Текст книги "Порочный круг (СИ)"

Автор книги: Тимофей Печёрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

7

Через час отдыха Бренн уже хотя бы мог самостоятельно передвигаться. И не кашлял с такой силой, будто пытался выблевать легкие. Потому, не желая терять больше времени, перешел к делу.

Наспех созданный им магический портал казался грубым подобием того портала, что остался в вынужденно-брошенном бывшем донжоне. Подобно тому, как придворные шуты нарочито огрубляли поведение знатных особ, подражая им в своих выходках.

Вместо творения мастера картографии в распоряжении мастера Бренна был лишь наспех намалеванный чернилами рисунок. И нацарапанный углем на стене прямоугольный силуэт двери вместо арки.

Однако главное было при чародее. Руна «Райдо». И дело она свое сделала.

Освальда вынесло на край ближайшего леса. Не из-за недостатка точности, на который сетовал мастер Бренн. Но для пущей скрытности. Ведь ничто так не насторожило и не привлекло бы внимание одербуржцев, как светящийся проем, прямо в воздухе открывшийся у них на глазах посреди лагеря. Или просто на открытой местности, заметный глазу хотя бы часовых.

Не требовалось семи пядей во лбу, чтобы предвидеть, как воспримут это явление герцогские вояки. Так же, как и большинство людей – колдовство, мол. А значит, опасность. Тем более что перенос Освальда к западным рубежам Нордфалии и был колдовством. И действительно не сулил ничего хорошего… кое-кому из присутствовавших в лагере.

Лес – другое дело. Открытие портала в лесу одербуржцы заметили бы разве что в ночной темноте. А не при свете дня. Даром, что тускловатом из-за пелены.

Так что перенос Освальда в это дикое и почти безлюдное место прошел незаметно. Зато ему самому из-за леса стоянка герцогских воинов была видна отчетливо.

Шатры – уже расставленные. Множество дымных столбов от походных костров – войско Карла Дерзкого подкреплялось. Кое-где расседланные лошади… немного. Ну и, разумеется, часовые. С копьями в руках они неспешно прохаживались вокруг лагеря.

С полчаса Освальд просто наблюдал за этими бдительными ходоками. Прикидывая, сколько времени проходит между их появлениями. И, соответственно, сколько вышеназванного времени есть у него, чтобы выйти из укрытия да прошмыгнуть в лагерь.

Выходило, что не слишком много. Тем более, если часовой не успеет слишком отдалиться, он сможет заметить шныряющего поблизости чужака.

Подозрительного чужака. Ибо на войне любой чужак вызывает в лучшем случае подозрения.

Потому, решил Освальд, на пути между лесной опушкой и лагерем ему будет не обойтись без промежуточных укрытий. В качестве таковых его зоркий глаз приметил сначала кусты, затем одиноко стоящий валун почти в рост человека.

«Я собираюсь прирезать бабу, – в ожидании удобного момента и вынужденного бездействия вора легонько кольнула собственная совесть, – беззащитную женщину».

Не был, конечно, Освальд образцом добродетели. Более того, добродетели, внушенные ему в детстве, считал ярмом на человеческой шее. Будь это не так, стезю вора он не выбрал бы точно. Да и убивать Освальду приходилось.

Другое дело, что убивал он почти всегда, защищаясь. Ну, или хотя бы упреждая возможную для себя угрозу. Либо из мести, наконец. Здесь же вору велели убить человека… женщину, не только лично для него опасности не представлявшую, но и вообще не сделавшую ему ничего плохого. Вроде как не за что убивать.

Пришлось мысленно обругать себя, назвать размазней, строго велеть собраться. Ну и напомнить самому себе, что это убийство жизненно необходимо его соратникам. Да и ему самому – если он не хочет снова бродяжить и испытывать удачу.

Опять же Нора эта помогала завоевать родной край Освальда. Что тоже должно было разжечь ненависть к ней.

Должно… но разожгло как-то слабенько.

