Текст книги "Острова пряностей"

Автор книги: Тим Северин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Глава 4. Острова Ару

В 1843 году, когда Альфреду Уоллесу было 20 лет, его отец умер и семья распалась. Мать была вынуждена поступить в домработницы. Единственная оставшаяся в живых дочь (трое остальных умерли в младенчестве) эмигрировала в Соединенные Штаты, где стала учительницей. Джон остался работать строителем в Лондоне, а младший брат, Герберт, пошел в подмастерья к изготовителю чемоданов. Даже Уильям, квалифицированный землемер, не всегда мог найти работу и с трудом сводил концы с концами. Поэтому, чтобы не быть никому обузой, Альфред поступил на работу школьным учителем в частную школу в Лестере. Эта должность подразумевала, что он должен вести уроки и следить за выполнением домашних заданий сорока с лишним воспитанников, но огромным преимуществом было бесплатное проживание в доме директора школы. Кроме того, у Альфреда оставалось время для чтения.

Альфред всегда любил читать. Его отец даже в самые тяжелые времена приносил домой книги – иногда из книжных клубов, иногда из публичной библиотеки, где он подрабатывал. Он читал детям вслух, и у Альфреда, мальчика восприимчивого и застенчивого, развилась естественная любовь к чтению. В Лестере также была публичная библиотека, и в ней Альфред нашел две книги, которым было суждено оказать решающее воздействие на его судьбу. Первая из них – труд Мальтуса «Опыт о законе народонаселении»; идея автора о роли природных катаклизмов в ограничении роста популяций позже легла в основу теории Уоллеса об эволюции видов путем естественного отбора. Вторая книга – это «Личные впечатления от путешествия по Южной Америке», написанная замечательным немецким натуралистом бароном фон Гумбольдтом. Эта книга воспламенила воображение Уоллеса и заронила мечту о путешествиях в тропиках в качестве натуралиста.

Эту, с виду фантастическую, затею подкрепила случайная встреча в Лестерской библиотеке с будущим автором теории о мимикрии животных Генри Уолтером Бейтсом. Через двадцать лет Бейтс представил прекрасные доказательства теории происхождения видов Дарвина – Уоллеса, продемонстрировав, как некоторые виды животных защищаются от хищников с помощью окраски, имитирующей менее съедобные или более агрессивные виды. Когда Альфред Уоллес встретился с Бейтсом, тот был подмастерьем в трикотажной мастерской, и два серьезных юноши, натуралисты-любители, обнаружили, что их интересы очень близки. Оба любили бродить по полям и лесам вокруг города. Но если Уоллеса больше интересовал сбор растений для гербария, который он только что начал составлять, то Бейтс коллекционировал насекомых, в частности жуков. Когда Бейтс с гордостью продемонстрировал Уоллесу свою коллекцию бабочек и жуков, пойманных в радиусе десяти миль от Лестера, Уоллес был поражен. Он не предполагал, что такое количество различных видов может существовать на столь небольшой территории и что такие неприметные создания, как жуки, могут оказаться такими красивыми и причудливыми по форме и расцветке. С этого момента энтомология стала его любимым занятием. Он забросил только что начатый гербарий, купил огромный справочник по насекомым Англии и с радостью погрузился в изучение жуков. Спустя годы, уже в Индонезии, он с тем же энтузиазмом, не жалея времени, искал жуков под корой сгнивших бревен и высматривал в кронах деревьев новые виды птиц.

Эта встреча в библиотеке Лестера стала первой в ряду удивительных совпадений в судьбах обоих ученых. Они были приблизительно одного возраста – Уоллес годом старше Бейтса – и имели одинаково скромное происхождение. Бейтс, работая в мастерской, зарабатывал чуть больше, хотя ему приходилось каждое утро приходить в 7 часов и заниматься уборкой. В течение всей жизни оба натуралиста совместно путешествовали, занимались ботаникой и составляли коллекции, писали популярные книги о своих путешествиях в тропиках, имели одинаковые ученые звания и награды.

Было так много сходства между ними, что современники даже иногда их путали. Бейтс рассказывал историю о том, как однажды он шел по зоологическому саду и рядом с тюленьим прудом повстречал сэра Чарльза Лайелла, знаменитого геолога, который, как обычно, «прогуливался с полевым биноклем, прижатым к глазам», и обратился к нему со словами: «Мистер Уоллес, не правда ли?..» На это Бейтс был вынужден ответить: «Моя фамилия Бейтс». «О, прошу прощения, – сказал великий ученый, – я всегда вас путаю».

