Текст книги "Дитя Одина"

Автор книги: Тим Северин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

ГЛАВА 3

Обо мне Торгунна на смертном ложе не упомянула, ибо к тому времени уже отослала меня к отцу. Мне было всего два года. За это я на нее не в обиде. Отослать двухлетнего ребенка, точно поклажу, может показаться жестоким, но ничего необычного в таком поступке нет. У северного народа принято отдавать детей на воспитание и обучение в соседние семьи. Это связывает две семьи и может оказаться полезным при тяжбах или распрях между исландцами. Почти в каждой семье наряду со своими есть приемные дочери или сыновья, и привязанность между приемышами и своими бывает столь же сильна, как между родными братьями и сестрами. Кроме того, в Фродривере все были наслышаны о том, что я – сын Лейва, сына Эйрика. А значит, меня отсылали на воспитание не в чужую семью, а к родному отцу, в Гренландию, где он жил со своим отцом, Эйриком Рыжим. По сути же, это оказалось лучшим из всего, что мать сделала для меня, – в итоге второго в моей жизни морского путешествия оказался я на попечении женщины, которая стала мне больше матерью, чем родная. Гудрид, дочь Торбьерна, по праву славилась добротой, заботливостью, умом, трудолюбием, красотой и великодушием.

Гудрид приплыла со своим мужем, купцом Ториром, человеком с востока (так в Исландии именуют норвежцев), как раз в то время, когда моя мать, во исполнение обещанного моему отцу, искала, с кем бы переправить малолетнего сына в Гренландию. Вполне возможно, она уже предчувствовала свою скорую смерть. Торир же был первым, кто решил наладить постоянный торговый путь между Исландией и Гренландией. Когда его корабль пришел в Снефеллснесс, Торгунна изложила свою просьбу Гудрид, и та согласилась отвезти меня.

Торговое судно Торира было не из тех «длинных кораблей», которые стали страшной легендой и притчей во языцех среди беспечно живущего священства. «Длинный корабль» – судно боевое, дорогостоящее, не слишком удобное и не годящееся для торговли. Длиной в двадцать шагов, шириной же в пять, с днищем плоским, как блюдо, оно не способно принять на борт достаточно груза. Еще хуже, на взгляд купца, что для весельного хода потребно слишком много гребцов, однако и под парусом – а всякий разумный мореход отдаст предпочтение парусу – «длинный корабль» требует от корабельщиков особой сноровки, ибо имеет каверзную привычку черпать бортом воду, а то и опрокидываться под тяжестью паруса. Судно Торира не было и тем небольшим, глубоко сидящим суденышком, на каких исландцы в хорошую погоду крадутся вдоль берега или добираются до островов, где пасут свой мелкий и крупный скот. Его судно было настоящим кнорром, полностью оснащенным широкобортным кораблем, наиболее пригодным для морской торговли. Оно могло нести дюжину голов крупного скота в загоне в среднем трюме, имело одну мачту, оснащенную широким прямоугольным парусом из домотканого сукна, и проходило расстояние от Исландии до Гренландии за шесть dogur – дневных переходов – обычная мера, которой там пользуются (Адаму Бременскому пришлось бы попотеть, попытайся он перенести это расстояние на карту). Впрочем на этот раз кнорр Торира был гружен не скотом, а норвежским лесом. И случилось так, что именно этот груз спас нам жизнь.

