Текст книги "Острова пряностей"

Автор книги: Тим Северин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Через несколько секунд ловец высвободил пленницу, и теперь отчаянные крики животного сделались отчетливо слышны. Оно кричало и дрожало от страха. Через секунду еще одна мышь, гораздо большего размера, размахивая крыльями, стремительно снизилась, неподвижно зависла над помостом, а потом стала метаться в разные стороны и вскоре исчезла в темноте. Нам показалось, что вторую мышь привлекли крики первой.

Ловец летучих мышей

Ловец, выпутав мышь из сетки, показал нам и отпустил, затем растянул сетку снова и уселся в ожидании новой добычи – две палки торчали в небо наподобие антенн, а сетка свободно свисала между ними. Теперь мы знали, чего ожидать, и через несколько минут заметили приближение очередной мыши – ее силуэт промелькнул на фоне луны. Она тоже металась в разные стороны, поворачивала и петляла, внезапно бросалась назад – как ласточка, кружащая под карнизом дома. Дважды или трижды она подлетала к самой сетке, но потом улетала, почуяв сетку. Наконец она подлетела слишком близко, и бамбуковые палки опять со стуком схлопнулись – мышка попалась. Ее осторожно извлекли из сетки, чтобы не повредить ячею, и показали нам: пегая мордочка ощерилась, обнажив зубы в гримасе ярости и страха. Ловец держал мышь осторожно, чтобы не нанести вреда, а потом подкинул в воздух и отпустил.

Мы остались еще на час, пока легкий бриз не начал колыхать паутинную сетку, – охоту пора было заканчивать, так как при ветре управляться с ловушкой невозможно. К этому времени были пойманы еще три мыши – очень скудный улов, как нам объяснили: в хорошую ночь в удачном месте ловец может наловить от тридцати до сорока штук и каждую продать на следующий день на рынке за четыре тысячи рупий. За одну ночь можно заработать столько, сколько рабочий на фабрике зарабатывает за две недели.

Ловля летучих мышей стала нашим последним мероприятием на Тангкого. Простояв четыре дня на якоре напротив пляжа с черным песком, мы отправились вдоль побережья к Манадо. В 1859 году Уоллес описывал его как «маленький городок… один из самых приятных на Востоке. Он выглядит как большой сад, в котором тут и там стоят дачные домики, с широкими улицами, пересекающимися, как правило, под прямым углом. В нескольких направлениях в глубь острова расходятся хорошие дороги, с чередой симпатичных коттеджей вдоль них, аккуратных садиков, перемежающихся зарослями тропической растительности и фруктовых деревьев». Теперь Манадо превратился в обычный город, расползающийся во все стороны – и хотя он не был таким мрачным, как Амбон, все-таки уже не вызывал ассоциаций с цветущим садом. Особенно тесно было на пристани. С берега ее окружали симпатичные, но давно не крашенные старые здания; три небольших отсека, облицованных камнем, были запружены лодками, причальные тросы, тянущиеся во все стороны, образовывали над водой причудливый узор. Мы на своей прау с трудом протиснулись к берегу, раздвигая в стороны покрытые слизью и облепленные мусором веревки. Небольшое водоизмещение «Альфреда Уоллеса» позволило найти место для стоянки у самого края, там, где для большинства лодок было слишком мелко. Когда я обратился к начальнику пристани с просьбой разрешить нам остаться здесь на несколько дней, он удивился и сказал, что мы можем стоять, где хотим, только предупредил, чтобы мы были внимательны и опасались крыс. Оказалось, что на этой пристани обитали самые большие крысы на всем Сулавеси, да и по количеству этих животных наша пристань также уверенно лидировала.

