Текст книги "Разорванный круг"

Автор книги: Том Эгеланн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Вы? – спрашивает он.

Мне это не нравится. Я заявлял в полицию о взломе квартиры. А их интересует только ларец.

– Нет, не я.

– А кто?

– Разве это имеет значение? Взлом был здесь. Не в сейфе. Ларец в надежном месте.

– Ларец в надежном месте, – повторяет он, подражая моему голосу и интонации. Получается очень похоже. Вероятно, он мог бы с успехом выступать на сцене, если бы юстиция не взяла его в оборот.

Обладатель писклявого голоса задумчиво постукивает шариковой ручкой по подбородку, и от этого ее стержень то появляется, то исчезает.

– Если я правильно вас понимаю, вы считаете, что взлом был связан с золотым ларцом?

– Есть люди, которые пойдут далеко, чтобы украсть его.

– Какие люди?

– Понятия не имею. Воротилы международного черного рынка… Коллекционеры произведений искусства… Коррумпированные ученые…

– Но ведь если ларец в надежном месте – в университетском сейфе, – значит, все в порядке. Правда? – Он с вызовом смотрит на меня.

– Но у меня украли винчестер, – напоминаю я.

– Вы занесли данные о ларце в свой компьютер?

– Нет! Но воры могли так подумать. Я не вижу никакого другого объяснения этой краже.

Он начинает щелкать ручкой еще быстрее:

– Что вы хотите этим сказать?

– Грабители, очевидно, решили, что в моем компьютере находятся данные о ларце. Что файлы зашифрованы и на их расшифровку уйдет время. Иначе я не понимаю, почему украли мой винчестер.

– Почему они украли только винчестер?

– Об этом надо спрашивать у воров.

– А вы как думаете?

– Может быть, надеялись, что я не обнаружу взлома?

– Что-нибудь другое в файлах могло заинтересовать преступников?

– Мои стихи?

– Или милые картинки с обнаженными маленькими детишками на пляже? – Голос его становится сахарно-сладким. Он из тех, кто думает самое плохое о нас, не похожих на других. Эх вы, чертовы морские волки! У меня возникает желание опрокинуть аквариум, в котором он, несомненно, проводит свои долгие одинокие ночи.

– Мне казалось, что я сообщил вам о взломе, и я не имел ни малейшего представления, что уже объявлен через Интернет в международный розыск за педофилию.

– В полицию поступило заявление о необходимости привлечь вас к ответственности, – сообщает он. Его рыбьи глаза уставились на меня, чтобы зафиксировать мою реакцию.

Меня как парализовало. Потом качаю головой, не веря своим ушам:

– Кто-то заявил на меня?

– Да.

– Обвинив в педофилии? Или распространении порнографии?

– Нет. В краже золотого ларца.

В дверь звонят. Очень настойчиво. Как будто кто-то пытается насквозь проткнуть пальцем звонок. Мы смотрим друг на друга. Я иду открывать.

На лестнице стоит профессор Ллилеворт. Рядом с ним мой постоянный спутник Кинг-Конг. Они молчат и с негодованием смотрят на меня.

– А, это ты, мудак! Ну, и где же он? – восклицает профессор Ллилеворт.

– Заходите, заходите! Будьте любезны, в помещении прохладнее. Заходите, пожалуйста!

Ошеломленные приторной любезностью, они входят в прихожую. Сначала Ллилеворт, потом Кинг-Конг, который явно ожидает, когда же Ллилеворт наконец отдаст приказ схватить меня, ломать мне пальцы и извлекать из них ногти по одному до тех пор, пока я не отдам ларец.

Они не сразу замечают полицейских.

– Это дядя-полицейский, – представляю я ласково и перевожу: – Uncle police!

Синхронный переводчик Бьорн.

Полицейские равнодушно смотрят на гостей. Пока я не рассказывал им, кто такой Ллилеворт.

– А, так это вы профессор Ллилеворт? – произносит владелец писклявого голоса на приличном английском языке и протягивает руку. – Рад вас приветствовать.

– My pleasure. [29]29
  Я тоже рад (англ.)


[Закрыть]– Ллилеворт протягивает руку в ответ. Я стараюсь не выражать удивления, но не уверен, что у меня это получается.

– Как ваши успехи? – спрашивает профессор Ллилеворт.

