Текст книги "Авторитет Писания и власть Бога"

Автор книги: Том Райт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Понятие «разума» в богословии XVI века

Если слово «буквальный» требует к себе особого внимания, когда речь идет о возвращении из современности в XVI век, то едва ли не с удвоенной долей осторожности следует относиться к слову «разум» и его производным. У этих слов своя долгая и сложная история, изучение которой выходит за пределы нашей темы. Однако споры, вновь разгоревшиеся по этим вопросам в XVI веке, не утихают, оказывая значительное влияние на современные дебаты по поводу авторитета.

В конце второго века Тертуллиан произнес свои знаменитые слова: «Что общего у Афин с Иерусалимом?» Иными словами, что общего у философского разума с Божьим откровением в Иисусе Христе? Сам он, однако, не боялся прибегать к помощи тонких философских аргументов. Итак, вопрос остается открытым: как и на каком уровне человеческий разум, как и ясность мысли и речи, способны внести свой вклад в богословие. Фома Аквинский разработал единую систему, на которую опиралась богословская наука в период расцвета средневековья. Ученые продолжают спорить о степени его убежденности в том, что определенные факты, включая и существование Бога, можно познать с помощью одного лишь человеческого разума, не пользуясь преимуществом особого откровения, данного в Писании и предании, которые, разумеется, имели огромное значения для самого Фомы.

Вопрос о том, возможно ли познание без помощи откровения, приобрел особую остроту в самом начале Реформации, когда Лютер гневно обрушился на Эразма в своем выступлении по поводу способности человеческой воли и мышления проникнуть в суть евангелия. По его словам, первородный грех настолько омрачил и поработил наш разум, что последний, несмотря на все усилия, остается беспомощным, постоянно нуждаясь в благодати и откровении. Этот вопрос так и не был окончательно разрешен первым поколением реформаторов, возможно, потому, что они предпочитали простое и ясное толкование Писания сложностям средневековой экзегезы, тогда как само понятие «простого и ясного толкования» требует разумного осмысления.

Все это еще больше осложняет вопрос о смыслах Писания, поскольку «простой и ясный смысл» – понятие, возникшее, как это ни парадоксально, для облегчения полемики, а не для внесения ясности, – отличается от буквального смысла, о котором шла речь ранее. Буквальный смысл может оказаться отнюдь не простым, в случае если сам отрывок сложен для понимания. Слова «простой» и «ясный» неизбежно вносят элемент субъективности. Возникает вопрос: «Простой и ясный для кого?», предвосхищающий проблемы, с которыми нам предстоит столкнуться при обсуждении места разума в современном мире.

В Англии эти вопросы встали особенно остро во второй половине XVI века. В надежде распространить в Англии свой вариант кальвинизма (как это уже случилось в Шотландии), пуритане утверждали, что право на существование имеют лишь те обряды и ритуалы, которые непосредственно предписаны Библией – единственным авторитетным для церкви источником. В противовес их точке зрения Ричард Хукер (около 1554–1600) развил теорию, которая еще раз подчеркивала первостепенную важность таких основополагающих реформаторских доктрин, как оправдание по вере, одновременно опиралась на учение Фомы Аквинского и средневековое «целостное» мировоззрение. Он утверждал, что мир управляется естественным законом, который сам по себе чрезвычайно рационален и является выражением высшего божественного разума. Хукер упрекал пуритан в излишнем упрощенчестве. Человеческое общество развивается, указывал он, и церковь, будучи на определенном уровне собранием обычных людей, представляет собой живой растущий организм, подверженный переменам. По мере своего роста она неизбежно выходит за пределы того, чему открыто учит Писание, и неоспоримым свидетельством этому служат великие символы веры. Методы церковного управления, оказавшиеся в тот момент в самом центре дискуссий, также должны претерпеть определенные изменения. Итак, высокая оценка, данная Хукером разуму, ни в коем случае не умаляла роли Писания. Напротив, она была призвана гарантировать сообществу, устроенному на прочном основании Писания, полноценную жизнь и здоровое развитие. Разум должен был освещать путь церкви, сам опираясь на Писание и согласуясь с естественным законом, установленным Богом–Творцом. Писание сохраняло свои главенствующие позиции, но дарованный Богом и просвещенный Писанием разум помогает церкви развиваться, возможно, не по букве, а по духу очевидных утверждений Писания.