Всякий разумный человек, пускаясь в плавание между Исландией и Гренландией, памятует о судьбе флота второго Вереселения. Семнадцать кораблей тогда вышло в море, почти все были кноррами. Почти половине из них удалось добраться до места, Остальных противный ветер отбросил назад, некоторые дотянули до Исландии, иные затерялись в море, и о них ничего больше не слышали. Торир, будучи опытным мореходом, лучше многих знал, чего следует опасаться. В открытом море между Исландией и Гренландией случаются ужасные бури, когда неистовый южный ветер, дуя встречь течению, вздымает волны, подобные горам. Они способны сокрушить самый прочный корабль, и хотя кнорр приспособлен к мореходству лучше иных судов, но и он – всего лишь игрушка стихий, как и всякое другое судно. Кнорр может выдержать бурю, но при этом удержать его на курсе нечего и думать. Корабельщики без конца вычерпывают воду, заливающую палубу, заделывают, как могут, течи в обшивке, крепят грузы, которые, перекатываясь по палубе, способны проломить борт, а тем временем кормчие пытаются удержать судно под нужным углом к волне. Многодневный же шторм уносит корабль так далеко, что корабельщикам невозможно определить, где они находятся, и они только приблизительно знают, в какой стороне лежит суша, и плывут в том направлении, надеясь в конце концов добраться до земли и уж там определить, куда же их занесло.

Торир еще прежде говорил с людьми, которые плавали между Исландией и Гренландией, так что самый безопасный и короткий путь ему был известен. Идти следует, имея белую вершину Снефеллсйокуля прямо за кормой, покуда она видна. Коль повезет, увидишь впереди высокие горы Гренландии прежде, чем Снефеллсйокуль исчезнет за горизонтом. В худшем случае день или два придется плыть в открытом море, пока впереди не появится белый исполин Гренландского ледника. Дальше, имея берег по правому борту, иди до южной оконечности этой огромной и страшной земли. Затем, держась берега, плыви на север, пока не доберешься до Браттахлида, самого благоуспешного поселения в Гренландии и дома Эйрика Рыжего.

Кнорр Торира хорошо слушался руля. Он пересек широкий пролив и уже был в виду южной оконечности Гренландии. Казалось, что морской переход прошел удачно. Корабль обогнул мыс и направился на север, к фьорду Браттахлид, когда, как назло, вдруг пал густой, липкий туман. Обычно при тумане море спокойно или бывает небольшая волна. Чуть подует ветер, и туман исчезает. Но в Гренландии все иначе. Там настоящий шторм может случиться и при густом тумане, непроглядном и опасном, и тогда при упорном ветре приходится идти вслепую. Вот это и погубило кнорр Торира. Идя фордевиндом при плохой видимости, стараясь не отдалиться от берега, почти уже в виду Браттахлида – будь погода получше – тяжело груженый корабль наскочил на шхеры. Его выбросило на камни в цепочке островов, днище оторвалось, и кнорр погиб. Будь он гружен чем иным, а не лесом, он сразу затонул бы. Но стиснутые в трюме бревна и тес превратили его в спасательный плот. Корабельщики и все прочие, числом шестнадцать, включая и меня, счастливо избежали гибели. Когда волна улеглась, они через прибой и брызги перебрались на островок, покинув разбитый кнорр, который продолжал раскачиваться и скрипеть, пока с отливом вода не ушла, оставив на камнях груду останков. Тогда потерпевшие кораблекрушение добрались до него, забрали доски и лес и столько парусины, что ее хватило на небольшую палатку. Они отыскали кое-какую кухонную утварь и пищу и устроили лагерь на дерновом островке, продуваемом ветрами. С корабля удалось спасти питьевой воды на несколько дней, кроме того, этот запас можно было пополнить дождевой водой. То, что от жажды и голода не умрут, они понимали. Но на этом их надежды кончались. Они потерпели крушение в одной из самых пустынных частей ойкумены (воистину, хотел бы я знать, ведает ли Адам Бременский хоть что-нибудь о ней), выжить там еще можно, но вероятность, что тебя кто-нибудь найдет, очень мала.

Их спасла необыкновенная острота зрения некоего человека.

Даже теперь я пишу это с гордостью, ибо тем необычайно зорким человеком был мой отец Лейв. Мальчишкой я много хвастался остротой своих глаз, говоря, что унаследовал этот дар от отца – в отличие от ясновидения, которым меня одарила мать и о котором я всегда предпочитал помалкивать. Но чтобы стало ясно, какому случаю мы обязаны нашим спасением, следует вернуться на четырнадцать лет назад от того дня, к плаванию, во время которого другие мореходы сбились с пути в таком же, обычном для Гренландии, штормовом тумане.