Зато какую именно особу женского пола надлежало заколоть, Освальд более-менее представлял. Помогло описание, данное Дедулей-Бренном. А также уверения того же Дедули, что других женщин в войске не было.

«При встрече узнаю», – заключил вор.

Следующие минуты превратились для него в череду коротких перебежек к заранее примеченным укрытиям.

Часовой скрылся из виду – и Освальд, выскользнув из леса, метнулся к ближайшим кустам. Где подождал, пока еще один несущий стражу одербуржец не появится в поле зрения и, пройдя вдоль границы лагеря, опять-таки не уберется подальше.

Дождался. И по-пластунски выбравшись из-за кустов, укрытый высокой травой, вор почти мгновенным рывком добрался до валуна.

Оказался этот камешек, кстати, не слишком велик. Укрыться за ним можно было только, присев и скрючившись. Не то либо голова замаячит над верхушкой валуна – хотя бы макушка. Либо покажется ступня или даже полноги в башмаке.

Поневоле вспомнились Освальду слова из проповеди деревенского священника, слышанной в детстве. «И не скроет его в тот день даже камень». Речь в ней шла, кстати, о Судном дне.

Снова ожидание – куда как в менее удобных условиях. Но терпение Освальда вскоре было вознаграждено. Очередной часовой прошагал по краешку лагеря и наконец, убрался. На этом участке границы ничего подозрительного не обнаружив.

Следующий рывок. И теперь укрытием Освальду служил уже один из крайних шатров одербуржцев. На миг вор выглянул из-за его покатой стены.

Неподалеку перед дымящимся котлом сидели полукругом несколько воинов и лениво переговаривались. Кто-то поругивал вредину-командира, то ли излишне требовательного, то ли просто самодура. Кто-то пытался шутить. Хотя не очень-то преуспел, потому что Освальд, например, наблюдая за честной компанией, ни смешинки не услышал.

Радовало, что до чужака, пробравшегося в лагерь, этим воякам не было дела. Одербуржцы банально расслабились, дождавшись долгожданного привала. Ставшего для них теперь, что родник в жаркую погоду. Пить из которого – наслаждение, из тех, которые никогда не надоедают. Но, напротив, их всегда мало.

Вот и наслаждались воины. Служебными обязанностями своими только что открыто не пренебрегая.

Внезапно полог шатра отодвинулся. Освальд с шустростью таракана, застигнутого среди ночи на кухне, обогнул шатер, стараясь и от входа в него отдалиться, и остаться при этом незамеченным.

Но тревога оказалась напрасной. Из шатра просто выбрался еще один вояка. Что примечательно – даже без кольчуги. И, почесывая живот, подошел к сидевшим у костра товарищам.

«Отдыхайте, отдыхайте, ребятки, – мысленно пожелал одербуржцам вор, – а главное, ни о чем не волнуйтесь. Никаких лазутчиков в вашем лагере нет и быть не может. Безлюдная местность».

Почти прижимаясь к земле и стараясь находиться подальше от группы отдыхающих бойцов, он переполз-перебрался к следующему шатру. Услышал изнутри храп под стать могучему Сиградду.

Обогнул шатер, следующего достиг. Заглянув внутрь и обнаружив его пустым, прошмыгнул внутрь. Где тише воды ниже травы переждал трех проходивших мимо воинов. Вид у них был куда более деловитый и сосредоточенный, не в пример давешним сослуживцам, сидевшим у котла. Эти, чего доброго, могли и тревогу поднять, и даже зарубить без лишних разговоров.

Так Освальд и перемещался по лагерю – от шатра к шатру. Используя каждый из них в качестве укрытия и успешно избегая недоброжелательных взглядов.

При всей своей временности стоянка одербургского войска ничем принципиально не отличалась от любого крупного человеческого поселения. Такой же лабиринт, в котором нетрудно укрыться тому, кому есть, от кого прятаться, и кого есть, за что преследовать. Были здесь и свои улицы, и переулочки, и укромные места. Которые просто надо было найти и ими воспользоваться.

