Текст книги "Дитя Одина"
Автор книги: Тим Северин
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Я знал, что имеет в виду Тюркир. Гудрид, вернувшись из Пикшевого фьорда, слишком много времени проводила с женой Лейва, Гюдой, ревностной христианкой. Часто видели, как две женщины вместе ходят в Хижину Белого Зайца. Тюркира с Торваллем беспокоило, что человек, столь одаренный умениями и знаниями исконной веры, переходит к нелепой новой вере. Интерес Гудрид к христианству поколебал их собственную веру в исконных богов, и им было неловко. Они не понимали того, что теперь понимаю я, – истина заключается в том, что хорошие язычники становятся хорошими христианами, и наоборот. Не столь важна вера, какую исповедует человек, сколько таланты исповедующего. То же относится к военачальникам и властителям – в этом я убедился во время моих странствий. Я видел, что нет особой разницы, носит ли великий военачальник шкуры и красится ли вайдой или он в позолоченном шлеме и прекрасно пошитой одежде из персидского шелка, какую носят конные воины королевства между двумя великими реками. Воинский гений везде один, и умение мгновенно принимать нужные решения в нужный час не зависит от платья. То же с власть имущими. На поляне в голом лесу возле угасающего походного костра я слышал речи, произносимые на совете племени, чья одежда кишела блохами, но речи эти, будучи украшены парой хорошо отшлифованных фраз, вполне сравнились бы с теми, что я слышал в конклаве ученейших, умащенных благовониями советников басилевса. Я говорю о том якобы представителе Христа на земле, который восседает на золоченом троне в порфировой палате и делает вид, что он – воплощение тысячелетней учености и утонченной культуры.
Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что самой прискорбной потерей от того, что Гудрид ступила на путь Белого Христа, было то, что потерял я. Моя приемная мать могла бы стать воистину выдающейся жрицей исконной веры, когда бы она предпочла учиться у Маленькой Вельвы. Ибо дивная черта старых верований заключается в том, что хранителями их в основном были женщины – знай о том окружающие меня монахи, вот случился бы переполох. В норвежском языке суть пятнадцать разных елся? для описания разного рода женского ведовства и вдвое меньше слов для мужского. Даже Одину, меняющему обличья, настолько присуще женское, что вызывает удивление и восторг, как оно проявляется, когда он принимает облик женщины. Напротив, Белый Христос избрал мужчин главными своими поборниками, а женщины исключены из церковного священства. Таким образом Гудрид сузила свой мир в тот день, когда по закону приняла веру в Белого Христа. Последуй она исконной вере, она приобрела бы уважение и влияние и могла бы помогать людям, среди которых жила. Но как благочестивая и безгрешная христианка, она была обречена стать отшельницей и жить сама по себе. Впрочем, я забежал вперед в моем повествовании…
Торвалль и Тюркир изо всех сил втолковывали мне: коль не пользоваться исконными путями, то вера в Белого Христа вскоре затопит их, подобно надвигающемуся приливу. Быстрота, с какой вера в Белого Христа захватила Исландию, тревожила моих наставников, они боялись, что то нее произойдет и с Гренландией.
– Не понимаю, как могут люди Белого Христа утверждать, что они люди мирные и добрые, – язвительно говорил Торвалль. – Первый проповедник, которого они послали в Исландию, был разбойник по имени Тангбранд. Он бродил по стране, стращал хуторян, чтобы они приняли его веру, и когда над ним подшутили, сказав, что его идеи безумны, он вышел из себя и убил в драке двоих исландцев. Чтобы попытаться совладать с ним, ему устроили встречу с ученой вельвой, на которой они должны были обсудить достоинства их вер. Вельва выставила Тангбранда полным дураком. Он был так унижен, что сел на корабль, идущий в Норвегию, а вельва доказала свою правоту, попросив Тора наслать шторм, который едва не потопил этот корабль по дороге.