Тогда кормщик по имени Бьярни, сын Херйолфа, прошел мимо своей цели – Браттахлида – и, пройдя несколько дней вслепую при сильном ветре, оказался в том неприятном положении, которое северные мореходы называют halfvilla – он заблудился в море. Когда туман рассеялся, он увидел перед собой скалистый берег, покрытый густым лесом, но пустынный и совершенно незнакомый. Бьярни во время шторма вел свой кнорр по ветру и смог приблизительно определить, в каком направлении лежит Гренландия. Он повернул корабль в ту сторону, несколько дней шел вдоль берега, но в конце концов сумел добраться до Браттахлида, принеся весть о новой привлекательной лесистой земле. Как раз в то время, когда моя мать искала, с кем бы отослать меня к отцу, Лейв решил отправиться к той неведомой земле и исследовать ее. Ради этого он купил старый корабль Бьярни, веря в морскую примету, что судно, однажды благополучно вернувшееся домой, вернется и в другой раз.

Он как раз возвращался из этого плавания, когда кнорр Торира выбросило на камни, и это можно посчитать чудесным совпадением. Лейв стоял у руля, борясь со встречным ветром и упорно правя против него, так что кто-то из его людей, насквозь промокших от брызг, возроптал:

– Зачем ты забираешь так круто к ветру?

Лейв смотрел вперед, ожидая, когда покажется берег Гренландии.

– Северное течение сносит нас к югу больше, чем мне хотелось бы, – ответил он. – Еще немного мы пройдем этим курсом. А у берега возьмем ветер.

Спустя какое-то время другой из его людей крикнул, что видит впереди шхеры.

– Я знаю, – ответил Лейв, известный своей невероятной зоркостью. – Я давно их вижу, и кажется, на одном из островов что-то есть.

Тогда остальные корабельщики, которые, спасаясь от ветра, лежали скорчившись на палубе, с трудом поднялась и стали всматриваться. Они увидели низкие черные скалистые берега, но никто, кроме моего отца, все еще не мог разглядеть темного пятнышка – крыши нашего самодельного убежища. Я уже говорил, разубедить моего отца всегда было нелегко, и его люди знали, что уговаривать его изменить курс – дело пустое. Так что судно направилось прямо к шхерам, и спустя полчаса уже все могли видеть кучку потерпевших кораблекрушение, которые стояли и размахивали кусками полотна, привязанными к палкам. Это казалось чудом, и когда бы я сам своими ушами не слышал эту историю раз сто в Браттахлиде, где прошло мое детство, то вряд ли поверил бы такому совпадению – чтобы кнорр, потерпевший крушение, оказался на пути корабля, которым правил человек с необыкновенным зрением, да еще там, где за последние четырнадцать лет никто ни разу не проплывал. Именно после этого случая Лейв получил прозвище Heppni, Счастливчик, хотя на самом деле счастливчиками были шестнадцать спасенных.

Лейв искусно провел свой корабль под прикрытием шхер, бросил якорь и спустил с палубы корабельный челн. Человек же, который спрыгнул с палубы в эту лодочку и сел на весла, сыграл в моей жизни немалую роль – то был Тюркир Германец, и я думаю, что Тюркир потому так много возился со мной в детстве, что был моим спасителем. Тюркиру суждено было стать первым и в каком-то смысле главным моим наставником в исконной вере, именно под водительством Тюркира я сделал свои первые шаги по той дороге, которая в конце концов привела меня к исповеданию Одина Всеотца. Но об этом будет рассказано в свое время.

– Кто вы и откуда? – крикнул Лейв, когда они с Тюркиром приблизились к скале, на краю которой сгрудились потерпевшие кораблекрушение. Тюркир табанил веслами, держась на безопасном расстоянии. Меньше всего моему отцу хотелось принять на борт шайку отчаянных головорезов, которые, потеряв свой корабль, могли бы захватить его судно.