Полицейский смотрит на профессора, потом на меня:

– Он утверждает, что ларец находится в университетском сейфе.

Профессор Ллилеворт сдвигает брови:

– Вот как, он это утверждает?

– Что тут происходит? – спрашиваю я, хотя уже знаю ответ.

– Ты украл ларец, – говорит профессор.

– Послушайте, – обращаюсь я к полицейскому, – ларец хотели вывезти из страны! Без разрешения. Они хотели украсть его!

Наступает короткая пауза.

– Насколько я понимаю, – медленно произносит полицейский, – профессор Грэм Ллилеворт руководит раскопками в монастыре Вэрне?

– Да.

– Тогда зачем ему красть собственную находку?

– Но именно это и…

– Подождите! – Полицейский вынимает документ, копию которого я видел у Каспара. – Вот разрешение директора Инспекции по охране памятников…

– Вы не понимаете! – Я прерываю его. – Мы искали круглый замок. Прочитайте текст! Они просили разрешения на исследование круглого замка. О золотом ларце здесь нет ни слова!

Полицейский наклоняет голову:

– Значит, археологам всегда заранее известны результаты раскопок?

– Нет! Не совсем так! Но профессор искал именно золотой ларец! Все время. Только ларец! Круглый замок был прикрытием! Он хотел найти ларец и вывезти его из страны! Неужели вы не понимаете? Круглый замок – только ширма!

Полицейский молчит. Ллилеворт не пытается протестовать. Тишина абсолютная. Я слышу даже эхо своих слов.

– Господа, – начинает Ллилеворт самым любезным профессорским тоном, – извините, могу я дать кое-какие разъяснения?

Он отводит полицейских на кухню. Через стеклянную дверь я вижу, что Ллилеворт показывает им визитную карточку. Размер карточки невелик, но на ней длинный список академических титулов, который производит большое впечатление на полицейских.

Ллилеворт что-то им объясняет. Полицейские слушают с уважением. Владелец писклявого голоса уставился на меня рыбьими глазами. Рот беззвучно открывается и закрывается.

Немного погодя они входят. Ллилеворт делает знак Кинг-Конгу, и тот послушно направляется к нему, как будто ему показали связку бананов.

– Я мог бы настоять на обыске, – сообщает мне профессор, – но ты вряд ли настолько глуп, чтобы спрятать ларец в своей квартире.

– Вам это отлично известно. Ваши парни уже пытались найти его, когда рылись тут, – возражаю я.

– Значит, вы признаетесь, что ларец в вашем распоряжении? – спрашивает полицейский.

– Ни в чем я не признаюсь, – огрызаюсь я.

– Продолжим позже.

Ллилеворт и Кинг-Конг выходят. Я так и не понял, к кому он обратился: ко мне или к полицейскому.

– Так-так-так, – произносит писклявый голос. Протокол исчезает в «дипломате».

– Что вам рассказал профессор? – спрашиваю я.

Он смотрит на меня и ничего не отвечает. Словно я идиот. Но это, вообще говоря, верно. Оба выходят в прихожую.

– Белтэ, – старший откашливается, – у полиции есть все основания полагать, что ларец где-то у вас.

– Это обвинение?

– Я бы посоветовал вам пойти нам навстречу.

– Но я лишь пытаюсь спасти ларец от воров.

Он несколько секунд размышляет над ответом.

– Что будет дальше? – спрашиваю я.

– Ввиду особого характера данного дела я вынужден проконсультироваться с руководством, прежде чем продолжить расследование и предъявить обвинение.

– Как насчет взлома?

– А был ли вообще взлом?

– Оставим без разбирательств в виду отсутствия доказательств? – предполагаю я.

– Мы сообщим вам позже.

Наверное, этой реплике будущих полицейских обучают в школе полиции. Настолько откровенная ложь, что ее даже нельзя считать ложью. Скорее, отговорка, вроде всем известных: «Позвоню на днях!» или «А не пора ли нам наконец встретиться?».

Я открываю им дверь и стою на площадке, пока лифт за ними не закроется. С балкона я наблюдаю, как они подходят к машине. В квартире Рогерна этажом ниже грохочет контрабас.