Именно с Бейтсом Уоллес впервые стал обсуждать вопрос о происхождении видов. Конечно, два новичка-любителя не могли знать о том, что происходит в высших ученых кругах Лондона и Парижа. Дарвин уже занимался исследованием этого вопроса, тщательно подбирая данные и составляя вопросники для сбора информации у своих ученых друзей. Помощник учителя и подмастерье трикотажной мастерской в Лестере принадлежали к совершенно другому кругу – и, хотя они были полны энтузиазма, у них не было ни информации, ни доступа к результатам полевых наблюдений и серьезным материалам. Уоллес и Бейтс, например, были поражены, прочитав популярную книгу известного автора [5]5
  Этим автором был Роберт Чемберс, эдинбургский издатель, по имени которого была впоследствии названа «Энциклопедия Чемберса».


[Закрыть]по теории эволюции, который, начав с абсолютно здравой идеи о том, что животные в ходе эволюции могут менять и меняют свои формы, продолжил довольно странными предположениями – например, по его мнению, желтый цвет в окраске животных связан с их злой природой, особенно если присутствует в виде полосок. Конечно, первым злодеем при такой системе взглядов был тигр, но китайцы и другие желтокожие люди тоже оказывались под подозрением.

Затем, в 1846 году, на семью Уоллесов свалилось еще одно несчастье – старший сын, землемер Уильям, умер от пневмонии. Та самая железная дорога, которая была его главным заказчиком и представляла основной источник существования, оказалась и причиной его болезни. В стране тогда началось очередное обострение железнодорожной лихорадки: предлагались сотни проектов строительства частных железных дорог, их обсуждали, отвергали и рекламировали. Уильяма пригласили в Лондон для доклада в Железнодорожном комитете. Возвращаясь в Уэльс, он провел февральскую ночь на открытой грузовой платформе – тогда это называлось «поездкой в третьем классе», – в результате чего заболел и умер. Известие о смерти Уильяма вынудило Альфреда и его брата Джона приехать в Уэльс, чтобы уладить дела покойного. Выяснилось, что Уильям одалживал небольшие суммы и, хотя эти долги были сравнительно небольшими, их все же нужно было собрать, так как Уильям на свои деньги частично содержал мать. Взыскание долгов оказалось для Альфреда предельно омерзительным занятием. Должники не торопились раскошеливаться, многих нужно было упрашивать, а одного даже пришлось припугнуть судебным преследованием. Наивный и порядочный, Уоллес был неприятно поражен уровнем продажности и бесчестности. Он начал, по примеру своей сестры, подумывать об эмиграции.

Этим планам не суждено было сбыться, и причиной тому стал тот же железнодорожный бум, который явился косвенной причиной гибели его брата. Спекуляция на железнодорожных акциях окончательно вышла из-под контроля, они выпускались в таком количестве, что, согласно подсчетам, во всей стране не хватило бы наличных денег, чтобы внести требуемые для начала фактического строительства депозиты в Торговую палату. Конечно, активизировались многочисленные мошенники, стремившиеся урвать куш и скрыться; для придания достоверности своим фирмам-однодневкам они представляли убедительные проспекты и красивые чертежи. Это, в свою очередь, означало, что возник спрос на карты местности, по которым должны пройти железнодорожные пути. Неожиданно топографы стали требоваться всюду, какие бы суммы они ни просили за свою работу. К своему изумлению, Альфред узнал, что топограф получает две гинеи в день – огромная сумма для школьного учителя. Инструменты Уильяма после его смерти достались Альфреду; в лице своего брата Джона он получил толкового помощника, а сам имел достаточно опыта, чтобы обходиться без советов и указаний.

Всего за месяц работы Уоллесу удалось накопить 100 фунтов, и этого было достаточно для осуществления его мечты – путешествия в тропики. Он написал Бейтсу, приглашая его совершить совместное путешествие по Амазонке. Он мечтал подняться по реке вверх, в тропический лес, и собрать коллекцию редких и неизвестных науке видов, насекомых и животных, особенно великолепных редких птиц бассейна Амазонки. Некоторые образцы они собирались оставить себе; другие послать в Европу на продажу, чтобы окупить путевые расходы. Но конечная цель была гораздо более амбициозной: вместе они смогут собрать данные для решения загадки о происхождении видов.

