Текст книги "Дженни Герхардт"

Автор книги: Теодор Драйзер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

Глава IV

Желание убежать, которое охватило Дженни при виде сенатора, объяснялось тем, что она считала свое положение унизительным. Ведь сенатор о ней хорошего мнения, какой стыд, что он застиг ее за столь низменным занятием! Она наивно воображала, что его интерес к ней вызван чем угодно, только не ею самой.

Когда она вернулась домой, дети уже рассказали матери о ее бегстве.

– Что это с тобой случилось? – спросил Джордж, когда она вошла в комнату.

– Да ничего, – ответила она, но тут же объяснила матери: – Мистер Брэндер проходил мимо и увидел нас.

– Вот как? – негромко воскликнула миссис Герхардт. – Стало быть, он вернулся. Но почему же ты убежала, глупенькая?

– Просто мне не хотелось, чтобы он меня видел.

– Ну, может, он тебя и не узнал, – сказала мать не без сочувствия.

– Да нет, узнал, – прошептала Дженни. – Он меня раза три окликнул.

Миссис Герхардт покачала головой.

– Что случилось? – спросил Герхардт, услышав разговор и выходя из соседней комнаты.

– Ничего, – ответила жена, которой вовсе не хотелось объяснять, какую большую роль сенатор стал играть в их жизни. – Какой-то человек напугал их, когда они несли уголь.

Позже в тот же вечер прибыли рождественские подарки и повергли все семейство в необычайное волнение. Герхардт и его жена не могли поверить своим глазам, когда фургон бакалейщика остановился у их дверей и рассыльный, здоровый малый, стал перетаскивать в дом пакеты. После безуспешных попыток убедить рассыльного, что он ошибся, Герхардты с вполне понятной радостью стали рассматривать всю эту благодать.

– Да вы не беспокойтесь, – уверенно сказал рассыльный. – Уж я знаю, что делаю. Ваша фамилия Герхардт, верно? Ну вот, это вам и есть.

Миссис Герхардт не могла усидеть на месте и, взволнованно потирая руки, повторяла:

– Ну, разве не чудесно!

Сам Герхардт расчувствовался при мысли о щедрости неведомого благодетеля и склонен был приписать случившееся доброте крупного местного фабриканта, у которого он когда-то служил и который неплохо к нему относился. Миссис Герхардт подозревала истинный источник неожиданной радости и была тронута до слез, но промолчала. Дженни же сразу догадалась, чьих это рук дело.

На второй день рождества Брэндер встретился в отеле с миссис Герхардт – Дженни осталась дома присматривать за хозяйством.

– Как поживаете, миссис Герхардт? – приветливо воскликнул он, протягивая руку. – Как встретили праздник?

Бедная миссис Герхардт робко пожала его руку; глаза ее мгновенно наполнились слезами.

– Ну-ну, – сказал он, похлопывая ее по плечу. – Не надо плакать. И не забудьте взять у меня белье в стирку.

– Не забуду, сэр! – ответила она и хотела еще что-то сказать, но он уже отошел.

Теперь Герхардт постоянно слышал об удивительном сенаторе из отеля, о том какой он любезный и как много платит за стирку. Простодушный труженик легко поверил, что мистер Брэндер – добрейший и благороднейший человек.

Дженни и сама думала так же и все больше восхищалась сенатором.

Она становилась так женственна, так хороша собой, что никто не мог равнодушно пройти мимо. Она была высокая, великолепно сложена. В длинном платье, в наряде светской женщины она была бы прекрасной парой для такого представительного мужчины, как сенатор. У нее были удивительно ясные, живые глаза, чудесный цвет лица, ровные, белые зубы. И при том она была умна, чутка и очень наблюдательна. Ей недоставало только воспитания и уверенности, которой никогда не бывает у человека, сознающего свое зависимое, подчиненное положение. Необходимость заниматься стиркой, разносить белье и принимать всякую малость как благодеяние связывала ее.

Теперь она дважды в неделю приходила в отель; сенатор Брэндер держался с нею приветливо и непринужденно, и она отвечала ему тем же. Он часто делал небольшие подарки ей, ее сестрам и братьям и всегда говорил с нею так просто и искренне, что под конец ощущение разделяющей их пропасти исчезло, и она стала видеть в нем не столько важного сенатора, сколько великодушного друга. Однажды он спросил, не хочет ли она учиться, думая при этом, что образование сделало бы ее еще привлекательней. Наконец как-то вечером он подозвал ее:

– Идите-ка сюда поближе, Дженни.