 На этом этапе у нас есть прекрасная возможность увидеть разницу между значением слова «разум», придаваемым ему Хукером, и тем, как это слово стало использоваться впоследствии. Ирония заключается в том; что требование пуритан предоставить каждому христианину право самостоятельного толкования Библии проложило путь тому самому рационализму, сторонники которого, начиная с XVIII века, объявили человека хозяином собственной судьбы и капитаном своей души, ведомым исключительно человеческим разумом, освободившимся от власти как библейских, так и церковных учений. Разумеется, к тому времени религиозное рвение пуритан и жесткий авторитет церковного руководства остались далеко в прошлом. Хукер пришел бы в ужас. В его понимании разум был частью общего естественного порядка вещей, который направлял мысли человека к единому истинному Богу, полностью и окончательно явившемуся нам в Иисусе Христе. Мысль о разуме как о самостоятельном источнике информации, который можно даже противопоставить Писанию и преданию, была совершенно несовместима с его убеждениями. Ценность наследия Хукера, привнесшего в Реформацию богатство средневековой мысли, заключается именно в возвращении к «целостному» мировоззрению. В соответствии с этой всеобъемлющей системой взглядов Писание не должно предстать перед судом разума и отступить, не выдержав испытания. Чтение и толкование Писания должно определяться не случайными предпочтениями, а ясностью мышления и обоснованными историческими суждениями.

Однако нам вновь приходится задаться вопросом, уже знакомым в связи с реформаторским понятием «простоты и ясности смысла»: «Чье мышление и чьи обоснованные исторические суждения должны сыграть решающую роль?» Но таким образом мы переносимся в эпоху, когда этот вопрос остался в стороне, а якобы бесстрастный разум, присвоив себе право судить Писание, вынес ему обвинительный приговор

8. Вызов эпохи Просвещения

Просветители призывали к историческому прочтению, надеясь подорвать авторитет традиционного христианства с помощью новой разновидности разума – рационализма

Мы все – потомки просветителей XVIII века, их родные или приемные дети и внуки. У каждого из нас есть основания для благодарности за вытекающие из этого блага, как и основания для беспокойства в связи с возникшими из–за этого проблемами. В последнее время принято подвергать сомнению теоретические основы и достижения Просвещения, поэтому стоит начать с благословений, которые оно принесло в мир. Наука и техника поистине совершили чудеса (никому из нас не хотелось бы оказаться в кресле у доисторического зубного врача), однако не удалось избежать и катастроф (существование газовых камер и атомных бомб было бы технически невозможно еще триста лет назад). Настойчивое желание просветителей ставить и исследовать исторические вопросы помогло пролить свет на многие проблемы, имеющие жизненно важное значение для христианской мысли, хотя отрицательной стороной того же настойчивого желания часто становился рационалистический скептицизм, подтачивающий самые основы христианства.

По большей части просветители (наиболее выдающимися из них были Джефферсон, Юм, Вольтер и Кант) были отрицательно настроены по отношению к христианству. Неопределенность, с которой приходиться жить каждому христианину в модернистском мире (этим термином как правило, обозначается любая эпоха, по времени следующая после Просвещения), порождает необходимость переосмыслить многие утверждения просветителей и решить, какие из них следует отвергнуть, а какие оставить, на какие из их вопросов следует искать ответы, какие из их достижений достойны одобрения и дальнейшего развития. Хотя постмодернизм поставил под сомнение многие стороны просветительского мировоззрения, большинство людей в современном западном мире и за его пределами по–прежнему считают некоторые элементы этого мышления единственно возможным способом восприятия действительности. Это значительно осложняет процесс осмысления и принятия решений.

Так, просветители выделяли разум как главную из человеческих способностей, дающую нам возможность думать и действовать правильно. Другими словами, человек считался по своей природе существом рациональным и благим. Разум должен был стать критерием ценности тех или иных религиозных и богословских воззрений (вспомните знаменитую работу Канта «Религия в пределах только разума»). Поэтому многие мыслители эпохи Просвещения тяготели к атеизму. Те же, кто сохранял подобие веры в некое божество, склонялись к абстрактному, не тринитарному теизму или же простому деизму (признанию Бога, отчужденного от своего творения), отвергая традиционно христианские убеждения. Все это оказало необратимое влияние на восприятие нашими современниками БИБЛИИ и ее авторитета. Большая часть того, что было сказано о БИБЛИИ за последние двести лет, вытекает из учения просветителей, является реакцией на их заявления или же находится на полпути между принятием и отрицанием их идей.