Уоллес закончил свои исследования в Манадо к сентябрю 1859 года – как раз в те дни, когда Дарвин на другом краю света передал издателю Мюррею окончательную правку книги «Происхождение видов». Предыдущие варианты Дарвин отсылал своим друзьям Лайеллу и Гукеру для комментариев и предложений, а книга вышла в свет уже в конце ноября – через 17 месяцев после того, как Дарвин получил из Тернате роковое письмо Уоллеса, и через 22 года после того, как он сам приступил к работе. Экземпляр книги с дарственной надписью был выслан Уоллесу, отклик которого, в присущей ему манере, оказался весьма великодушным. Уоллес, вместо того чтобы возмущаться, что Дарвин представил публике их общие идеи относительно эволюции от собственного лица, выразил восхищение работой Дарвина. Он писал своему старому приятелю и компаньону по путешествиям Бейтсу:

«Я не знаю, как и кому выразить восхищение книгой Дарвина. Если я напишу ему, он сочтет это лестью; другим может показаться, что это самовосхваление; но я действительно считаю, что, с каким бы тщанием я ни работал, как бы ни старался собрать достаточное количество данных, я никогда бы не смог даже приблизиться к той полноте и завершенности, которые присущи его книге, – это огромный охват материала, непререкаемая убедительность доказательств, восхитительная манера изложения и сам дух книги. Я и вправду чувствую благодарность за то, что мне не пришлось самому представлять публике эту теорию. Мистер Дарвин создал новую науку и новую философию».

Глава 13. Оригинал и гуру

Книга Дарвина уже в течение двух лет пользовалась огромной популярностью [17]17
  Тираж первого издания, составивший 1250 экземпляров, был полностью скуплен книготорговцами в первый же день, а в 1862 году книга была издана в третий раз.


[Закрыть], когда в апреле 1862 года Уоллес вернулся в Лондон; с собой путешественник привез двух райских птиц. Он провел на Востоке восемь лет, и на фотографии, сделанной в Сингапуре по пути домой, запечатлен высокий худощавый мужчина, застывший перед объективом, слегка смущенный, но с осанкой уверенного в себе человека. Уоллес знал, что в Лондоне его ждут дюжины ящиков и коробок с пометкой «Для частного пользования». Вместе с партиями чучел и шкурок, предназначенных для продажи, он годами отсылал их своему агенту Сэмюелу Стивенсу с указаниями складывать отдельно и не открывать до его возвращения. В этих ящиках Уоллеса дожидались тысячи засушенных птичьих шкурок, насекомых, жуков и ракушек, многие из которых ранее не были описаны и рассказ о которых должен был произвести огромное впечатление на английских ученых-натуралистов.

За то время, что Уоллес провел в джунглях, вооруженный сачком и дробовиком, интерес общественности к научным экспедициям, особенно рискованным путешествиям по диким местам, достиг небывалых высот. Дэвид Ливингстон открыл водопад Виктория на реке Замбези; Спик, исследовав совместно с Ричардом Бертоном район Танганьики, был близок к тому, чтобы отыскать наконец истоки Нила. На севере Канады одна за другой экспедиции отправлялись на поиски сэра Джона Франклина и его спутников, загадочным образов исчезнувших при попытке найти Северный морской путь от Атлантического к Тихому океану. Для тех, кто интересовался другими странами и культурой иных народов, мир становился более близким, а дальние страны – не столь безнадежно далекими. На океанских кораблях устанавливались паровые двигатели, и они уже не так сильно зависели от погоды, а первый построенный из железа корабль компании «Кьюнард» пересек Атлантический океан за девять с половиной дней. Огромный пароход «Грейт Истерн» водоизмещением 27 тысяч тонн – самый большой в мире на ту пору – продемонстрировал возможности кораблестроения; а француз по имени Де Лессепс приступил к осуществлению масштабного проекта – строительству канала через Суэцкий перешеек, который обещал сделать Индонезию гораздо более доступной для мира.

Как многие отшельники, проведшие долгие годы в добровольном изгнании, Уоллес тщательно планировал многочисленные дела, которые он собирался совершить по возвращении. Из Сурабийи на Яве он писал своей овдовевшей матери: «Теперь я, как видите, начал постепенно двигаться на запад, удаляясь от диких Моллукских островов и Новой Гвинеи по направлению к Яве». Его сестра Фанни вернулась в 1847 году из Соединенных Штатов и вышла замуж за профессионального фотографа по имени Томас Симс. Уоллес замечал: «Она написала мне письмо в прошлом месяце о том, как и где мне жить по возвращении домой. Конечно, моя дорогая матушка, после столь долгой разлуки я и не помыслю о жизни где-либо, кроме как рядом с Вами». Он беспокоился только о том, что в домике его матери может не хватить места для всех материалов, собранных за время экспедиций по Индонезии. Ему понадобится «небольшая спальня, одна большая комната или даже небольшая, и одно помещение под кладовку, чтобы хранить свои ящики и заниматься черновой обработкой материалов».

