Текст книги "Любовь к камням"

Автор книги: Тобиас Хилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

– У тебя была мать. Братья.

Марта снова отступила.

– Теперь я пробавляюсь сама.

– Как же ты кормишься?

– Пробавляюсь. Я забыла ваше имя.

– Даниил Леви.

– Вывести вас отсюда, мистер Леви? – спросила девочка.

– Это было бы огромной любезностью.

Они пошли. Фигурка впереди Даниила виднелась силуэтом. Она была щуплой, как то существо под потолком в утренних покоях.

– Я рад видеть тебя, Марта. Как ты оказалась здесь?

– Меня провел Фергал. Это мой брат. Был в прислуге у лакеев. Не знаю, где он теперь. Может, в работном доме. Потом я обходилась без него. Том показал мне свои входы и выходы.

– Том?

– Его тоже уже нет. Он жил здесь. Его поймали около года назад. Что сделали с ним, не знаю. – Марта обернулась с улыбкой на испитом лице. – Я видела корону. Она понравилась королеве, так ведь?

– Ты была там сегодня утром?

Они подошли к огражденному веревками лестничному колодцу. Марта поднырнула под них.

– Смотрела из камина. Я сплю в дымоходах, места там хватает. Есть полки и ниши величиной с комнату. Ребята-трубочисты знают мои места и помалкивают. Я подумала, что корона красивая.

Когда Даниил поднял взгляд, Марта ждала его. Выражение ее лица оставалось прежним, осознал он, только посуровело. Оно было взволнованным, словно она хотела что-то сказать и не имела на это времени.

– Вас было двое.

– Да. Я и Залман, мой брат.

Марта повернулась и снова пошла вперед.

– Вы королевские ювелиры?

– Работаем в фирме королевских ювелиров.

Они поднялись по лестнице. Коридор освещали огарки свечей. В конце его Даниил увидел лучше освещенный, заставленный пустыми пьедесталами зал.

– Наконец-то! Отсюда дорогу я знаю. Без тебя блуждал бы здесь несколько дней.

Он вынул кошелек, нащупал в нем полсоверена, достал увесистую золотую монету и протянул Марте. Та попробовала ее на зуб, жадно, словно золото было съедобным.

– Можно, я буду работать у вас, мистер Леви?

– Я… – На стенах коридора были зеркала. Подыскивая слова, Даниил увидел свое отражение. Очки в свете пламени свечей казались матовыми. – Я один из продавцов. Компания не моя, Марта. У меня нет работы, чтобы тебе предложить…

– Я могу бегать с поручениями. Убирать. Находить в газетах то, что нужно. Если дадите иголку, могу шить двумя способами, – торопливо заговорила девочка. – Жить стала бы по-прежнему здесь. Я хочу работать у вас, мистер Леви.

Даниил почувствовал, что у него защемило сердце. Прислонился спиной к дворцовой стене.

– Говоришь, ты умеешь читать?

Марта потупилась.

– Немного.

– Знаешь Лудгейт-Хилл?

– Хорошо знаю.

– Над моей мастерской вывеска, золотой лосось. Золотая рыба. Приходи в воскресенье в полдень к задней двери. Крид-лейн. Полшиллинга в неделю за полдня работы тебя устроит?

Марта подняла подсвечник.

– Я могу раздобыть белья, свечей и еще кое-чего.

– Не нужно.

– Ладно. Тогда что?

– Тогда будешь учиться писать.

Полночь. Лондон в чистом снегу. Облаков нет, небо зияет огромной черной пустотой.

– Рассказывай, что еще?

– Больше нечего рассказывать. Королева, ребенок.

– К черту ребенка, Даниил!

– Но это и все. Бридж сказал, что назначит день в будущем месяце. Мы с Уильямом пошли назад.

Он приглашал меня на Хеймаркет.

– Чего ради?

– Был рад, что увидел королеву.

– А ты – нет. За четыре года это у нас лучшая новость.

– Я больше не поеду туда.

– Почему?

– Мне было стыдно.

– Чего?.

– Тебя там не было.

– Того, что все на тебя пялились? Эх, Даниил. Стыдишься благоприятной возможности? В нашей профессии самое весомое слово принадлежит королеве. Если во дворце будет сказано то, что нужно, наше будущее обеспечено на всю жизнь. Проснись!

– Я не сплю.

