Текст книги "Статьи и выступления"

Автор книги: Теодор Драйзер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Но вот война была объявлена, и единственное, что оставалось народу, – это хранить свои возражения про себя, ибо ему решительно возбранялось предавать их гласности или обсуждать открыто. Если вначале еще не стеснялись говорить, что референдум помешал бы нам вступить в войну, то вскоре всякое общественное изъявление недовольства стало решительно пресекаться, а суды и власти предержащие принялись проделывать с законом совершенно фарсовые номера. Затем, едва на очередь встал вопрос о мобилизации войск, финансов и припасов (включая продовольствие), как по первому из этих пунктов добровольный набор был весьма скоро заменен принудительным, со всеми вытекающими отсюда выводами в отношении применения силы и подавления оппозиции, а также в отношении свободы слова и свободы действий. «Общественное мнение», сфабрикованное правительственным пресс-бюро, не говоря уже о давлении иностранной пропаганды, тяготело над печатью, устанавливая систему террора, устрашающие приговоры, такие, как 40 лет каторжной тюрьмы за распространение оппозиционных (в данном, частном, вопросе) брошюр, выносились по всей стране судами, чья святость, независимость и прочее почитаются у нас оплотом свободы. Но на каком же основании? В силу каких полномочий? Неужели – по требованию беспристрастной справедливости?

Я возражаю не по сути дела: моя цель в данном случае показать, как условна грань между автократией и демократией там, где необходимость или произвол диктуют тот или другой курс. Позднее, когда «рекомендации» экономного расходования продуктов питания наткнулись на открытое пренебрежение, отеческие указания превратились в приказы. Говоря словами уполномоченного по продовольствию, «ограничения останутся добровольными, но всякое уклонение от них приведет к насильственным мерам воздействия». То же самое и в отношении займов: людям предлагали давать, давать и давать, исключительно из любви к отчизне, но (по словам ведущего правительственного органа) «пришло время (октябрь 1918 г.) отказаться от политики уговоров и просьб. Как только выяснится, что из-за недостатка средств война затягивается, то да поможет бог всем, у кого в критическую минуту карманы окажутся туго набитыми».

Но дело, разумеется, не ограничилось этим, ибо при такой постановке вопроса еще можно было бы рассчитывать на известный либерализм или снисхождение свыше, – нетерпимость нашей цензуры во время войны, подавление в стране свободного мнения можно сравнить разве лишь с порядками в царской России в самые жестокие времена реакции. Хотя американские простодушие и откровенность, якобы пользующиеся полнейшей безнаказанностью, и стали притчей во языцех, у нас в публичном обиходе допускалось одно только мнение относительно войны – положительное. Всякие иные взгляды в корне пресекались, хотя в Англии и Франции высказывать свои мнения в безобидной форме никому не запрещалось. В Нью-Йорке была приговорена к штрафу женщина, позволившая себе сказать, что «Англии нечего задирать нос перед Ирландией». Брошюра под заглавием «Завладеет ли Морган всем миром?», показывавшая, как некоторые лица наживаются на войне, сначала благополучно прошла через министерство юстиции, а затем автора вежливо попросили изменить заглавие «из патриотических соображений». Однако на этом дело не кончилось: спустя некоторое время министерство почт и телеграфа отказалось принимать злополучную брошюру – с уже измененным заглавием – к пересылке, и автору было недвусмысленно заявлено: «За распространение этого издания вы поплатитесь десятью годами тюрьмы. Как вам известно, оно нарушает закон о шпионаже».