Если в ее доме не хватит места, он поможет ей с Фанни купить новый, более просторный дом. Ему бы хотелось обустроиться где-нибудь в пригороде, недалеко от Лондона: «Я бы предпочел жить подальше от городского шума, в тихом месте со своим участком и садом, но неподалеку от автобуса, чтобы можно было доехать до города».

По поводу более личных вопросов он советовался в письмах с Джорджем Силком, своим другом еще по Лестеру. Уоллесу было уже тридцать девять лет, и он надеялся найти женщину, которая стала бы его женой. «Я считаю, что хорошая жена, – писал он Силку со всей серьезностью, – это самая большая удача человека и единственный путь к счастью». Когда-то он полагал, что самое главное качество, каким должна обладать жена, – это способность к интеллектуальному партнерству; но долгие размышления и восьмилетнее одинокое существование в дальних странах заставили его изменить мнение. Теперь он считал, что «если небо пошлет мне любящую, добрую и хозяйственную женщину, я нисколько не буду сокрушаться об отсутствии у нее каких-либо талантов или даже образования».

Поиск жены оказался более сложным делом, чем охота на бабочек. Вскоре по возвращении в Англию Уоллес поселился в доме в западной части Лондона, который занимали его зять, сестра и мать, чей домик оказался слишком маленьким для воссоединившейся семьи. Также по совету Джорджа Силка он вступил в шахматный клуб. В клубе – как, возможно, и предполагал Силк – он познакомился с вдовцом, мистером Л. (Уоллес так и не открыл его полного имени), у которого были две незамужние дочери. Вскоре Уоллес начал ухаживать за старшей, часто навещал семью, посещал чаепития и обеды и стал надеяться, что она согласится стать его женой. Примерно в это время его зять-фотограф сделал портрет, на котором Уоллес выглядит уже не так, как в Сингапуре: вместе с аскетической худобой пропало и ощущение уверенности. Казалось, к Уоллесу вернулась робость, которая была присуща ему в юности. На этой фотографии он стоит очень неловко, со слабой улыбкой, будто смущаясь уже от самого вида фотоаппарата и пасуя перед лондонским обществом.

Его робкое ухаживание вполне соответствовало этой перемене. Целый год потребовался Уоллесу, чтобы набраться духа сделать предложение мисс Л., и даже тогда он сделал это в письменном виде, а не лично – так он был застенчив. Она ответила ему также письмом, отказывая вежливо, но не слишком решительно. Прошел еще год, прежде чем Уоллес сделал вторую попытку, на сей раз написав отцу девушки и попросив встретиться с ним лично. На встрече Уоллесу было сказано, что, если финансовые вопросы между женихом и невестой будут улажены к обоюдному согласию, можно подумать о свадьбе. Таким образом, помолвка стала официальной. Ухаживание продолжалось в том же неторопливом темпе, с соблюдением всех формальностей. Уоллес пригласил мисс Л. к себе домой, чтобы познакомить с семьей; он заходил к ней два или три раза в неделю, дата венчания была уже назначена, необходимые приготовления сделаны.

Совершенно неожиданно все рухнуло. В один прекрасный день Уоллес, как обычно, постучался в дверь дома своей невесты, и слуга ответил, что мисс Л. уехала, но напишет ему письмо. В изумлении он стал ждать письма, которое в конце концов пришло, написанное отцом невесты, и оповестило Уоллеса о том, что его дочь решила расторгнуть помолвку. Уоллес был глубоко опечален и совсем пал духом. Через некоторое время мисс Л. написала – оказалось, что до нее дошли слухи об отношениях Уоллеса с другой женщиной, вдовой офицера индийской армии, которые жених, по ее мнению, скрывал. Бедный Уоллес стал жертвой собственной застенчивости и сдержанности. Он поддерживал отношения с этой вдовой, которую считал очень приятной и доброй женщиной, но совсем не собирался жениться на ней. Он не рассказывал о ней мисс Л. просто потому, что вообще не любил говорить о себе. Все это он объяснил в письме к своей невесте, «но не получил ответа и с тех пор не слышал и не видел ни ее, ни кого-либо из ее родственников».