Преступление наличествует, если нарушен закон и если есть жертва. Сейчас нет ни того ни другого. Я запутался в этих противоречиях. Ведь я пытаюсь помешать преступлению, которое в юридическом и бытовом смысле не совершено. Преступлению, в котором нет жертвы. Преступлению, которое, в строгом смысле слова, не направлено против кого-то. Единственное оправдание моему поведению – это Закон о памятниках культуры. Свод туманных параграфов. У золотого ларца нет владельца. Восемьсот лет он лежал в земле, подобно алмазу в горном массиве или неразведанной золотой жиле. Он мог бы пролежать еще восемьсот лет, если бы профессор Ллилеворт не узнал, где надо копать.

По иронии судьбы, нарушителем закона теперь оказываюсь я.

5.

Вечер светлый, приятный, полный тихого счастья. Над кизиловой изгородью облаком роятся крохотные мушки. Поливная установка разбрызгивает облачко мелких капель. Я останавливаю Боллу над роскошным меловым склоном, в тени крон деревьев. Через откинутую крышу в мою машину проникают запахи свежескошенной травы, приготовленного на гриле мяса и всякие прочие вечерние ароматы.

Я медленно поднимаюсь по узкой тропинке и открываю кованые ворота, которые давно не смазывали. Под ногами скрипит щебень. Иду по каменным ступенькам лестницы.

Звонок в дверях издает низкий солидный звук данг-донг, словно это не дом, а средневековый собор. Я довольно долго стою перед дверью. Смотрю на часы. Скоро семь. Емунужно пройти через многие залы, чтобы открыть мне дверь.

На нем халат с монограммой на нагрудном кармане. Седые волосы гладко причесаны. В руке рюмка коньяка. Он ничего не говорит. Только с изумлением разглядывает меня.

Он уже знает. Это я вижу по его взгляду. Он знает о ларце. Обо всем, что произошло.

– Бьорн? – удивляется он, как будто только сейчас сообразил, кто я такой.

– Вот и я!

Неизвестно почему, но я чувствую себя то ли опоздавшим вестником, то ли дерзким слугой.

– Мне надо с тобой поговорить, – обращаюсь я к хозяину.

Он впускает меня. От него благоухает коньяком «Мартель». Он закрывает за мной дверь. И запирает ее.

Я до сих пор ни разу не встречал супругу директора нашего института Фрэнка Виестада, зато часто общался с ней по телефону. Она всегда словно на грани истерики. Даже если она звонит, чтобы рассказать о самых незначительных вещах. А теперь она стоит в вестибюле на ковровой дорожке, вся в напряженном ожидании, руки сложены на груди. На двадцать пять лет моложе мужа и все еще красавица. Меня не перестает удивлять, почему талантливые и привлекательные студентки припадают к ногам седовласых педагогов. Хотя именно мне лучше бы помолчать на эту тему.

Как у нее проходит день в этом белом доме среди огромного сада? Наши взгляды на мгновение пересекаются. И за это время я успеваю проникнуть в ее мир скуки и отчаяния. Я ей вежливо улыбаюсь, пока Виестад проводит меня мимо. Она улыбается в ответ. Улыбка благожелательная, возможно, я пришелся ей по вкусу.

На стенах графические работы художника Эсполина Йонсона [30]30
  Кааре Эсполин Йонсон(1907–1994) – норвежский художник и иллюстратор.


[Закрыть]и бурные красочные акварели с неотчетливыми подписями. Мы проходим мимо маленькой комнаты, которую Виестад обычно называет библиотекой. Люстра слегка позвякивает.

Кабинет в доме в точности такой, каким я его представлял. Стол красного дерева. Коричневые картонные коробки и прозрачные пластиковые пакеты с экспонатами. Глобус. Книжные полки забиты до отказа. На том месте, где раньше, по-видимому, находилась черная стрекотуха под названием «Ремингтон», стоит шикарный компьютер Макинтош.

– Моя пещера, – говорит он смущенно.

Из окна можно любоваться яблоневым садом и соседом, который, послав к чертовой матери всех астматиков, а заодно и парниковый эффект, сжигает на костре траву и хворост.

Директор Виестад выдвигает старинное кресло с высокой спинкой и усаживает меня. Сам он садится за письменный стол.

– Вы знаете, почему я здесь? – начинаю я.

