рост. Американо разодет так по-американски, что это злит… Болотного цвета брюки, отглаженные до того, что о стрелки можно порезаться… голубая рубашка на пуговицах, две верхние расстегнуты, а рукава подвернуты ровно на две длины манжета… все как надо, как надо. Знай Нестор слово «гимназист» и понимай он его значение, догадался бы, что́ его так бесит.

Но он говорит только:

– Самочувствие херовое… но, думаю, не помру.

Он вопросительно смотрит на Джона Смита.

– Я думал, вы будете на работе.

– Ну, поскольку задача – написать статью о вас, то, полагаю, я и есть на работе. Я решил, что нужно, по крайней мере, дождаться, пока вы проснетесь.

«Задача – написать статью о вас». Эта фраза встряхивает Нестора как тычок. У него падает сердце. Что он наделал? Зачем наговорил этому перцу вчера всю эту… бодягу? Рехнулся, что ли?.. Всю эту личную парашу? Нестору не терпится забрать свои слова назад – и немедленно! Но он тут же понимает, насколько жалко будет выглядеть в глазах Джона Смита… утром на попятный, а вечером вытягивал из себя потроха для этого американо и раскладывал по барной стойке для лучшего обозрения… четыре часа выворачивал себя наизнанку собственным языком, а теперь похмелье, голова раскалывается… и начать хныкать и умолять: «Я такого не говорил! Прошу, прошу вас, я был пьян, все дело в этом! Вы не можете так со мной обойтись! Пожалейте! Смилуйтесь!» И этот страх показаться жалким, слабым и напуганным, помимо прочего, не дает Нестору раскрыть рта… страх показаться испуганным! Этого одного хватило бы, чтобы любой Нестор Камачо не поддался… сомнению.

– Кто-то должен довезти вас до машины, – говорит тем временем американо. – До нее шесть или семь миль, и я не уверен…

Он опускает бровь, поднимая ей навстречу угол рта в легкой иронической усмешке…

– Я вовсе не уверен, что вы помните, где она стоит.

Чистая правда. Все, что Нестор может вспомнить, – это барную стойку с роскошной, как ему казалось, подсветкой… лампочки, установленные снизу, наполняют винные бутылки чайным, янтарным и золотым лучистым жаром и рассыпают по их круглым бокам тысячи звездочек-вспышек. И неизвестно почему воспоминание об этом сияющем панно немного успокаивает.

Джон Смит предлагает позавтракать. Но от одной мысли о том, чтобы что-то глотать, Нестора мутит. Он соглашается на чашку растворимого кофе без молока. Господибожемой, американос пьют такой слабый кофе!

И вот они сидят в джонсмитовом «Вольво» и катят в «Остров Капри». Джон Смит был совершенно прав. Ни просыпаясь ночью, ни поднявшись наконец с дивана, Нестор не помнил, где его машина.

Проехали по Хасинто-стрит, свернули на авеню Латифондо… и чем больше Нестор раздумывает о происходящем, тем больше уверяется, что Джон Смит – хороший человек. Вчера ночью он буквально подобрал его… на улице… предоставил ночлег… и даже дожидался все утро, чтобы дать ему выспаться и отвезти к машине. Страхи Нестора – мало ли что может понаписать о нем этот бледнолицый журналюга, периодиста американо, – мало-помалу рассеиваются. Yo no creo el Miami Herald!.. но Джон Смит правильно сказал, как сильные мира сего будут извращать события… ломать Нестору карьеру… и жизнь!.. как только им захочется, покуда у Нестора нет возможности сказать за себя… хотя бы и на страницах Yo No Creo Herald.

– Джон, – говорит Нестор и замолкает, удивляясь сам себе. Ни разу он не обращался к Смиту по имени, да и никак, если уж на то пошло, не обращался. – Хочу вас за все поблагодарить. Когда вчера у меня закончилось дежурство – знаете, мне было так… туго… я встрял, как никогда в жизни. Я вам обязан… да, до хера обязан. Если я могу что-нибудь для вас сделать, только скажите.