– Исландцы оказались чересчур покладисты, – добавил Тюркир. – Когда, спустя несколько лет, проповедники вернулись в Исландию и снова начали там проповедовать, у людей недостало духа прекратить бесконечные споры и ссоры между теми, кто решил принять новую веру, и теми, кто хотел остаться в исконной. Все были сыты этим по горло, так что их представители сошлись на Альтинге, имея поручение просить законоговорителя принять о том решение. Тот ушел, сел и, накрыв голову плащом, размышлял об этом почти весь день. Потом он поднялся на Скалу Закона и объявил, что будет меньше беспокойства, коль скоро все примут новую веру как законную, но каждый, кто желает держаться исконной веры, может это делать.
– Нам и в голову не приходило, что люди Белого Христа не смирятся, пока не заграбастают всех. Мы благополучно жили бок о бок с другими верами, у нас и в мыслях не было, что мы – единственно правые. Мы допустили ошибку, решив, что Белый Христос – всего лишь еще один бог, которого радостно встретят остальные боги и который будет жить с ними в мире. Ох, как мы ошиблись!
Разумеется, мое языческое образование было обрывочным. Торвалль и Тюркир нередко путали веру с суеверием, но, в конце концов, это не имело особого значения. Меня увлек тот хаос сведений, которым они меня наделяли. К примеру, от Тюркира я узнал первые свои руны. Он вырезал рунические черты на плоской дощечке и заставил меня выучить рунический алфавит наизусть. Еще он научил меня читать дощечки с закрытыми глазами, водя пальцами по чертам и представляя их в уме.
– Это может пригодиться, – сказал он, – коль скоро нужно будет обменяться сведениями тайно, или письмо окажется настолько старым и стертым, что глазом его не увидишь.
Чтобы отплатить моим наставникам, я изо всех сил старался видеть вещие сны, которые годились бы для толкования. Однако оказалось, что такие сны не приходят просто так. Сначала следует изучить путаные тропы исконной веры, после чего постичь, как на них выйти, порою не без помощи зелий или аскетических подвигов. Для этого я был еще слишком мал. Выспрашивать о ведовстве у моей приемной матери мне не очень хотелось – она к тому времени все больше углублялась в христианство, и я не был уверен, что мой интерес к старой вере она одобрит.
Кроме того, в ту зиму Гудрид заботили дела куда более земные. Старый Торбьерн, ее отец, умер вскоре после нашего возращения из Пикшевого фьорда, и Гудрид как единственный оставшийся в живых ребенок унаследовала все его имущество. Потом Торстейн Черный заявил, что не вернется на хутор в Пикшевом фьорде. Он чуял, что для него то место несчастливое, и не желал начинать там все заново, ведь для этого пришлось бы искать новую хозяйку, помощницу по хозяйству. Поэтому к январю он нашел покупателя на хутор целиком, и тот платил ему по частям, а поэтому Торстейн смог вернуть Гудрид долю ее покойного мужа. Так Гудрид, по-прежнему бездетная, еще красивая, еще молодая, стала богатой женщиной. Никого особо не удивило, что не прошло и года ее вдовству, как к моей прекрасной приемной матери подступился новый достойный поклонник, и она приняла его предложение. Зато всех удивило, что ее новый муж объявил вскоре, что снаряжает корабль в Винланд, где думает основать новое постоянное поселение на том самом месте, на которое два брата Эйрикссона, Лейв и Торвальд, возлагали свои надежды.
ГЛАВА 7
Почему новый муж Гудрид, Торфинн Карлсефни, решил попытать счастья в далеком Винланде? Отчасти, как я полагаю, по долгу чести перед моим отцом Лейвом. По обычаю северного народа, когда мужчина хочет жениться, он должен получить согласие старшего невестиного родича-мужчины. В случае с Гудрид это был Лейв, а он охотно согласился на этот брак. И когда Лейв вскоре изложил Торфинну свои виды на Винланд, думаю, что Торфинн, имевший старопрежние понятия о семейной верности, почувствовал себя обязанным принять этот план. Лейв все еще был уверен, что Винланд может стать новой и процветающей землей для гренландцев. Однако, будучи главой семьи в Браттахлиде, сам он отправиться туда не мог, но сделал все, чтобы поддержать это новое предприятие. Он одолжил Торфинну дома, которые там построил и которые считались его собственностью, и дал в помощь нескольких человек, игравших немалую роль в его хозяйстве. Среди них оказались мои тайные наставники – Торвалль и Тюркир Кузнец – и два раба, которых Лейв приобрел в том же плавании, что привело его к ложу моей матери на Оркнеях.
