Текст книги "Коротков"

Автор книги: Теодор Гладков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 39 страниц)

ПИСЬМО НАРКОМУ

Вернувшись в Москву, Коротков застал на Лубянке нового фактического хозяина – Лаврентия Павловича Берию. И странное дело – наряду с озабоченностью и даже тревогой на лицах некоторых сотрудников, особенно принадлежащих к руководящему звену, чувств, вполне понятных, когда в любом ведомстве происходит смена первых лиц, он не мог не заметить и явного оживления. Даже в наркоматской столовой стало как-то раскованнее. А еще недавно сотрудники заходили сюда бочком, старались занять только свободный столик, без соседей, быстренько обедали, избегая обычных разговоров, хотя бы о футболе, и так же шустро возвращались в свои кабинеты.

В первый же день он услышал, что в наркомат вернулись на свои прежние посты несколько сотрудников, исчезнувших несколько месяцев назад. Говорили, что так происходит и в других наркоматах, и в Красной Армии. Фамилии этих людей ничего Короткову не говорили, когда они были в силе, он еще только начинал свой путь с низов и лично никого не знал.

Правда, кое-кто из руководящих работников столь же незаметно и столь же бесследно исчез. Один, к примеру, просто не вернулся после вызова в приемную нового замнаркома. Его фуражка с голубым верхом еще несколько недель висела на вешалке в кабинете.

Весной 1938 года страна подошла к самому краю пропасти, к непредсказуемым по характеру, масштабам и последствиям потрясениям. А если заглянуть далеко вперед, то с горечью следует признать, что последствия тех событий, которые принято обобщенно называть «тридцать седьмым годом»[36]36
  Автор употребляет термин «тридцать седьмой год» как некое условное обозначение неоправданных массовых репрессий, которые имели место весь советский период истории СССР и России. Менялся в 1920–1950 годах и даже позже лишь их размах и формы.


[Закрыть], продолжают гулким и болезненным эхом отзываться и в наши дни. Большой террор стал неуправляем, как неуправляема бывает лавина в горах, сметающая все со своего пути, хотя породил ее, быть может, ничтожный камушек, скатившийся из-под каблука неосторожного альпиниста.

Вал репрессий, задуманный Сталиным для окончательного упрочения своей неограниченной власти, вырвался из-под его собственного контроля, катил дальше по диктуемым им самим, а не вождем, законам, и уже представлял грозную опасность для своего же творца.

Страна была обескровлена и в переносном, и в буквальном смысле слова. Когда пришедший на Лубянку пока лишь новый первый заместитель наркома НКВД запросил председателя Военной коллегии Верховного Суда СССР В. Ульриха предоставить ему цифровые итоги деятельности этого судебного органа за последние два года, то даже при всем своем цинизме и абсолютном равнодушии к людским судьбам он был поражен полученным ответом:

«За время с 1 октября 1936 года по 30 сентября 1938 года Военной коллегией Верховного Суда СССР и выездными сессиями коллегий в 60 городах осуждено:

– к расстрелу 30 514 человек;

– к тюрем, закл. 5643 человека;

Всего 36 157 человек…»

Только в сентябре 1938 года Военная коллегия приговорила к смертной казни 1803 человека – по шестьдесят-семьдесят человек в день!

Следовательно, если вычесть время на сон, отдых вершителей правосудия, обеденный перерыв, оформление протокола и тому подобное, рассмотрение каждого смертного дела занимало не более пятнадцати минут! Эти цифры относились к приговорам, выносимым только Военной коллегией, рассматривающей дела самых высокопоставленных партийных и государственных деятелей, военачальников, академиков, народных артистов, известных писателей. Но столь же «продуктивно» по огромной стране заседали сотни республиканских, краевых, областных, городских судов, никому не ведомое число «особых совещаний», «троек», даже «двоек», полномочных выносить смертные приговоры тоже за пятнадцать минут, порой списком и почти всегда – с немедленным приведением в исполнение. Наконец, заключенных, приговоренных к различным срокам лишения свободы, повсеместно расстреливали уже и в лагерях, к примеру, за «контрреволюционный саботаж», который выражался в том, что истощенный зэк два-три раза не выполнял на лесоповале суточную норму…