А уж в этом-то Освальд успел поднатореть. Удирать и прятаться ему было не впервой. Хоть идя на дело, хоть дело свое темное успешно провернув.

Причем перемещался вор по лагерю не бесцельно. Не стремился обойти его весь в надежде на случайную встречу с побочной королевской дочкой. Но при всех зигзагах, совершаемых на пути, держал курс поближе к центру стоянки одербужского войска. Рассудив, что именно там, в глубине лабиринта из шатров должны находиться и герцог, и Нора.

Потому что… ну ведь не с краю же им размещаться. Военный лагерь есть военный лагерь, обитатели его просто обязаны ожидать нападения. А при атаке именно крайние шатры в первую очередь попадут под раздачу.

И наоборот, чем дальше от края, тем безопаснее.

8

От герцога Нора уходила в расстроенных чувствах. Хотя, казалось бы, чего расстраиваться? Все равно ничего хорошего от этого скота ждать не приходилось.

Едва объявив привал, его тусклое сиятельство затребовал Нору к себе. Срочно приспичило ему утолить свою мужскую прихоть. Что ж, по крайней мере, не уподобился кобелям, что лезут на любую, попавшуюся им на глаза, сучку прямо на ходу, особо времени для этого не выбирая.

А может, как раз привал Карл Дерзкий и объявил оттого, что невтерпеж сделалось? Если так, то оставалось гадать, почему у герцога Одербургского не отрос пушистый хвост, а нос не сделался черным и мокрым.

Но и похотливая настырность его сиятельства была лишь полбеды. Преклоняясь перед грубой силой и считая ее мерилом достоинства человека, герцог решительно не понимал одной простой истины. Что любовь… пусть даже в своем сугубо плотском воплощении вообще-то предполагает взаимность. И должна приносить радость и удовольствие обоим, не только ему одному.

Какое там! Возможно, герцог и слова-то такого не знал – «любовь». Всякий раз, когда он уединялся с Норой, удовольствие сиятельство стремился принести только себе. К женщине же относясь как к рабыне… нет, даже к игрушке. С которой можно обращаться, как ему заблагорассудится.

Как угодно… но предпочитал герцог раз за разом, чем грубее и унизительнее для Норы, тем лучше. Чего стоили только его вопли «давай, сучка!» или «давай, тварь!» А когда очередное, с позволенья сказать, «свидание» приходило к концу, растрепанная и мокрая от пота Нора чувствовала себя так, будто ее подержало в пасти да основательно пожевало огромное чудище. И, разумеется, все болело… там… внизу.

Оставалось успокаивать себя, что могло быть и хуже. Герцогу ничего не стоило отдать Нору своим воинам или приближенным – чтоб позабавились. Однако он предпочитал пользовать ее сам. От подданных же требуя к этой женщине отношенья сугубо почтительного.

Хотя трудно сказать, какими соображениями его тусклое сиятельство при этом руководствовался. Ценил ли свою союзницу, она же отмычка к землям Нордфалии, которые так соблазнительно было бы присоединить к своим владениям. А может, просто видел в ней собственность. Вещь. Которой не желал ни с кем делиться, как не делился одеждой или конем.

Но опять же – в отдельном шатре поселил Нору. Тогда как мог денно и нощно держать рядом с собой. Ну и превзойти по похотливой непосредственности всех кобелей Священной Империи.

Правда, сил на это у него могло не хватить.

Последняя мысль Нору хоть немного, но повеселила.

«Не тянешь ты на кобеля, – подумала она, про себя обращаясь к герцогу, – кишка тонка. И не хозяин ты мне никакой. А просто дурной мальчишка, ломающий игрушки, но не желающий никому их дать даже на время. Боишься, что не вернут?»