Чтение Библии в контексте идей Просвещения

Расцвет исторического богословия может рассматриваться, по крайней мере, с двух сторон: прежде всего, просветители заставили церковь признать необходимую и весьма полезную истину, о которой говорили реформаторы двумя столетиями ранее. Писание следует рассматривать с исторически обоснованных позиций, в стремлении открыть для себя первоначальное значение текста, не ожидая, что оно просто повторяет гораздо более поздние высказывания церкви. С годами положение дел не изменилось. Лишь совсем недавно было признано, что выражение «сын Божий» во многих новозаветных писаниях вовсе не обязательно означает «вторую ипостась Троицы». Этот титул для иудеев первого века имел скорее мессианское, нежели божественное звучание (таким образом, высокую христологию Нового Завета следует рассматривать именно в этом контексте).

Кроме того, начиная с XVIII века историки, разделявшие идеи просветителей, стали предпринимать сознательные попытки доказать несостоятельность самих основ христианства. По их утверждению, БИБЛИЯ не выдерживает критики в вопросах истории (в ней упоминаются события, которые на самом деле не происходили), науки (в Писании сказано, что Бог сотворил мир за семь дней, хотя, как известно, для этого потребовался долгий период эволюции) и нравственности (в ней Бог приказывает израильтянам истребить хананеев и амалекитян). Все это – стандартные обвинения, по сей день выдвигаемые модернистами против христианства. В свет постоянно выходят новые исследования происхождения христианского вероучения, в которых раскрывается его несостоятельность с «объективно исторической» точки зрения. Издатели, как и журналисты, по–прежнему пытаются извлечь мелодию из старой шарманки времен Просвещения, хотя ни один серьезный мыслитель последних нескольких десятилетий не решится отстаивать возможность объективного взгляда на что–либо вообще. Итак, на протяжении уже двух веков библеисты вынуждены метаться между проведением увлекательных исторических исследований и использованием рационалистической историографии в качестве оружия в руках противников церкви. Правда, некоторые из них отказались от мысли о дискредитации христианства и, заявив о полной несостоятельности Просвещения, призвали оставить попытки исторического толкования и принять на веру трактовку Писания, давным–давно предложенную церковью. Мне кажется, я знаю, что по этому поводу сказали I реформаторы – Жан Кальвин, например.

Поскольку обе эти цели претендовали на связь с идеями форматоров, наиболее выдающиеся представители протестантской библеистики зачастую с трудом видят разницу жду историческими исследованиями для обоснования первоначального смысла Писания (и, тем более, для придания ему какого–либо авторитета) и характерным для большинства просветителей обращения к разуму. Причем разум рассматривается не в качестве гарантии того, что всякое толкование будет соответствовать общему представлению о Боге и о мире в целом (как у Хукера), а в качестве самостоятельного независимого источника. Все это привело к укреплению позиций современного рационализма с его склонностью к упрощению и насмешливому скептицизму в адрес прежних христианских убеждений, которые вдруг стали устаревшими и несовременными. Причем, насмешки раздаются как в научных, так и в общественных кругах, несмотря на обвинения, которые, как нам еще предстоит убедиться, раздаются теперь в адрес самих просветителей. В результате авторитет Писания сводится к представлению о том, что оно обеспечивает нам доступ к разного рода религиозному опыту, которому и призывает нас подражать. Но это понятие не только являет собой слабую и неубедительную замену полноценной реальности. Оно изначально не имеет под собой основы, поскольку Новый Завет содержит описание множества проявлений религиозного опыта (хотя это и не является о главной целью), в том числе и вызывающих очевидное неодобрение его авторов. Опасность такого подхода дает о е знать, когда ученые все чаще начинают заявлять, что оправдывает тот религиозный опыт, который обсуждают сами авторы Нового Завета. На этом этапе выражение «авторитетность Писания» подверглось практически полной деконструкции.