Были выбиты опытные, профессионально подготовленные, квалифицированные кадры во всех отраслях народного хозяйства. И не только наркомы и директора предприятий, но и просто хорошие мастера, рабочие, рачительные потомственные крестьяне. Под угрозой оказалось выполнение очередного пятилетнего плана, снабжение населения продовольствием и товарами первой необходимости. Обезлюдели научно-исследовательские институты и конструкторские бюро. В Красной Армии и Флоте не хватало не только высшего командного состава, но командиров рот, взводов, экипажей. Это уже угрожало внешней безопасности государства.

Положение требовалось исправлять, и немедленно. Причем так, чтобы авторитет и вес вождя не только бы не пострадал, но и многократно возрос. Как это было после расправы с Ягодой. Следовательно, наступил черед и Ежова. «Стальной сталинский нарком с ежовыми рукавицами» свое дело сделал и теперь был обречен. Правда, в отличие от Ягоды Ежов абсолютно не годился для открытого судебного процесса. Но это вождя не смущало. Он вообще больше не собирался устраивать подобных спектаклей: риск срыва был слишком велик. После расстрелов сознавшихся и осужденных ранее никто из новых подсудимых не поверит в посулы помилования и не станет прилюдно каяться в несовершенных грехах.

Ежова нужно было убрать. Возможно, нарком уже и сам чувствовал это. Сталин знал от своих информаторов, что Ежов, давно ставший хроническим алкоголиком, теперь пьет почти беспробудно…

9 апреля 1938 года в газетах появилось сообщение, что Н. И. Ежов по совместительству со своими иными постами назначен еще и наркомом водного транспорта. Вообще такое практиковалось в конце 20-х и в 30-е годы, когда один и тот же видный партиец руководил сразу несколькими ведомствами, а то и отраслями. Но для высшего эшелона власти за этим назначением стояло многое.

Все эти месяцы Сталин искал нового человека, который в глазах населения не был бы причастен к массовым репрессиям в масштабах всей страны, чтобы осуществить порученную ему деликатную миссию. Нужно было, чтобы тень подозрения не пала на главного виновника народной трагедии – Сталина.

Идеальной фигурой на этот пост оказался Лаврентий Берия, фактический наместник Грузии, имевший опыт и чекистской, и партийной работы. Берия был умен, хитер, тактичен (в переводе на житейский язык – ловок), предан ему, Сталину. К тому же – и это имело огромное значение – без связей и опоры в Москве. Значит, будет целиком зависеть только от него, Сталина…

22 августа 1938 года первый секретарь ЦК Компартии Грузии Л. Берия был назначен первым заместителем наркома НКВД. 8 сентября от этой должности был освобожден М. Фриновский. Многолетний начальник погранвойск был назначен… наркомом Военно-Морского Флота! Впрочем, ненадолго.

29 сентября Берия стал и начальником Главного управления государственной безопасности НКВД, несколько ранее ему присвоили звание комиссара госбезопасности первого ранга. Его заместителем по ГУГБ назначили давнего сослуживца В. Меркулова, которому присвоили звание комиссара госбезопасности третьего ранга.

Того же 29 сентября была объявлена новая структура НКВД СССР.

В Главное управление государственной безопасности вошли следующие отделы:

– 1-й отдел (охрана правительства);

– 2-й отдел (секретно-политический);

– 3-й отдел (контрразведывательный);

– 4-й отдел (особый);

– 5-й отдел (иностранный);

– 6-й отдел (военизированных организаций);

– 7-й отдел (специальный).

9 декабря 1938 года в газетах было напечатано официальное сообщение: «Тов. Ежов освобожден, согласно его просьбе, от обязанностей наркома внутренних дел с оставлением его Народным комиссаром водного транспорта.

Народным комиссаром внутренних дел СССР утвержден тов. Л. П. Берия».

Начальником ГУГБ стал В. Меркулов; комиссар госбезопасности третьего ранга В. Деканозов – начальником 5-го и 3-го (по совместительству) отделов; старший майор госбезопасности Б. Кобулов – 2-го отдела. Оба прибыли с наркомом из Грузии.