Сразу видно, что я угадал. Директор Виестад никогда не был хорошим артистом. Зато его считают толковым администратором, он пользуется большим авторитетом. Четкий, ответственный, преданный делу. Уважает студентов.

– Где вы спрятали ларец, Бьорн?

– Что вам известно о нем?

– Практически ничего.

Я испытующе смотрю на него.

– Правда. Ничего! – повторяет он.

– А тогда почему спрашиваете?

– Вы украли его из кабинета своего отца.

Он всегда называет профессора Арнтцена моим отцом. Хотя я уже много раз просил его не делать этого.

– Это еще не доказано.

Он вздыхает:

– Бьорн, тебе придется отдать его.

– Кроме того, он мне не отец.

В его глазах появляется усталость.

– Коньяку? – спрашивает он.

– Я за рулем.

Он приносит бутылку яблочного сока и стакан, наливает, протягивает мне и отходит к своему стулу. Потом откидывается назад и массирует глаза кончиками пальцев. Приподнимает рюмку коньяка. Мы приветствуем друг друга бокалами.

– Еще новичком в университете, – произносит директор, – я быстро усвоил, что с некоторыми вещами лучше всего не бороться. Например, с ветряными мельницами, сам знаешь. С академическими истинами. Научными догмами. Не надо понимать их. Не надо любить. Я просто увидел, что есть вещи, которые больше меня.

Я неуверенно смотрю на него, не понимая, куда он клонит.

– Вы ведь верите в Бога? – спрашивает он.

– Нет.

Мой ответ приводит его в замешательство.

– Это не важно. Вы, конечно, понимаете, что христианин верит в Бога, даже если не осознает, насколько Тот всемогущ.

Диалог приобрел направление, которое меня смущает.

– Вы имеете в виду, что вся эта история имеет какое-то отношение к мифу о Ларце Святых Тайн? Или к Евангелию Q?

Вопрос действует на него, как электронный импульс, направленный прямо в мозг. Он выпрямляется на стуле.

– Послушайте меня, это не такая простая история, как вы думаете. Вы когда-нибудь складывали пазл из пяти тысяч фрагментов? Где изображены лес, замок и синее небо? Ты складываешь три кусочка. Но остается еще четыре тысячи девятьсот девяносто семь, и общую картину можно получить, только собрав все вместе.

Я уставился на него. Мои сверкающие, как фотовспышка, глаза оказывают иногда гипнотическое воздействие. И люди говорят больше, чем собирались.

Он продолжает:

– Да, старый миф о Святом Ларце – часть целого. И октагон – тоже часть целого.

– Какого целого?

– Не знаю.

– Они ограбили мою квартиру. Этого вы тоже не знали?

– Нет. Этого не знал. Но ларец для них очень важен, поймите. Важнее, чем вам кажется.

– Хотелось бы знать почему.

– Этого я сказать не могу.

– Потому что не знаете? Или потому что не хотите?

– И то и другое, Бьорн. То малое, что мне известно, я поклялся никогда никому не рассказывать.

Мы знакомы достаточно хорошо. Клятвы он воспринимает всерьез.

Где-то по соседству перестает работать электрическая газонокосилка. Только теперь, когда шум прекратился, я обратил на него внимание. Тишина начинает заполнять комнату.

– Но я могу тебе сказать, – продолжает он, – что ты должен отдать ларец. Обязан! Мне. Отцу. Или профессору Ллилеворту. И тогда тебе ничего не будет. Никаких выговоров. Никаких замечаний. Обращений в полицию. Я обещаю.

– Обо мне уже заявлено в полицию.

– Уже?

– О да. Полиция была у меня дома, пыталась что-то разнюхать.

– Ларец очень ценный.

– Но я не бандит.

– Они тоже не бандиты.

– Они забрались ко мне в квартиру.

– А вы украли ларец. Один-один. Ничья.

– Почему вы выдали им разрешение на раскопки? – спрашиваю я.

– Строго говоря, разрешение выдавала Инспекция по охране памятников. К нам обращались только для консультации.

– Но все-таки – почему?

– Бьорн… – Он вздыхает. – Мы с вами говорим о СИС. О Майкле Мак-Маллине. О Грэме Ллилеворте. По-вашему, надо было отказать самым известным археологам мира?

– Вы хорошо знаете Ллилеворта?