А чего только не пели нам о гуманности будущих войн! Бесчеловечные методы войны осуждены навеки… Такие войны больше не повторятся!.. Как ни странно, ужасы Гражданской войны, а в особенности то, что позволяли себе северяне, было начисто забыто, равно как и пресловутые «водные процедуры» и «скоропалительные методы Джейка Смита» времен филиппинской кампании, когда американский офицер, проходя по фронту выстроившихся шеренгами туземцев, палил, расстреливая всех подряд, или когда тем же туземцам лили воду в рот и в нос, пока они не задохнутся, потому что бедняги отказывались выдать то, чего скорее всего не знали сами. У народов, так же как и у людей, короткая память. До того, как мы вступили в войну, дело и впрямь выглядело так, будто воевать собираются зубочистками, столь сильно было тогда предубеждение против всяких зверств. Впоследствии нас уверяли, что нам уже не придется воевать – разве только еще разок, чтобы покончить с войнами. А немного погодя мы уже сокрушались, что не можем преподнести неприятелю какой-нибудь такой сюрпризец, до какого ему ввек не додуматься, – чего бы лучше одним махом разнести всю их нацию! Мы отказывались водить дружбу с автократиями, хотя поистине превосходно уживались с японцами, китайцами, с царской Россией до ее падения, с Англией в Индии и с Англией в Египте – да, собственно, с кем угодно, исключая тех, кто воевал не на нашей стороне. Никогда этим проштрафившимся нациям уже не занять своего прежнего места в мире! И наряду с самодовольными рассуждениями по поводу невиданного расцвета нашей торговли, по поводу объединенного, наконец, железнодорожного хозяйства и новых, усовершенствованных методов учета продовольствия, по поводу успехов земледелия и «уроков самоотречения и гражданской сознательности» – тут же, как ни странно, заявлялось, что война – это заведомое зло и что немцы кругом виноваты. «Целое тысячелетие не изгладит воспоминаний о немецких преступлениях. Германия вернет себе свое доброе имя только одновременно с Иудой» (газета «Энкуайрер», выходившая в городе Цинциннати, март 1918 г.). И это говорится сразу же после только что процитированных умильных замечаний о войне и напечатано в том же номере газеты! Как вам нравится такая национальная точка зрения? Разве это не называется сидеть между двух стульев!

Поистине было время, когда вам невольно приходило в голову, что Америка страдает размягчением мозга. Все ее самостоятельное значение, как передовой нации, нации с ясным сознанием, казалось, зачеркивалось и, подобно тому, как пчела или коралл выполняют, по-видимому, одну-две функции в планах природы – одна собирает мед и способствует опылению цветов, а другой строит коралловый остров, – так и американцы словно бы предназначены самой природой проектировать и строить механизмы; пустить же их в дело, извлечь из них максимальный эффект у них не хватает ни мужества, ни умственных способностей. Можно было подумать, что, удостоверившись в своеобразных дарованиях и умственной ограниченности американцев, природа позволила немцам, англичанам и японцам пользоваться плодами их усилий, как мы пользуемся трудами пчелы и морского коралла, предоставляя им все так же трудиться со слепотою и настойчивостью безмозглого автомата. Среднему американцу, которому ничего не стоит изобрести самолет, подводную лодку, оптический прицел для орудия, вращающуюся башню, броненосный крейсер, линкор и т. п., сначала внушали, что у него слишком слабые нервы, чтобы пустить все это в ход; затем, что «гордость не позволяет» ему снизойти до этого; наконец, что у него не хватит пороху, чтобы как мужчине встретить суровые требования реальной жизни. Потом, наоборот, его начали убеждать, что он вояка по призванию и всех заткнет за пояс. Когда же он в полной мере доказывал это, ему продолжали внушать, что его миссия опять-таки в том, чтобы спасать мир, а не в том, чтобы отстаивать свои собственные интересы. Его великие изобретения ставились на полку, как игрушки, или же продавались другим, или, на худой конец, им предстояло послужить высокой моральной цели – и только!