Меня всегда интересовали Хаки и Хекья, они были как-то связаны с моим загадочным прошлым. Считалось, что они муж и жена, и это принимали на веру. С другой стороны, ничего иного им не оставалось, как жить вместе, четой, раз уж свела их судьба. Их захватили викинги во время набега на какой-то шотландский берег и привезли на корабле в Норвегию, где, как и Тюркир в свое время, они были выставлены на продажу на невольничьем рынке в Чепинге. Один из вассалов конунга Олава, сына Трюггви, так и купил их, как мужа и жену. Он полагал, что эта пара пленников – христиане, и хотел подарить их конунгу, думая снискать тем королевскую милость. Конунг Олав в свою очередь мог бы потом снискать одобрение людей и добрую славу, даровав двум рабам свободу. К огорчению покупателя, оказалось, что Хаки и Хекья вовсе не христиане, но держатся какой-то языческой веры, такой неясной, что никто не мог понять, что означают их бормотанье и песнопения. Олав продержал их у себя несколько месяцев, но скотты не проявили ни малейшей склонности к работе по хозяйству. Только тогда они бывали счастливы, когда оказывались где-нибудь на горной пустоши или открытом болоте, которые напоминали им о родине. И вот, когда мой отец Лейв гостил при дворе, норвежский конунг сбыл с рук двух как будто совершенно бесполезных рабов, подарив их Лейву с замечанием, что он, конунг, надеется, что Лейву удастся найти применение этим «диким скоттам», как он выразился, которые единственное, что умеют, – это быстро бегать по открытой местности. Лейв нашел прекрасную работу для Хаки и Хекьи, как только вернулся в Гренландию. Эта пара стала превосходными пастырями для овец и коров. Каждое лето они проводили на самых дальних вересковых пустошах, где устраивали себе временные жилища, накрывая ветками и сухой травой ямы в земле. Там они жили уютно, точно летние зайцы, с которыми были схожи и своей способностью к необыкновенно быстрому бегу. Они легко догоняли отбившуюся от стада овцу, и цены им не было, когда во время осеннего перегона скота с дальних пастбищ домой в зимние теплые хлева приходилось разыскивать заблудившихся животных. Остальную часть года они занимались разными работами на хуторе, и я часто подглядывал за ними, гадая, была ли моя мать с ее ирландской кровью такой ясе светлокожей и темноволосой, и без особого успеха пытаясь понять слова гортанного, журчащего языка скоттов.
Плавание Карлсефни было самым крупным и хорошо подготовленным из всех походов в Винланд. Отправлялось почти сорок человек, включая пятерых женщин. Гудрид настояла на том, что будет сопровождать своего нового мужа, и взяла с собой двух служанок. Еще две женщины были женами хуторян, чьи мужья вызвались помочь с расчисткой земли при поселении, взамен желая получить участки в будущем. Эти две супружеские четы были еще слишком молоды, своих детей не имели, и Торбьерн, пятилетний сын Карлсефни от предыдущего брака, был оставлен в Браттахлиде с приемными родителями. Так получилось, что единственным ребенком на борту кнорра оказался я, и было мне почти восемь лет. Я уговорил своего отца Лейва позволить мне отправиться в этот поход, и тот с готовностью согласился, к вящему удовольствию его старой карги-жены Гюды, которая по-прежнему на дух меня не переносила.