10 апреля 1939 года Ежов был арестован по ставшему традиционным обвинению в заговоре, шпионаже в пользу иностранных разведок, подготовке терактов против руководителей партии и правительства и даже… гомосексуализме (в Сухановской тюрьме из него выбили признание и в этом грехе). Через пятнадцать лет слово в слово это обвинение будет предъявлено и Берии. Правда, его, известного всей Москве своими любовными похождениями исключительно с женщинами, обвинить в мужеложестве не решатся.

Конечно же «кровавый карлик Тьер» (так назвала его разведчица Раиса Соболь, хватившая и сама лагерей, и ставшая впоследствии известной писательницей Ириной Гуро) никогда не был шпионом ни Польши, ни Германии, ни Англии, ни тем более Японии. Никогда он не планировал свержения Сталина, не готовил на него теракта во время демонстрации на Красной площади 7 ноября 1938 года.

История повторилась. Примерно такие же обвинения были предъявлены раньше Генриху Ягоде. Там тоже фигурировал шпионаж, организация убийства в Ленинграде Сергея Кирова, подготовка теракта на других вождей. (Совершенно бредовый эпизод, придуманный следователями: Ягода, в далекой юности аптекарский ученик, якобы пропитывал сулемой шторы в кабинете Ежова, чтобы тот отравился ядовитыми испарениями. Однажды на процессе Ягода, не выдержав, мрачно буркнул, что если бы он был шпионом, то иностранные разведки могли бы распустить свои кадры…)

Обвинить Ежова открыто в его настоящем преступлении – руководстве массовым террором, унесшим жизни сотен тысяч людей и обрекшим миллионы на медленную гибель в далеких и ближних лагерях, – никто не решился, иначе неизбежно вылезла бы наружу правда о руководящей и направляющей роли в геноциде собственного народа ВКП(б) и ее вождя Сталина[37]37
  Несмотря на все последующие заверения Н. Хрущева, а позднее и деятелей нынешней КПРФ, органы госбезопасности никогда не стояли над партией, но всегда были ее орудием, исполнительным органом, «вооруженным отрядом партии». Ни один человек не мог стать кадровым сотрудником госбезопасности без рекомендации или согласия партийных организаций.


[Закрыть].

Впрочем, все эти фантазийные пункты изобретались не для публикации, а лишь для вынесения приговора Военной коллегией Верховного Суда СССР. Открытого процесса, разумеется, не было. Ежова без огласки расстреляли 4 февраля 1940 года. Такая же участь постигла заместителей и ближайших сподвижников наркома: Михаила Фриновского, Матвея и Бориса Берманов, Станислава Реденса[38]38
  И это при том, что комиссар госбезопасности первого ранга С. Ф. Реденс был свояком самого Сталина!


[Закрыть], Леонида Заковского, Семена Жуковского, Александра Радзивиловского и других. Лев Вельский был приговорен к длительному сроку заключения, но расстрелян по приказу Берии осенью 1941 года. Михаил Рыжов под следствием умер в тюрьме.

Тогда же, с явной подачи «Самого», было пущено в оборот дожившее и до наших дней словцо «ежовщина»… Был, мол, такой Ежов, совершил много преступлений, мудрый Сталин его за это наказал (так сам вождь выразился в разговоре с авиаконструктором Александром Яковлевым). Теперь ежовщина кончилась… Примечательно еще и то, что и в те, и в последующие годы, когда людей сажали за самый невинный анекдот или шутку, в которых непочтительно звучала фамилия Сталина, за употребление на людях вкупе с самой что ни на есть «ненормативной лексикой», а попросту матом, за слово «ежовщина» не сажали никогда. Оно было клапаном, в который дозволялось народу выпускать пар недовольства арестами, лагерями, расстрелами…

Примерно в те же дни ЦК ВКП(б) и Совнарком СССР принимают ряд постановлений, прямо касающихся работы НКВД, в том числе постановление «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия» от 17 ноября 1938 года.