Ибо, заметьте, пока не грянет гром, каждый вопрос всегда рассматривался – да и ныне рассматривается – средним американцем с точки зрения морали – причем в том узкоограниченном смысле, в каком он всегда ее понимал. Вы могли изобрести линкор – для целей самообороны, а значит, и для того, чтобы убивать других; но, если вы пускали его в ход не во имя какой-нибудь христианской или высокоморальной цели, или если им завладевал (и пользовался!) ваш противник, который знать не хотел никаких христианских принципов, то это был ужасный грех, позор, моральное преступление, которого не искупить и за тысячу лет. В глазах американца любое оружие, предназначенное для убийства, как бы ни было велико его разрушительное действие и как ни ужасна причиняемая им смерть, вполне оправдано, лишь бы где-то впереди маячила некая благая цель. И определить эту благую цель якобы призван он сам. И вот, к великому своему смущению, он убеждается, – как не раз убеждался, – что его пулемет, его аэроплан, или подводная лодка, или линкор, или химическое изобретение попали в руки дикаря, язычника, который, ничем не смущаясь, позволяет себе повернуть это изобретение против его же автора; мало того, – и христианская душа американца никак не может этого переварить, – в руках противника оружие действует ничуть не хуже, чем в его собственных руках. Природа – или бог – так же мало мешает торпеде, выпущенной подводной лодкой противника, продырявить беззащитный торговый пароход, как мало помогает она христианской подводной лодке, старающейся потопить языческий линкор. Природе, видимо, дела нет до христианства и христианской морали – и это крайне шокирует американца. Он приходит к заключению, что надо на какой-то срок отрешиться от своих прекрасных теорий и драться всеми доступными средствами, – и так и поступает. И побеждает в результате. Но тем не менее, вопреки всякой очевидности, природа, по американским понятиям, строго придерживается моральных правил. Существуют обязательные, нерушимые христианские нормы, которыми она руководствуется. И когда благонравный американец вдруг узнает, что природа ведет себя не так, как должно, что она не считается со скрижалями завета, дарованными человечеству на горе Синай, или же с нагорной проповедью, он приходит в неописуемый ужас. Что такое? Природа отступает от десяти заповедей? Так, значит, слабые не унаследуют землю? «Не убий» – не обязательный закон для всех? «Не укради» и «не прелюбодействуй» – не химический или по крайней мере не психологический закон, которому послушно все на свете? Кто это сказал? Где же господь наш, преподавший нам это? Почему он за нас не заступается? Почему не поразит он врага в его богохульственной гордыне, не уничтожит его за осмеяние этих основных истин?

Но увы! Господь не внемлет, и вот американец, махнув рукой на все свои теории, берется за дело и, засучив рукава, вступает в драку наравне с язычниками. И только после того, как с него спала эта моралистическая и ханжеская короста и благонравный американец проявил себя во всем естестве своих опасных первобытных инстинктов, – только тогда в событиях происходит крутой перелом. До этого у американцев дела шли как нельзя хуже. Язычники, играя на их слабой струнке, забирали у них все их хитрые изобретения, отложенные в сторону за ненадобностью, и использовали в своих собственных «аморальных» целях. Машины и изобретения американца, которые тот почитал орудиями справедливого возмездия, с таким же успехом служили несправедливым целям язычников, как и ему самому. К полному его ужасу и к величайшему ущербу для его христианских воззрений, он снова и снова убеждался, что для того, чтобы преуспеть, ему следует не только изобретать коварное смертоносное оружие, но и применять его по назначению – в том духе, в каком задумали его он сам или другие нации, – ибо беспринципная природа проявляет себя в действиях других наций так же успешно, как и в действиях благочестивых американцев. Иными словами, природа не знает ни христианства, ни морали в том смысле, какой придают этим понятиям народ или организованное общество, пытающееся защитить свое внутреннее устройство и привычные позиции, – и никакие душеспасительные рассуждения на нее не действуют. Природа, или бог – называйте как угодно, показала, что ей дела нет до того, что станет с американцем и со всеми его теориями, как религиозными, так и всякими другими, если он не способен постоять за себя. Человек или нация должны быть богаты и сильны для того, чтобы выжить; если бы немцы были сильнее, они, несомненно, победили бы, несмотря ни на что. Десятки тысяч богов языческого Пантеона не спасли древний Рим от разлагающего пацифистского влияния, которое принесло с собой христианство, – и он погиб. Десять миллионов христианских церквей, проповедующих мир и осуждающих войну, не могли спасти и не спасли Америку и никакую другую страну от нации, которая все свои надежды возложила на войну и на беспощадные силы природы. Только большая военная мощь, достигнутая нами, могла это сделать – и сделала.