– Уже несколько лет. – По голосу слышно, что он о чем-то умалчивает. – Похоже, вы проводите собственное расследование?

– Особенно напрягаться не приходится. Каждый по отдельности знает очень мало. Но если поговорить со многими, то, быть может, что-нибудь и прояснится.

Он смеется:

– Видимо, не случайно слова «расследование» и «исследование» значат почти одно и то же. С кем вы успели поговорить за это время?

– В частности, с Гретой.

– О, уж она-то знает, о чем говорит.

– То есть?

– Она вела активную жизнь в Оксфорде. Во многих смыслах. – И он покосился на меня. – Читала лекции, была научным консультантом, когда ваш отец, ваш настоящий отец, писал книгу вместе с Ллилевортом и Чарльзом де Виттом. – Он поежился. Взгляд прикован к мухе на потолке.

– Эта находка принадлежит Норвегии, – настаиваю я. – Что бы ни было в ларце, откуда бы он ни был доставлен, находка – норвежская. И она принадлежит Норвегии.

Виестад тяжело вздыхает:

– Бьорн, вы словно психованный маленький терьер, который вздумал тявкать на бульдозер.

Он улыбается:

– Праведный юношеский гнев! Но вы не видите всей картины.

– Я знаком, во всяком случае, с Законом о культурных ценностях! Он запрещает вывозить за рубеж археологические находки, обнаруженные на территории Норвегии.

– Можешь мне этого не рассказывать. Я участвовал в разработке закона перед обсуждением его в стортинге [31]31
  Стортинг– парламент Норвегии.


[Закрыть] и назубок знаю каждый параграф.

– Ллилеворт покусился на то, что запрещается норвежскими законами.

– Все не так просто. Чистая случайность, что ларец нашли у нас.

– Что вы имеете в виду?

– Поверь мне. И отдай ларец своему отцу.

– Арнтцен – не мой отец!

– Тогда Ллилеворту.

– Профессор Ллилеворт – негодяй!

– А я? Кто я?

– Не знаю. Я не знаю, что думать теперь о людях. А кто вы?

– Я пешка. – Виестад стучит костяшками пальцев по столу. – Я только пешка. Все мы пешки. Ничтожные пешки.

– В чьей игре?

Он наливает себе коньяку. Только теперь, впервые за все время, что мы работаем вместе, я начинаю понимать, почему столь многие студентки от него без ума. У Виестада грустное лицо уставшего от жизни человека, но в минуты душевного подъема он все еще похож на американского киноактера из довоенных фильмов. Мощный подбородок. Широкие скулы. Брови взвились двумя бесцветными дугами на лбу. Темные глаза смотрят мне прямо в душу.

– Это не наша игра, – тихо произносит он.

Его внезапная доверительность смущает меня. Я делаю вид, что закашлялся.

– У меня вопрос, – говорю я.

Он молча смотрит на меня.

– Ну?

– Откуда профессор Ллилеворт узнал, где искать октагон?

– Обнаружил карту. Или какие-то новые сведения.

– Почему тогда он врал, что мы ищем круглый замок?

– А именно такой замок вы и искали. Заложенный около девятьсот семидесятого года.

– Но в действительности мы искали октагон?

– Да.

– И Ллилеворт догадывался, что там находится ларец?

– Видимо, так.

– А вам известно, что он из золота?

Судя по реакции, нет.

– Что вы слышали о Рене-ле-Шато? – спрашиваю я.

В ответ искреннее удивление:

– Не очень много. Французская деревушка в горах, где нашли что-то вроде старинных пергаментов. Пробудила псевдоисторический интерес.

– И вы ничего не знаете о сокровищах?

Его лицо становится все более и более растерянным.

– Сокровищах? Там, в Рене-ле-Шато? Или здесь, в монастыре Вэрне?

– Ллилеворт знает, что находится внутри ларца?

– Вы все спрашиваете и спрашиваете. Но вам надо понять, я только пешка. Я тот элемент головоломки, который находится в самом верху справа. Малюсенькая часть неба. – Он смеется и наклоняется над письменным столом. – Бьорн… – почти шепчет он.

И тут звонит телефон. Он берет трубку:

– Да?

Остаток разговора идет на английском языке. Нет, он не знает. Потом он несколько раз говорит «да», и по его взгляду я понимаю, что речь идет обо мне. Он кладет трубку. Я встаю.