Сообразительный Берия сразу понял, что от него требуется, что нужно сделать незамедлительно, к тому же так, чтобы об этом узнала вся страна. Для этого в НКВД давно уже была разработана система распространения нужных «для дела» слухов.

В течение последующего 1939 года из лагерей было освобождено 223 тысячи 800 человек, еще 103 тысячи 800 вернулись из колоний-поселений. В числе освобожденных военачальников были будущий Маршал Советского Союза Константин Рокоссовский, будущие Герои Советского Союза генерал армии Александр Горбатов и вице-адмирал Георгий Холостяков; академик и адмирал Аксель Берг, академик Лев Ландау…

Общее число освобожденных, однако, вряд ли превышало десять процентов от тех, кто продолжал оставаться в тюрьмах и лагерях, большинство до самой смерти. Продолжались и расстрелы ранее осужденных. Происходили и новые аресты, правда, не в таком количестве, как при Ежове. Так, с 21 февраля по 14 марта 1939 года только в Москве по приговорам той же Военной коллегии были расстреляны 413 человек. При новом хозяине Лубянки погибли видные партийные и государственные деятели С. Косиор, П. Постышев, В. Чубарь, В. Антонов-Овсеенко, первый секретарь ЦК ВЛКСМ А. Косарев (его арестовывал лично Берия), бывший нарком Военно-Морского Флота П. Смирнов, бывший нарком торговли М. Смирнов, Маршал Советского Союза А. Егоров, командарм первого ранга И. Федько – один из четырех военачальников, награжденных в Гражданскую войну четырьмя орденами Красного Знамени. По-прежнему сидели гениальный биолог академик Николай Вавилов (умер в 1943 году в тюрьме) и Сергей Королев, были казнены крупнейший писатель Исаак Бабель, великий режиссер Всеволод Мейерхольд, знаменитый журналист Михаил Кольцов.

В первые месяцы войны по распоряжению Берии (согласованному со Сталиным) – в Москве, Куйбышеве (Самаре) и других городах были расстреляны несколько сот арестованных, но не осужденных, в том числе бывшие руководители ВВС генерал-лейтенант дважды Герой Советского Союза Яков Смушкевич и Павел Рычагов, замнаркома обороны генерал-полковник Александр Лактионов, Герой Советского Союза генерал-лейтенант Иван Проскурин, крупнейший конструктор артиллерийских систем Яков Таубин и другие. И это в самые тяжкие дни сорок первого года!

Арестована была даже группа ведущих игроков популярнейшей футбольной команды московского «Спартака», в том числе знаменитые братья Старостины. Говорят, что Лаврентий Берия, когда-то сам игравший в футбол, не мог простить Николаю Старостину, что в далекие двадцатые ни разу не смог обвести его на поле…

Наконец, по предложению, внесенному в Политбюро ЦК ВКП(б) именно Берией, было совершено чудовищное международное преступление: расстрел в Катыни и иных местах около двадцати тысяч польских военнослужащих (на документе стоят визы Сталина, Ворошилова, Молотова и Микояна).

Всех этих обстоятельств Коротков тогда, разумеется, не знал, да и знать не мог. Но кое-что видел собственными глазами: почти все кабинеты, занимаемые ранее руководителями иностранного, ныне 5-го отдела, пустовали. В служебных помещениях, рассчитанных на трех-четырех человек, сидел за рабочим столом в лучшем случае один, чаще всего совсем молодой сотрудник с неумело повязанным галстуком, что было немыслимо для разведчика, хоть раз побывавшего за рубежом.

Был арестован (и расстрелян уже в 1941 году) и. о. начальника разведки опытнейший Сергей Шпигельглас. Берия отозвал из-за кордона и частью расстрелял, частью пересажал едва ли не всех легальных и нелегальных резидентов, многих оперативных работников. Оказались за решеткой сильнейшие профессионалы Яков Серебрянский, Петр Зубов, Иван Каминский и другие. (Их, и еще некоторых, Берия разрешит освободить и вернуть на службу, когда разразится война. Но лучший, возможно, разведчик-нелегал советской разведки Дмитрий Быстролетов, искалеченный следователями на допросах, будет по-прежнему пребывать на каторге еще долгие годы.)