Эти столь ярко выраженные особенности американских взглядов и умонастроений проявляются и в других вопросах. Например, в отношении к неграм. К 1700 году рабство, существовавшее в колониальной Америке не как общий закон, а скорее как выражение личного произвола и деспотизма, закрепляется как экономический институт. Система подневольного труда всегда применялась в английских колониях, будь то в отношении индейцев, белых или негров, но в отношении негров оказалось, по-видимому, выгодным узаконить рабство, – хотя негр по закону был таким же свободным человеком, как и всякий другой. Позднее, когда возникло деление на промышленный Север и плантаторский Юг, рабский труд стал характерен для Южных штатов, а вскоре обозначились и границы Черного пояса. Такие штаты, как Джорджия и Южная Каролина, особенно рьяно требовали применения рабского труда на своих рисовых, хлопковых и табачных плантациях. На Севере, наоборот, система эта оказалась непригодной: здесь рано укоренилось предубеждение как против негритянского населения вообще, так и против рабства. Нельзя всецело объяснять это особыми экономическими условиями, ссылаясь на то, что на Севере было невыгодно держать рабов. Всегда и везде находятся люди, чья совесть не мирится с рабством, но был бы их голос услышан, если бы труд негров оказался так же рентабелен на Севере, как и на Юге, – это другой вопрос. Джефферсон, например, в своем первоначальном проекте Декларации независимости предусматривал отмену рабства, но, приняв во внимание выгодность рабовладельческой системы для южных колоний, впоследствии вычеркнул этот пункт. В 1712 и 1741 годах негров беспрепятственно линчевали и сжигали в Нью-Йорке – исключительно острастки ради, чтобы не вздумали бунтовать. Уже в 1709 году в Нью-Йорке был учрежден невольничий рынок.

Послушать рассуждения наших благочестивых американцев об ужасах рабовладельческой системы и о том, как мы воевали за освобождение негров, – так можно, пожалуй, поверить, что в Америке очень любят негров. Не верьте, все пустое! Хотя конгресс северян на заседании 2 марта 1867 года и пытался установить на Юге всеобщее избирательное право для всех лиц мужского пола без исключения, а в 1875 году провел закон, воспрещающий дискриминацию в отношении негров в гостиницах, ресторанах, театрах и других общественных местах, законы эти, имевшие главным образом в виду Южные штаты, нисколько не отразились на положении негров ни на Севере, ни на Юге. В самом деле, стоит в каком-нибудь квартале любого американского города поселиться негру, как белые жители бегут оттуда. Пусть это будет достойнейший человек, – а я знаком с неграми, заслуживающими всяческого уважения, – все равно его не станут терпеть даже в церкви, а его детям будет закрыт доступ в школы, где учатся дети белых. И положение не только не улучшается, оно год от году становится хуже. Почти не проходит дня, чтобы где-нибудь в Соединенных Штатах не сжигали негра живьем. Американцы сражались и проливали кровь за своих черных братьев, однако они предпочитают держаться от них подальше. Когда в 1917 году в Ист-Сент-Луисе забастовали рабочие и предприниматели, чтобы сломить забастовку, решили прибегнуть к черному труду, 117 негров было убито, их дома сожжены, их жены и дети изгнаны из города. Где-то на крайнем Юге негр позволил себе задеть шерифа, – и сам он и вся его семья были убиты, чтобы другим неповадно было. Американцы и поныне не знают, что делать с неграми, вернее, с так называемой «негритянской опасностью». Они предпочитают забывать об этой проблеме, надеясь, по-видимому, что время или случай подскажут решение. Вопрос – хотят ли американцы ужиться с неграми?

Но вернемся к уже возникавшему здесь разговору об эксплуатации, которой подвергает рядового американца свора праздных, алчных и лживых богачей, и посмотрим поближе, как эти соотечественники живут и уживаются рядом, в одной стране. С тех пор как некий житель колониальной Америки вписал в Декларацию независимости, что люди свободны и равны от рождения, что человеку принадлежит неотъемлемое право на жизнь, свободу и счастье и что никто в Америке, да и во всем мире, не должен посягать на это право, с тех самых пор американец варится в котле противоречий – противоборствующих общественных и химических сил, от которых и сам он внутренне не свободен. Борясь за жизнь, в поисках свободы и счастья, он приходит в столкновение с интересами своих сограждан, ищущих того же, что и он, и убеждается, что, невзирая ни на какую Декларацию независимости, сильные, жестокие и хитрые преуспевают у нас так же, как и повсюду, и постоянно измышляют все новые козни против благосостояния, счастья и спокойствия своих сограждан, стремясь построить на их несчастии свое собственное благополучие.