Кнорр, на котором мы должны были плыть на запад, принадлежал Торфинну. Это был хорошо оснащенный торговый корабль, прослуживший уже несколько лет. А теперь он купил второе судно, поменьше, в качестве разведывательного. Кроме того, Карлсефни, человек опытный, занялся списком необходимого для устройства первой усадьбы. Поговорив с Лейвом и другими людьми, уже побывавшими в Винланде, он погрузил на корабль добрый запас рабочей утвари – мотыг, топоров, пил, лопат и тому подобного, – кузнечные орудия, веревки и несколько мешков корабельных гвоздей на случай починки да еще три дюжины штук домотканого сукна. Это домотканое сукно – наинужнейшая вещь. Делают его из щипаной овечьей шерсти, вымоченной в кадках с мочой для удаления жира с шерсти. Женщины прядут пряжу, потом ткут сукно на ткацком стане, подвешенном к потолку главного дома. Лучшее сукно откладывается на корабельные паруса, а более грубое идет на одежду, одеяла, мешки и прочие нужные вещи. Чаще всего сукно остается того же тусклого бурого цвета, как шерсть на овце, но иногда ткань красят соками растений или цветной глиной в цвета более радостные – красный, зеленый или желтый. Особое сукно, вымоченное в смеси овечьего и тюленьего жира, почти непромокаемо. Из него шьются плащи для мореходов – такой плащ мой отец подарил моей матери на прощанье.
Мы отплыли с попутным ветром, и корабль скорее был похож на плавучий хутор. Маленький бычок и три молочные коровы заняли почти весь срединный трюм, а запах скота вместе с клочьями сена, наваленного копной, летел над водой по ветру. Первое время могло показаться, что по морю плывет скотный двор – коровы то ревели, то печально мычали, пока не привыкли к новому необычному распорядку.
С мальчишеским рвением я ожидал, что едва мы отойдем от земли, сразу же начнутся приключения и тревоги, но вскоре я, как и коровы, убедился, что жизнь на борту идет тем же порядком, что и дома. Я занимался своим делом – поил животных, задавал им корм, выгребал навоз. Кнорр шел торжественно, влача за собой на толстом канате разведывательную ладью. Море было спокойно, и смотреть было не на что, разве что на морских птиц, кружащихся над нами, да порой встречались стаи черных и белых, с длинными толстыми клювами водоплавающих. Эти птицы некоторое время сопровождали нас, то и дело ныряя и двигаясь вперед под водой. Когда я спросил Торвалля, почему эти птицы не поднимаются в воздух и не летают, он рассмеялся.
– Они не умеют летать, – сказал он. – Боги дали им крылья, больше похожие на рыбьи плавники. Даже из одной страны в другую они перебираются вплавь – из Исландии в Гренландию, из Гренландии в Винланд. Потому-то наши мореходы и предположили, что на западе должна быть земля, – увидели, как водяные птицы направляются в ту сторону.
Это было третье из множества путешествий в моей жизни, и я верил, что тут не обошлось без Одина – он послал мне этот плавание, нарочито разжигая во мне жажду странствий, которая привязывала меня к нему, как к Великому Страннику. Когда моя мать плыла с Берсея в Исландию, я был младенцем, а когда Гудрид везла меня из Исландии в Гренландию и мы потерпели кораблекрушение, я был еще слишком мал и немногое запомнил. Но этот переход из Браттахлида в Винланд произвел на меня глубокое и неуничтожимое впечатление. На этом пути впервые посетило меня пьянящее ожидание нового и неведомого. Однажды испытав это чувство, я навсегда пристрастился к нему, и мне хотелось все большего и большего. Оно сделало меня странником на всю жизнь – таково было желание Всеотца.
Моим первым впечатлением от пути на запад стал медленный, размеренный ход тяжело груженного кнорра. Он покачивался на длинных низких волнах, когда они, одна за другой, проходили под килем, и повторял одни и те же движения – вверх, вниз и легкий крен на борт. Взглянув на верхушку мачты, я заметил, что она вторит этим движениям, непрестанно вычерчивая круги на фоне неба. И каждое движение сопровождалось одной и той же последовательностью звуков – скрип напряженных снастей, когда судно поднималось на новую волну, чуть слышный стук мачтовой пятки в гнезде и плеск воды у штевня, когда кнорр опускался, а при крене что-то, плохо закрепленное, прокатывалось по днищу и глухо ударялось о борт. Я находил нечто завораживающие и утешительное в том, как жизнь на борту идет своей чередой, обусловленной расписанием и порядком наших трапез. Все начиналось на рассвете с rismdl, когда ночная смена получала холодный завтрак из сухого хлеба и овсяной каши; в середине утра на dagmal все корабельщики, кроме кормчего и смотрящего, собирались у маленького костра, разводимого из уголья на каменной плите, утвержденной на килевой кокоре в носу и защищенной от ветра, и принимали единственную на дню горячую пищу, обычно похлебку, хотя иногда бывала свежая рыба или вареная чайка, когда удавалось поймать. Наконец, при заходе солнца – ndttmdl, снова холодная пища – кислое молоко, skyr, и каша.