– Мы из Норвегии, через Исландию шли в Браттахлид, когда наскочили на этот риф, – крикнул Торир в ответ. – Меня зовут Торир, я кормчий и владелец судна. Я – мирный торговец.

Тюркир и Лейв успокоились. Имя Торира было известно, и он считался честным человеком.

– Тогда я приглашаю вас на мой корабль, – крикнул Лейв, – а потом в мой дом, где о вас хорошо позаботятся.

Они с Тюркиром развернули лодчонку и подвели ее кормой к скале. Первой в лодку сошла Гудрид, держа под мышкой двухгодовалого ребенка, которого она по просьбе Торгуйны обещала доставить отцу. Так и получилось, что Лейв Счастливчик случайно спас своего незаконного сына.

ГЛАВА 4

Жена Лейва, Гюда, вовсе не обрадовалась, узнав, что едва начавший ходить Торгильс, спасенный на море, есть плод недолгой связи между ее мужем и какой-то немолодой женщиной с Оркнейских островов. Она отказалась принять меня под свой кров. Остереглась, уже зная, что такое незаконный ребенок в семье, на примере дочери ее свекра. Моей тетке Фрейдис, внебрачной дочери Эйрика, было тогда лет двадцать, и она жила с Эйрикссонами. То была злобная смутьянка, впоследствии сыгравшая неприглядную роль в моей жизни, хотя в то время она казалась не более чем вздорной и злопамятной молодой женщиной, которая только и знает, что ссориться с родней. Поскольку Гюда не хотела заиметь в своем доме еще одного кукушонка, то и договорилась отдать меня на воспитание. Так я попал на попечение к настоящим наставникам и провел детство не с отцом, но с Гудрид, которая жила рядом. Надо полагать, Гудрид считала себя в ответе за мою судьбу, коль скоро именно она привезла меня в Гренландию. Кроме того, полагаю, было ей одиноко, потому что, осев в Гренландии, она вскоре потеряла мужа, Торира. Он прожил в Эйрикс-фьорде совсем немного, его сразила жестокая лихорадка. Эта хворь, должно быть, прибыла с его кораблем, потому что Торир и большая часть его людей первыми начали кашлять и харкать кровью. Мор унес восемнадцать человек, среди них Торира, а под конец умер старый боевой конь, мой дед Эйрик рыжий.

Говорили, будто Гудрид взяла меня вместо ребенка, которого она сама по бесплодию своему не могла родить, будучи женой Торира. Скорее всего, так говорили завистницы, желавшие найти в ней хоть какой изъян, дабы умалить ее редкостную привлекательность – она была из тех женщин, красота которых не увядает до конца жизни. Я помню ее бледную прозрачную кожу, длинные белокурые волосы и серые глаза на тонком правильном лице, хорошо очерченный нос, изящный рот и подбородок с чуть заметной ямочкой как раз посередке. Но молодая вдова Гудрид, даже будь у нее свои дети, все равно непременно взяла бы меня, я в этом уверен. Женщины добрее невозможно себе представить. Она всегда была готова прийти на помощь – принести еду недужному соседу, одолжить кухонную утварь тому, кто собрался устроить пир, да еще и взять половину стряпни на себя, или побранить детей, зачинщиков драки, и утешить побитых. О ней в Браттахлиде все были высокого мнения, я же ее просто обожал. Никогда не знав родной матери, я принял Гудрид в этой роли как нечто само собой разумеющееся, и, думаю, Гудрид справилась с этим делом куда лучше, чем могла бы угрюмая Торгунна. Терпение Гудрид было неистощимо, когда речь шла о детях. Для меня и дюжины моих сверстников дом Гудрид стал средоточием нашего мира. Играя на лугу или высматривая рыбу с берега фьорда и бросая камешки в студеную воду, мы обычно кончали тем, что кричали: «Бежим к Гудрид!» и мчались по кочковатой земле, как зайцы, к боковой двери, что вела на кухню, и с шумом вваливались туда. Гудрид ждала, пока не появится последний из нас, потом ставила на стол большой кувшин кислого молока и наливала нам, а мы сидели рядком, примостившись на высокой деревянной скамье.