Альфред Рассел Уоллес после возвращения из Юго-Восточной Азии

Отчаяние, в которое впал Уоллес после столь внезапного разрыва, показывает, насколько эмоционально уязвимым был отважный путешественник. Через сорок лет он написал: «Никогда в жизни я не испытывал такой эмоциональной боли». После долгих лет, проведенных вдали от родины, он чувствовал себя неловким и чужим в городском обществе. Уоллесу было трудно вести светскую беседу, и он понимал, что незнакомым людям кажется мрачным и замкнутым, хотя на самом деле «ему просто было скучно».

Кроме того, он был обескуражен количеством научного материала, который его ожидал. Ящики с индонезийскими коллекциями заполнили почти весь второй этаж дома Симса, а содержимого некоторых из них он не видел в течение пяти или шести лет.

Теперь ему предстояло распаковать и разобрать все коробки, описать все экземпляры коллекций и затем составить единую схему классификации, желательно привязав ее к теории происхождения видов или к идеям о географическом распределении видов животных. Даже самая простая, «тяжелая и грязная» часть этой работы – распаковка аккуратно запакованных ящиков и вытаскивание тщательно завернутых образцов – была серьезной задачей. Положение усугублялось еще и тем, что по возвращении Уоллес страдал жестокими приступами фурункулеза, ставшего следствием перехода с простой и скудной диеты в жарком климате на жирную пишу в туманной Англии. Еще долгие годы Уоллес трясся от озноба и лихорадки каждый раз, когда менялась погода.

Самым приятным для него обстоятельством оказалось то, что в финансовом отношении, благодаря своему агенту, он вполне мог себе позволить заниматься научной работой и не беспокоиться о хлебе насущном. Сэмюел Стивенс отсылал Уоллесу в Индонезию не всю выручку от продажи чучел и шкурок. Часть денег он от имени Уоллеса вкладывал в акции компании, которая занималась строительством железных дорог в Индии. Таким образом, Уоллес имел доход в 300 фунтов стерлингов в год – достаточная сумма, если жить экономно; это позволило ему заниматься предварительной классификацией своей обширной коллекции.

Он начал работу с птиц, часто посещал коллекцию птиц в Британском музее и консультировался с постоянным экспертом музея мистером Греем, который уже видел несколько самых экзотичных образцов и назвал вымпеловую райскую птицу в честь Уоллеса [18]18
  По-английски «Wallace Standard Wing». – Примеч. перев.
  Спрюс прожил еще 29 лет, хотя все эти годы сильно болел. К моменту своей смерти в возрасте 76 лет он закончил только шесть глав книги о путешествии по Южной Америке. Остальную часть текста подготовил к публикации Уоллес, сохранивший привязанность к своему коллеге на всю жизнь.


[Закрыть]. Время требовалось и для изучения хотя бы части огромной коллекции жуков и бабочек, и для написания научных статей по физической и зоогеографии. Эти статьи Уоллес отсылал в Зоологическое, Энтомологическое и Линнеевское общества и время от времени выступал с публичными лекциями, хотя из-за своей робости не любил стоять перед аудиторией и был плохим оратором. Ему лучше удавалось выражать свои мысли в письменном виде, и он долго вел переписку с Дарвином о различных аспектах теории происхождения видов. К тому времени Дарвин уже знал, что ему не нужно опасаться со стороны Уоллеса недовольства тем, как в Линнеевском обществе была представлена теория происхождения видов, и двое ученых мужей общались по-дружески.

Уоллес приехал к Дарвину в Даун-хаус вскоре по прибытии в Англию, и с тех пор, когда здоровье Дарвина позволяло, они встречались в Лондоне за чашкой чая. К большому удовольствию ученых-натуралистов, Уоллес организовал выставку наиболее необычных экземпляров своей коллекции птиц и насекомых в фотогалерее зятя. Выставка произвела огромное впечатление: «…на длинных столах, покрытых белой бумажной скатертью, лежали многочисленные экземпляры моей коллекции: попугаи, голуби и райские птицы. Причудливость форм, многообразие фактур и обилие ярких красок радовали глаз – вряд ли кто-то из присутствующих видел ранее что-то подобное».