В первую же ночь, едва стемнело, Торвалль отвел меня в тихий уголок на палубе и велел смотреть вверх, в небо над темными очертаниями нашего паруса. Была еще весна, и ночи еще были темные, и можно было видеть звезды.
– Небо, – сказал он, – это свод черепа Имира, издревнего инеистого великана. Четыре карлика, Аустри, Вестри, Нордри и Судри, сидели по четырем углам, и они взяли искры и поместили их как звезды, и блуждающие, и закрепленные, чтобы освещать землю. Вот так боги сделали для нас возможным пролагать дороги по ночам.
Он показал мне leidarstjarna – Полярную звезду, по ночам она всегда стояла на одном и том же месте в небе – по правую руку от нас. Море было Торваллю родной стихией, каждый день в полдень он доставал маленький деревянный диск с зарубками по краю и метами, вырезанными на плоскости. Он поднимал его к небу так, что тень от маленького шестика в центре диска падала на резную поверхность, а потом задавал рулевому курс.
– Доверься богам, – говорил он мне. – Пока волки не нагонят солнце-Соль, она будет идти по небу, а мы следовать за ней понизу.
– А что делать, если облака и солнца не видать? – осмелился спросить я.
– Имей терпение! – рявкнул он.
Через два дня солнце закрыли не облака, а густой туман. Он был таким густым, что мы скользили словно в миске жидкого молока. Капли воды собирались на снастях из моржовой кожи, палуба потемнела от сырости, и в пятидесяти шагах ничего не было видно. Кнорр вполне мог ходить кругами, кормчий волновался и тревожился, и тут Торвалль вынул из кармана своего морского плаща плоский камень. Камень был тонкий и непрозрачный. Торвалль смотрел в него, поворачивая так и сяк в вытянутой руке. Наконец он указал вперед и немного в сторону.
– Держи так, – велел он, и рулевой подчинился ему без всяких вопросов.
Не считая двух дней, когда пришлось нам идти вслепую в тумане, полагаясь только на то, что Торвалль называл солнечным камнем, погода выдалась на удивление погожая, и все шло гладко. Торвалль непреложно верил во власть Тора над погодой и морем, и всякий раз, ловя рыбу на крючок в проводку, забрасывая удочку с кормы, непременно кидал малую часть улова в море – как жертвенное приношение. Никто не осмеливался в открытую осмеивать его, но я замечал, как некоторые корабельщики из числа крещеных обменивались насмешливыми взглядами и ухмылялись.
Тем не менее жертвоприношения Тору оказались весьма действенны. Даже морской болезнью никто не болел, кроме Гудрид, которую поддерживали служанки, когда ее рвало. И вот, на девятое утро, считая от того дня, как мы отплыли из Браттахлида, Торвалль потянул воздух носом и сказал твердо:
– Земля.
К вечеру мы тоже почуяли этот явный запах деревьев, доносившийся с запада. На десятое утро на горизонте показалось тонкая полоска – берег Винланда, а еще через сутки мы подошли к нему настолько близко, что Тюркир, Торвалль и другие, бывавшие здесь, смогли точно определить, где мы находимся. С помощью деревянного диска Торвалля кнорр пришел почти точно. Вожатаи объявили, что нам остался всего один дневной переход до того места, где находится зимовье Лейва.