То, что «мальчишка» этот был усатый и не слишком молод, дела не меняло. В родной деревне Норы обитал пожилой дурачок, умом даже трехлетнего малыша не превосходивший. Юродивым его звали. Хотя сравнивать с таким Карла Дерзкого значило попасть пальцем в небо. Юродивый-то был добр. Никому зла не делал, раздражал только.

На кого больше походил герцог Одербургский, так это на одного из детишек, которые, встретив того стареющего, но так и не ставшего взрослым беднягу, дразнили его, обзывали, даже грязью кидались. Прекрасно понимая, что никаких кар за это не будет.

Не ждал и герцог, что ему выйдут боком грубые постельные игры. И само по себе отношение к Норе, как к живой (и оттого особенно желанной) игрушке, которую можно мучить в свое удовольствие.

А напрасно. Потому что Нора, в свою очередь, была уверена, что долго это не продлится. Суровый властитель Одербурга был необходим ей, чтобы скинуть короля Нордфалии и самой влезть на престол. А потом его тусклое сиятельство ждала внезапная, а главное – неизлечимая болезнь, желательно, быстротечная. Для этого «прощального подарочка» Нора еще приберегла волосок с герцогского тела. Надеялась, что этого хватит.

А потом… голова аж закружилась от радостного предвкушения, заслонившего даже визит в шатер герцога. Со всеми неприятными ощущениями, с этим связанными. Шутка ли – скоро она будет королевой. Она! Дочь простой деревенской знахарки!

Но, видимо, не столь важно в подобных делах, кто ты и что собой представляешь. Гораздо важнее – кто помогает тебе, действует с тобой заодно. С кем поведешься, как говорится.

А также что и от кого согласна терпеть.

Да, одербужцы те еще мужланы. И вряд ли признают своей правительницей женщину. Даже если Карл Дерзкий женится на ней, а брак этот освятит церковь. Но и одной Нордфалии Норе должно было хватить, чтобы чувствовать себя победительницей.

Она станет королевой. И тысячи людей будут кланяться ей. Обязаны будут кланяться.

Так, погруженная в свои мысли (а некоторыми даже ободренная), Нора шла к своему шатру, не оглядываясь. И не зная, даже мысли не допуская, что в этот момент за ней из укрытия наблюдала пара глаз… недобрых глаз.

Пара глаз, принадлежащая проникшему в лагерь чужаку. Тайно пробравшемуся сюда человеку. Чьи намерения по отношению к ней, Норе, были дурными настолько, что герцог, ее жестко и унизительно использующий, показался бы воплощением кротости. И преисполненным искренней и чистой любви.

* * *

Едва заметив Нору, идущую по лагерю, Освальд сразу понял, что это она. Дедуля-Бренн неплохо ее описал, а сам вор, не будучи дураком, понял и запомнил верно. И четко представлял, кого ему следовало найти.

На принцессу, по мнению Освальда, прогуливавшаяся по лагерю особа походила мало. Простоватое лицо, помятый вид, растрепанные волосы – все это были приметы, скорее, продажной девки.

Образ несколько нарушало скромное платье от горла до пят. Но не сильно. Так вполне могла нарядиться опять-таки продажная девка… но дорогая. Какая обслуживает только знать и богачей. А на оборванца-простолюдина с горстью медяков в кармане и внимания-то, скорее всего, не обратит. Не признает за мужчину.

Еще, на взгляд Освальда, была эта самозваная, прости Всевышний, принцесса несколько крупновата. Широковата и не обижена ростом. Назвать такую «дамой» у вора не поворачивался язык. Слишком много утонченности слышалось в этом слове. К Норе же больше подходили слова «баба», даже «бабища». Или даже «корова», если настроиться к ней особенно недоброжелательно. А кто может быть менее доброжелателен к другому человеку, чем убийца к своей будущей жертве.

Но если бы даже убивать Нору Освальд не собирался, привлекательной женщину подобных статей он бы для себя не назвал. Хотя бы потому, что трудно рядом с такой чувствовать себя мужчиной (сильным, хозяином), не будучи человеком-горой вроде Сиградда.