– Уже уходите? – спрашивает он.

– Я понял, что к вам сейчас придут гости.

Он обходит стол и кладет руку мне на плечо:

– Послушайте меня. Отдайте ларец. Они не мерзавцы и не злодеи. Но у них есть свои основания. Поверьте мне. Действительно есть. Эта игра не для таких, как мы.

– Таких, как мы?

– Таких, как мы, Бьорн.

Он провожает меня до входной двери, продолжая держать руку на моем плече. Возможно, он сейчас размышляет, как не дать мне уйти. Но когда я освобождаюсь от его руки, он не пытается меня задержать. Он стоит в дверном проеме и смотрит мне в спину.

Из-за шторы в окне второго этажа – я уверен, что это спальня, – мне машет рукой его жена. Спускаясь по тропинке к своей Болле, я сочиняю историю о том, что своим жестом она приглашала меня к себе, а вовсе не прощалась. Я не всегда воспринимаю действительность адекватно.

6.

Белая палата размером четыре на три метра. Кровать. Стол. Шкаф. Окно. Дверь. Целых шесть месяцев в них заключался для меня весь мир.

Первое время в клинике я вообще не выходил из палаты. Я подолгу сидел на кровати или на полу и раскачивался из стороны в сторону, спрятав лицо в колени и сложив руки за головой. Я не осмеливался даже смотреть в глаза сестрам, которые приносили лекарства в прозрачных пластиковых коробочках. Если они гладили меня по голове, я съеживался, словно актиния.

Каждый день в один и тот же час меня отводили к доктору Вангу. Он восседал на стуле и изрекал умные вещи. Я на него никогда не смотрел. Прошло четыре недели, прежде чем я решился взглянуть ему в глаза. Он не отреагировал и продолжал говорить. Я только слушал.

Через пять недель я его прервал.

– Что со мной? – спросил я.

– Каждому надо заглянуть в свое детство, – ответил он.

Жутко оригинально.

– Личность человека формируется в детстве, – повторял он. – Именно тогда у тебя в мозгу зарождается эмоциональная жизнь.

– Я был счастливым ребенком, – отвечал я.

– Всегда?

Я рассказывал, что рос как избалованный принц, во дворце среди пурпура и шелка.

– И никогда ничего плохого не происходило? – допытывался доктор Ванг.

– Ничего, – врал я.

– Тебя били? С тобой плохо обращались? Были случаи сексуального насилия? Тебя запирали в темной комнате? Тебе говорили что-то скверное? Тебя мучили?

– Бу-бу-бу… – не унимался он.

Перед его кабинетом в коридоре на стене висели часы. Тираны времени. Часы всего мира в моем сознании превратились в одну тикающую цепь. Но эти часы были не такие, как все остальные. Они подчинялись сигналам, которые передавались по радио от центральных атомных часов Гамбурга. Я мог подолгу следить за плавным полетом секундной стрелки по циферблату.

В начале этого лета я еще раз навестил доктора Ванга. Мне захотелось с его помощью разобраться в кое-каких воспоминаниях, всплывавших у меня в голове под покровом ночи. В обстоятельствах смерти папы. В тех мелких странностях, которые я не мог понять, когда был ребенком. Каждый маленький эпизод был ниточкой в запутанном клубке. Доктор обрадовался, когда я наконец-то рассказал ему о случившемся в лето смерти отца. Что-то, видимо, отпустило меня.

Он заявил, что теперь понимает все гораздо лучше.

– Я рад за вас, – сказал я.

Именно доктор Ванг посоветовал мне записывать воспоминания.

– Так прошлое станет реальностью, – объяснил он. – Твои мысли прояснятся, как будто ты совершил путешествие во времени и пережил вновь все события своей жизни.

– Будет сделано, – сказал я. И стал записывать.

7.

Когда я был ребенком, меня дразнили «бледнолицым» и бросали в меня камни. Я бежал к маме и просил защиты.

Сейчас я оставляю Боллу у въезда на плитках кирпичного цвета. Яркий свет и звуки музыки из «Ромео и Джульетты» Прокофьева льются через открытое окно гостиной. Вижу, как из окна выглядывает мама. Фея, окруженная сияющим светом.