Суша эта казалась необъятной. Берег прямо по курсу нашего корабля простирался в обе стороны так, словно нет ему ни конца, ни края. За береговой линией, где земля поднималась ступенями низких холмов, моему взгляду, насколько хватало глаз, открывалась темно-зеленая масса бесконечных лесов. По самому же берегу шли чередой серые мысы, разделенные глубокими бухтами и заливами. Порой там встречались песчаные отмели, но чаще – изъеденные морем скалы, о которые с грохотом разбивались волны. Отмели эти были цвета обыкновенно сероватого, кроме тех мест, где слой морских водорослей и лишайников добавлял зеленые и коричневые пятна. Всякому человеку из краев более теплых берег Винланда мог показаться суровым и устрашающим. Но мы пришли из пустынной Гренландии, а до этого – из Исландии, края не менее сурового. Нашим хуторянам Винланд обещал много. Они примечали первую зелень на лугах, которыми пестрела земля поодаль от берега, и первые побеги на низкорослых ивах и ольшанике. Бык и три коровы на борту тоже почуяли пастбище и забеспокоились, желая сойти на берег. Мы всматривались, выискивая следы пребывания скрелингов, а Тюркир, надо думать, мечтал вновь увидеть таинственных одноногое. Но ничего такого не было, земля казалась необитаемой.
Тем не менее Карлсефни был осторожен. Памятуя о смерти Торстейна от рук скрелингов, он подозвал двух наших «диких скоттов», Хаки и Хекью. Он сказал им, что хочет отправить их на берег, на разведку в глубь страны. Коль скоро они заметят скрелингов, говорил он, то должны избегать встречи с ними, затаиться и по мере возможности подсчитать число этих странных людей. Спустя три дня разведчики должны вернуться на берег, где корабль будет ждать их, став на якорь неподалеку. Хаки и Хекья наполнили котомки сушеной снедью, но ничего другого не взяли. Оба были в своей обычной одежде, имевшей вид грубого одеяла с разрезом для головы. На случай дождя имелся наголовник, но в остальном одеяние это было настолько несовершенно, что даже не запахивалось по бокам, если не считать единственной застежки, скреплявшей ткань между ногами. Больше ничего на них не было. Оба сели в запасную ладью, а Торвалль с несколькими людьми принялись грести к берегу. Там скотты вылезли прямо в воду, вброд добрались до суши и исчезли в кустах. Кроме одного-единственного ножа, при них не было ни оружия, ни других орудий, ни даже кремня и огнива, чтобы добыть огонь.
– Как поймают их скрелинги, так и подумают, что это люди из племени еще более жалкого, чем они сами, – сказал кто-то, когда мы взялись за весла и отвели кнорр на безопасное расстояние, вне досягаемости стрел.
Эти три дня показались вечностью восьмилетнему мальчику. Карлсефни решительно отказался отпускать кого-либо на берег. Пришлось сидеть на кнорре, нетерпеливо глядя на прибой, без особого успеха пытаясь ловить рыбу и высматривая, не шевелится ли что-нибудь на берегу, да так ничего и не видя, пока вдруг откуда ни возьмись не явились две бегущие худые фигурки. Торвалль и еще двое сели в ладью и поплыли за ними. Скотты принесли добрую весть. Они сказали, что не видели никаких скрелингов, ни единого следа.
Сделав еще два дневных перехода вдоль берега, в полдень мы добрались до зимовья Лейва, но не сходили на берег, пока Торвалль и четверо мужчин с оружием наготове не проверили брошенные дома, нет ли там чужаков. Но не нашли никаких признаков, что кто-то побывал здесь за два года, минувших с того несчастливого плавания. Разведчики жестами велели нам отвести кнорр на якорную стоянку, и к ночи все наши благополучно перебрались на берег и поставили суконные палатки, в которых нам предстояло жить, пока не подновим заброшенные дома.