Ну и, наконец, не походила эта чернявая помятая особа даже на дальнюю родственницу королевской семьи. В династии-то той, судя по портретам в приемной, у всех были волосы светлые или пепельные. Да с вытянутыми, как лошадиная морда, лицами.

«Врет, небось! – с досадой подумал Освальд. – Такая же, небось, дочь его величества, как я – понтифик Святого Престола. Эдак и я мог назваться побочным сыном короля… или хотя бы графа какого-нибудь. Так называемым бастардом… эх, слово-то, какое красивое!»

Подумал – но и сразу сообразил: а толку-то? Признал, что мог говорить что угодно и сколько угодно, хоть до посинения. Да только кто ему поверит? Кто хотя бы слушать станет?

А Норе в этом смысле вор вынужден был отдать должное. Нашлись, и кто поверил, и кто хотя бы согласился услышать ее, возможно вымышленную, историю.

«Видимо, в этом и секрет успеха в борьбе за власть, – заключил Освальд, – прав тот, кто способен заставить других прислушаться к себе. Взять того же графа Дитриха фон… как-то там. Когда он не говорил – вещал, нам только и оставалось, что внимать почтительно. Даже премудрому Дедуле-Бренну. И благородному сэру Андерсу. И Сиградду, который таким мужичонкой, как этот Дитрих, в зубах мог поковыряться».

Лавируя между шатрами, выглядывая то из-за одного, то из-за другого, Освальд наблюдал за темноволосой самозванкой. Одна его рука уже сжимала рукоять кинжала. В ожидании удобного момента, когда следовало нанести удар.

Увы, всякий раз, когда вору казалось, что вот прямо сейчас самое время, на пути Норы попадались группки из курсировавших туда-сюда воинов. А убивать в их присутствии (тем самым и себе смертный приговор подписав) Освальду не улыбалось. Не склонен он был к героическому самопожертвованию. Оставлял его благородным как сэр Андерс рыцарям… а еще лучше героям баллад.

К тому же, если он и убьет самозваную королевскую дочь, погибнув сам, Дедуле тому же и остальным это не очень поможет. Дитрих-то, граф, на таракана похожий, ясно выразился: ему нужна голова Норы. А кто ее доставит ко двору, если те же одербуржцы спровадят Освальда на тот свет?

Потому, всякий раз, когда воины герцога показывались неподалеку и почтительными кивками приветствовали Нору, ее будущему убийце только и оставалось, что удерживать в груди тяжелый вздох. Ну и еще радоваться, что шатры в одербургском лагере расставлены достаточно часто. Легче прятаться. А вот окрестности обозревать, грозя наткнуться на того, кто прячется – наоборот.

Еще, надеялся Освальд, любой путь рано или поздно должен был закончиться. Прогулка Норы по лагерю – в том числе. И концом этого пути по разумению вора был шатер, в котором эта так называемая принцесса отдыхала. Отдельный шатер, что ценно. Уж его-то герцог наверняка своей не то союзнице, не то фаворитке предоставил. Если, конечно, не поселил ее у себя под боком.

Отдельный шатер – это значит, в нем Нора будет одна. От чужих глаз скрытая. И вот там-то Освальд намеревался лишить ее и головы и жизни совершенно безнаказанно.

Чутье и смекалка не подвели вора – побочная дочь короля действительно держала путь к своему шатру. Но тут же обнаружилась ложка дегтя… точнее, целых две ложки. Пара копейщиков, стоявшие в карауле по обе стороны от входа в шатер.

Стражи! Телохранители! Освальд готов был взвыть от разочарования, оттого, что допустил такую оплошность. Не подумал даже, что особу такого ранга не только поселили отдельно, но и личную охрану приставили. Хотя, казалось бы, очевидно же!