Было бы несправедливо утверждать, что мама старалась меня забыть или отвергнуть. Но вместо любви появилась рассудочная, холодная забота. Словно я дальний родственник, который приехал на каникулы в места, где провел детство.

Она стоит в дверях, когда я поднимаюсь на лестнице.

– Поздновато ты сегодня, – упрекает она. По голосу легко определить, что она весь день прикладывалась к бутылке и уже после прихода профессора пропустила пару стаканчиков.

– У меня были дела.

– Ты знаешь, что мы всегда едим ровно в половине восьмого!

– Мама, профессор Арнтцен когда-нибудь при тебе упоминал Евангелие Q?

–  Трюгве! – мягко поправляет она меня. Она все еще пытается как-то сблизить нас.

– Евангелие Q? – повторяю я.

– Прекрати! Какая еще корова? [32]32
  Звучание норвежского слова «корова» схоже с названием буквы Q.


[Закрыть]– хихикает она.

Мы входим в дом. Профессор кривит губы с видом мученика. Так он делает уже двадцать лет, старательно изображая нового папу, а также верного друга и преданного возлюбленного матери.

– Бьорн! – Он говорит холодно и неприветливо. И в то же время улыбается, чтобы доставить радость маме.

Я молчу.

– Где он? – повторяет он сквозь зубы.

– Мальчики, – громко восклицает мама, – вы проголодались?

Мы идем в комнату. Это настоящий оазис. Пышные ковры, мягкие диваны, обитые бархатом стены, серванты. Люстры весело позванивают под легкими порывами летнего ветерка. На полу, в самой середине, персидский ковер, по которому запрещено ходить. Двустворчатая дверь между гостиной и столовой широко распахнута. На обеденном столе горят стеариновые свечи в канделябрах, их мерцание отражается на фарфоровых тарелках ручной росписи. Из кухни раздается хруст – собака грызет кость. Из-за глухоты она с опозданием замечает посторонних. Слышно, как ее хвост ритмично постукивает о скамейку.

– Где Стеффен? – спрашиваю я.

– В кино, – отвечает мама. – С девушкой. Очаровательной девушкой. – Она фыркает. – Не спрашивай, кто она. Он девушек меняет раз в месяц. – Она произносит это кокетливо, с гордостью, словно подчеркивая, что я такой радости ей никогда не доставлял. Но зато у меня нет СПИДа и гнойных прыщей на лице.

Я не люблю своего брата. Стеффен для меня чужой человек. Он и его отец отняли у меня маму. И я остался один на крыльце в морозную ночь.

Мы с профессором садимся за стол. В этом доме у всех постоянные места. Мама и ее муж сидят друг против друга по краям стола, я – в середине между ними. Таков ритуал.

Когда мама открывает дверь на кухню и начинает стучать кастрюльками, оттуда появляется старый профессорский пес. Ему четырнадцать лет, имя Брейер. Или Бройер. Никогда не было желания уточнять. Клички у собак глупейшие. Пес смотрит на меня и машет хвостом. Потом движение хвоста останавливается. Пес со мной так и не подружился. Или ему на все наплевать. У нас довольно прохладные отношения. Он внезапно падает на пол посередине комнаты, как будто из его позвоночника выдернули стальной стержень. Изо рта текут слюни. Он смотрит на меня слезящимися глазами. Для меня по-прежнему остается загадкой, как можно любить собак.

– Ты должен вернуть ларец, – шепчет профессор. – Ты не понимаешь, во что ввязался.

– Я должен был наблюдать за сохранностью обнаруженных на раскопках артефактов.

– Вот именно!

– Профессор, – говорю я самым ледяным тоном, на какой только способен, – как раз это я и делаю.

Мама приносит бифштекс, потом бросается на кухню за соусом, а в заключение появляется горшочек с запеченными в сыре картофелинами и капустой брокколи.

– Я не виновата, если все остыло, – весело говорит она. И переводит взгляд с меня на профессора. – Что такое ты говорил про Трюгве и корову?

Профессор косится на меня с изумлением.

– Это недоразумение, – ухожу я от ответа.

Мама в прошлом году отпраздновала пятидесятилетие, но можно подумать, что она старше меня всего на несколько лет. Стеффену повезло, он унаследовал мамины черты лица.