Для ребенка Браттахлид – место замечательное. Поселение располагается в голове фьорда, глубоко вдающегося в сушу. Эйрик присмотрел это место, когда впервые побывал здесь, и оказался прозорлив. Длинный фьорд защищает от морских туманов и непогоды – во всей округе, если не во всей Гренландии, это самое защищенное и плодородное место. Стоянка для судов безопасна, а берег полого поднимается к всхолмленной луговине, испещренной зарослями карликовой ивы и березы. Здесь, на сухих буграх, Эйрик и его спутники построили и покрыли дерном дома, рядом с домами оградили загоны – в общем, устроили все так, как было на их прежних усадьбах в Исландии. Всего гренландцев не больше трех-четырех сотен, так что места хватит на всех, кто по-настоящему захочет поселиться здесь. А жизнь здесь даже проще, чем в Исландии. С приходом зимы скотину сгоняют с лугов и держат под крышей, кормя сеном, заготовленным за летние месяцы. Люди же кормятся кислым молоком, сушеной рыбой, копченым мясом или солониной, да еще припасами сохраненными с лета. В результате вся пища имеет прогорклый привкус, особенно китовое и акулье мясо, которое зарывают в землю на хранение, а потом выкапывают наполовину протухшим. Зимнее праздное время, долгие темные дни все провождали, рассказывая истории, или спали, или чинили что-нибудь, или играли в нарды и другие игры. Еще играли в старые шахматы – единственный король в центре доски, защищаемый войском от толпы недругов, расставленных по краям. С шахматами о двух королях я познакомился уже будучи юношей, когда вернулся в Исландию, и мне пришлось учиться игре заново.

Дети, едва начавши ходить, уже помогают в повседневных трудах. Нам это давало ощущение собственной значимости. На суше мы с малых лет бегали по порученьям и чистили хлева, потом постепенно научались забивать и свежевать животных и засаливать мясо. На море для начала вычерпывали воду со дна весельных лодок, лотом нам разрешали насаживать наживку на крючки и помогать тянуть сети, потом, наконец, управлять парусом и грести на обратном пути к берегу. В остальном же мы были совершенно невежественны. Вдова Эйрика, Тьодхильд, как-то пыталась выучить нас грамоте и начаткам письма. Но учились мы без особого рвения. Тьодхильд не хватало терпения, а застарелое несогласье между нею и мужем ожесточило ее. Она гневилась на Эйрика, ибо тот не хотел креститься и тем подать пример многим своим сподвижникам. Тьодхильд же была из первых и восторженных последователей Белого Христа, из тех раздражительных христиан, которые вечно стараются навязать свою веру остальным членам общины. Эйрик же оставался закоренелым язычником, и чем больше она пилила его, тем больше он упирался. Он твердил, что уехал из Исландии вовсе не для того, чтобы тащить в своей поклаже новомодную веру. Перед отплытием в Гренландию он принес жертву Тору, а Тор в ответ совсем неплохо присматривает за поселением. Эйрик твердо и определенно сказал жене, что не собирается бросать старых богов и исконную веру. В конце концов распря между ними зашла так далеко, что Тьодхильд сказала, что впредь постарается иметь с мужем как можно меньше дела. Хотя они вынуждены были жить по-прежнему под одной крышей, но для себя она велела выстроить христианскую часовню, очень приметную, на холме возле хутора, так, чтобы она бросалась в глаза Эйрику всякий раз, когда он ступал за порог своего дома. Однако на эту постройку Эйрик выделил жене не слишком много леса, и часовня получилась совсем маленькой, не больше двух маховых саженей по сторонам. Первый христианский храм в Гренландии был так невелик, что вмещал не более восьми человек. Мы, дети, называли его Хижиной Белого Зайца.