– Миледи, – коротко поприветствовал Нору один из стражей, а второй чуть приклонил голову, прижимая к сердцу свободную от оружия руку.

– Вольно, ребята, – ответила женщина и скрылась за пологом шатра.

Положение осложнилось. Даже не слишком внимательного взгляда хватило, чтобы отметить: шатер был натянут туго, нечего было и думать, чтобы подлезть под него. Это значило, внутрь придется пробиваться через единственный вход. То есть с боем. Более того, в одиночку против двоих хорошо подготовленных вояк.

А если не прорываться… тогда только и оставалось, что запастись терпением. И ждать, когда эта прикидывающаяся принцессой деревенщина снова покинет шатер. Да будет болтаться по лагерю, словно дразня своего убийцу. А тот (Освальд то есть) снова станет скрипеть зубами от досады, видя, что очередное мгновение, удачное для него и роковое для Норы, он опять-таки упустил.

Но судьба смилостивилась над посланцем Дедули-Бренна. Ни снова пасти эту бесхвостую телушку в платье, ни даже долго ждать ему не пришлось.

Уши Освальда, затаившегося за одним из соседних шатров, уловили звуки разговора. Это не кому иному, как телохранителям Норы надоело молча стоять. Вот и поболтать вздумали.

А когда вор прислушался – понял, что разговор этот отнюдь не праздный.

– Белый Жак опять на охоту мотался, – сказал один, постарше, – перепелок настрелял вроде. На вертеле пожарит.

– О! Правда? – с восхищением воскликнул другой.

– Ну, так говорят, – было ему ответом. – А чего слюнки-то побежали? Думаешь, угостит?

– А думаешь, откажет? Я у него на днях в кости выиграл, могу долг простить, если поделится. А то от сухарей этих и мяса вяленого уже блевать тянет. Хоть поход едва начался. Что будет, когда до Каллена дойдем?

Голос у одербуржца звучал почти жалобно. Что Освальду, например, показалось особенно забавным, поскольку совсем не вязалось с молодым, но уже суровым, украшенным боевым шрамом, лицом.

А вот следующие слова первого стража вора заинтересовали.

– Никак, счастья попытать хочешь? Ну, тогда беги… а то, небось, не один такой. Очередь целая из любителей свежего мяса выстроится.

– Прикроешь? – с надеждой спросил у него младший товарищ. – Я быстро.

– Прикрою, – отвечал старший, – если и на меня прихватишь кусочек.

Слушая последние слова, Освальд был готов плясать от радости. Одному из его противников предстояло отлучиться. А значит, расклад менялся на более удобный: один на один. Притом, что на стороне вора была внезапность.

И уж теперь-то он надеялся выпавшее ему время – не упустить.

Действовать следовало быстро. Едва молодой телохранитель скрылся из виду в лабиринте из шатров, как заранее прицелившийся Освальд повторил свой удачный бросок кинжала. В его старшего сослуживца.

Рука вора по-прежнему была тверда, глаз зорок. И если уж тогда, в доме мастера Бренна, в ночной темноте он преуспел, то теперь, при свете дня – и подавно. Иначе впору было думать, что на него, Освальда, наложили порчу.

Порчу на него никто не наложил, так что кинжал попал точно в цель. Прямо в глаз оставшемуся из телохранителей Норы.

Умер тот быстро. Еще не успев на землю упасть. И уж тем более не успел позвать на помощь или издать другой громкий звук.

Подскочив к поверженному одербуржцу, Освальд на ходу вытащил у него из глазницы кинжал. И с оружием своим окровавленным прошмыгнул в шатер.

Нужно было спешить. Что бравому копейщику, что охраняемой им побочной дочери короля достаточно было одного удара, чтобы расстаться с жизнью. После чего только и оставалось, что брать ноги в руки и удирать из лагеря. На ту же поляну, куда перенес вора портал Дедули-Бренна. И ждать, ждать, ждать пока тот же Дедуля снова его не откроет.