Джон Смит не говорит ни слова. И даже не оборачивается на Нестора. Наконец отвечает, глядя вперед, на дорогу:

– Вообще говоря, кое-что можете. Но я думал поговорить об этом в другой раз. Вам и так забот на сегодня хватает.

– Нет, скажите. Если это в моих силах, я помогу.

Снова долгая пауза, и теперь Джон Смит оборачивается к Нестору:

– Ну, мне нужен доступ в полицейскую базу данных…

Он бросает взгляд на дорогу и снова смотрит на Нестора.

– …нужно узнать, есть ли там что-нибудь на одного человека, мужчину, живет в Санни-Айлз.

– Кто такой? Как его зовут? – спрашивает Нестор.

– Ну… – говорит Джон Смит. – Я еще ни с кем об этом не говорил, кроме редактора. Но если у меня верные сведения, это будет бомба. Зовут его Сергей Королев. Не слыхали?

– М-м-м… нет.

– Не помните того русского олигарха – так его все называли, «русский олигарх», – того русского, что подарил Художественному музею Майами кучу ценных картин? Это было не так давно… несколько Шагалов, Кандинских и э-э-э… того русского, он еще называл себя «супрематистом»… имя вылетело из головы, но знаменитый художник. В общем, музей прикинул, что эти полотна стоят примерно семьдесят миллионов долларов… Малевич! Вот как его звали, который «супрематист»… Казимир Малевич. Это была такая золотая жила, что музей сменил название, и теперь он имени Королева.

Нестор, не отрываясь, озадаченно смотрит на Джона Смита. Он потерял нить в тот миг, когда американо перескочил на чайку[20]20
  Seagull (англ. – «чайка») – созвучно фамилии «Шагал».


[Закрыть], или как там он обозвал этого художника… на Кандински с Малявич… и Художественный музей Королева туда же.

– Дело в том, – поясняет Джон Смит, – что у меня есть довольно надежные сведения, что это все подделки, все эти шедевры на семьдесят миллионов.

– Да ладно!

– Нет, мой источник – крайне серьезный человек. Он не собирает сплетен.

– А музей ему что-нибудь заплатил за эти картины?

– Нет, вот это-то и забавно. Это был в чистом виде дар. Все, что получил Королев, – торжественный обед и море славословий.

Волшебные светляки меркнут.

– Mierda, – констатирует Нестор. – Если он не получил за них денег, то я вообще не знаю, есть ли здесь преступление. Нужно спросить.

– И я не знаю, – говорит Джон Смит. – Но в любом случае это обалденный сюжет. В смысле, там все были: мэр, губернатор, Морис Флейшман, все майамские шишки – и старались друг друга перещеголять, облизывая этого мошенника. Это мне напоминает «Ревизор» Гоголя. Вы чита… В общем, отличная пьеса.

:::::: Нет, дорогой бледнолицый американо, я не чита… …:::::: Но досада Нестора тут же испаряется. Занятный он парень, этот Джон Смит. Нестор еще не встречал человека, по всей природе столь не похожего на него самого. В Смите нет ни грана латино. И копом его тоже представить нельзя, даже на три секунды. В нем сквозит какая-то вялость и мягкость. Такой человек – трудно вообразить в нем даже ту невеликую агрессию, которой требует Полицейский взгляд.:::::: И при всем этом он, американо, – моя единственная надежда устоять против волны, поднятой моим собственным народом и моей собственной семьей, и не кануть в ней.::::::

Они подъезжают к «Острову Капри», и Нестор с трудом узнает место. При свете дня все кажется мелким, серым и мертвым. Что здесь вообще могло показаться роскошным? Никакого блеска… дешевая забегаловка, да и все. Слава богу, вон и его «камаро».

Нестор еще раз благодарит Джона Смита и обещает узнать, что сможет, о русском. Выбираясь из машины, он ловит себя на странном ощущении. Через секунду Джон Смит уедет и покинет его, Нестора Камачо. Покинутость – вот что он почувствовал… и это настроение стало расползаться по всей его нервной системе. Вот как, странно. Мелькнуло безотчетное желание попросить американо немного задержаться… ну хотя бы до начала дежурства в морском патруле. Я один!.. и никогда в жизни не был так одинок! Дежурство, однако, все только усугубит. Прошлым вечером к окончанию дежурства его «товарищи», «братцы» смотрели на него так, будто жалели, что его видят. И это в первый же день после заварушки с мужиком на мачте. А сегодня они будут недоумевать, почему он не может поступить достойно… и просто рассеяться в воздухе… как делают все приличные изгои общества.