Вот несколько примеров:

1) В 1919 году федеральный суд признал, что, хотя конгресс и запретил (в 1918 г.) детский труд в хлопчатобумажной промышленности, это постановление конгресса противоречит конституции, а следовательно, разрешается принимать на работу детей с десятилетнего возраста. В результате сотни тысяч малолетних рабочих вернулись на фабрики, где им приходится простаивать у машин по одиннадцати часов в сутки.

2) Судья Гумир в штате Нью-Джерси вынес (в 1900 г.) определение, что жизнь ребенка, пострадавшего во время железнодорожной катастрофы (это распространяется и на городской транспорт), оценивается всего лишь в один доллар, так как он еще не приносил дохода своим родителям.

3) Окружной судья в штате Огайо (Вильям Тафт, впоследствии президент США) в 1893 году разъяснил, что самовольный уход с работы приравнивается к уголовному преступлению.

4) Федеральный верховный суд вынес в 1908 году решение, что третейское разбирательство трудовых конфликтов противоречит конституции, а посему ни один предприниматель не может вступать со своими служащими в подобные переговоры.

5) Верховный суд штата Орегон в 1903 году постановил, что любого арестованного властями гражданина можно в течение месяца держать в тюрьме без суда и следствия, хотя это и категорически запрещено конституцией США.

6) Верховный суд штата Массачусетс вынес в 1906 году решение, что при конфликтах между рабочими и предпринимателями могут рассматриваться только частные, личные жалобы. Вмешательство профсоюзов, а также всякие групповые выступления противоречат конституции и закону.

7) Четверо магнатов, из коих двое владели молочными фермами, поставлявшими молоко в Нью-Йорк, а двое ведали его продажей населению, не поладили из-за того, как распределить между собой прибыль. Обе стороны пришли к решению (10 января 1919 г.) прекратить продажу молока до тех пор, пока им не удастся прийти к полюбовному согласию. В результате Нью-Йорк был на целый месяц оставлен без молока.

8) Некий Барнет Бафф, владелец оптовой фирмы, продававшей в Нью-Йорке птицу, был убит своими конкурентами за то, что он отказался вступить с ними в сговор относительно повышения цен на его товар. Второстепенные лица, сыгравшие роль простых орудий в руках истинных убийц, были преданы суду и казнены на электрическом стуле.

9) В деле «Лэкнор против города Нью-Йорка» большинство членов нью-йоркского апелляционного суда признало не соответствующим конституции закон, ограничивающий рабочий день пекарей. Многие рабочие пекарен, по преимуществу женщины, вынуждены были работать по двенадцать часов в день в подвальных помещениях за нищенское вознаграждение. Суд отменил означенный закон, признав, что он противоречит праву свободного заключения договоров.

10) В деле Айвс против ж.-д. компании «Саут-Буффало рейлуэй» железнодорожный служащий, получивший неизлечимое увечье, требовал компенсации. Нью-йоркский апелляционный суд вынес единогласное решение, что закон, на который ссылался истец, противоречит конституции. Судьи согласились с тем, что приговор этот несправедлив, поскольку пострадавший остался без средств к существованию, но вину за это переложили на конституцию.

Этот перечень можно было бы продолжать до бесконечности, но, пожалуй, хватит. Мне важно было лишь установить на нескольких конкретных примерах, что, хотя средний американец и считает, будто у него куда больше прав и привилегий, чем у любого гражданина другой страны, – это, в сущности, чистейшее заблуждение. Что касается его дневного заработка и уровня жизни, то они сравнительно высоки, но и жизнь в Америке дороже, чем где бы то ни было. Федеральное министерство труда на основании изучения бюджета многих американских семейств во многих американских городах пришло к выводу (в феврале 1919 г.), что чрезвычайно возросшие цены на предметы первой необходимости особенно ударяют по тем семьям, которые живут на годовой доход в тысячу долларов и меньше, – а вы сами понимаете, что это значит, учитывая, что в Америке 5 процентов населения контролирует 95 процентов всех богатств страны. Не забудем также, что у нас все больше утверждается протекционистская система, в силу которой американский потребитель платит повышенные цены за тот самый товар, который вывозится за границу по демпинговым ценам. Такая система способствует процветанию наших трестов, но чрезвычайно бьет по карману американского потребителя, не слишком избалованного прибавками к жалованью. Протекционистская система порождает, с одной стороны, мультимиллионеров, а с другой – бедноту и те трущобы, где она вынуждена ютиться. Ей же обязан своим существованием американский спекулянт. Если средний американец несколько лучше одет и лучше питается, чем средний европеец, то не забудьте, как действует на него зрелище сотен тысяч людей, живущих неизмеримо лучше. По сравнению с ними он беден, как церковная мышь. Но, пожалуй, самое оскорбительное для него – что газеты, этот, пожалуй, единственный близкий ему вид прессы, обычно молчат о его нуждах и страданиях и, наоборот, постоянно внушают ему, что он счастлив и доволен. Да и неудивительно: ведь издают их те, кому это позволяет их толстый бумажник.