Когда Уоллес подплывал к островам Ару в восточной Индонезии через восемь лет, загадка о происхождении видов еще не была им решена, хотя какие-то проблески решения уже мелькали в его голове. Но он уже был вполне уверен в том, что идея финансирования собственных поездок путем продажи собранных коллекций редких видов, вполне оправдавшая себя в экспедиции с Бейтсом по Амазонке, в Индонезии будет еще более успешна. Острова Ару представляли собой настоящий Клондайк для орнитолога; здесь обитали легендарные райские птицы – редкость, за которую можно было выручить хорошие деньги. Столетиями моряки и путешественники привозили чучела и перья этих птиц в Европу. Удивительные цвета и необычные формы перьев разжигали любопытство, порождая самые фантастические догадки. Говорили, например, что эти перья принадлежат не настоящим земным птицам, а небесным созданиям. Они никогда не спускаются на землю, потому что у них нет ног, и либо летают всю жизнь по небу на своих шелковистых золотых крыльях, либо свешиваются с ветвей головой вниз, уцепившись за них чрезвычайно длинными изогнутыми хвостовыми перьями. Эти слухи возникали потому, что очень мало кто из европейцев видел райских птиц в их естественной среде обитания собственными глазами и все судили только по чучелам, которыми торговали местные жители, – а при изготовлении чучел ноги птиц отрезали. Линней, великий естествоиспытатель, исследовал кости и перья нескольких райских птиц – примечательно, что оба вида, которые ему удалось классифицировать, были привезены с островов Ару.

Теперь Альфред Уоллес мог сам посмотреть, где и как живут райские птицы, и, что не менее важно, собрать образцы, которые можно будет продать в Лондоне за круглую сумму. Уоллес слышал только об одном или двух французских судах, которые ненадолго бросали якорь у берегов Ару, и о единственном натуралисте месье Пейене из Брюсселя, который провел здесь несколько дней, но без особых результатов. Сколько-нибудь определенная информация имелась только о 20 видах птиц и насекомых с островов Ару; остальных предстояло найти и описать Уоллесу.

Доббо в сезон торговли (из книги «Малайский архипелаг»)

Он высадился в Доббо – единственном месте архипелага Ару, покрытого болотами и мангровыми зарослями, которое можно было с некоторой натяжкой назвать человеческим поселением. Уоллес нашел, что Доббо «на первый взгляд представлялось самым странным и Богом забытым местом в мире». Этот поселок становился временно обитаемым в торговый сезон, когда китайские купцы и бугийские торговцы высаживались на низкую песчаную отмель. Здесь они занимались починкой и приведением в порядок домишек, крытых пальмовыми листьями, которые мало чем отличались от сараев и использовались как база для временного пребывания на острове. Торговцы проводили здесь пять или шесть месяцев, а местные жители приносили им чучела и перья птиц, жемчуг и сушеных моллюсков; иногда торговцы сами садились в лодки и отправлялись в экспедиции к еще более отдаленным уголкам архипелага. Когда Уоллес прибыл сюда 8 января 1857 года, выяснилось, что он на пару недель опередил основной поток постояльцев. Все население Доббо в тот момент составляло полдюжины человек – китайцев и буги. Но, как выяснилось, найти жилье все равно было довольно сложно. Любая хижина, какой бы развалюхой она ни была, кому-то принадлежала и ждала появления своего владельца. А все свободные дома были либо наполовину недостроенными, либо стояли без крыши, либо оказывались Уоллесу не по карману. Наконец с помощью капитана прау удалось договориться об аренде дома, хозяин которого должен был отсутствовать еще несколько недель. Уоллес сколотил из досок подобие рабочего стола и полки для книг, бросил на пол несколько ковриков, поставил плетеное кресло и ящики с коллекциями и проделал небольшое отверстие в стенке, выложенной из тех же пальмовых листьев, чтобы в комнате стало посветлее и можно было работать за самодельным столом. Уоллесу не терпелось приняться за работу. «Хотя мое жилье представляло собой самый темный и убогий сарай, который только можно вообразить, я был так доволен, словно поселился в прекрасно обставленном особняке, и предвкушал с огромной радостью, как я проведу здесь следующие несколько недель за работой».