:::::: Ай, да поди прыгни в реку и утопись, жалкий maricón![21]21
  Педик (исп.).


[Закрыть]:::::: Люди, поддающиеся жалости к самим себе, всегда вызывали у Нестора презрение. Дойдя до такого, теряешь последнее достоинство. И вот он сам, Нестор Камачо, соблазняется порочной легкостью отказа от борьбы – от возни со всей этой сволочью, – сдается и почти надеется, что его окончательно сомнут. Но ведь это будет конец страданиям, разве нет?

Вообще говоря, смерть от воды должна нести свое умиротворение… когда уже минует шок от того, что больше не сможешь дышать, не сделать ни вдоха. Но у него первый шок уже миновал, так ведь? Для чего он остался жить? Ради семьи? Друзей? Своего кубинского происхождения? Любимых людей? Большой романтической любви всей жизни? Или ради одобрения Джона Смита? От этой мысли Нестора разбирает смех… язвительный смех. Джон Смит будет чрезвычайно рад, если Нестор окончательно потонет. Ведь тогда из этого паскудства выйдет еще одна трогательная статья о человеческих судьбах. Нестор живо представил гримасу фальшивой искренности на лице Джона Смита, будто тот все еще стоял перед ним.

Коварный мосластик WASP! Статья любой ценой… вот цена его искренности… Вот проступают и другие лица… отчетливо… отчетливо… на миг лица вдоль ограждения моста на эстакаде Рикенбакера. В этот миг – женщина за сорок… никогда в жизни Нестор не видел столько ненависти в чужих глазах! Он плюет в него. Она бесится. Будто пытаясь прикончить Нестора, жжет его смертельными лучами из глаз, глубоко сидящих на ее искаженном лице. Злобные гиканья несутся к нему со всех сторон, в том числе снизу, с лодок и катеров, что подошли с единственной целью: сбросить Нестора с мачты. И вот… а это… еще… кто?

:::::: Ну, это же Камило-Эль-Каудильо! Вот он, прямо передо мной, руки вальяжно сложены над пузом… а вот моя напыщенная мать, осыпающая меня сочувствием, пусть даже слово Эль Каудильо для нее равнозначно Писанию… Йея и Йейо – ха!:::::: Так все живущие поколения Камачо видят в нем Последнего Предателя… Свойственник дяди Андреса Эрнан Луго, взявший на себя миссию на дне рождения Йеи прочесть Нестору нотацию… Отец Руиса в кондитерской, поворачивающий голову на сорок пять градусов, чтобы бросить через губу: «Te cagarste». – «Ты все обосрал, так? И сам обосрался»…. и а-а-а-а, это мистер Руис опять сидит прямо перед Нестором, спиной к нему, и выплевывает слова углом рта, сияя лысой макушкой. И все они, вся шарага, порадуются, если Нестор пропадет… кто-то, как его семья, – тому, что пятно позора смыто с них навеки, другие, как мистер Руис, – тому, что могут теперь всем рассказывать такие захватывающие и безбожно перевранные истории… «Смотрю, крадется, в темных очках, думает, я его не узнаю…» И вы, сеньор comemierda Руис, вы тоже, видать, будете смазывать все это сочувствием… О, как бы вам хотелось, чтобы я сейчас уплыл по течению и откатная волна утащила бы меня на дно… что ж, провалиться мне, не дождетесь!

Вам всем такой исход пришелся бы ой как по вкусу, и это меня по-настоящему бесит! Простите, но я вас не осчастливлю! А если недовольны, претензии не ко мне. Предъявляйте их мистеру Руису с его te cagarste на утренней заре. А потом, окажите любезность, идите на хер!

– Вы, может, думаете, такое смешно, – говорит Евгений Ахахаах, Нестор не расслышал фамилию, – но я должен спросить вам вопрос. Что вы понимаете в искусстве?