«Ах, нет! – с досадой вспомнил Освальд. – Еще ведь надо голову ей отрезать».

Сделать это, он понимал, было гораздо труднее. И времени требовало куда больше. Если говорить начистоту, вор ничем таким и не занимался никогда. Даже в юные годы отлынивал, когда нужно было скотину резать. И от остальной работы, кстати, тоже.

Но тратить время на растерянность и ковыряние в памяти («а как это делали односельчане?») было самоубийством. Сперва нужно было избавить мир и лично Альбрехта Третьего от принцессы-самозванки.

Нора сидела у дальней стенки шатра, спиной к выходу. Сидела перед небольшим столиком с зеркалом и отчаянно сражалась с собственной прической. Видимо, решил Освальд, не совсем уж она была пропащей. Пыталась в отличие от уличных девок выглядеть прилично. А в отличие от деревенских баб – привлекательно.

И что ценно – занятая собой, Нора, похоже, не заметила ни гибели телохранителя, ни вторжения в шатер чужака с окровавленным кинжалом. А это сильно упрощало дело.

Неслышной кошачьей поступью и так же стремительно Освальд метнулся к женщине, кинжал нацеливая на ее шею – так, чтобы облегчить труд по обезглавливанию.

Но когда между вором и Норой осталось меньше шага, побочная королевская дочь резко повернула голову. И уставилась на незваного гостя… нет, не с ужасом. К внутреннему своему недовольству, в глазах ее Освальд этого чувства не заметил. Как не заметил и даже толики страха. На подкравшегося к ней вора обитательница шатра смотрела, скорее, с брезгливым удивлением. Как на таракана, обнаруженного в тарелке с изысканным блюдом.

– Тс-с-с! – еле слышно прошипел Освальд, прижимая к губам указательный палец свободной руки. – Не шуми… не дергайся. И умрешь быстро.

С этими словами вскинул кинжал и чуть не рассмеялся. Нора-то в ответ подняла всего лишь руку. Словно надеялась, что такая жалкая преграда остановит разящий металл.

Однако в следующее мгновение вору сделалось совсем не до смеха. В каком-то дюйме от ладони Норы кинжал словно натолкнулся на невидимую стену. Нет, скорее, влип как букашка в янтарь. Потому что и назад отдернуть сжимавшую его руку Освальд, как оказалось, не мог.

Та же участь постигла миг спустя и другую руку. Стоило ей двинуться в сторону Норы.

– Ты?.. Да ты!.. – только и мог пролепетать вор, испуганно глядя на свою несостоявшуюся жертву. Да, теперь очередь пугаться наступила для него.

– Дай угадаю, – предельно спокойно и ноткой иронии молвила Нора, – ты, должно быть, подумал, что я – обычная баба.

Если это был вопрос, то ответить она Освальду не дала. Уже в следующее мгновение нечто невидимое, но мощное врезалось в вора, ударило. И, швырнув через весь шатер, выбросило наружу.

Вор не успел ни на ноги подняться, ни даже толком очухаться, когда над ним склонился второй из телохранителей Норы – по-видимому, едва вернувшийся.

Одной рукой он держал копье, которое упер прямо в грудь Освальду, прижимая того к земле. Достаточно было одного неверного движения, чтобы острие вонзилось в поверженного вора.

Вторая рука стража держала почти обглоданную птичью ножку. А во взгляде соседствовали печаль (при виде мертвого напарника) и ненависть к тому, кто лежал перед ним.

Вслед за Освальдом из шатра выскочила Нора. Волосы снова растрепаны, на лице решимость, кулаки сжаты.

– О! Так это вы его… так… миледи? – с удивлением, переходящим в уважение воскликнул страж.

– Парень, я росла в деревне, – с гордостью отвечала женщина, – а там всякий норовит тебе юбку задрать, едва ты округляться начала… в нужных местах. Не захочешь, научишься за себя постоять… чтобы полежать не пришлось, ха-ха.