За пять месяцев, проведенных на островах Ару, Уоллес наблюдал необычайные изменения Доббо. В течение всего января не иссякал поток лодок с торговцами – прибыли 15 больших прау с Макассара и сотня более скромных лодочек с Кай-Бесара, побережья Новой Гвинеи и дальних (наружных) островов Ару. Люди бросали якорь у берега или вытаскивали свои лодки на пляж, чтобы очистить борта от наросших водорослей и ракушек и заново их покрасить; в этом случае команды перемещались в бамбуковые хижины на берегу. В поселке кипела жизнь. Уоллес никак не мог понять – так же, как на корабле он поражался согласованности действий матросов в отсутствии формального управления, – каким образом столько людей, не сдерживаемых какими-либо правилами, без надзора полиции и в отсутствии судебной власти, столь хорошо ладят между собой. Доббо был забит до предела «разномастным, невежественным и вороватым» народом – китайцами, буги, полукровками с Явы, выходцами с Серама; дополняли эту пеструю картину полудикие папуасы с Тимора и расположенных дальше к югу островов. Но эти люди, какими бы далекими от цивилизации они ни были, «не перерезали друг другу глотки, и столь разношерстное общество не впадало в состояние анархии, которое, казалось бы, неизбежно при таких обстоятельствах. Это было удивительно».

Наблюдения заставили его предположить, что, возможно, в европейских странах слишком сильна центральная власть и слишком много людей заняты управлением и что если «тысячи адвокатов и барристеров проводят всю жизнь, объясняя нам, что означают те или иные парламентские законы», то «пусть даже в Доббо недостаточно управленцев, зато у нас в Англии их явный избыток».

Уоллес решил, что основная причина, по которой в Доббо царят мир и порядок, та, что все приехали сюда с одной целью – торговать, и спокойная обстановка, необходимая для торговли, в интересах всех присутствующих. Таким образом, небольшая песчаная коса была местом дружественной встречи различных культур – и различных национальных костюмов. Китайцы с невозмутимым видом вышагивали по единственной улице, их длинные косички едва не касались земли. Туземцы – жители архипелага Ару – носили только набедренные повязки, а их густые курчавые волосы были стянуты огромными деревянными гребнями. Они стучались во все двери и предлагали свой товар, а потом выбирали самую выгодную для себя цену. Молодые моряки с Макассара играли в похожую на футбол игру мячом, выдолбленным из ствола ротанговой пальмы: его подбрасывали в воздух и ловили ногами, локтями и плечами.

Бледно-розовая молния озарила Доббо, когда мы на рассвете подходили на нашей лодке к пристани – спустя 139 лет после пребывания здесь Альфреда Уоллеса. Странный красноватый оттенок объяснялся подсветкой солнца, все еще скрытого за горизонтом. Уже восемь часов бушевала гроза – почти с самого момента отплытия от Кай-Бесара, когда мы отправились на юго-восток к островам Ару. Теперь мы находились почти у самой крайней юго-восточной точки нашего маршрута: в 650 километрах к югу был северный берег Австралии, а сам архипелаг Ару примостился под «брюхом» огромной Новой Гвинеи. На самом деле и с географический, и с биологической точек зрения острова Ару являются продолжением Новой Гвинеи. Будучи отделены от нее мелкими проливами Сахульского шельфа, они имеют много общего в составе флоры и фауны: и там, и там имеются, например, древесные кенгуру, кустарниковые курицы (большеноги) и гигантские папоротники. Долго считавшийся самым отдаленным и труднодоступным из всех индонезийских архипелагов, Ару только недавно сделал шаг навстречу остальному миру: был построен первый аэропорт, способный функционировать независимо от погоды – существенное требование в регионе, где ежегодно выпадает более 2000 мм осадков.

Точная численность населения неизвестна, потому что в некоторые места архипелага очень трудно попасть – их отделяют от цивилизации непроходимые мангровые заросли, низинные болота и тропический лиственный лес. По приблизительным подсчетам на архипелаге Ару проживают около 60 тысяч человек, в основном по периметру шести самых крупных островов. Они разделены узкими каналами, суммарная площадь которых составляет более шести тысяч квадратных километров. Большинство островитян живут в местной столице – том самом Доббо, где когда-то провел несколько месяцев Альфред Уоллес.

Даже на расстоянии восьми километров мы едва могли различить архипелаг, а подплыв ближе, увидели лишь узкую полоску земли: дело в том, что на Ару высота береговой линии нигде не превышает нескольких метров. Рассветные лучи с трудом пробивались через плотный слой облаков, нагнанных муссоном, и в водах открывающегося перед нами широкого пролива отражалось хмурое пасмурное небо.