Нестор теряется. Он почти отчаялся. Время три пятнадцать дня. Через сорок пять минут заступать на службу. Он пришел уже по третьему объявлению за три часа… и в этой квартире он просто должен остаться. Пополам с этим длинным и мосластым, немного сутулым русским он вполне может ее снимать… и ему необходимо ее снять! Еще одну ночь вроде прошлой, когда ему не осталось иного, как только согласиться, чтобы его подобрали с улицы, будто бездомную кошку, и кто – журналист Yo No Creo el Herald! – Нестор просто не переживет. С Евгением они беседуют в убогой передней, разделяющей две тесные жилые комнаты… В переднюю втиснуты малюсенькая замызганная кухонька, малюсенькая замызганная ванная и стандартная дребезжащая входная дверь в алюминиевом переплете, какие всегда стоят в дешевых съемных квартирах типа этой. Евгений, стало быть, «художник-график». Квартиру, в которую ищет компаньона, он называет «студией». Нестору неведомо, что такое «художник-график», но художник есть художник, и он живет и работает в студии… И вот он спрашивает: что он, Нестор, понимает в искусстве? Что он понимает в искусстве?! У Нестора падает сердце.:::::: ¡Dios mío! В разговоре об искусстве я пас на второй фразе. Нет ни малейшего смысла притворяться. Проклятье! Лучше уж, глядя ему в глаза, встретить свою участь как мужчина.::::::

– Что я понимаю в искусстве? Сказать по правде… ничего.

– Ур-ра! – восклицает Евгений.

Вскидывает кулак к плечу и, как американский атлет, выталкивает его вверх, распрямляя локоть.

– Хотите половину студии? Она ваша, мой друг!

Видя ошарашенное лицо Нестора, он продолжает:

– Графика сегодня не в лучших временах, и я не могу снимать эту студию одним. Последний, кого я тут хочу видеть, это кто думает, будто понимает в искусстве, кто хочет говорить об искусстве, и потом он начинает мне советовать!

Евгений закрывает глаза ладонью и качает головой, потом снова смотрит на Нестора.

– Поверьте, для меня нет судьбы страшней. Вы полицейский. Как бы вы понравили, если кто-нибудь придет, и он думает, что знает «про копов» или он хочет знать про копов, и вы ему должны рассказать… Вы через неделю в сумасшествии!

Кроме того, Евгений не хочет жить среди русских на Санни-Айлз или в Халландейле. Они тоже выводят его из себя. Здесь, в этой студии на Коконат-гроув, ему спокойнее. И никому не помешает, что Евгению нравится работать за полночь: ночью Нестор на дежурстве.

:::::: Превосходно!:::::: про себя констатирует Нестор.:::::: Мы оба чужаки, ты из России, я из Хайалии. Может быть, нам удастся не пропасть в Майами.:::::: Он тут же выписывает Евгению чек, показывает полицейский жетон и предлагает записать номер жетона. Евгений жмет плечами и говорит:

– Да ни к чему…

Похоже, ему тоже не терпится с кем-нибудь разделить эту студию.

Об этом Шеф никогда не говорил ни с кем… ни с кем… Не дурак же он, в конце концов. Люди скорее станут говорить про собственную половую жизнь – среди копов многих порой просто не заткнуть, – про свои доходы, или про неудачный брак, или про свои грехи перед Богом… хоть о чем, только не о своем статусе в этом мире… о положении в общественной иерархии, авторитете или его катастрофическом отсутствии, об уважении, которое им оказывают, или о том, которого не оказывают, о своей зависти и неприязни к тем, кто просто купается в общем поклонении, куда бы ни направил стопы…