Из ста примерно сотрудников бывшего ИНО осталось не более двадцати. Некоторые резидентуры были фактически ликвидированы, а в такой важной, как берлинская, сохранилось всего лишь два разведчика, один из которых к тому же был новичком.

Наряду с «ежовцами», действительно повинными во многих преступлениях, были репрессированы, а в лучшем случае уволены и честные профессионалы. Это привело к утрате связей, часто безвозвратно, со многими ценными агентами. Меж тем заменить закордонных разведчиков, действующих как с легальных, так и с нелегальных позиций, куда труднее и сложнее, нежели сотрудников для внутренних органов государственной безопасности.

Правда, подоспело пополнение: натасканные на скорую руку выпускники Центральной школы НКВД и Школы особого назначения. Обучили их кое-как не по их вине – все руководители и почти все преподаватели, как штатные, так и приглашаемые профессионалы из центрального аппарата, были арестованы.

Как должен был вести себя Коротков, очутившись на Лубянке в такой период после нескольких лет пребывания за рубежом? Как можно естественнее и задавать поменьше вопросов. Самым естественным в глазах сослуживцев для сотрудника, вернувшегося из-за кордона, была забота об оставшемся там имуществе. В тогдашней Москве, как всегда, переживавшей временные трудности с обеспечением населения предметами ширпотреба, заграничные башмаки, тем более часы или радиоприемник рассматривались как ценность безусловная и были предметом зависти окружающих. Начальник 5-го отдела Владимир Деканозов никогда в жизни за границей не был, но как каждый человек, много лет просидевший в Грузии не только на чекистской, но и партийно-хозяйственной работе, заграничные вещи почитал и толк в них знал. Поэтому он с пониманием отнесся к рапорту вернувшегося только что из Европы своего сотрудника Короткова с просьбой помочь ему в возвращении из Франции оставленного там багажа.

Но вот прочитав этот рапорт, Деканозов пришел в полное недоумение.

Судите сами:

«Нач. 5-го отд. ГУГБ НКВД

т. Деканозову

Рапорт.

Прошу Вашего разрешения получить из Парижа тяжелой почтой оставленный мною там чемодан с учебниками и беллетристикой на иностранных языках.

Прошу также разрешить послать кому-либо из наших работников в Париже оставшиеся у меня мои личные деньги в фр. фр. (французских франках) на покупку учебников и словарей и пересылку их мне.

с-к 5-го отд. ГУГБ Коротков. 3.XII.38 г.»

Ну не чудак ли? В багаже – одни книги, даже личную валюту не истратил до конца, просит на них накупить ему еще словарей и учебников, словно мало ему тех, что в Париже остались. Действительно, чудак. Но странную просьбу уважили. Даже разрешили скидку за пересылку чемодана.

На своей первой встрече на Лубянке с новобранцами ИНО (так по старой памяти продолжали называть разведку) Берия разыграл фарс, который должен был стать серьезным предупреждением для сотрудников, у которых и так шла голова кругом после двух подряд кровавых «чисток».

О том, как проводилось приобщение новичков к разведке, рассказал спустя десятилетия генерал-лейтенант Виталий Павлов:

«К назначенному сроку в приемной собрались начальники отделений, почти все сплошь молодые люди. Естественно, они гадали, о чем будет говорить нарком.

Среди “необстрелянной” молодежи, волею судьбы попавшей в верхи разведки, выделялась группа примерно из полутора десятка сотрудников более старшего возраста. Они вели себя сдержанно, не переговаривались, не крутили во все стороны головами…

Наконец нас пригласили в кабинет наркома. Это было большое, отделанное красным деревом помещение, вдоль стен которого стояли мягкие кожаные кресла. На возвышении располагался огромный письменный стол на резных ножках, покрытый синим сукном. Мы расселись в креслах…

Вдруг позади стола бесшумно открылась небольшая дверь, которую я принял было за дверцу стенного шкафа, и вышел человек в пенсне, знакомый нам по портретам. Это был Берия. Его сопровождал помощник с папкой в руках. Не поздоровавшись, нарком сразу приступил к делу. Взяв у помощника список, он стал называть по очереди фамилии сотрудников, которые сидели перед ним. Слова его раздавались в гробовой тишине громко и отчетливо, как щелчки бича:

– Зарубин!