На пятое лето моей жизни выяснилось, что приемная моя мать вновь собирается замуж. После уборки сена молодая вдова Гудрид, дочь Торбьерна, и второй сын Эйрика, Торстейн, сыграют свадьбу. Я не ревновал и не обижался. Я был в восторге. Торстейн приходился младшим братом моему отцу, и значит, обожаемая моя Гудрид станет мне настоящей родственницей. Я чувствовал, что этот брак еще больше нас сблизит, но одно тревожило меня – после свадьбы мне придется жить в семье Эйрикссонов, а стало быть, бок о бок с моей противной теткой Фрейдис. Она стала рослой молодой женщиной, широкоплечей и мясистой, с веснушками и вздернутым носом. Своим несколько переспелым видом она привлекала мужчин. И она стала еще злобней. Со своими подругами постоянно строила козни, чтобы причинить неприятности другим, и обычно ей это удавалось. Бывая в отцовском доме, я всегда старался держаться подальше от Фрейдис. Она же, будучи шестнадцатью годами старше, смотрела на меня как на клопа и могла, не задумываясь, силой затолкать в темный погреб и запереть там на несколько часов, никому не сказав ни слова. К счастью, старый Торбьерн, отец Гудрид, тогда еще живой, хотя и очень дряхлый, так обрадовался этому браку, что разрешил молодым поселиться в его доме, стоявшем неподалеку от дома Эйрикссонов.

Свадьба удалась на славу. Чтобы удовлетворить сварливую старую Тьодхильд, справили короткий христианский обряд в Хижине Белого Зайца, но главным событием стал обмен ритуальными дарами, обильное возлияние пива, пронзительная музыка и танцы с топотом, как принято на свадьбах, играемых по старому обычаю.

Еще одно из гренландских воспоминаний: отчетливо помню ясное весеннее утро, льдины плавают по нашему фьорду, они такие белые на серо-синей воде, что от их блеска у меня режет глаза, – а я смотрю на маленькое судно, медленно приближающееся к нам. Это кнорр, потрепанный морем и разбитый, обшивка его посерела от времени. Несколько человек гребут, другие возятся со снастями, пытаясь развернуть прямоугольный парус, чтобы поймать холодное дыхание слабого ветра, веющего с севера, с огромного ледника за вашей спиной, из самого сердца Гренландии. Я посейчас помню, как время от времени гребцы вставали, чтобы веслами, как шестами, оттолкнуться от плавучих льдин, и как медленно, пробираясь меду ними, приближался к берегу корабль. На берегу уже собралась толпа. Люди пересчитывали мореходов и всматривались в лица, пытаясь понять, все те же они или изменились со дня, когда отплыли на запад, за море, обследовать таинственную землю, которую первым увидел Бьярни, а последним посетил мой отец Лейв. Вот киль проскрежетал по гальке, корабельщики, один за другим перепрыгнув через борт, зашлепали к берегу по щиколотку в воде. Толпа встретила их молчанием. Все уже заметили, что одного человека недостает, и у кормила стоял не тот, которого ожидали увидеть.

– Где Торвальд? – спросил кто-то из толпы.

– Умер, – проворчал один из моряков. – Убит скрелингами.

– Что такое скрелинг? – прошептал я одному из моих друзей, Эйвинду.

Мы вдвоем пробились вперед и стояли у самой кромки воды, и мелкие волны омывали наши башмаки. Эйвинд был на два года старше меня, и я полагал, что он знает все.

– Я точно не знаю, – прошептал он в ответ. – Думаю, это означает кого-то, кто слабый, чужой, и мы его не любим.

Торвальда, сына Эйрика, второго моего дядю, я помню смутно. То был веселый, крупный человек с большими руками и свистящим смехом, от него часто пахло пивом. Торвальд со своими людьми отправился на запад восемнадцать месяцев назад, решив начать с того места, откуда ушел Лейв, мой отец. Отец же рассказывал, как выглядит то место: низменность среди скал, серые горы, похожие на плиты, белые песчаные берега, тянущиеся до болотистых топей и болот, огромные тихие леса из темных сосен, запах которых мореходы ощутили еще в море, на расстоянии дневного перехода под парусом. Торвальд решил разведать, живут ли там люди, а коль скоро живут, то нет ли у них чего ценного, что можно купить или отобрать. Если же нет там никого, он займет лагерь, который построил Лейв на берегу Виноградной Страны, и оттуда станет разведывать близлежащие земли – есть ли там пастбища, строительный лес, рыбные ловли и пушной зверь.