Все это проносится в голове Шефа в единый миг, пока его водитель сержант Санчес тормозит служебный «Кадиллак эскаладу» перед зданием мэрии. Мэрия Майами – до странности небольшое белое здание, одиноко стоящее на прямоугольнике бывшей свалки площадью в пол-акра, вдающемся в воды Бискейна. «Эскалада» при этом – здоровенный громила, черный, с тонированными стеклами и без единого указания на то, что это полицейская машина… если не считать низкой поперечной балки наверху, усаженной прожекторами и мигалками, да лампочки размером с монету на приборном щитке, испускающей зловещие рентгеновски-синие лучи. Едва они останавливаются, Шеф проворно спрыгивает с переднего пассажирского сиденья… с переднего, рядом с водителем. Меньше всего ему хотелось бы, чтобы люди думали, будто он – старый хрыч, которого нужно возить. Как и многим мужчинам в середине пятого десятка, ему хочется выглядеть молодым, спортивным, сильным… И вот он спрыгивает, воображая себя львом, или тигром, или леопардом… в общем, олицетворением грациозной мощи. Какое зрелище! В любом случае он уверен, что зрелище – высший класс… ведь спросить кого-нибудь вряд ли получится, верно? На нем темно-синие, военного кроя рубашка, галстук и брюки, черные туфли и темные солнечные очки на пол-лица. Без пиджака: ведь это Майами, десять утра, сентябрь, космическая синяя лампа висит высоко в небе, и на улице уже плюс восемьдесят восемь по Фаренгейту. Шею, которая, как он полагает, кажется людям толстой, как древесный ствол, обрамляет… с двух сторон по четыре золотых звезды на синем форменном воротнике… созвездие из восьми светил общим счетом… а над этим озвёзженным древесным стволом Шефово… темное лицо. Шесть футов четыре дюйма ростом, двести тридцать фунтов весом, с широченными плечами и несомненный афроамериканец… и начальник полицейского управления.

Да-да, как же пялятся на него входящие и выходящие из мэрии – и ему это по сердцу! «Эскалада» стоит на кольце прямо напротив входа в здание. Шеф ступает на тротуар. Секунду медлит. Он сгибает руки и, выставив локти в стороны, с глубоким вдохом отводит плечи, сколько может, назад. Как будто потяаааагивается после тесной машины. На самом деле он расправляет грудь, чтобы как можно мощнее бугрилась. Он готов биться об заклад, что так выглядит в два раза здоровее… но, конечно, спросить кого-нибудь об этом вряд ли получится, так ведь…

Он еще не закончил потягиваться и охорашиваться, как…

– Привет, Шеф!

Совсем молодой парень, совершенно явный пожизненный чиновник… светлокожий, видимо кубинец… выходя из здания, почтительно улыбается Шефу и уважительно салютует рукой, бросая ладонь от виска как бы в незаконченном воинском приветствии. Встречал ли Шеф этого парнишку прежде? Не работал ли он в Отделе… как его там? Но кто бы он ни был, он оказывает почтение… Шеф одаривает его царственной улыбкой и отвечает:

– Привет, босс!

Едва Шеф успевает вернуть плечи в нормальное положение, мимо спешит парочка средних лет – направляются в мэрию. С виду тоже кубинцы. Мужчина поворачивает голову и кричит:

– Как дела, Шеф?

Почтение. Шеф одаривает прохожего царственной улыбкой и удостаивает своим: «Привет, босс».

Затем быстро одно за другим новое «Привет, Шеф!» и «Как поживаете, Шеф?», потом «Привет, Сай!» – сокращенно от Сайрус, как его зовут по имени, – и «Задай им, Сай!», а он еще даже не дошел до дверей. Горожанам, кажется, в радость выражать ему почтение приветствиями, рифмующимися с «Сай». Фамилия Шефа, Букер, уже превыше их поэтических талантов, что, на его взгляд, даже хорошо. Иначе все обращения, которые он услышит, будут насмешкой или расовым, если не личным, оскорблением… штукер, пукер, хукер, каучукер… Да, лучше уж без этого…

Шеф отвечает: «Привет, босс!»… «Привет, босс!»… «Привет, босс!»… и «Привет, босс!».