Все здесь напоминало Западную Африку: неподвижный горячий воздух, глинистые плоские берега, постепенно переходящие в болота и мангровые заросли, с торчащими там и тут кокосовыми пальмами; приливное течение выносило из пролива мутную серо-зеленую воду. Плоский ландшафт подчеркивала фигура одинокого рыбака, стоящего в сотне метров от берега по грудь в воде. Он держал в руках закидной невод. За ним, справа от нас, расстилался широкий и довольно грязный песчаный пляж, а дальше были видны первые несколько домиков – низкие белые кубики, крытые проржавевшим железом, либо, по старинке – пальмовыми листьями. Доббо располагался на правом берегу пролива, и еще через километр мы увидели белый шпиль церкви в центре города, зеленые крыши административных зданий и высокую радиомачту. Это был очень скромный городишко, и административные здания высотой в четыре-пять этажей сильно выделялись на общем фоне. Высота улиц города над уровнем моря была так незначительна, что даже небольшой подъем воды смыл бы Доббо целиком.

Мы без каких-либо затруднений нашли ту песчаную косу, куда в свое время высадился Уоллес и где он провел несколько месяцев среди китайских и бугийских торговцев. Сейчас она стала центром города, выдаваясь далеко в гавань и заканчиваясь бетонным молом, к которому швартовались паромы.

По краям косы и дальше, на основном берегу, на уходящих в глинистую почву массивных сваях стояли длинные деревянные сараи. Большинство этих сараев служило складами или мастерскими – все те же незамысловатые по конструкции, длинные и вместительные, как и те, которые застал еще Уоллес. Их цепь образовывала единый мрачноватый серо-коричневый фасад под темно-коричневыми крышами. Если бы не встречающиеся кое-где белые каменные здания, можно было бы подумать, что перед нами – убогий рыбацкий порт прошлого века.

Доббо, который показался Уоллесу оживленным и организованным, теперь производил другое впечатление – мрачности и запущенности. Мы с Буди первыми отправились на берег. Наша прау встала на якорь, а Янис перевез нас на долбленой лодке, служившей шлюпкой, к молу. Дойдя по нему до берега, мы обнаружили, что главная торговая улица Доббо осталась на том же месте, как и во времена Уоллеса и, как раньше, была продолжением мола. Там, где Уоллес проходил между торговыми складами приезжих китайцев и буги, сейчас шли мы, отражаясь в витринах универсальных магазинов. Большинство из них, как и сто с лишним лет назад, принадлежало китайцам и торговало теми же товарами, которые лежали на прилавках в Туале: посудой и домашней утварью из пластмассы, простенькими радиоприемниками, бакалеей, металлическими изделиями и дешевой одеждой. И только в двух маленьких темных лавочках мы увидели товары, которые узнал бы Уоллес: нитки необработанного жемчуга, большие раковины с мерцающим внутри перламутром, перекрученные браслеты из красноватых кораллов и расставленные тут и там блюда с чем-то похожим на отполированные сияющие когти огромных орлов. Торговцы называли их «морскими казуарами», поясняя, что это особая разновидность кораллов, высоко ценимая ювелирами как поделочный материал. Здесь же, в глубине магазинчика, были припрятаны для особо интересующихся местной экзотикой яйца настоящих казуаров, хотя официально запрещено причинять птицам вред и собирать их яйца. То же пренебрежение к закону наблюдалось и в отношении дюгоней, или морских коров, которые когда-то в изобилии обитали в мелких прибрежных водах вокруг Ару. На продажу предлагалось множество мундштуков из клыков дюгоней, просверленных и украшенных резьбой. Однако райских птиц, живых или в виде чучел, здесь не было – и это хороший знак. Райские птицы на Ару находились под очень серьезной угрозой исчезновения, и законы по их охране соблюдались строго – по крайней мере, так мне сказали чиновники в Джакарте.