Дождь, ветер и снег в течение трех зим обрушивались на зимовье Лейва, пока лачуги из дерна и камня не обвалились и не осыпались. Стропила упали внутрь. Сорняки и дикие травы укоренились в полу. Ведь то было временное жилье, потому и крыто было сукном, только чтобы укрыться от непогоды. Мы же хотели остаться здесь, нам нужно было нечто более прочное и основательное. Стали поправлять и расширять прежние дома, затеяли новую стройку – большой длинный дом, расчищали землю под загоны для скота, копали выгребные ямы. Наш кнорр, такой нагруженный при отплытии, теперь оказался скудным источником съестных припасов. Скотина по весу заняла большую часть, еще Карлсефни привез снаряжение и орудия впрок, на будущее, а не пищу насущную. Так что в тот первый месяц мы почти голодали. Разумеется, о том, чтобы забить и съесть скотину, и речи не было. В ней было начало нашего стада, во всяком случае, мы на это надеялись. У нас не хватало времени ни на рыбную ловлю, ни на поиски дичи в лесу. Мы работали от зари до зари, нарезая, перенося и укладывая сотни кусков дерна в стены нашего нового длинного дома. Вскоре люди начали жаловаться на голод. При столь тяжкой работе им требовалась настоящая пища, а не жидкая каша. Христиане, бывшие среди нас, начали молиться своему богу, взыскуя его помощи в облегчение своих горестей. Она поставили символ своей веры, крест, на границе поселения, и когда Торвалль – не без задорного умысла, как мне кажется, – построил на противоположном конце небольшой навес и сложил под ним груду камней – алтарь Тору, чуть было не началась драка. Христиане обвиняли его в том, что он лукавый язычник. Торвалль же предупредил, что уложит всякого, кто попытается повредить алтарь Тора.
Карлсефни приставил Торвалля к постройке дома, а не к охоте. Его невероятная сила очень пригодилась, ведь стены росли, и дерн приходилось поднимать все выше. Но все видели, что охотника тянет в лес. Наконец, когда голод стал действительно нестерпимым, Карлсефни отпустил Торвалля на охоту, хотя большинство из нас не понимало, как один человек может выследить и добыть столько дичи, чтобы накормить сорок голодных ртов. Торвалль ничего не сказал, только, по своему обыкновению, что-то буркнул, взял копье и собрался. Покинув лагерь, он сначала пошел к маленькому алтарю, снял со своего ожерелья один зуб полярного медведя и положил его как жертвоприношение на камень. Потом вошел в густой кустарник. И сразу исчез.
Когда Торвалль не появился и на третий день, Карлсефни и другие мужчины постарше забеспокоились. Снова пошли разговоры о скрелингах и предположения, что они схватили или убили нашего охотника. Наконец Карлсефни вызвал желающих отправиться на поиски Торвалля. Он сказал, что сам поведет отряд. Они должны взять оружие и найти и скрелингов, и Торвалля. Некоторые возражали, ибо Торвалля все недолюбливали, особенно же христиане. Иные говорили, коль скоро скрелинги захватили этого угрюмого скареду, тем и лучше. Разумеется, Тюркир сам вызвался отправиться на поиски друга, как и чета скоттов. Я же постарался примкнуть к маленькому отряду, чтобы на время избавиться от работы на стройке.
Отыскать Торвалля оказалось не слишком сложно. Хаки и Хекья, рыскавшие впереди отряда по лесу, точно пара гончих, на третий день сообщили, что нашли Торвалля на соседнем мысу, но он отказался вернуться с ними. Решив, что Торвалль ранен, мы полезли через чащу, устали, исцарапались, но добрались до Торвалля. Он лежал, раскинувшись, на плоской вершине небольшого мыса, выступающего в море. К ярости христиан и облегчению его друзей, Торвалль был в добром здравии. Выглядел он на редкость умиротворенным – лежал на спине, уставившись в небо, и что-то бормотал сам себе, время от времени грубо почесываясь. На миг мне показалось, что охотник сошел с ума или раздобыл чего-то хмельного и напился. Один человек из нашего отряда, христианин по имени Бьярни, закричал на Торвалля, дескать, что это он изображает. Торвалль встал и сердито глянул на тех, кто его расспрашивал.