Всех, кто усомнится в моих словах, отошлю хотя бы к отчету Федеральной комиссии по вопросам промышленности, работавшей по заданию конгресса (опубликован в июне 1918 г.). Согласно выводам комиссии, грабительские цены и безнаказанная спекуляция позволили нашим концернам-гигантам удвоить, утроить, а зачастую и впятеро увеличить свой акционерный капитал и в то же время повысить выплачиваемые дивиденды до 100, а то и 227 процентов. Уголь, стоимость которого в земле равна пяти центам за тонну, продается в Нью-Йорке по 22 доллара за тонну – и это всего лишь в 250 милях от места, где он добывается. Цены на молоко подскочили с 7 до 17 1/2 центов за кварту – а между тем никто и не думает о том, что пора объединить конкурирующие предприятия с их расточительной системой параллельных функций и накладных расходов, на которые и ссылаются их хозяева в оправдание своих более чем стопроцентных прибылей. В той же пропорции возросли и цены на пшеницу, картофель, мясо, растительное масло и сахар, но не возросла соответственно заработная плата, если не считать рабочих, объединенных в профсоюзы. (Только участие в профсоюзах, объединяющих всего лишь 10 процентов всех работающих по найму, позволяет рабочему бороться за более справедливую заработную плату.) Да и то за первые три года войны потребовалось 167 забастовок, чтобы вырвать у предпринимателей двадцатипроцентную прибавку. (Это – цифры Бюро труда США.)

В ответ на вызванные подобными порядками протесты не одна из принадлежащих корпорациям газет напыщенно поучала доверчивого читателя, что нельзя вмешиваться в стихийное действие законов спроса и предложения и что всякое искусственное снижение цен в корне подрывает производство. Бедняга предприниматель, лишенный священного права безнаказанно грабить покупателя, может не снести обиды и – забастовать! С другой стороны, тот же предприниматель вечно жалуется, что его прибыли стоят на точке замерзания из-за систематического повышения стоимости производства и что необходимо поднять все цены – на обувь, одежду, продовольствие, квартирную плату этак процентов на сто и до тысячи.

Все это и естественно и поучительно для того, кто смотрит на жизнь как на сочетание противоположностей, взаимно уравновешивающих друг друга, или как на стихийную борьбу, в которой выживает ловкий и сильный, а слабый гибнет. Но если в той же самой стране, где узаконены подобные вещи, в воздухе стоит гул от трескучих фраз и славословий по адресу демократии, и если на всякого, кто осмелится изобличить спекулянта или выразить мнение, что такая демократия заражена пороками, присущими автократии, если на такого смельчака смотрят в этой стране как на врага, а то и как на «неугодного иностранца», то это – прошу прощения – чистейшее издевательство!

Мы часто с гордостью именуем себя нацией тружеников – в укор нашим европейским современникам. По установившемуся у нас взгляду, каждый уважающий себя человек должен непременно где-нибудь трудиться. С нескрываемым презрением смотрим мы на разгильдяя, который по утрам не спешит к себе в контору или на завод. Случается, правда, что наши столь усердные «работнички», с важным видом отправляющиеся в конторы, ровно ничего там не делают. И все же у нас широко утвердилось мнение, что долг перед обществом и перед нацией призывает американца проводить известное количество часов в деловой или фабричной части города, хотя бы он попросту протирал там кресло или поплевывал в потолок. Вот откуда столь характерное для наших городов зрелище толп, спешащих в контору или на фабрику – и обратно, домой.