Профессор режет бифштекс, мама наливает вина ему и себе, а мне легкого пива. Я беру капусту из горшочка. Мама никогда не интересовалась, почему я стал вегетарианцем. Но блюда из овощей она готовит изумительно.

Пес таращит на меня глаза. Мокрый длинный язык вываливается на ковер.

Профессор рассказывает старый анекдот и сам добросовестно смеется над ним. Не могу понять, почему мама решила отдать ему свою жизнь и свое тело. Мысли такого рода плохо сказываются на моих манерах.

– Ты была сегодня на могиле? – спрашиваю я маму. Она бросает быстрый взгляд на профессора. Но не находит у того ни малейшей поддержки. Профессор аккуратно разделяет картофелину на две части и отрезает кусочек мяса. Потом кладет в рот и то и другое и начинает жевать. У него есть удивительная способность делать вид, будто ничего особенного не произошло.

– А ты был? – спрашивает мама робко.

Отца хоронили в четверг. Через неделю после несчастного случая. Пол в церкви вокруг гроба был покрыт цветами. Я сидел в первом ряду. Между мамой и венками. Каждый раз, когда я смотрел на распятие на стене алтаря, я думал о том, как папа перед падением висел высоко на скале. У гроба было много венков с лентами и надписями. Белый гроб. С позолоченными ручками. Папа лежал со сложенными на груди руками. Глаза покойно закрыты в вечном сне. Тело закутано шелковой тканью. На самом деле он был искорежен до неузнаваемости: череп разбит, руки и ноги переломаны, – превратился в кровавое месиво.

– Вкусная капуста, – хвалю я.

О кладбище можно больше не говорить. Своим вопросом я даю понять им обоим, что свела их вместе бессмысленная смерть и что с мамой за столом должен сидеть совсем другой мужчина.

– Она прибрана? Могила? – спрашивает мама.

Я удивленно поднимаю на нее глаза. Вопрос выдает ее волнение. До сих пор она не возражала, когда я дерзил.

– Я посадил там лилии.

– Ты упрекаешь меня в том, что я там не бываю?

Профессор, покашливая, начинает перекладывать с места на место овощи в своей тарелке. Я очень умело изображаю непонимание:

– С чего это ты взяла, мама?

Мама ненавидит ходить на кладбище. Мне кажется, что она ни разу не побывала там после смерти отца.

– Прошло двадцать лет, Малыш Бьорн! Двадцать лет!

Ее глаза блестят от волнения. Она чувствует себя оскорбленной. Пальцы крепко сжимают нож и вилку.

– Двадцать лет! – повторяет она. И еще раз: – Двадцать лет, Малыш Бьорн!

Профессор поднимает бокал с красным вином и пьет.

– Это много, – соглашаюсь я.

– Двадцать лет, – твердит она снова и снова.

Мама любит разыгрывать оскорбленное достоинство, для нее это род искусства, в котором она постоянно совершенствуется.

Собака кашляет и отрыгивает, потом с явным удовольствием пожирает все, чем ее стошнило.

– Ты хотя бы иногда думаешь о нем? – спрашиваю я.

Это не вопрос, а злобное обвинение. Мы оба понимаем это.

Профессор откашливается:

– Соус хорош, дорогая! Воистину хорош!

Мать не слышит его. Глядит на меня.

– Да, – с трудом выговаривает она, – я думаю о нем.

Мама кладет на стол нож и вилку. Складывает салфетку.

– Конечно, я знаю, какой сегодня день, – произносит она униженно. В речи появился северонорвежский акцент. – Каждый год! Каждое лето! Не думай, что я забыла, какой сегодня день.

Встает и выходит из столовой.

Профессор растерян. Он не знает, идти за ней или наброситься на меня с упреками. Скорее всего, надо было сделать и то и другое. Но он остается на месте и продолжает жевать. Смотрит на пустой мамин стул. Потом на меня. Потом в свою тарелку. И при этом не перестает жевать.

– Ты должен вернуть его! – заявляет он.

Я поворачиваюсь к псу. Пристальный взгляд заставляет его поднять голову и навострить уши. Он начинает скулить. Из открытой пасти течет слюна, оставляющая омерзительное пятно на светлом ковре. Потом пес поднимается, с громким звуком портит воздух и уходит.

8.

Возле своей многоэтажки я сразу замечаю красный «рейнджровер». В нем никого нет.