Один из сидевших перед столом встал и принял стойку “смирно”.

– Расскажи, – продолжал чеканить нарком, – как тебя завербовала немецкая разведка? Как ты предавал Родину?

Волнуясь, но тем не менее твердо и искренне один из самых опытных нелегалов дал ответ, смысл которого состоял в том, что он никого и ничего не предавал, а честно выполнял задания руководства. На это прозвучало угрожающе равнодушное:

– Садись! Разберемся в твоем деле.

Затем были названы фамилии Короткова, Журавлева[39]39
  В НКВД несколько сотрудников носили эту распространенную фамилию. В данном случае речь идет о Павле Матвеевиче Журавлеве, который в конце сороковых – начале пятидесятых годов был одним из заместителей начальника внешней разведки.


[Закрыть], Ахмерова и других старослужащих разведки, отозванных с зарубежных постов. Унизительный допрос продолжался в том же духе с незначительными вариациями. Мы услышали, что среди сидящих в кабинете были английские, американские, французские, немецкие, японские, итальянские, польские и еще, Бог знает, какие шпионы. Но все, подвергнувшиеся словесной пытке, следуя примеру Василия Михайловича Зарубина держались стойко. Уверенно, с чувством глубокой внутренней правоты отвечал Александр Михайлович Коротков, под руководством которого я прослужил в дальнейшем несколько лет в нелегальном управлении. Спокойно, с большим достоинством вел себя Исхак Абдулович Ахмеров и другие наши старшие коллеги.

Совещание, если его можно так назвать – оно было похоже на экзекуцию, – закончилось внезапно, как и началось. Дойдя до конца списка и пообещав опрошенным “скорую разборку”, Берия встал и, опять не говоря ни слова, исчез за дверью. Его помощник предложил нам разойтись.

Никаких дополнительных разъяснений к увиденному и услышанному не последовало. Мы были ошеломлены. Просто не верилось, что все это произошло наяву. Для чего было разыгрывать это действо? Почему Берия решил подвергнуть опытных разведчиков такой “публичной казни”? Для их устрашения?

Мы терялись в догадках, но в конце концов склонились к тому, что эта демонстрация была задумана, чтобы преподать урок нам, молодым: будьте, мол, послушным инструментом в руках руководства НКВД и не думайте, что пребывание за границей укроет кого-либо от недреманного ока Центра».

Далее произошло нечто невероятное: трех асов разведки – Василия Зарубина, Исхака Ахмерова и Михаила Григорьева назначили к двадцатипятилетнему Виталию Павлову, ни разу в жизни не выезжавшему за границу… стажерами!

«Но приказ есть приказ, – продолжает Павлов. – Я попросил всех троих пройти ко мне, чтобы обсудить положение. У меня хватило ума, чтобы сообразить: никакой я для них не руководитель. Так честно им и признался. Конечно, для видимости надо будет соблюдать субординацию: на Лубянке было немало глаз и ушей, и кто-нибудь обязательно сообщил бы начальству, если бы я не выполнил указания. Я сказал, что не собираюсь руководить ими, а хочу набраться у них разведывательного ума-разума».

В конечном итоге все утряслось. Почти все. Сама обстановка вынудила Берию вернуть немногих уцелевших профессионалов на ответственную работу за рубежом. Так и произошло, скажем, с теми же Зарубиным и Ахмеровым. Павел Журавлев удержался в должности начальника немецкого отделения разведки.

Тот грубый, даже хамский ледяной душ, которым новый нарком окатил вызванных к нему, незаслуженное понижение в должности, сделанное на людях, было на самом деле зловещей игрой, спектаклем, своего рода проверкой на лояльность. Новый нарком сразу дал понять личному составу разведки, кто теперь хозяин на Лубянке. Но фарс в любой момент мог обернуться и трагедией. Вот это даже самые тугоумные поняли должным образом.