Решающий момент человеческой истории в представлении просветителей

За внешним фасадом исторического скептицизма мыслители эпохи Просвещения скрывали свои глубинные мотивы, состоящие в попытке убедить современников, что человечество достигло, наконец, своего «совершеннолетия». Вся предшествующая история, по словам Вольтера, представляла собой поступательное движение к новой культуре, основанной на разуме. Идея прогресса оказалась наиболее жизнеспособной в наследии просветителей. Говоря: «в наше время…» или «Поскольку мы живем теперь в двадцать первом веке…», люди лишь демонстрируют свою уверенность в том, что, начиная с XVIII века, в мире совершается необратимое движение к нравственной, общественной и культурной рационализации, в условиях которой прежние законы и убеждения либо полностью отрицаются, либо, лишаясь своей истинной сущности, вынуждены подчиниться разуму. Философы провозгласили наступление новой эпохи. Теперь все в мире должно было измениться.

Таким образом, просветители предложили свою собственную альтернативную эсхатологию, светскую аналогию библейской картины Божьего царства, провозвестником которого стал Иисус. Христианство провозгласило, что Иисус засвидетельствовал приближение Божьего царства своей смертью и воскресением. Однако ощущение неповторимости этого исторического момента впоследствии ослабло в христианском богословии, и на смену эсхатологии пришли учение о спасении и системы нравственных принципов. Такая перемена осталась для большинства незамеченной, но она значительно облегчила задачу просветителям, которые поспешили осыпать насмешками библейскую картину грядущего царства, причем сделав это таким образом, что это до сих пор не вызывает вопросов в некоторых кругах и воспринимается как должное. Сначала просветители исказили смысл Писания («Все ранние христиане ожидали немедленного конца света»), а затем и вовсе втерли его в грязь («Они были ярыми фанатиками, но теперь их неправота доказана окончательно»). За этим отношением («но мы–то знаем…»), столь характерным для различных направлений просветительской мысли и оказавшим решающее влияние на интеллектуальное и эмоциональное состояние современно–западного общества, скрывалось нежелание признать, что предложенная просветителями альтернатива не менее странна и фанатична. Можно ли поверить, что в истории человечества, погрязшего в невежестве и суевериях, произошел решительный поворот, заметный исключительно в Европе и Северной Америке, и люди наконец прозрели? И все благодаря развитию науки и техники!

Новый взгляд просветителей на проблему зла

Просвещение предложило миру новый взгляд на проблему и ее решение, полностью противоречащий идеям иудаизма и христианства. Истинное зло, в понимании просветителей, заключалось в том, что люди отказываются думать и действовать разумно, а рационализм Просвещения должен был научить их этому, создав общественно–политические условия, которые дали бы им такую возможность. Библеистика, зародившаяся в недрах Просвещения, с легкостью последовала указанным путем, ограничив Божье откровение в Иисусе Христе рамками нравственного учения и примера для подражания. (Поразительно, как часто люди заявляют сегодня: «Иисус был всего лишь проповедником великих нравственных принципов», полагая, будто изрекают нечто новое, тогда как этой идее уже более двухсот лет. С самого начала она отличалась чрезвычайной ограниченностью и до сих пор так и не получила достойного подтверждения). Во времена просветителей для нее предлагалось следующее обоснование: если прогресс в состоянии решить проблему зла, Иисусу нужно было лишь указать людям верный путь, явив пример истинной любви и сострадания. Разумные люди, конечно же, последуют этому примеру. С молчаливого согласия многих псевдохристианских мыслителей (в том числе и тех, кто относит себя к числу библеистов) за последние два столетия эти идеи получили повсеместное распространение. «Божье царство» превратилось в «надежду на райскую жизнь после смерти», а смерть Иисуса стала, в лучшем случае, средством, с помощью которого грешники обретают прощение и надежду на будущую жизнь в ином мире. Политикам же и экономистам просветители предоставили право распоряжаться в мире, что, как оказалось, имело для него гибельные последствия. (Эти политические устремления были, разумеется, неотъемлемой частью программы просветителей. Богу место на небесах, религия должна стать личным делом каждого, и тогда мир можно будет без помех переделывать по собственному усмотрению. С тех пор эта философия остается лейтмотивом жизни всего западного мира. Она легла в основание нескольких великих империй и создала идейные предпосылки для возникновения кровавых тоталитарных режимов, приведя современный мир в полное смятение. Однако об этом мы поговорим в другой раз). Писание же все это время оставалось безгласным по вине обеих сторон. Так называемые секуляристы отвергают его как исторически неточный документ, не имеющий отношения к реальной действительности. Этого следовало ожидать, ведь в противном случае им пришлось бы расстаться со своей мечтой о всемирном господстве. Но едва ли не большее беспокойство вызывает искажение Писания верующими, которые пренебрегают его всеобъемлющим характером и содержащимися в нем идеями справедливости, воспринимая его как вспомогательное средство укрепления своей веры и источник истинных учений о вечном спасении. Таким образом мирская и церковная трактовки Писания, а также наука, оказавшаяся, образно выражаясь, между двух огней, сообща произвели на свет весьма поверхностное толкование, которое, как мы уже убедились, и создало непосредственно стоящую перед нами проблему.