– Лжешь. Помнишь, как было, когда мы приплыли в доки? Англичане глазели на нас так, будто мы Али-Баба и его последний разбойник. И с тех пор ничего не изменилось, кроме нашей одежды. В душе мы никогда не станем такими, как эти люди. Ты стыдишься этого?

– Нет.

– Мы всегда будем дхимми.

– Залман, мы здесь уже четыре года.

– Да, четыре, и пока что никто не развернул перед нами кроваво-красного ковра. Так ведь? Перед нами впервые открывается блестящая возможность. Нас желает видеть королева Англии. Чего еще тебе нужно?

– Не знаю.

– Почему не хочешь ехать туда?

– Не знаю.

– Даниил, скажи, что поедешь со мной.

На подоконнике – три опорожненных бутылки эля, недоеденная горбушка хлеба, пузырек с чернилами, сквозь который синеет луна. Двое людей лежат без сна на матрацах. В их глазах отражается свет.

– Даниил. Фрат. Прошу тебя.

– Раз ты этого хочешь, поеду.

«А» было большим Арбалетом;

Стрелок всегда в цель попадал;

Стрелял он лисиц и дразнящихся птиц,

И злой змей от него уползал.

– Хорошо. Переписала первую строчку?

– Да.

– Покажи.

Январь, первое солнечное воскресенье. Двое сидят на ступенях перед дверью, выходящей на Крид-лейн. Девочка читает медленно, еле-еле, каждое слово – трудный шаг вперед. Почерк ее похож на какой-то шифр.

– Молодчина. Что за дразнящиеся птицы, как думаешь?

– Не знаю.

– И я не знаю. Читай дальше.

«Ј» было Бульдог в мясной лавке;

Был песик хоть мал, да удал;

Хозяин кормил его мясом,

Пока он рычать не кончал.

Смех. Девочка согнулась и закашлялась. Даниил взял у нее книгу.

– Все, на сегодня хватит. Ты делаешь успехи.

– Я не устала.

Лицо ее выглядело изможденным от кашля. Даниил протянул ей пять пенсов.

– Слишком холодно.

– Для меня нет.

Девочка взяла монеты и спрятала их.

– А для меня да. Я простужусь до смерти. Зимой будем заниматься подольше.

Даниил подумал, был ли у Марты когда-нибудь учитель. «Существуют школы, – подумал он, – куда ее могут принять. Надо будет заняться этим».

Послышался звук отодвигаемого засова. Оба подняли взгляд на вышедшего Залмана. Он рассеянно улыбнулся девочке и поплотнее запахнул черный сюртук.

– Доброе утро, Марта. Как успехи в чтении?

– Так себе.

Даниил подвинулся, и Залман сел.

– Я и сам не так уж давно учился. Мой брат превосходный учитель, а? – Он повернулся к Даниилу.

– Холодновато заниматься на воздухе.

Даниил, засовывая азбуку в карман, понизил голос:

– Джордж не пускает ее внутрь.

– По-прежнему? Да она чище его. Она никогда не бывала такой отвратной, как Джордж Лис, правда, Марта?

Девочка хихикнула, зубы у нее стучали на ветру.

– Бывала, когда рылась в канализации.

– В канализации?

– Еще до дворца. Нас мать заставляла.

Даниил смотрел на них, сидящих рядом. Лицо Марты было чистым, но серым, словно сажа навсегда въелась в него. Залман рядом с ней выглядел отмытым. Кожа его посветлела, будто бы от жара тиглей изменился ее химический состав. На зимнем солнце зрачки его глаз были все еще расширены.

– Разгребать грязь, лазать по трубам. Там были веревки, кости, железки. Я знаю места, где вы с головой утонули бы в грязи.

– Из канализации во дворец. Знаешь, через две недели мы тоже будем под кровлей ее величества.

– Мистер Леви говорил.

– О, а я не мистер Леви? Как ты называешь меня?

Девочка искоса глянула на Залмана.

– Маленький мистер Леви.

Даниил откинулся назад.

– Как спал, Залман?

– Без сновидений. – Он снова повернулся к девочке. – Марта, ты можешь сбегать для меня по одному делу? К Джеймсу Райдеру на другой стороне холма. Ищи аптекарскую вывеску. Вот тебе пенни и пять шиллингов для расчета с ним. Принесешь то, что он тебе даст.