Почтение! Нынче Шеф в превосходном настроении. Мэр вызвал его сюда, в свою контору, на небольшое «тактическое совещание», касающееся констебля морского патруля Нестора Камачо и случая с человеком на мачте. Он широко улыбается: никому, самому себе. Будет забавно посмотреть, как корчится Старый Дионисио. Когда дела складываются для мэра плачевно или его что-то бесит, Шеф про себя зовет его по имени – Дионисио Крус. Мэр готов сделать все возможное, только чтобы стать для всего мира просто Дио, как Уильям Джефферсон Клинтон превратился в Билла, а Роберт Доул стал Бобом. Мэр считает, что Дионисио – слово из пяти слогов, имя греческого бога вина и оргий, – слишком необычно и слишком пышно для политика. Дио всего в пять футов и шесть дюймов ростом и с основательным брюшком, но у него неиссякаемая энергия, острейшее политическое чутье, звучный голос и нарциссическое обаяние, которым Дио может очаровать полный зал, чтобы разом проглотить. Все это Шефа вполне устраивает. У него нет иллюзий касательно политической ситуации. Он не первый в Майами чернокожий шеф полиции, а уже четвертый. Главное – не голоса афроамериканцев, которых не так уж много. Главное – волнения.

В 1980 году кубинского полицейского обвиняли в том, что он убил задержанного афроамериканского бизнесмена, уже лежавшего на земле… колотил его дубинкой по голове, пока не размозжил череп и не выпустил мозги наружу. В суде двое других кубинских копов показали против своего товарища, заявив, что были там и всё видели. Но коллегия присяжных, состоявшая только из белых, признала его невиновным, и тот вышел из зала суда свободным, как небесная пташка. Это вызвало бунт, продолжавшийся четверо суток, и массовые убийства в Либерти-сити – самый страшный бунт в истории Майами, а возможно, и страны. Он отозвался целой серией мятежей и волнений в Майами и за его пределами в 1980-х. Снова и снова кубинских копов обвиняли в том, что они вышибли дух из очередного чернокожего. Либерти-сити, Овертаун, другие афроамериканские районы превращались в запальные фитили, и бомба всякий раз взрывалась. Последний бунт случился всего два года назад. После него Дио Крус решил повысить заместителя начальника полицейского управления Сайруса Букера до начальника. Видите? Всем полицейским управлением рулит парень из ваших, а не из наших.

Все это вполне прозрачный прием. В Управлении одновременно служили пятеро чернокожих заместителей – и мэр выбрал… меня. Дио Крус искренне любит его и восхищается им, так Шеф предпочитает думать… искренне.

Но этим утром, слава богу, не ему, а его приятелю и поклоннику Дионисио досталось от собственных соплеменников. Обычно-то именно Шеф оказывался в таком положении. Посторонние, как правило белые, в разговорах с ним часто показывали, что, по их мнению, черные – «афроамериканское сообщество», как это теперь принято грамотно называть, и белые произносят это так, будто ступают по полу, усыпанному битыми лампочками, – должны «ужасно гордиться», что «один из них» возглавляет всю городскую полицию. Что ж, если они и гордятся, то выбрали странный способ это показать. Всякий раз, как рекрутер подходил к молодому афроамериканцу сообщить, что из того может выйти отличный коп – Шеф, бывало, лично этим занимался, – то слышал в ответ: «Я не собираюсь предавать свой народ!» – или что-то подобное. Одному парнишке хватило наглости, глядя прямо в черное лицо Шефа, потребовать: «Ну и скажи, за каким хером мне помогать ебаным кубинцам мутузить моих братьев?» Нет уж, если на улицах он и замечал какое-то уважение от «черного сообщества», то лишь потому, что держит рычаги власти… сегодня. Он большой босс… в данный момент. Угу-угу… С Главной Сукой не забалуешь, чувак. Он никому не спускает, и ты совершишь «самоубийство посредством полицейских». Ты совершишь самоубийство, получив полицейскую пулю прямо в сердце, а на твоем теле найдут пистолет, про который ты и не знал, что он у тебя есть, и скажут, что ты навел этот пистолет – про который знать не знал – на полицейских, так что у них не оставалось иного выхода. Они защищались. Ты и не догадываешься, что совершаешь самоубийство. Но именно это делаешь, выхватывая пистолет – про который не знаешь, что он у тебя есть, – и наводя его на полицейских из бригады самоубийств. Сечешь? А, бляха, ты даже не слушаешь. Ну, прости, брат. Теперь никак не сможешь больше ничего слушать.