Сумма в 300 фунтов стерлингов ни в коем случае не была достаточной для обеспеченной жизни в Лондоне, и Уоллес пополнял свой кошелек продажей тех предметов коллекции, которые имелись в двойном или тройном экземпляре, пока этот источник не иссяк. Ходили слухи, что акции Индийской железнодорожной компании, да и другие вклады могут пострадать от взлетов и спадов викторианской экономики, так что Уоллес, не торопясь, подыскивал себе постоянную работу. Одним из вариантов было место секретаря Географического общества. Интересно, что конкурентом Уоллеса на эту должность неожиданно оказался его давний друг и спутник по бразильской экспедиции Генри Бейтс. Каждый из них, узнав о желании другого занять это место, вызвался уступить. В конце концов был выбран Бейтс – возможно, потому, что он знал немецкий язык (который самостоятельно выучил), поскольку немецкий, наравне с французским, в то время считался языком науки будущего. Уоллес, естественно, воспринял эту новость с радостью, так как теперь «Бейтс будет жить в Лондоне и мы сможем чаще видеться».

Но южноамериканская экспедиция повлияла на судьбу Уоллеса гораздо более важным и положительным образом. Путешествуя по Амазонке и Рио-Негро, Уоллес и Бейтс познакомились с доктором Ричардом Спрюсом. Будучи ботаником, тот приехал в Бразилию, чтобы собрать растения, с помощью которых надеялся вылечиться от заболеваний сердца и легких. Как ни печально, он не достиг в этом успеха и вернулся в Англию в еще более тяжелом состоянии, чем уезжал, – к его недугам в результате работы в Андах добавился тяжелый ревматизм. С собой он привез большое количество южноамериканских растений, которые, как и коллекцию Уоллеса, необходимо было классифицировать. Не рассчитывая прожить слишком долго, Спрюс призвал на помощь ведущего специалиста Англии по мхам, мистера Уолтера Миттена, и переехал в Херстпьерпойнт в Сассексе, чтобы жить рядом со своим коллегой.

Уоллес летом и осенью 1864 года часто ездил в Сассекс, чтобы навестить своего больного друга [19]19


[Закрыть], который представил его семье Миттена. Уоллес познакомился с 18-летней дочерью Миттена Анни, и, в отличие от своего ухаживания за мисс Л., которое закончилось неудачей, на сей раз добился руки и сердца девушки всего за год. Весной 1865 года они поженились. Их отношения сложились очень удачно и стали источником радости для обоих на протяжении всей жизни, несмотря на разницу в возрасте, составившую двадцать четыре года. Анни была тихой, домашней и ласковой женщиной, о какой мечтал Уоллес.

Уоллес уже встречался с Миттенами, когда писал Дарвину, возможно – наполовину в шутку, что тяжелый труд по написанию книги об индонезийских приключениях его страшит и он не сможет этим заняться, «если мне не повезет настолько, что я найду себе жену, которая будет меня к тому побуждать и будет мне в том помогать, что весьма маловероятно». Женитьба на Анни, видимо, обеспечила ему необходимый стимул, так как через два года он писал уже заключительные главы повествования о своей экспедиции – что в конце концов оказалось не таким уже трудным делом.

В написании книги ему очень помогли те путевые заметки, которые он с исключительным упорством вел на протяжении своих скитаний. Все восемь лет, проведенных в Индонезии, он записывал события каждого дня или недели в маленькие тетрадки с крапчатыми лиловыми обложками. Это, вероятно, требовало огромной самодисциплины – в конце тяжелого дня находить в себе силы написать несколько сотен слов. В течение долгих лет приходилось постоянно беспокоиться о сохранности этих тетрадок – во влажном морском климате, как мы выяснили на собственном примере, для предохранения от влажности воздуха и от дождей все предметы необходимо тщательно упаковывать в полиэтиленовые пакеты.