Девочка встала и взяла монеты. Перестала улыбаться, словно деньги требовали серьезности. Не радуется, подумал Даниил. Детской беззаботности в ней нет. Однако довольна, и это уже кое-что.

Марта кивнула ему на прощание и пошла, не оглядываясь. Залман поднялся и вошел внутрь, продолжая говорить, хотя Даниил уже не слушал. Оставшись один, он ссутулился, руки и ноги у него мерзли. Улочка была тихой, даже крысы попрятались от холода.

«Я стыжусь драгоценностей», – подумал он. Эта мысль пришла к нему ни с того ни с сего, без всякой причины, или словно бы таилась до тех пор, пока он не останется в одиночестве. Вот что он должен был сказать три недели назад в мансардной комнате. «Чего ты стыдишься?» – спросил Залман. И он не знал, что ответить.

«Я стыжусь драгоценностей». Казалось, эта мысль всегда коренилась в глубине сознания. То, чего Залман хотел больше всего, ему было совсем не нужно. Он вспомнил Джейн Лимпус, свечу между ними. Его участь была решена желанием, брата.

Даниил потряс головой, встал и вошел в мастерскую, закрыв за собой дверь на засов. Станки и колеса были неподвижны по случаю праздничного дня христиан. Пошел в демонстрационный зал, где шторы оставались задернутыми. Он стоял в полумраке, ощущая вокруг себя серебро и карбункулы под стеклянными куполами витрин. К горлу подступала желчь.

Даниил думал о том, что делали люди ради драгоценностей и какие чувства испытывали к ним. О том, что все эти дела были продиктованы чувствами, но сами чувств не вызывали. Он думал о том, как сжимались руки Виктории Вельф, об одиночестве Рахили. Думал об этом он много дней; глаза у него болели от очков, спина немела, пока он ждал покупателей. Но мысли эти пришли с запозданием на несколько лет.

У Павлова странное представление о днях. Я жду в Ураве, а тем временем долгая японская осень становится холодной, Мел с Никола укладывают вещи и возвращаются в Новую Зеландию. Проходят недели, хотя время я могу измерить лишь по тому, как медленно тают деньги. Как-то я прохожу несколько мрачных миль до дома Бехтерева, воздух большого города жжет мне горло, но в квартире никого нет и на оставленную записку никто не отвечает. Как-то звоню сестре. Она говорит, что я нахожусь очень близко, почему бы мне не заглянуть к ней. «Приезжай и оставайся, – говорит Энн. – Почему тебе не приехать и не остаться?» Мне уже нечего ответить. О «Трех братьях» она не спрашивает, и я бы поблагодарила ее за это, если б могла.

В ноябре погода окончательно становится холодной. В тот день, когда Павлов звонит, идет первый снег. Я еду поездом через Токио и иду пешком от вокзала, слушая, как снежные комья осыпаются с вишен.

Павлов открывает дверь и улыбается. За ухом у него тонкая отвертка.

– Шах и мат, Кэтрин! Развлечения и игры. Входите-входите.

– У меня нет времени для шахмат.

Я иду за ним. В квартире наверху кто-то стряпает. Запах жареного мяса и сои заполняет неосвещенные комнаты. В темноте лишь голубеет экран компьютера. Я с запозданием задаюсь вопросом, сколько же времени потратил на меня Павлов, ища то, что, как мне уже кажется, невозможно найти. От сознания вины у меня сводит живот.

– Как дела? Как торговля зонтиками?

Павлов жестом приглашает меня к компьютеру, свет на экране отражается в его глазах.

– Ну вот, теперь увидите нечто, способное вас обрадовать.

Его пальцы быстро бегают по клавиатуре. В спальне запах плесени заглушает аромат стряпни. Возле компьютера стоят чашки и тарелки. Меня вновь охватывает беспокойство.

– А где Анна с детьми?

– О, – Павлов, погруженный в свои мысли, качает головой, – смотрите, прошу вас.

Когда поворачиваюсь к экрану, оттуда мне улыбается женщина. Худощавое, загорелое лицо. Беспечный взгляд. Это фотография для паспорта, за вьющимися волосами складки оранжевой занавески.

– Кто это?

Павлов указывает на японский текст.