Автор намеренно подчеркнул, что утряслось почти все… Потому что единственный, прилюдно вызванный «на ковер» – Александр Коротков был не понижен в должности (по штатному расписанию он числился старшим оперуполномоченным) или звании, а вообще уволен из системы органов государственной безопасности.

Трудно сказать сегодня, чем он тогда не угодил наркому, который до того его и в глаза не видел. Его достойное выступление в свою защиту было не более резким, чем таковое, скажем, Зарубина или Ахмерова. Известно одно: даже в приступе ярости Берия никогда не позволял эмоциям брать верх над холодным рассудком. Вызывая «на ковер», он внимательно изучал дело каждого из них, а память у него была отменная. За душой Короткова, с точки зрения наркома, было одно «компрометирующее» обстоятельство: тот до осени 1936 года работал «в поле» под началом дезертировавшего недавно на Запад Орлова-Никольского – «Шведа». Одного этого хватало уже не для увольнения, но и расстрела помощника «предателя». Но на все, связанное с именем Орлова, было наложено строжайшее табу самим Сталиным. Словно и в помине такого сотрудника не существовало, и табу это просуществовало десятилетия, пережив девятерых руководителей органов государственной безопасности.

Однако, как поется в популярной песне: «Кто ищет, тот всегда найдет». И нашли. Выяснилось, что на работу в ОГПУ девятнадцатилетнего Короткова приняли всего-то навсего лифтовым хозяйственного управления – по рекомендации Вениамина Герсона, некогда помощника управляющего делами ОГПУ и одновременно личного секретаря вначале Дзержинского (это в расчет не принималось), а затем Ягоды (это уже было «преступлением»). В то время майор госбезопасности Герсон был изобличен как «враг народа» и арестован[40]40
  В. Л. Герсон был расстрелян в 1941 году.


[Закрыть].

Обвинение в адрес Короткова было совершенно абсурдным. В числе тогдашних сотрудников НКВД не числилось, пожалуй, ни одного, кто в той или иной степени не был бы связан с «установленным врагом народа» из числа своих бывших начальников и сослуживцев. Даже только что зачисленные в кадры новобранцы – одни были рекомендованы в НКВД «изобличенными» секретарями райкомов партии, другие – учились у арестованных и расстрелянных преподавателей специальных школ.

Как бы то ни было, но Коротков был из разведки изгнан. Так же стремительно, как в нее и вознесся. А дальше произошло неслыханное.

Как правило, сотрудники НКВД, уволенные со службы до наступления пенсионного возраста (таковых почти что и не было), старались как можно быстрее уйти в тень, устроиться на какую-нибудь неприметную должность, а если имелась возможность, то вообще покинуть Москву. Подальше от греха. Знали, что часто за такими уволенными месяца через три-четыре ночью «приходили в сапогах».

Коротков поступил с «точностью до наоборот». Некоторые друзья и близкие посчитали даже, что он просто сошел с ума. Он обжаловал решение наркома в письме на имя того же самого наркома! Не только отверг все, как ему казалось, возможные мотивы увольнения, но по сути (по форме, разумеется, вежливо) потребовал восстановить на службе в разведке.

О степени изумления Берии можно только догадываться.

Почему Коротков решился на такой шаг, если, конечно, отбросить версию о кратковременном умопомешательстве? Люди, знавшие Александра Михайловича, отмечали в числе его достоинств (недостатков тоже хватало) личную смелость, прямоту, решительность, силу воли. Это все хорошо. Но при этом, по мнению автора, упускается одно чрезвычайно важное, опять же по его мнению, обстоятельство (возможно, это суждение кому-то покажется и спорным). А именно: за годы работы на Западе у Короткова выработалась свойственная европейцам и почти тогда неведомая советским людям независимость суждений и поведения. Да и сама работа нелегала, оторванного от «аппарата» с его иерархией, каждодневными указаниями, распоряжениями, «втыками» бесчисленного начальства, способствует выработке у разведчика таких качеств, как самостоятельность, умение без подсказок принимать решения, готовность в любой момент при надобности идти на риск.