– Здесь не на кого охотиться, – сказал он им, – по крайней мере, чтобы сразу накормить сорок человек. Только маленькие зверьки да птицы. Может быть, потом, когда у меня будет больше времени, чтобы осмотреть эту землю, я найду, где можно поставить ловушки на более крупного зверя. Поэтому я сочинил хвалебную песнь Тору и читал ему и просил его дать нам пищу.
– Тор! Ах ты язычник! – завопил Бьярни. – Неужели ты думаешь, что твой бог, этот безмозглый дурень, что-нибудь нам даст? С тем же успехом можно просить у моря рыбы.
– Посмотрим, может, и даст, – грубо ответил Торвалль.
Мы вернулись в лагерь, и многие поселенцы неодобрительно поглядывали на Торвалля. Иные же и вовсе повернулись к нему спиной. Я слышал, как говорили, что он человек вздорный, напичканный суевериями, слишком ленивый, чтобы охотиться как должно, и впустую потратил время, пока другие тяжко трудились.
На следующее утро один из людей пошел вдоль берега собирать плавник для костра, чтоб было на чем сварить кашу, но скоро прибежал обратно в лагерь, оступаясь – так он был взволнован.
– Хватайте ножи и топоры. На отмели лежит мертвый кит, – крикнул он. – Его, наверное, выбросило ночью. Там на всех еды хватит недели на две!
Торвалль, сидевший у костра, поднял косматую голову и разразился торжествующим ревом.
– Вот вам, приспешники Белого Христа! Старому Рыжебородому понравилась хвалебная песнь, и он послал нам пищу. Идите и набейте свои завидущие утробы.
Все бросились на отмель и стали рубить кита на куски. Он был футов двадцати пяти длиной и незнакомого вида – таких китов никто раньше не встречал, даже Карлсефни, видавший множество разных китов в своих торговых плаваниях. Однако туша была такая же, как у любого другого кита, с толстым, в три дюйма, слоем жира, который мы вырезали полосами, чтобы добраться до сочного темно-красного мяса. Это была великолепная находка. Ворвань использовали как жир для стряпни и солили впрок, а темно-красное мясо мы сразу стали жарить и есть. Вкус у него, как у говядины, которая хорошо повисела и дошла. Торвалль воспользовался случаем позлобствовать над христианами, высмеивал их, говоря, что Тор оказался куда тороватее ихнего Христа. И в конце концов довел их до того, что они пришли в отчаяние и стали говорить, будто мясо это проклято и от него у них колики в желудке, и нужно выбросить эту нечестивую плоть. Однако я заметил, что прежде они хорошенько насытились, а потом уж для виду побросали немного мертвечины в море.
Вынесенный на берег кит положил конец голоду, ибо еще через несколько недель земля начала воздавать нам от своих щедрот. Лейв поставил свое зимовье у самого устья, у слияния двух речек, впадавших в морское мелководье, обнажавшееся при отливе. Обе речки кишели рыбой. Одной из первейших моих задач был копать канавы в песчаных отмелях. Стаи палтуса и другой плоской рыбы с приливом заплывали на отмель покормиться, а когда вода спадала, оставались в моих канавах. Я разнообразил свою добычу, собирая раковины и мидий на широком лукоморье, а еще помогал взрослым ставить сети на великолепных лососей и морскую форель, которая поднимается вверх по рекам. По сравнению с нашей, гренландской, природа здесь была необычайно щедрой. Луга вблизи устья, поросшие высокой дикой травой, служили отличным пастбищем для нашей скотины, а прежде там паслись олени, следы которых четко отпечатывались на речном берегу. Самые бывалые из наших мореходов нигде не видели таких лесов, в основном из пород с мягкой древесиной, но там встречались и совершенно незнакомые деревья. Одно желтое дерево, очень похожее на нашу березу, давало древесину столь же крепкую, как у нашего дуба, другое же, с трехпалыми листьями, имело древесину столь красивую и твердую, что Тюркир, любуясь ею, вертел и так и сяк и отшлифовывал до цвета темного меда. Как люди, изголодавшиеся по дереву, мы не знали, за что схватиться: рубить ли небольшие деревья себе на дома или валить крупные и откладывать на просушку, чтобы скопить драгоценный груз для отправки в Гренландию.