– Джун Патриция Льюис. Она пять лет работала на острове Сикоку, в школе разговорного английского языка в Такамацу. Ее рабочая виза кончилась, когда она уволилась оттуда десять месяцев назад. Но, видите ли, она до сих пор находится в Японии. Нелегально работала преподавательницей, официанткой и занималась чем-то еще – возможно, танцами. Полицейские очень сердиты на нее и скоро вышлют на родину. Ей двадцать восемь лет, разведена. Американская гражданка, окончила университет в Сан-Диего по специальности «испанский язык». Каждую неделю звонит кому-то в Окленд.

– Павлов, – я смотрю на женщину на экране, все тайны жизни которой раскрыты, – как долго вы работали над этим?

Он наклоняется.

– Это пустяки. Подождите.

И ведет курсор вниз. Появляется вторая страница. На сей раз фотографии нет, только плотная стена иероглифов. Павлов улыбается между нами – компьютером и гостьей, ждет.

– Я не читаю по-японски.

– Ах да. Это история другой женщины по фамилии Льюис. На Сикоку их всего две. Но эта отличается от первой. Вот, я отыскал свидетельство о смерти. Ее имя – Мария Мурасаки. Она скончалась в Тосе в восемьдесят седьмом году. Девичья фамилия – Льюис.

Я подаюсь к экрану.

– Тоса?

– Маленький городок, глушь. На дальней стороне острова, тихоокеанской. Так вот, смотрите, на ее свидетельстве о смерти есть подпись. Это имя читается «Хикари Мурасаки». Значит, он ее сын. Вот адрес, который он дал для похоронных приготовлений. Неподалеку от Тосы, на побережье. Кэтрин, хотите водки?

– Нет, спасибо.

– Ладно, ничего. Потом я стал искать счета. На это имя, Хикари Мурасаки, по этому адресу. Но ничего не обнаружил. В доме нет ни телефона, ни зарегистрированной автостоянки, ни газа, ни электричества. На этого человека нет налогового досье. Они, этот человек и его дом, уже двенадцать лет невидимки. Никто не бывает невидимкой случайно.

Павлов выключает компьютер и в темноте поворачивается ко мне:

– Он прячется от чего-то. Может быть, от вас, Кэтрин.

Я сижу неподвижно, обдумывая услышанное. Павлов идет на кухню и возвращается с чашками в форме тюльпанов, в них сладкий чай. Пьет и смотрит, как я грею о чашку ладони.

– Возможно, от меня, – говорю наконец. – Если нет – существуют другие.

Павлов кивает и улыбается:

– Те самые люди с деньгами?

– Те самые люди с деньгами.

– Так, значит, вы думаете, это он? Я нашел то, что вы ищете?

– Может быть.

Я говорю спокойно. Признаю это только для себя. Павлов встает, берет у меня из руки чашку и похлопывает по спине.

– Как я и говорил! Если ищете что-то, обращайтесь к Павлову. А теперь отметим это.

Мы сидим на кухне, пьем водку, едим крекеры с пластмассовой тарелки. На стене с жирными пятнами над маленькой плитой фотографии детей. Я смотрю на них, пока Павлов рассказывает о достижениях собственной изобретательности.

Александр, Валентин, Елена. Их отец встает поискать еще какой-нибудь еды, раскрывает пустые шкафчики. Я говорю, пока он обращен ко мне спиной – даю ему время решить, с каким выражением лица повернуться ко мне. Думаю, что превращаюсь в японку.

– Павлов, я очень рада снова вас видеть. Скоро вернется Анна с детьми?

– Анна. Да. – Он поворачивается. В руках у него консервная банка с сардинами. Глаза опущены, хотя на лице сохраняется улыбка. – Видите ли, сам я получил политическое убежище. Но японская полиция сочла, что моя семья в нем не нуждается, не подвергается «высокой степени риска». Ничего, я буду каждый месяц высылать им деньги. В Грузии они разбогатеют, как воры, на тех вещах, которые я посылаю.

Павлов садится и принимается открывать консервную банку, отгибает крышку. Потом ставит ее бережно, медленно, словно с ней больше нечего делать.

– Простите, Павлов, – шепчу. – Я не знала. Жаль, что вы не позвонили мне. Что я могу для вас сделать?

Он пожимает плечами:

– Ничего. Может, мне следовало бы искать какую-то драгоценность, как вы, а не места, где семья жила бы со мной в безопасности.