Как и Туаль на архипелаге Кай, Доббо выполнял управленческие функции. Это административный центр архипелага Ару, основными работодателями являлись многочисленные государственные конторы, вытянувшиеся в ряд на окраине города. Они лишь немногим отличались от местных захудалых бунгало; на каждом таком домике была выведена краской наполовину осыпавшаяся надпись, поясняющая, к какому министерству или ведомству он относится. Чтобы дойти до них, нужно было пересечь часть города, которая при Уоллесе представляла собой в основном болото. Оно до сих пор толком не осушено, и сейчас в зловонных канавах между жилыми домами стояла неподвижная загнившая вода. Мы с Буди миновали это не радующее глаз предместье и пошли дальше по дороге, пока не добрались до местного отделения министерства лесного хозяйства. Нам было нужно найти чиновников, ответственных за управление природным заповедником, расположенным на архипелаге. Без их разрешения мы не могли попасть на эту территорию – последний большой ареал архипелага, где еще обитает множество райских птиц.

Нас отсылали из одного офиса в другой, пока наконец не отвели к заместителю начальника искомой службы, который, как я полагаю, не затруднял себя ежедневным хождением на работу – подобно многим другим здешним чиновникам. Нам в основном попадались очень молодые служащие, получавшие жалкий оклад и практически неподотчетные – что и неудивительно здесь, в трех тысячах километров от Джакарты. Они были столь же вежливы, сколько ленивы, и относились к выполнению своих обязанностей без всякого энтузиазма. Заместитель начальника сказал, что посещение заповедника, до которого целый день пути, разрешается только в присутствии сопровождающего. Он сам готов выступить в этой роли; сегодня днем он приготовит свой походный рюкзак и на следующее утро присоединится к нам; но ему нужно получить вперед сто тысяч рупий на путевые расходы и закупку продуктов. Я выдал ему сумму, которая равнялась половине его месячного жалованья, и ничуть не удивился, что это был наш последний с ним разговор. Вместо него наутро появился маленький скучающий человечек, который вскарабкался на борт «Альфреда Уоллеса», быстро нашел самое удобное место на палубе и решительно уселся там, всем своим видом показывая, что мы должны его везти и кормить, но сам он и пальцем о палец не ударит.

Доббо, таким образом, оказался чрезвычайно унылым местечком. Было не очень понятно, чем здесь можно заниматься, кроме перекладывания бумажек в конторах. Хозяйственная жизнь архипелага шла где-то в стороне, среди бескрайних мангровых зарослей и болот.

Доббо сегодня

Там располагалось несколько лесозаготовительных поселков, и на новые участки начали стекаться в поисках заработка жители перенаселенной Явы. Нам говорили, что японские инвесторы пробовали создать фермы для выращивания искусственного жемчуга, потому что острова Ару когда-то славились на весь мир своим натуральным жемчугом, на поиски которого приезжали даже из Австралии, пересекая мелкое Арафурское море. Но сейчас качество воды изменилось и по неизвестной причине устриц-жемчужниц стало значительно меньше. Поэтому японцам так и не удалось наладить жемчужный бизнес. Главное богатство Ару по-прежнему связано с морем – в основном жители архипелага занимались рыболовством. Но количество рыбы постоянно уменьшалось, и единственное процветающее рыболовное хозяйство располагалось дальше по берегу, в нескольких километрах от Доббо. Рыболовецкие суда вставали на якорь прямо в море и не слишком часто заходили в порт.

Доббо по-прежнему единственное звено, связывающее архипелаг с окружающим миром – здесь находится единственный аэропорт и единственный паромный причал. Основной паром ходил два-три раза в месяц и был довольно современным. Но второй паром производил впечатление уже однажды затонувшего и извлеченного со дна моря: когда он полз по проливу в глубь архипелага, громыхание его мотора, работающего на честном слове, слышалось за пять километров. Верхняя и нижняя палубы кишели людьми и животными, кое-как расположившимися меж бесчисленных коробок, сумок и пакетов – казалось, что при малейшем волнении все содержимое этого ковчега полетит за борт.

Хлопающие на ветру куски грязного брезента еще как-то могли защитить верхнюю палубу от палящего солнца и дождя, но никакого спасения не было от пронзительной, режущей ухо музыки, льющейся из радиоприемников.

После того как несчастная ржавая посудина пришвартовалась, толпа пассажиров с котомками в руках запрудила сходни, а затем незаметно рассосалась по закоулкам Доббо, и через полчаса главная улица стала такой же пустынной и унылой, как и прежде.