Торвальд набрал двадцать пять человек из лучших и одолжил у моего отца кнорр, тот самый, который спас меня в шхерах. Он был искусный кормчий, и кое-кто из его людей ходил с моим отцом и мог служить вожатаем, так что они приплыли прямо туда, где Лейв зимовал четырьмя годами раньше. Люди из Браттахлида снова заняли дома из дерна и бревен, которые выстроил мой отец, и остались на зимовку. Следующей весной Торвальд отрядил людей на маленькой лодке осмотреть побережье дальше на запад. Путь показался им не слишком легким. Не раз они плутали среди островов, бухточек и мелей. Но чем дальше продвигались, тем лучше становилась местность. Травостои там были выше, и появились странные деревья, источающие из надреза сладкий сок, или с маслянистыми орехами, совершенно незнакомыми на вкус. Земли были плодородные, но ни людей, ни следов человеческого жилья лазутчики не обнаружили. Только в самом конце пути, поодаль от берега, наткнулись на грубую постройку из длинных тонких жердей, судя по всему, сделанную человеком. Жерди были перевязаны древесными скрученными корешками – получилось что-то вроде шалаша. Наши решили, что тот, кто поставил этот шалаш, кто бы он ни был, пришел из глубины страны, вроде как наши гренландские охотники, что летом уходят на север ловить карибу. Вокруг не было никаких орудий, ни следов, ничего. И это тревожило – не следит ли кто за ними исподтишка. Они опасались засады.

Тем временем Торвальд все лето отстраивал Leifsbodir, «зимовье Лейва», как все его называли. Люди валили лес, чтобы отвезти его в Гренландию, ловили и сушили рыбу про запас для будущих походов. Рыбы там было превеликое изобилье. Отлогий берег перед зимовьем во время отлива обнажается широкими песчаными отмелями, по которым вода сбегает потоками. Люди придумали ставить мережи из кольев поперек ручья, поток нес рыбу – в основном треску, – и она застревала в ловушках, насухе, беспомощно трепыхаясь. Рыбакам только и оставалось, что бродить по песку да собирать ее.

Спокойно пережив вторую зиму, Торвальд надумал исследовать побережье в противоположном направлении – к востоку и северу. Там местность больше походила на гренландскую – скалистые мысы, длинные фьорды и редкие песчаные отмели, где можно причалить. Но течения приливов и отливов там были сильнее, и на этом Торвальд попался. Однажды кнорр подхватило приливом и швырнуло на скалы у какого-то мыса. От этого удара десять футов киля по носу отломилось, и разошлось несколько досок обшивки по днищу. К счастью, поблизости оказалась отмель, до которой они смогли благополучно добраться, а вокруг было столько строевого леса, что сыскать отличную светлую сосну для замены не составляло труда. Оторванный же кусок киля Торвальд использовал по-своему. Он велел поставить его стоймя, подперев грудой камней, на самой вершине мыса так, чтобы с моря его было видно издалека. Киль послужит доказательством, что Эйрикссоны побывали здесь первыми, коль скоро кто-либо станет оспаривать первенство Гренландии.

Такова была история похода Торвальда, как о ней в тот вечер поведали вернувшиеся. Все жители Браттахлида набились в длинный дом Эйриксеонов, чтобы узнать подробности. Все слушали с восхищенным вниманием. Мой отец сидел среди старших, в середине зала, по правую руку от входа. Мой дядя Торстейн – рядом с ним.

– А что же насчет Торвальда? Расскажи в точности, что с ним случилось, – попросил мой отец.

Вопрос он задал человеку, который пошел с Торвальдом вожатаем, тому самому Тюркиру, гребцу, который спас Гудрид и меня в шхерах.