Кубинская бригада самоубийств… и кто он теперь? Так точно… Главная Сука. И Сай Букер доволен, что в этот раз не ему, а мэру зажали дверью хер.

Входя в мэрию на небольшое «тактическое совещание», он мельком бросает взгляд на фасад, и его рот растягивается в улыбке, так что зеваки принимаются гадать, что это так насмешило шефа полиции. В Майами, если вы спросите Сая Букера, – самая чудна́я мэрия во всех Соединенных Штатах. Белая оштукатуренная крошка-двухэтажка в стиле арт-модерн, чаще называемом ар-деко, модном в 1920-х и 1930-х. Ее построила компания «Панамерикан Эйрвэйз» в 1938 году, там размещался терминал гидропланов, взлетавших с воды Бискейна и садившихся на нее раздутыми лапами-поплавками. Но гидропланы скоро стали историей, и в 1954-м здание забрал город и разместил там арт-модерновую мэрию – сохранив на стене эмблему «Панамерикан», да! – и не в одном месте. Эта эмблема – земной шар, парящий на арт-модерновых крыльях и подпираемый арт-модерновыми лучами встающего позади солнца, – этот типичный арт-модерновый штрих, сулящий радужное будущее, озаренное прометеевским порывом человека к звездам, повторяется бесконечно, в виде фриза, опоясывающего все здание – PAN AM PAN AM PAN AM PAN AM PAN AM – под карнизом. Есть в этом какая-то бесподобная дурь: мэрия мегаполиса гордо осеняет себя эмблемой исчезнувшей авиакомпании!.. Но это Майами, здесь бывает и не такое…

И зал совещаний на втором этаже тоже не похож на зал совещаний в мэрии большого города. Низкий потолок, стола нет – только пестрое сборище стульев разных размеров и степени удобства. Больше похоже на слегка обшарпанное фойе старинного спортивного клуба. Все помещения, включая кабинет самого мэра, – тесные и загроможденные. Несомненно, когда-то в них сидели конторские жучки, усердно занимавшиеся бухгалтерией, снабжением и эксплуатацией парка гидропланов. А теперь здесь владения мэра. В голове Шефа всплывает фраза, ненавистная городским чиновникам по всей стране: «Для государственных служащих нормально».

Шеф подходит к залу совещаний и видит в открытую дверь, что мэр уже там. А с ним директор по коммуникациям, как теперь называются ответственные за внешние сношения мэрий, Эфраим Портуондо, длинный худой мужик, которого можно было бы назвать красивым, не будь он таким угрюмым… и Ринальдо Бош, маленький и грушеобразный, всего сорока лет от роду, но уже с лысиной, как у монаха. Этот – управляющий городским хозяйством: должность, которая при мэре типа Дионисио Круса не значит практически ничего.

Едва Шеф возникает на пороге, мэр широко распахивает рот, намереваясь… одним духом проглотить и его, и мрачного коммуникационщика, и маленького плешивца.

– Э-эй, Шеф, проходи! Садись! Переведи дух! Ты готов? Сегодня нас ждет работа для Господа Бога.

– Это, то есть работа, для Дио[22]22
  Dios – Бог (исп.); Dio’s – притяжательная форма от Dio в английском языке.


[Закрыть]? – шутит Шеф Букер.

Внезапная тишина… пока смысл межъязыковой шутки доходит до трех кубинских голов… Бог значит Dios, а Dio’s – это Дио…

Коммуникационщик и управляющий городом давят смешки. Удержаться они не в силах, но воли смеху не дают. Знают, что Дио Круса шутка не позабавит.

Мэр сухо улыбается Шефу Букеру.

– Ладно, раз ты так бегло шпаришь по-испански, ты поймешь: а veces, algunos son verdaderos coñazos del culo.

Директор по коммуникациям Портуондо и управляющий городским хозяйством Бош опять отзываются короткими смешками и в упор смотрят на Шефа. По их выжидательно расширившимся глазам Шеф понимает, что старый Дионисио сейчас его окоротил и этим двоим не терпится увидеть дальнейшую схватку. Но Шеф решает, что лучше обойдется без перевода. Он смеется и отвечает:

– Эй, господин мэр, я пошутил, пошутил… Дио… Dios… Что я там знаю?