Павлов снова начинает улыбаться, но передумывает. На столе бутылка водки с инеем на стенках, он вновь наливает нам обоим, лицо его вытягивается в неизбывной печали.

– Павлов. – Протягиваю к нему руку. Волосы у него жесткие, я глажу их. – Вы так много для меня сделали.

– Нет, нет.

– Я бы хотела вам что-нибудь за это дать…

«Но у меня ничего не осталось», – едва не произношу я и умолкаю. Человек, у которого осталось меньше, чем ничего, улыбается вновь. На пластиковый стол на несколько секунд падает солнце.

– Вы дали мне работу. В этом месяце она была мне необходима. Вы, Кэтрин, ничего не должны мне только за то, что я сделал для вас что-то. Это не Америка, здесь кормят бесплатными обедами.

– Я тоже хочу помочь вам.

Он берет меня за руку, слегка встряхивает ее.

– Тогда не исчезайте с моего горизонта. Мне нужны друзья, моя дорогая. Поэтому позвоните, когда найдете то, что ищете. Обещаете?

Я обещаю.

После покупки, билета на скоростной поезд денег у меня почти не остается. Я наблюдаю из окна, как меняется климат. Снегопад сменяется дождем, дождь – солнцем поздней осени. Крестьяне на полях возле Химедзи все еще жгут стерню. Из центра Окаямы ночной автобус едет по Большому мосту через Японское море. В креслах позади меня не спят дети, их губы и глаза отражаются в оконном стекле. Шепчут о жемчужинах, чудовищах, водоворотах.

В Такамацу дремлю, сидя на городской площади в ожидании утреннего автобуса. Когда он отъезжает, я в нем единственная пассажирка. Водитель поет под магнитофонную запись игры на шамисене. Жестом приглашает меня сесть впереди. «Сикоку зеленый», – говорит он, указывая на холмы, сплошь поросшие хвойным лесом, словно, будучи иностранкой, я могу страдать неизлечимым дальтонизмом. «Аоао, – говорит он улыбаясь, – зеленый-зеленый», – и это действительно так. Дорога пахнет гудроном и кедрами, инжиром и машинным маслом. На деревьях поют птицы. Водитель достает расписание и, продолжая вести машину, одной рукой пишет на нем ноты. Подает мне запись и кивает, словно я приехала сюда ради птичьих песен. Беру ее. Мы съезжаем к обочине дороги и едем по ней.

В полдень водитель останавливается в городке среди холмов, сгрудившихся возле реки. Покупает нам обоим жареных цыплят с приправленным специями рисом. Это первая моя еда за два дня. После нее у меня кружится голова, я закрываю глаза и слушаю птичье пение в лесу и духовой оркестр в городском зале.

Когда мы подъезжаем к морю, я сплю. Открыв глаза, вижу, что деревья исчезли и вверху кружат морские птицы. Сбоку дороги апельсиновые рощи и, когда выпрямляюсь на сиденье, Тихий океан. Волны бьются о темный песок. Иногда к нему подступает лес, и дорога вновь идет среди сосен. Когда приезжаем в Коти, уже близится вечер, я выхожу из автобуса и иду между курортными лавочками, сувенирными киосками с обнаженными фигурками из коралла и духами во флаконах из черепашьего панциря, статуэтками бойцовых собак тосской породы. Покупаю пакетик сушеного спрута и чашку кофе для водителя, сижу с ним на волноломе, он говорит о своей любви к музыке так быстро, что я не все разбираю.

В Тосе постоянной автобусной остановки нет. Водитель высаживает меня на центральной улице и разворачивается, оглядываясь с широкой улыбкой, автобус, удаляясь, слегка петляет на пустой дороге. Солнце рано заходит за холмы, я достаю из сумки куртку и надеваю. У обочины дороги лавки, почтовое отделение, бар – все закрыто. Лишь один огонек слабо светится в конце улицы, и я направляюсь к нему.

Раздвижная дверь не заперта. Внутри сидит резчик печатей. Когда вхожу, он поднимает на меня взгляд, кивает, словно я его постоянная клиентка, и вновь принимается за работу. Вырезает на ониксе иероглиф-имя. На стене над ним висит пара бивней, еще белозернистых: контрабандная слоновая кость. Настольная лампа с абажуром просвечивает розовую плоть пальцев старика до костей.