Современная библеистика и культурные течения

Итак, на протяжении последних двухсот лет библеистика никогда не была объективной, несмотря на непрестанные утверждения обратного. Вместо этого она имеет возможность, а быть может, и несчастье, поддерживать сложные взаимоотношения со своим культурным окружением. Особенно тесными они становились под воздействием разнообразных политических течений. Возьмем, к примеру, развитие нацизма ( На ум приходят имена таких великих ученых, как Герхарда Киттеля, редактора всемирно известного «богословского словаря Нового Завета», попавшего под сильнейшее влияние господствовавшего в тот момент антисемитизма.) и возникновение в противовес ему традиции еврейского представления о раннем христианстве, которая нашла свое выражение в работах таких ученых, как В. Д. Дейвис. Ирония заключается в том, что притязания историков на объективность заставили многих забыть об этой контекстуализации. Одно стало совершенно невозможным: заявить о том, что современные исследования Библии позволили прийти к обоснованным заключениям, которые можно было бы предложить для изучения в университетах и семинариях. Об этом важно помнить, ведь многие из принимающих участие в современных дискуссиях по основным вопросам жизни церкви получили именно такое образование, в результате чего их восприятие Писания и умение использовать его на практике имеет серьезные недостатки. В действительности, как показывают многие научные открытия, достаточно иногда лишь взглянуть на имеющиеся свидетельства с новой точки зрения (скажем, в новой книге об Иисусе, как это сделал Э. П. Сандерс в работе «Иисус и иудаизм»), и многое из того, что ранее считалось исторически недостоверным (в данном случае осознание Иисусом своего призвания в контексте возрождения Израиля) неожиданно выходит на первый план и становится не только исторически возможным, но и неоспоримым. Это не значит, что историки не имеют права на категоричные заявления. Напротив, я считаю труды Сандерса и других исследователей большим шагом на пути познания, хотя они и нуждаются в доработке и исправлении. Большинство современных библеистов понимают, что и они сами, и те, с кем они ведут полемику, пишут в условиях постоянного взаимодействия с окружающей их средой, и это необходимо учитывать в оценке их работы.

Что же означает в таком контексте обращение к авторитету Писания? Это выражение иногда используется, чтобы сказать: «Чума на всю вашу науку. Мы просто верим Библии». Но подобные заявления совершенно безосновательны. Если бы не ученые, составившие греческие словари и сделавшие на их основе переводы, мало кто сегодня смог бы прочесть Новый Завет. Если бы не исторические исследования, показавшие, что представлял собой мир в первом веке нашей эры, немногие смогли бы его понять. Это становится особенно очевидным, когда люди, не имеющие необходимых знаний, пытаются читать Библию вслух, да еще и толковать ее. Определенная научная база присутствует всегда, но протест, к сожалению, зачастую означает, что говорящий предпочитает держаться давно усвоенных и якобы общеизвестных истин, не желая пробудиться от интеллектуального сна и начать думать по–новому. Все чаще приходится убеждаться, что результаты более ранних исследований, наряду с прежними толковательными традициями, содержат в себе массу недостатков или нуждаются в дополнении. Конечно же Писание неизменно, но этот факт не освобождает нас от необходимости постоянного стремления к совершенству и непрестанных попыток лучше его понять. Мой собственный опыт показывает, что такие попытки нередко оказываются весьма плодотворными. В результате нам открывается глубокий и многосторонний смысл прочитанного текста, и любое усилие в этом направлении вознаграждается новыми идеями, полезными в проповеди и пасторском попечении. Утверждая авторитет Писания, ни в коем случае нельзя говорить: «Мы знаем, о чем говорится в Писании, и у нас нет больше невыясненных вопросов». Напротив, каждое новое поколение христиан должно с удвоенной силой стремиться к более полному постижению Писания и реализации его истин на практике, даже если это приведет к разрушению привычных традиций. Это становится особенно актуальным, когда традиции, о которых идет речь, называются «библейскими». Всегда есть люди, готовые, услышав новое толкование, вновь обратиться к Писанию, чтобы проверить, верно ли оно (Деян. 17,11). Но найдутся и другие, чья реакция на новые идеи будет прямо противоположной. «Поскольку великие проповедники и учителя прошлого уже разъяснили смысл того или иного отрывка, – скажут они, – нет никакой необходимости добавлять еще что–то», сочтя саму попытку нового прочтения греховной и самонадеянной. И вновь нет сомнений в том, что сказал бы на это Мартин Лютер.