Однако верно ли, что наши коммерческие достижения значительно превосходят успехи других наций? Что мы хотя бы сравнялись в этом отношении с другими нациями? Недавняя война показала, что как Англия, так и Германия выработали у себя куда более совершенные и эффективные методы торговли, чем те, что известны Америке. Таковы, например, кооперативные закупки, предпринятые Германией в общегерманском масштабе. Американец только глазами хлопал, когда убедился, с какой несравненной оперативностью и умением – не только в Германии, но даже в Англии – были мобилизованы все ресурсы – продовольствие, обмундирование, транспорт, люди – и предоставлены в распоряжение нации; он дивился умению обходиться сравнительно небольшими средствами и необычайной маневренностью, с какой потом всем этим распоряжалось государство.

В то время как члены английских и французских комиссий, сидя на наших заводах, инструктировали в цехах заводских мастеров и «капитанов промышленности», американские бизнесмены и администраторы часами просиживали в своих кабинетах, не выпуская из рук телефонной трубки, или носились с заседания на заседание – а в результате Америка вышла на первое место по военным долгам на душу населения, если учитывать продолжительность ее участия в войне, а также количество людей, воевавших на фронте и работавших на войну, сидя в тылу, – не исключая даже России.

Вопрос: действительно ли американский бизнесмен так оперативен, как нам представляется? Так честен? Так патриотичен? Что-то я в этом сомневаюсь.

Забавнейшей чертой американца – всегда, а особенно до войны – было его преклонение перед всем иностранным. Все, что шло к нам из-за границы, объявлялось, а может быть, и сейчас еще объявляется, превосходным, несравненным, не подлежащим никакой критике. Напротив, все родное или вообще все присущее Западу считалось невзрачным, незначительным, как, скажем, Анды или Амазонка – по сравнению с Альпами и Нилом. Бразилия, Аргентина, Мексика и канадские снега стушевывались и терялись перед Бельгией и Турцией, Ривьерой, Азией и Африкой. Нельзя без улыбки вспомнить, как мы позволяли всяким подбитым ветерком и ничем не блещущим иностранцам разгуливать по Америке с видом победителей, небрежно похлопывая нас по плечу или брезгливо щурясь на все, что ни попадется на глаза, словно это мусор какой-то. Американцы из кожи вон лезли, чтобы не уронить себя в глазах даже таких иностранцев, как французские метрдотели либо представители английского респектабельного среднего класса. А уж что касается какого-нибудь английского лорда, французского или итальянского графа, австрийского или даже германского барона, испанского гранда, русского князя или турецкого паши, то было бы чистейшим безрассудством отрицать, что американец всегда приходил в экстаз – а может, и сейчас еще тает и млеет – от малейшей их любезности. В глазах американца это люди с другой планеты, люди, вхожие в тот высший свет, с которым он так мечтал бы свести знакомство. Стоит американцу узнать из объявлений, что в таком-то ресторане готовятся под наблюдением повара-француза французские блюда, что такой-то портной недавно из Англии, что там-то и там-то открылся косметический кабинет или ателье мод, коим руководит настоящий парижанин или парижанка, или прослышать, что такой-то писатель – француз, русский, итальянец или англичанин по происхождению, – как его охватывает священный трепет: хлоп – и он уже на коленях и, возведя очи горе, молитвенно восклицает: «Париж! Лондон! Рим! Санкт-Петербург! Вена! Умопомрачительно!» А сколько американских состояний перекочевало к европейским банкирам в качестве благоговейной дани какому-нибудь сомнительному титулу! Сколько миллионов брошено нашими снобами на ветер в тщетном стремлении перенять внешний лоск европейских манер и изысканного воспитания. И по сей день автомобили или часы иностранной марки, или иностранный покрой платья приводят нас в восторг, и мы отдаем им предпочтение перед всем доморощенным. Было время, когда иностранные пьесы окончательно вытеснили со сцены наш отечественный репертуар, и поделом, по-моему. Мы взращены на иностранных книгах, на иностранных картинах, на иностранных художественных изделиях. Швейцарские, французские, австрийские Альпы вот уже сто лет как заслонили от нас все американское.