Еще удивительнее то, насколько хорошо Уоллес писал в полевых условиях. Его путевые тетрадки, которые теперь хранятся в Линнеевском обществе, исписаны каллиграфическим почерком, с очень небольшим количеством поправок и зачеркиваний. Читая эти заметки, сделанные на привале в джунглях или в хижине из пальмовых листьев, удивляешься, сколь мало отличаются они от окончательного варианта, опубликованного по возвращении в Лондон. Он умел упорядочивать свои мысли и находить четкие формулировки, даже находясь в самых тяжелых условиях. Одним словом, он был прирожденным писателем.

Однако как художник он был совершенно беспомощен. Рисунки бабочек в его полевые тетрадках выглядят так, словно сделаны ребенком, и для книги «Малайский архипелаг» он выбрал профессиональных иллюстраторов, одним из которых стал Томас Бейнс – художник, сопровождавший Дэвида Ливингстона в его экспедиции по Африке. Иллюстрации создавались на основе устных пояснений Уоллеса, фотографий, сделанных им на Яве, и высушенных образцов, привезенных из Индонезии самим Уоллесом и другими натуралистами. К началу 1869 года «Малайский архипелаг» был готов к печати; книга состояла из двух частей и стоила 1,4 фунтов стерлингов. «Малайский архипелаг» не был так популярен, как дарвиновское «Происхождение видов», однако полторы тысячи экземпляров первого издания раскупили быстро, и через полгода издательство «Макмиллан» напечатало еще семьсот пятьдесят штук. Спрос на книгу не ослабевал в течение двадцати лет, и каждые три-четыре года книга выходила под новой обложкой, так как стала чем-то вроде обязательного курса по Ост-Индии, чему способствовал завлекательный подзаголовок, придуманный издательством: «Земля орангутангов и райских птиц».

Дарвин получил один из первых экземпляров книги и, как и большинство рецензентов, отозвался очень доброжелательно, тем более что книга была посвящена ему самому. «Я закончил читать Вашу книгу, – восторженно писал он Уоллесу. – Я считаю ее чрезвычайно важной и в то же время очень приятной для чтения. Чудесно уже то, что Вам удалось вернуться живым, испытав столько трудностей, болезней и опасностей во время морских переходов, особенно наиболее интересного – на Вайгео и обратно. Однако более всего в Вашей книге меня впечатлила Ваша героическая настойчивость в деле служения науке. Ваши описания ловли прекрасных бабочек вызвали у меня чувство зависти и в то же время дали мне вновь почувствовать себя юным… Несомненно, собирание коллекций – самый азартный вид спорта». Дарвин был уверен, что книгу ждет большой успех и что наблюдения Уоллеса по географическому распределению видов «будут открытием для большинства читателей». Наиболее ценной, по мнению Дарвина, была информация, собранная во время экспедиции по острову Сулавеси.

На первый взгляд книга Уоллеса представляла собой обычное викторианское повествование о путешествии. На фронтисписе, например, красовалось изображение исполненной драматизма сцены из жизни туземцев Борнео – пятеро мужчин боролись с огромным разъяренным орангутангом, который вонзил зубы в плечо мужчины с копьем, падающего под напором зверя. Этот рисунок вызывал в памяти читателей ассоциации с аналогичными рисунками из книг о путешествиях: например, на одном таком рисунке была изображена горилла в джунглях Конго, угрожающе склонившаяся над разбитым ружьем поверженного исследователя, на другом – Дэвид Ливингстон, на которого накинулся лев, повредивший его руку. Но отличие заключалось в самом подходе – подпись к рисунку в книге Уоллеса гласила «Туземцы нападают на орангутанга», а не «Орангутанг нападает на туземцев». Уоллес подчеркивал, что агрессия исходила от человека, а не от животного.

Его книга также не была научным трактатом о естественном отборе или географическом распределении животных. Это было «описание восьми лет моей жизни, проведенных в скитаниях по огромным островам, украшающим поверхность нашей планеты». Он рассказывал читателям о ландшафтах, растительности, животных и людях Индонезии, а речь о происхождении видов заводил лишь тогда, когда это естественным образом укладывалось в ткань повествования. Например, он описывал, как черные какаду на острове Ару используют в пишу особенно твердые орехи с гладкой и скользкой поверхностью, – оказывается, птицы научились обертывать их в листья, чтобы те не скользили и можно было их крепко держать, раскалывая. Более многочисленные белые какаду, по словам Уоллеса, не владели этой «технологией». Поэтому «черные какаду удерживают свои позиции при конкуренции с превосходящими их по численности и более активными белыми какаду за счет того, что нашли источник пищи, недоступный для других видов, – никакие другие птицы не умеют раскалывать такие твердые и гладкие орехи».