Те, кто отказывается по–новому взглянуть на Библию, зачастую ограничиваются рамками одной конкретной разновидности западного мировоззрения, обязанной своим происхождением Просвещению, – фундаментализма. При этом многое в Евангелиях и Посланиях Павла остается без внимания, даже если считается библейским. Среди таких исключений оказался политический оттенок, несомненно присутствующий в Новом Завете, а также мессианство Иисуса. Фундаменталисты, как правило, связывают слово «Христос» не с его первоначальным значением «Мессия», а с божественностью Иисуса, в доказательство которой в Новом Завете приводятся совсем другие аргументы. Их протест против либерализма так называемой модернистской библеистики (которая часто принимала вид религии, но отрицала ее силу) – не более чем конфликт двух точек зрения, так или иначе впитавших в себя идеи Просвещения. Прискорбно взирать на этот раскол. Остается только находить утешение в мрачной иронии по поводу крайней закоснелости людей, которые, восприняв либеральные взгляды тридцать или сорок лет назад, полагают, будто, повторяя их, как мантру, остаются столь же либеральными и современными.

Буквальный и переносный смысл

Вышеупомянутое противостояние иногда выражается в разделении на сторонников и противников буквального толкования. Как мы уже успели убедиться, такое использование слова «буквальный» и подобных ему терминов значительно отличается от того, которое было принято в XVI веке, и люди, называющие себя сторонниками буквального понимания текста в современном смысле этого слова, не должны думать, будто могут рассчитывать на поддержку реформаторов. Более того, за такими обозначениями могут стоять не просто различные герменевтические подходы, а (в особенности в США) целые системы взглядов. Это практически исключает возможность серьезного обсуждения спорных отрывков, поскольку все сводится к взаимным обвинениям типа: «Ты всего лишь фундаменталист и буквоед» или «Ты просто неверующий либерал».

Это ложное противопоставление приводит к искажениям восприятия. Не все те, кто старается следовать букве и духу Библии, являются фундаменталистами. Нельзя огульно обвинять их всех в культурных, интеллектуальных и нравственных прегрешениях, которые американские (и не только) либералы вменяют своим консервативно настроенным, соотечественникам. Точно так же не всех, кто подвергав сомнению некоторые элементы новозаветного учения и его актуальность, можно считать либералами в том уничижительном смысле, в котором это слово используют американские консерваторы или традиционалисты. В ходе дискуссий необходимо помнить о примерах удивительного, а порой и ужасающего поведения обеих сторон в контексте социальной и культурной политики Северной Америки. Кром того, следует принимать во внимание тот необъяснимый ( с точки зрения постороннего наблюдателя) факт, что наиболее активные приверженцы консервативного христианств в некоторых вопросах предпочитают игнорировать библейское учение о любви к врагам и экономической справедливости. Забывают они и о том, что многие великие Отцы ранней церкви были убежденными противниками смертной казни. Желая придерживаться буквального смысла Писания мы должны со всей серьезностью отнестись к отрывкам, в которых затронуты эти темы.