Здесь я должен рассказать о Тюркире. В юности он был захвачен на германском берегу и выставлен на невольничьем рынке в Норвегии, в Каупанге. Там его и купил мой дед, Эйрик Рыжий, во время одной из своих поездок на восток. Приобретение оказалось необыкновенно удачным. Тюркир отличался трудолюбием и выносливостью, а со временем и необычайной преданностью моему деду. Он быстро освоил наш язык, обнаружив, что donsktunga не слишком далек от его родного, но так и не избавился от акцента, гнусавил, говорил в нос и всякий раз, разволновавшись или разъярясь, переходил на язык своего народа. В конце концов Эйрик настолько доверился Тюркиру, что поручил ему присматривать за Лейвом, моим будущим отцом, и учить его всякому полезному делу, благо сам Тюркир был мастер на все руки. Он умел вязать хитрые узлы, годные на разные случаи, мог подрубить дерево так, чтобы оно упало в нужную сторону, мог сделать гарпун из прямой ветки, умел из куска мыльного камня выдолбить горшок для стряпни. Кроме того, он владел искусством великим и удивительным, которое сродни божественному, – он умел работать со всяким металлом, выплавить грубое железо из куска болотной руды или приварить стальной край к топору, а потом набить узор из серебряной проволоки на плоскость.

Мы, мальчишки, побаивались германца. Нам он казался древним, хотя было ему, наверное, не больше шестидесяти. Он походил на тролля – низкорослый и тощий, с копной черных волос и свирепыми угрюмыми глазками, глядевшими из-под нависшего лба, отчего их взгляд казался еще и необычайно хитрым. Но храбрости ему было не занимать. Во время первого путешествия Лейва в неведомую страну именно Тюркир по своей воле взялся быть разведчиком. Его германское племя – народ лесной, и лазить по чащам и перебираться через топи, кормясь ягодами и скудным припасом, Тюркир почитал за пустяк. Не найдя чистой проточной воды, он пил из луж, спал на земле и будто не чувствовал ни холода, ни зноя, ни сырости. Именно он нашел дикий виноград, который, как считают некоторые, дал имя Винланду. Как-то он вернулся в лагерь Лейва с гроздью этих плодов и был столь взволнован, что, вытаращив глаза, бормотал что-то по-германски, так что Лейв решил, что он пьян или ему что-то привиделось. На самом же деле Тюркир просто радовался своей находке. В последний раз он видел свежий виноград в детстве, в своей Германии, и, когда бы не он, ни отец мой, ни его спутники, пожалуй, так и не узнали бы, что это за дикий фрукт. Но едва Тюркир объяснил, что это виноград, мой отец тотчас понял значение находки. О, на доказывала, что ново-найденной земле свойственны столь мягкие погоды, что виноград – для норвежца фрукт заморский – произрастает на ней в диком виде. Поэтому он нарек эту землю Винландом. Хотя, конечно, нашлись неверы, которые, когда он вернулся, стали говорить, что он столь же великий обманщик, как его отец. Назвать дикую страну именем, которое напоминает о солнечном свете и крепком вине, было не меньшим обманом, чем назвать землю скал и ледников Гренландией – Зеленой страной. Впрочем, отец был достаточно хитер и на это обвинение нашелся что ответить. Он сказал, что, назвав землю Винландом, имел в виду не землю винограда, а землю пастбищ, потому что vin по-норвежски означает луг.

– Мы подновили киль и пошли дальше, – сказал Тюркир в ответ на вопрос о Торвальде. – На десятый день мы наткнулись на устье широкого пролива между двумя мысами. Место казалось добрым, и мы свернули туда, чтобы обследовать его. Дальше увидели язык суши, густо поросший зрелыми деревьями, – он делил фьорд на два рукава. Место казалось превосходным для поселения, и Торвальд в шутку бросил – и мы все это слышали, – вот, мол, наилучшее место, где ему хотелось бы провести остаток своей жизни. – Тюркир замолчал. – Не стоило говорить такое. Это значит искушать богов.