Закончив, резчик улыбается мне, и я подаю ему компьютерную распечатку с адресом. Он жестом предлагает мне сесть, берет со стола лист бумаги. Из задней части дома входит старуха с зеленым чаем и бобовыми лепешками. Резчик наливает чернил в чернильницу, обмакивает кисть и чертит мне карту. Это занимает полчаса. Я прохожу обозначенное на карте расстояние за пятнадцать минут.

Главная улица тянется за город. Я поднимаюсь по ней на гребень холма и обнаруживаю не обозначенные на моей карте пляжные аттракционы. Чертово колесо и киоски стоят освещенными в полутьме. Дальше темный на темном фоне мыс загибается в восточную сторону. Там виднеется лишь один огонек, на самом кончике мыса, обозначающий границу между сушей и морем.

Начинается теплый дождь. Я складываю карту и кладу между листами последней записной книжки. Когда поднимаю взгляд, огонек все там же. Я иду к нему по прибрежной дороге, ведущей на мыс.

Букингемский дворец, 1838 год. Песок во дворе смерзся; приемная по-прежнему в пятнах сажи. В коридорах для слуг раздается эхо звонков в колокольчик, на которые никто не отвечает. Лестницы широкие, как ступени собора. Зеркальный коридор с девятью часами. В конце его салон, там оживленнее, чем на Лудгейт-Хилл в полдень.

Даниил с Залманом стоят возле двери, за которой их оставили горничные. Незнакомый человек не признал бы в них братьев. Один сутулится, свесив голову, будто слуга или человек, стесняющийся своего роста. Другой ждет, заложив руки за спину.

Рабочие руки, Залман это знал. «Когда буду здесь в следующий раз, – подумал он, – надену перчатки, как джентльмен». Он оглядывал комнату, мужчин и женщин, сгрудившихся за столами с графинами, сужавшимися посередине, аппетитными пирожными, засахаренными фруктами, и думал о своих руках. Правая была сильнее левой. На тыльной стороне обеих остались ожоги, похожие на старческие крапинки, словно драгоценности состарили их. Восемь месяцев назад расплавленное серебро из треснувшего тигля обожгло ему левое запястье. «Теперь на вас поставлена проба, сэр!» – прокричал ему работавший напротив Джордж.

Проба. Залман смотрел на женщин с блестящими завитыми волосами и думал, какая может быть проба у них. Откуда они приехали, издалека ли, чтобы добиться жизни, исполненной удовольствий? Ему невольно вспомнились слова Джейн: «Ты ювелир, ты должен знать в них толк».

«И буду, – подумал Залман. – Я уже почти достиг цели». Переступив порог дворца, он почувствовал электризующее воздействие богатства. Какое-то скрытое течение голубого финансового могущества. Он крепче сжал руки.

– Почему мы ждем?

– Потому что мы здесь никто. Успокойся.

– Погляди на них. – Губы Залмана едва шевелились, получалось шипение чревовещателя. – Скот у кормушки.

– Я думал, это то, чего ты хотел.

– Это то, на что мы имеем право. Заслуживают ли его они – другой вопрос.

Его слова заглушил взрыв мужского смеха. В три часа дня воздух был уже сизым от сигарного дыма. Сквозь него к братьям подошел человек в одежде чужеземного покроя.

– Барон Штокмар.

Он выпрямился, стройный, как тополь. Человек за мраморным столом, вспомнил Даниил. Выглядел он таким тощим, что Даниилу было холодно на него смотреть. Брат его поклонился, согнувшись в талии.

– Залман и Даниил Леви…

– Да, королевские ювелиры. – Он смотрел на них так, словно ему с трудом в это верилось. – Да. Выпьете? Чего-нибудь согревающего. Сюда, сюда.

Свечи в люстрах были зажжены. Залман видел, что за окнами уже смеркается. Какая-то труба снаружи лопнула, и вниз свисали сосульки пожелтевшего льда. Штокмар остановился у буфетной стойки и налил обоим бренди. Залман видел, что брат выпил быстро, а сам не ощутил никакого вкуса, только жжение внутри. Они пошли дальше. Из толпы долетали обрывки разговоров.

– Сто дней подо льдом…

– И говорите, бедняки на севере думают, что королева отравляет их хлеб?

– Дизраэли! Так ясно выражается, что ничего не понять. Я был…

– Elle a peut-etre du sang bleu mais elle pisse jaune…2424
  Она, может, и голубой крови, но моча у нее желтая… (фр.)