Нас с Буди на обратном пути к лодке остановил слишком серьезно относящийся к своим обязанностям сержант в плотно облегающей коричневой униформе государственной полиции. Он попросил предъявить документы, а когда я сказал, что они остались на лодке, потребовал, чтобы мы принесли их в главное полицейское управление завтра утром. Сцена, которую мы увидели на следующий день в этом самом управлении, была классической для любой «банановой республики». Дюжина полицейских, застегнутых на все пуговицы и обвешанных пистолетами, изнывала от скуки на лавочке у входа. Фуражки были сложены на высокой полке сзади, как в мастерской театрального костюмера – высокие кокарды, яркие значки. Помещения полицейского управления напоминали опустевшие школьные классы – со множеством скамеек и досок, покрытых записями давно прошедших совещаний. Здесь никто никуда не спешил, и, очевидно, посетителей выдерживали в коридоре лишь для того, чтобы они знали свое место. Наконец, капрал нашел время прочесть мое рекомендательное письмо, которым я заручился у адмирала флота в Джакарте, и отношение внезапно поменялось на льстиво-подобострастное. Наши документы не понадобились, оказалось достаточным просто вписать имена в регистрационный журнал. Достали журнал; в ручке не оказалось чернил; потом долго не могли найти линейку, чтобы расчертить страницу в журнале. Наконец все было готово, и наши имена были вписаны. Но бумага оказалась настолько отсыревшей, что чернила растеклись и получились пятна, недопустимые в официальном документе. Уоллес называл Доббо местом, где жизнь шла благополучно без всякого официального управления, а теперь все стало в точности наоборот. Город задыхался под грузом бюрократии. К счастью для нас, оказалось, что наш печальный опыт общения с полицией и чиновниками в Доббо был единственным случаем взаимодействия с бюрократическим аппаратом за все время нашей экспедиции.

Мы подняли якорь и покинули Доббо без сожалений. Ночь мы провели не очень хорошо – здесь мы впервые повстречали комаров, которые не давали спать, а Джо и Леонард изнывали от жары и влажности.

Джо, оставаясь верным себе, не жаловался, но в конце дня признался, что чувствует себя ужасно усталым, а кожа его покрылась волдырями. Леонард был серым и измученным. Бобби, помощник Яниса, тоже ходил хмурый и сонный; складывалось впечатление, что у него даже повысилась температура. Только Янис был весел и свеж, как всегда. Утром выяснилось, что ночью, прячась от комаров, он завернулся в огромный полиэтиленовый мешок и счастливо избежал комариных укусов. С утра он бодро вышагивал по палубе, ища, по обыкновению, чем бы заняться.

Теперь нашей целью был природный заповедник Баун, расположенный вдоль границы района, называемого Кобрур, на дальней от нас стороне архипелага. Уоллесу так и не удалось добраться до этого отдаленного места, но он встречался с уроженцами Кобрура, которые предлагали ему приобрести райских птиц. По словам Уоллеса, «это было самое дикое и отталкивающее племя на всем архипелаге». Дикари щеголяли огромными деревянными гребнями в форме подковы, которые носили надо лбом, так что концы гребня касались висков. Сегодня, при нынешнем смешении народностей, мы не нашли какого-либо отличия между посетителями архипелага и его коренным населением – ни в одежде, ни во внешности. Все одевались примерно одинаково – в дешевые брюки и рубашки, волосы у большинства были коротко подстрижены, иногда вились, а цвет кожи мог быть самым разным: от темного, почти черного, до золотисто-коричневого, как у Буди.

Но сами каналы и проливы, по которым происходило перемещение между островами, совсем не изменились. Они выглядели как небольшие речки, только вода в них была морская; в длину достигали полутораста километров, и считалось, что они обладают уникальными гидрографическими характеристиками. Три основных канала пересекают весь архипелаг, и по северному из них Уоллес добирался до деревни, где искал жуков и просил местных жителей – обычно за бутылку арака – добыть для него райских птиц. Переход на лодке по каналу произвел на него сильное впечатление. Канал «был похож на реку шириной с Темзу в районе Лондона, петляющую по низменной и кое-где всхолмленной местности. Такой ландшафт вполне можно увидеть вдали от побережья, в глубине континента. Канал, в среднем одной и той же ширины, извивался, как река, кое-где встречались плесы. На поворотах внутренний берег часто был обрывистым, иногда даже представлял собой вертикальную скалу, а наружный – плоским и, по всей видимости, намывным. И только по солености воды и по легким приливно-отливным колебаниям уровня можно было определить, что это был пролив, а не река».