Однако нельзя позволить современному общественному, культурному и политическому резонансу определять значение и актуальность тех или иных книг или тем. Как свидетельствует 2 Петр. 3,16, искажение текста Писания началось на самых ранних этапах церковной истории. Но это не означает, что Писание утратило свою ценность или что возвращение к его надлежащему применению невозможно. Эти вопросы будут подниматься в главе 9.

Историческое толкование остается основополагающим, однако оно не всегда приводит ко всем обещанным модернистами результатам

Проблема использования церковью достижений модернистской библеистики обострилась в ходе культурных войн, разгоревшихся в Северной Америке, которая, приняв эстафету у Германии, стала крупнейшим центром библеистики. Но немногие понимают, что взгляд на эту проблему должен измениться в свете кропотливой и обстоятельной работы, проделанной за последние полвека в области исследований как иудейского, так и греко–римского исторического и культурного контекста раннего христианства. Многие из прежних общепринятых мнений (например, того, что Павел не мог написать Послания к Ефесянам и к Колоссянам; что иудейские формы евангельской традиции возникли позже, чем эллинистические) обязаны своим происхождением рационалистическому протестантизму эпохи Просвещения, представители которого, помимо всего прочего, предпочли оставить за бортом иудейскую природу Нового Завета, а также все, что хотя бы отдаленно напоминало им о раннем католицизме. В своих исследованиях (независимо от их актуальности для церкви) мы достигли того этапа, когда необходимо по–новому оценить сложившееся положение вещей. Очевидным примером являются поиски исторического Иисуса, атмосфера которых за последние тридцать лет претерпела значительные изменения.

Тот факт, что я не одобряю раскол между приверженцами буквального толкования и их противниками, не говорит о моем безразличии к вопросу о реальности описанных в Евангелиях событий. Ни в коем случае. Однако недостаточно повторять устаревшие лозунги, воображая, будто в этом и заключается решение проблемы. Глубокая пропасть разделяет людей, стремящихся доказать историчность всего изложенного в Библии, чтобы продемонстрировать ее истинность, и тех, кто, признавая над собой авторитет Писания, внимательно прислушиваются к тому, что оно на самом деле проповедует. Что важнее: доказать истинность Библии (зачастую, с целью оправдать свое желание отстоять привычные позиции) или относиться к ней достаточно серьезно, чтобы быть готовыми услышать нечто, чего мы никогда раньше не слышали, да и не хотели слышать?

Я отнюдь не предлагаю вернуться к домодернистским трактовкам, как могут подумать желающие увековечить модернистские традиции просветителей. Напротив: я призываю к еще более серьезным историческим исследованиям, чем те, на которые когда–либо осмеливались модернисты. Только тогда мы сможем убедиться, что многочисленные проблемы или «противоречия», обнаруженные модернистскими критиками, возникли в результате привнесения в текст чуждых ему точек зрения. Сегодня мы располагаем гораздо лучшими словарями, более новыми изданиями древних текстов и большим количеством археологических и нумизматических находок, за которыми большинство из нас не в состоянии даже уследить. Нам следует с благодарностью использовать все эти источники. Поступая так, мы убедимся, что идейное единство модернистов не выдерживает испытания серьезным изучением исторических условий, к которому с таким усердием обратились они сами. Как указывает один из современных писателей: «Критикам Просвещения ничего не остается, как признать способность просветителей повернуть собственное оружие против самих себя». Просветители ссылались на историю, но это не должно пугать христианина. Если правда, что истинный Бог жил, умер и воскрес в Палестине в первом веке нашей эры, эти события можно подвергнуть внимательному рассмотрению, которому подверг себя сам Иисус, представ перед скептиком Фомой (Ин. 20, 24–29). «Блаженны те, кто не видели, но уверовали», – сказал тогда Иисус Фоме, но тем, кто продолжает задавать скептические вопросы, христианство должно быть готово дать ответ относительно того, что же действительно произошло и как доказать достоверность этих событий, используя знания, доступные историку. Я бы пошел еще дальше. Изучая этот вопрос, мы, возможно, обнаружим в Писании нечто, отвергнутое нашей собственной церковью. Быть может, лишь под давлением со стороны наших высокообразованных противников мы вновь приступим к решению задачи, которой должны были бы заниматься все это время, – превзойти даже своих предков в неустанных попытках постижения Писания в стремлении жить по его слову. Это еще один способ практического признания авторитетности Писания.