Приводим это письмо, о котором (слухами земля полнится!) долгие годы в НКВД ходили легенды. Кое-кто даже вообще сомневался в его существовании: «Такого не может быть, потому что не может быть никогда)».

«Народному Комиссару Внутренних Дел Союза ССР

т. Берия

от Короткова А. М.

быв. с-ка 5-го отд. Г.У.Г.Б. НКВД.

8.1.1939 г. мне было объявлено об моем увольнении из органов. Так как в течение десятилетней работы в органах я старался все свои силы и знания отдавать на пользу нашей партии, не чувствую за собой какой-либо вины перед партией и не был чем-либо замаран на чекистской и общественной работе, думаю, что не заслужил этого увольнения.

В органах я начал работать в 1928 г. лифтовым, год проработал делопроизводителем в 5 от. ГУГБ, а в 1930 г. был назначен пом. уполномоченного.

В 1933 г. был послан во Францию в подполье, выполнял там задания резидента по слежке за сотрудниками французского военного министерства и установлению их адресов, работал с двумя агентами.

В 1936 г. был вновь послан за границу – в Германию для работы по технической разведке и думаю, что несмотря на весьма тяжелые условия работы, мне удалось кое-что сделать полезного для партии и родины, и доказательства этому можно найти в делах 5-го отдела.

В декабре 1937 г. мне было предложено выехать в подполье во Францию для руководства группой, созданной для ликвидации ряда предателей, оставшихся за границей.

В марте 1938 г. моя группа ликвидировала «Жулика», в июле «Кустаря» и я руководил непосредственным выполнением операций и выполнял самую черную, неприятную и опасную работу.

Я считал, что шел на полезное для партии дело и потому ни минуты не колебался подвергнуть себя риску поплатиться за это каторгой или виселицей. А то, что это, в случае провала, было бы именно так, у меня есть все основания думать, т. к. хотя я вероятно и продавался разоблаченными ныне врагами народа, сам однако не продавался, и у меня не было ни намерений, ни желаний, ни причин для этого.

За границей я в общей сложности пробыл 4 года, из них 2,5 года в подполье. Находясь за границей, изучил в совершенстве немецкий язык и неплохо французский. Изучил также и некоторые страны, в которых бывал, обычаи и нравы их народов.

Ехал за границу только из-за желания принести своей работой там пользу и думаю, что не один знающий меня человек может подтвердить, что я не барахольщик, и что меня не прельщало заграничное житье.

По общественной линии я неоднократно избирался секретарем комсомольской организации отдела или работал с пионерами и неплохо показал себя на работе.

Что касается моей жены, то несмотря на наличие у нее родственников за границей, на ее долгое проживание там, несмотря на компрометирующие материалы против ее умершего в 1936 г. отца, я полностью уверен в ее преданности партии и могу нести за нее любую ответственность. К тому же она неплохо показала себя как работница в отделе и в комсомольской организации.

Я отлично понимаю необходимость профилактических мер, но поскольку проводится индивидуальный подход, то выходит, что я заслужил такого недоверия, которое обусловливает мое увольнение из органов. В то же время я не знаю за собой проступков, могущих быть причиной отнятия у меня чести работать в органах. Очутиться в таком положении беспредельно тяжело и обидно.

Прошу Вас пересмотреть решение о моем увольнении.

Коротков. 9.1.1939 г.»

«Ну и что тут особенного?» – может спросить, пожав плечами, иной читатель, смутно представляющий себе реалии тех лет. Особенного, как раз, много (не говоря уже, повторяю, о самом факте подачи такого письма).

Прежде всего легко заметить, что в достаточно пространном письме ни разу не упоминается Сталин. Ни единого шаманского заклинания с вплетением имени вождя. А между тем о существовании чекиста Короткова Сталин знал. Дело в том, что, как правило, вождь, читая спецсообщения НКВД, никогда не интересовался фамилиями оперработников или источниками информации. Мог спросить только о степени надежности представленных данных. Но он почти всегда знал, кому поручена ликвидация той или иной враждебной ему фигуры хотя бы потому, что ни одна подобная операция не могла быть проведена без его прямого приказа. Всегда устного. Без следов на бумаге.