Туземцы нападают на орангутанга (из книги «Малайский архипелаг»)

По мнению Уоллеса, население архипелага заслуживало не меньше внимания, чем животный и растительный мир. В своей книге он удивительно точно и лаконично описал поразительную мозаику различных характеров, одежд, домов и обычаев. Так он описывал ярмарку, раскинувшуюся на песчаной косе Доббо в Ару: «…Китайские торговцы, в голубых штанах, белых куртках и с косичками, куда были вплетены красные ленточки, свисавшие чуть не до пят, ходили взад и вперед или болтали друг с другом у дверей лавок…»

Главный бугийский кораблестроитель, хаджи, совершивший паломничество в Мекку, проходил мимо, «величественно неся на голове яркий тюрбан и подметая за собой землю шлейфом из зеленого шелка», в сопровождении двух мальчиков, несущих за ним коробки с листьями бетеля и лаймами. Даже описывая не слишком приятных представителей местного населения, Уоллес не терял чувства юмора. В одной из деревень в глубине острова Ару жители погрязли в пьянстве и безделье. Они жили в основном на выручку от продажи сахарного тростника, к которому питали неутолимую страсть, так что, когда бы Уоллес ни входил в их дома, он находил «троих или четверых туземцев со стволом сахарного тростника в одной руке и ножом в другой, с корзиной между ног – они рубили, обрезали, жевали и заполняли корзину кусками тростника так же прилежно и настойчиво, как голодная корова, жующая траву, или гусеница, поедающая листья».

Наблюдая за местными жителями, Уоллес припомнил, как несколько лет назад в Лондоне посетил выставку, где на обозрение любопытной публики были выставлены несколько привезенных из дальних стран зулу и ацтеков. Теперь роли поменялись – это он возбуждал интерес публики, он был объектом любопытных взглядов и расспросов местных жителей, которые, естественно, хотели знать, зачем, например, он складывает мертвых птиц в коробки. Наиболее хитроумным объяснением, предложенным туземцами, было то, что Уоллес собирается делать из них лекарства. Согласно другой версии, Уоллес хотел оживить птиц, вернувшись домой. Для любого человека, не знакомого с работой и привычками натуралиста, его поведение выглядело весьма странным. На острове Ломбок он как-то прогуливался по дороге и вдруг остановился и застыл как вкопанный на полчаса, время от времени издавая серии звуков, имитирующих пение земляного дрозда, чтобы выманить эту птицу из подлеска. Будучи на острове Тимор, он неосмотрительно остановился под деревом, на которое полез человек для сбора меда диких пчел. Ему было интересно, как собирателю меда удается переносить укусы разгневанных насекомых – но тут несколько пчел накинулись на самого Уоллеса. Он обратился в бегство, но пчелы забрались в его волосы, когда он отмахивался от них сачком для ловли бабочек, и тогда он остановился, чтобы вытащить пчел и использовать их для пополнения своей коллекции. В отдаленных деревнях он часами бродил по окрестностям с мертвыми жуками, круглыми бумажными ярлычками и булавками, вызывая удивление людей, никогда прежде не видевших булавок. Они сочли, что это какие-то неправильные иголки – без ушка – и что англичанин, конечно, просто сумасшедший.