[Закрыть]

Вделанная в зеркала дверь. Коридор без окон и слуг. Барон остановился у голой стены, достал ключ и ввел их внутрь.

Дверь закрылась, и шума двора не стало слышно. Они вошли в тускло освещенную гостиную, воздух в ней был спертым. Глаза Залмана быстро привыкли к полумраку. На диване возле окна спала какая-то старуха, положив на колени страницами вниз раскрытую книгу. Виктория Вельф сидела, выпрямив спину, в кресле с вышитой обивкой, на левой руке у нее была шелковая перчатка, на правой – перстни. На софе перед ней говорил какой-то человек, державший на коленях поднос с кусками известняка. Залман видел, как он улыбнулся и протянул один королеве. Бережно, словно маленький кекс.

– Ваше величество!

Барон Штокмар поклонился. Она выглядит усталой, подумал Залман. Глаза скучающие, как у невыспавшегося ребенка. Его удивило, что королева может быть такой обыкновенной.

– Мистер Чеймберс, прошу прощения. У королевы новые визитеры.

Человек с кусочками известняка поднял взгляд на Штокмара и оглядел его, продолжая говорить с мертвенной монотонностью:

– Вымирание – это все, ваше величество. Вымирание превращает землю в некрополис. Эти следы исчезнувших существ являются эпитафиями и подтверждением научной истины. Все мы, христиане, мусульмане и индуисты, стоим на костях стольких исчезнувших видов, сколько уже никогда не будет на свете…

Штокмар шагнул вперед.

– Братья Леви, ваше величество. Королевские ювелиры. – Королева вяло захлопала глазами. – Семитские ювелиры, ваше величество.

– О! – Взгляд королевы оживился. – О…– Она быстро поднялась. Взволнованно, оправляя юбку, произнесла: – Мы совершенно забыли. Мистер Чеймберс, извините. С вашей стороны было очень любезно объяснить о некрополисе…

С выражением лица человека, сознающего свое поражение, мистер Чеймберс встал и откланялся. Братья заняли его место. Когда Залман поднял взгляд, Виктория улыбалась ему.

– Ну вот. Вы должны рассказать нам свою историю. Штокмар говорит, вы из Вавилона.

– Из Багдада. – Залман сидел, разглядывая ее роскошное одеяние, в котором она выглядела еще более маленькой, ненастоящей – пятифутовой куклой в искрящемся атласе. Комнатная собачка под креслом, ряд обнаженных в улыбке зубов. – Это менее древний город, ваше величество.

– И вы получили кувшин. С драгоценными камнями. Потом приехали сюда работать у нас.

Его жизнь свелась к фразам на чужом языке. Залман кивнул.

– Какая чудесная история! Где теперь этот кувшин?

– Разбит, ваше величество. Выброшен.

Королева повернулась к Даниилу:

– А как вам нравится Лондон?

– Мы… – Даниил закашлялся от звука собственного голоса. – Очень, ваше величество.

– Еще бы. – Вблизи было видно, что глаза у нее навыкате, губа искривленная, чуть ли не заячья. Залман, пока брат говорил, смотрел на ее перстни. Оценивал их качество, словно они являлись частью ее самой, да так оно и было. – Вы не замечаете крайней тяжести и густоты атмосферы?

– Нет, ваше величество.

– Мы недавно обнаружили, что предпочитаем сельскую местность. Знаете Шотландию?

Даниил с сокрушенным видом покачал головой:

– Нет, ваше величество.

– О! – Королева внезапно снова повернулась к Залману. – Вы любуетесь нашими перстнями. Каково ваше профессиональное мнение о них?

Залман улыбнулся. Он оказался в своей стихии и был к этому готов. Уставился, сощурясь, на перстни и молчал, заставляя ждать ее и всех остальных. Потом откинулся назад и заговорил, словно выносящий диагноз врач, ощущая в собственном дыхании застарелый запах опиума.

– Они, естественно, изготовлены с превосходным вкусом. Этот и этот, – Залман указал, не касаясь их, – европейские. Сделаны в этом веке, скорее всего во Франции. Бриллиант недавно извлечен из другого украшения и заново огранен в Лондоне на английский манер. Это, – приблизив лицо к камню, он потянул носом воздух, – бразильский алмаз, хотя структура его почти столь же тонкая, как у индийских. Добыт в горах, видимо, в Тежуко. В этом перстне с жемчужинами золото высшей пробы. Сарацинское или восточное. Бриллиант очень соразмерен. Большинство жемчужин хорошие.