«Господин мэр» – это такая легкая ирония, которой Шеф не может не сдобрить свой комментарий. Никогда он не звал Дио «господин мэр». Наедине – просто Дио. При людях вообще не звал никак. Просто смотрел на него, когда обращался. Он не мог бы четко объяснить почему, но считает, что перед старым Дионисио нельзя прогибаться ни в чем.

Шеф видит, что мэр устал от пикировки. Он не может смириться с проигрышем. Старый Дионисио опускается на стул с мрачной миной типа «а дело-то серьезное». Остальные садятся тоже.

– Ладно, Шеф, – начинает Дионисио Крус. – Вы понимаете, что вся эта бодяга яйца выеденного не стоит, и я понимаю, что это фуфло. Служивому, вашему малому Камачо, приказали спустить мужика с мачты. Он залез туда и спустил, но при этом ему пришлось поработать циркачом, воздушным гимнастом. Все это снимало телевидение, и вот полгорода верещит, что мы сидим сложа руки, а предводителя антикастровского подполья тем временем законным порядком линчуют. Мне это не надо.

– Но мы не знаем, кто он на самом деле, – возражает Шеф. – Береговая охрана сообщает, что про подпольную организацию «Эль Сольвенте», которую он якобы возглавляет, никто не слышал.

– Ну да, но поди объясни это публике, которая насела нам на шею. Кто тебя станет слушать? Такие вещи – это как паника, как бунт, той же природы. Люди верят – для них он, блядь, мученик. И если власть говорит другое, значит, она просто пытается передернуть, заметает следы.

– Ну а что же нам делать? – не понимает Шеф.

– Где сейчас тот парень, тот, который сидел на мачте?

– Его держат на корабле береговой охраны, пока не соберутся объявить решение. Скорее всего, они погодят немного, чтобы страсти поулеглись. Ему тем временем больше не дадут раскрыть рта. Он будет невидимка.

– Так вот: сделайте то же с констеблем Камачо. Засуньте куда-нибудь, где его не будет видно.

– Куда бы это?

– Э… хм-м-м-м… придумал! Закатайте его в эту промзону возле Дораля. Туда никто не заезжает, пока не понадобится ремонтировать коксовую печь или смазать экскаватор.

– И что он там будет делать?

– Ой, ну я не знаю. Наверное, там ездят патрульные машины, охраняют правопорядок.

– Но это понижение, – говорит Шеф.

– Как это?

– Он с этого начал. Он работал на участке. А морской патруль – это спецподразделение. Камачо нельзя понижать. Это значит согласиться, что мы наколбасили и конкретно этот сотрудник облажался. А он ни в чем не провинился. Все выполнил как по писаному, все по процедуре… кроме одной мелочи.

– И какой? – спрашивает мэр.

– Чтобы спасти того поганца, патрульный Камачо рисковал жизнью. Если задуматься, он совершил подвиг.

– Ну да, – говорит мэр. – Но никого не нужно было бы спасать, если бы патрульный не попытался схватить того парня.

– Даже если вы правда так думаете, Камачо все равно совершил подвиг. Он обхватил того поганца ногами на высоте семьдесят футов и дотащил до самой воды, перехватывая руками по корабельному тросу. Знаете, вам это не понравится, но мы собираемся вручить Камачо медаль за доблесть.

– Что?!

– Все знают, что он рисковал жизнью ради спасения человека. Это видел весь город. Им восхищаются другие копы, и кубинцы, и некубинцы. Они все считают его настоящим храбрецом, хотя никогда не скажут этого вслух – табу. И если он не получит медаль, все в ту же секунду почуют политику.

– Господи Иисусе! – восклицает мэр. – И где вы собираетесь это сделать? В главном зале Башни Свободы?

– Нет, мы можем это сделать без помпы.

В разговор вступает директор по коммуникациям Портуондо:

– Вы делаете вот как: выпускаете пресс-релиз на следующий день после церемонии, там много разных сообщений, объявлений, схемы движения и все прочее, и где-то в восьмой строчке упомянут патрульный Камачо. Вы всегда так делаете.