Уоллес предпочитал быть объектом любопытства и отвечать на вопросы туземцев, чем выглядеть в их глазах чужаком и чуть ли не пришельцем из потустороннего мира. Самый неприятный случай произошел с ним на Сулавеси, в небольшой деревне, где до него вряд ли бывали европейцы, а он не мог объяснить, чем занимается, поскольку никто здесь не говорил на малайском. «Одним из самых неприятных следствий этого было то, что я вызывал у людей такой же ужас, как и у животных. Куда бы я ни направлялся, собаки начинали лаять, дети визжали, женщины разбегались в стороны, а мужчины смотрели на меня так, словно я был каким-то странным и ужасным чудовищем-людоедом». Вьючные лошади шарахались в стороны и стремглав уносились в джунгли. Даже буйволы, обычно флегматичные, поворачивали головы и вперяли в него свои взоры; если он подходил ближе, они разворачивались и удирали, срывая привязь и топча все препятствия на своем пути. Бедному Уоллесу приходилось прятаться и скрываться, как только он замечал кого-либо, или украдкой пробираться по безлюдным закоулкам поселка. Если он неожиданно встречался с местными обитателями у деревенского колодца или с детьми, купающимися в речке, те вскрикивали и в ужасе разбегались. Это повторялось изо дня в день, и было «очень неприятно для человека, которому не нравится, когда его боятся и не любят».

На самом деле Уоллесу обычно очень хорошо удавалось завоевать доверие незнакомцев. Он позволял им пощупать свои очки с толстыми стеклами и однажды на Бакане, когда какие-то зеваки заинтересовались его карманным увеличительным стеклом, закрепил устройство в куске дерева, чтобы зафиксировать фокусное расстояние, и вручил инструмент интересующимся, вместе с жучком как объектом исследования, – для ознакомления с принципом работы. «Их удивлению не было предела. Кто-то сказал, что жук на самом деле метровой длины; другие просто перепугались и в конце концов выронили стекло». Уоллес не сильно расстраивался, когда оказывался объектом надувательства со стороны местных ловкачей, к Он заплатил втридорога рыбаку с острова Ару за двух морских улиток, которых хотел съесть, чтобы понять, какие они на вкус. Рыбак принял оплату в виде пачек табака и, увидев, сколько ему переплатили, не смог скрыть довольной улыбки. Он показал большую пригоршню табака своим товарищам и «ухмылялся, гримасничал и тихонько посмеивался, так что его чувства были вполне понятны». Уоллес не обиделся. Он расценил этот эпизод как еще один пример различий между более экспрессивными «папуасами» Островов пряностей и спокойными, сдержанными малайцами.

Это антропологическое наблюдение подкрепило его идею о том, что линии, разделяющие зоны влияния природного мира Азии и Австралии, проходят по архипелагу с севера на юг. Что касается населения, Уоллес провел разделительную линию между островами Флорес и Сумбава на юге, через Моллукский архипелаг и далее к востоку Филиппин. С одной стороны обитали малайцы, прибывшие сюда из Азии; с другой – папуасы с востока. Они сильно различались, как утверждал Уоллес, по своему внешнему виду и по культуре. Уоллес предположил, что аналогичный водораздел существует чуть дальше к западу и разделяет наземных животных, птиц и насекомых австралийского и азиатского происхождения. Конечно, частенько эти зоны перекрывались, и виды, принадлежащие одной зоне, перемешивались с видами из другой зоны; больше всего вопросов возникало в связи с островом Сулавеси. К какой зоологической зоне принадлежал этот странной формы остров: к азиатской или австралийской? Уоллес никогда не стремился к излишней категоричности и был склонен считать Сулавеси промежуточной территорией между двумя зонами. Его концепция вскоре оформилась с такой степенью точности, на какую он никогда не претендовал: она стала называться «линией Уоллеса», и любимым занятием многих поколений биологов сделалось уточнение этого теоретического разделения и передвижение граничной линии по мере поступления новых данных. Утратив свои позиции в начале XX столетия, теория Уоллеса о разграничении зон снова получила подтверждение в 1950-х годах, когда новые исследования расположения тектонических плит показали, что линия Уоллеса приблизительно совпадает с основной геологической границей между двумя участками земной коры. Сегодня линия Уоллеса по-прежнему используется как очень удобная при изучении мест обитания животных, хотя за прошедшее время она была скорректирована с учетом того, что геология и зоология Сулавеси и соседних островов гораздо более сложна, чем кажется на первый взгляд, и связана с Филиппинами. Пока эта загадка не имеет ответа, большинство ученых предпочитают думать о центральной зоне как о некоей промежуточной территории и в честь первого исследователя называют ее Уоллесеей.