– А изумруд?

Залман протянул руку. Виктория, словно ее поторапливал наставник, начала снимать перстни, стягивая их через толстые суставы. Опустила изумрудный в ладонь Залмана и подняла взгляд. Он встал, поднимая перстень к люстре, вертя его перед своими опытными глазами. Пальцы ее, оставшись голыми, сжались в кулак.

– При всем моем почтении, ваше величество, это не изумруд. Обратите внимание на тусклость цвета и отсутствие пороков. У всех изумрудов есть изъяны, именуемые «садами», которые увеличивают их красоту. – Он вернул перстень и сел. – Это хризолит. Превосходный образец менее ценного, чем изумруд, камня.

Королева подалась вперед, выражение ее лица стало алчным.

– Какой ваш любимый камень? Мой – рубин.

– В Индии рубин называют царем камней.

Виктория умолкла с приоткрытым ртом. «Словно бы, – подумал Залман, – я совершил чудо, прочел мысли». В тишине он слышал, как посапывает на диване спящая старуха. Брат, на которого не обращали внимания, заерзал рядом с ним. Издали, от парламента, доносились невнятные звуки – там работали уборщики.

– Штоки! Будьте добры, разбудите Лецен. Мы хотим, чтобы она принесла новую драгоценность.

Губы ее плотно сжались. «От этого лицо ее изменилось, – подумал Залман, – в нем открылось что-то новое». Стало больше жесткости, меньше рассеянности. Он почувствовал, что барон за софой подошел поближе.

– Да, ваше величество?

– Рубиновую брошь.

– Может быть, ваше величество выберет какую-нибудь менее значительную драгоценность?

– Ни в коем случае. Мы хотим показать эту брошь. Ее взгляд поднялся и остановился на Штокмаре.

– Я нахожу эту мысль опрометчивой, – настаивал тот.

– Довольно. Мы хотим ее. Лецен!

– Уф. – Послышался глухой звук. Залман поднял взгляд: старуха, тяжело дыша, поднималась с дивана, книга ее упала на пол. Он увидел, что это новая трагедия Хупера. – Ваше величество?

– Ленивая Лецен, вечно спишь. Рубиновую брошь. Принеси быстро, пожалуйста.

– Бегу со всех ног, ваше величество.

В голосе ее слышался тот же акцент, что и у Штокмара. Идя по комнате, она замедляла шаг, оглядываясь на визитеров, поправляя очки.

– Если наша история интересна вашему величеству, – сказал Залман, подаваясь вперед, – то она еще не окончена.

– О?

Королева нехотя отвела взгляд от Штокмара, щеки ее побагровели. Залман понял, что гнев ее убывает медленнее, чем возник. И заговорил – вкрадчиво, осмотрительно, сведя вместе ладони:

– В Багдаде меня обучал гранильщик-араб, работавший на старом базаре. Благодаря ему я и получил кувшин с камнями. Поэтому, когда приехали в Лондон, мы с братом уже знали ювелирное дело.

И работали сперва не у Ранделла и Бриджа. У нас была маленькая мастерская на Коммершл-роуд, брат был продавцом, а я мастером. Видите ли, ваше величество, мы были ювелирами, имеющими собственное дело. И хотим стать ими снова.

От служебной двери донесся какой-то звук. «Еще визитеры, – подумал Залман. – Мое время почти истекло». Брат ерзал на софе рядом. Даниил был в центре внимания, уже до смерти надоевшего ему.

– С какими камнями вы работали?

– С дымчатым кварцем, аметистом, топазом. – Он преподносил ей эти названия, будто сласти. Обратил внимание, что губы у нее влажные. Залман почувствовал близость успеха, ощущение приподнятости, будто от шампанского, грудь его наполнялась игристыми пузырьками. – Делали украшения по заказу наших клиентов, бедных, какими были мы. Наши лучшие камни мы привезли с собой на судне Ост-Индской компании…

– Да. – Королева смотрела на него как зачарованная. Залман слышал ее дыхание. – Вы замечательные люди, замечательные. Мы умеем ценить истинное достоинство.