Она подошла, и он вдруг взял ее за руку.

– Ну-ка, Дженни, – сказал он, весело и пытливо глядя ей в лицо, – скажите, что вы обо мне думаете?

– Не знаю, – ответила она, застенчиво отводя глаза. – А почему вы спрашиваете?

– Нет, знаете, – возразил он. – Есть же у вас какое-то мнение обо мне. Вот и скажите, какое?

– Никакого нет, – простодушно ответила она.

– Нет, есть – повторил он; ее явная уклончивость забавляла его и вызывала любопытство. – Должны же вы что-нибудь обо мне думать. Что же?

– Вы спрашиваете, нравитесь ли вы мне, да? – бесхитростно спросила Дженни, глядя сверху на львиную гриву черных с проседью волос, благодаря которой красивое лицо сенатора казалось почти величественным.

– Да, – ответил он, немного разочарованный.

Ей не хватало умения кокетничать.

– Ну, конечно, вы мне нравитесь, – с милой улыбкой сказала она.

– И вы никогда больше ничего не думали обо мне?

– Я думаю, что вы очень добрый, – ответила Дженни, робея еще больше; она только теперь заметила, что он все еще держит ее руку.

– И это все? – спросил он.

– Разве этого мало? – сказала она, и ресницы ее дрогнули.

Сенатор смотрел на девушку, и ее ответный взгляд – веселый, дружески-прямой – глубоко волновал его. Он молча изучал ее лицо, а она отвернулась и поежилась, чувствуя, хотя едва ли понимая все значение этого испытывающего взгляда.

– Ну, а я думаю, – сказал он наконец, – что вы замечательная девушка. А вам не кажется, что я очень милый человек?

– Кажется, – без запинки ответила Дженни.

Сенатор откинулся в кресле и рассмеялся – так забавно это у него получилось. Она с любопытством посмотрела на него и улыбнулась.

– Чему вы смеетесь? – спросила она.

– Вашему ответу. Хотя мне не следовало бы смеяться. Вы меня ни капельки не цените. Наверно, я вам совсем не нравлюсь.

– Нет, нравитесь, – серьезно ответила она. – Вы такой хороший.

По ее глазам было ясно, что она говорит от души.

– Так, – сказал он, мягко притянул девушку к себе и поцеловал в щеку.

Дженни ахнула и выпрямилась, изумленная и испуганная.

Это было нечто новое в их отношениях. Расстояние между Дженни и государственным деятелем мгновенно исчезло. Она увидела в нем то, чего прежде не замечала. Он сразу показался ей моложе. Он относится к ней как к женщине, он в нее влюблен. Она не знала, что делать, как себя держать.

– Я испугал вас? – сказал он.

Она посмотрела на этого человека, которого привыкла глубоко уважать, и с улыбкой ответила только:

– Да, испугали.

– Это потому, что вы мне очень нравитесь.

Подумав минуту, Дженни сказала:

– Мне надо идти.

– Ну вот, – жалобно сказал Брэндер, – неужели вы из-за этого убегаете?

– Нет, – ответила она, почему-то чувствуя себя неблагодарной, – но мне пора. Дома будут беспокоиться.

– А вы не сердитесь на меня?

– Нет, – сказала она чуть кокетливо, чего прежде никогда не бывало.

Она почувствовала свою власть над ним, и это было так ново, так удивительно, что оба они почему-то смутились.

– Как бы то ни было, вы теперь моя, – сказал сенатор, вставая. – Отныне я буду заботиться о вас.

Дженни приятно было это слышать. «Ему впору творить чудеса, – подумала она, – он настоящий волшебник». Она оглянулась, и при мысли, что перед нею открывается такая новая, удивительная жизнь, у нее закружилась голова от радости. Не то, чтобы она вполне поняла, что он хотел сказать. Наверно, он будет добр и великодушен, будет дарить ей прекрасные вещи. Понятно, она была счастлива. Она взяла сверток с бельем, за которым пришла, не замечая и не чувствуя несообразности своего положения, а для Брэндера это было горьким упреком.

«Она не должна разносить белье», – подумал он. Нежность и сочувствие поднялись в нем горячей волной. Он взял ее лицо в ладони, на этот раз как добрый покровитель.

– Ничего, девочка, – сказал он. – Вам не придется вечно этим заниматься. Я что-нибудь придумаю.

С того дня их отношения стали еще более простыми и дружескими. Когда Дженни пришла в следующий раз, сенатор, не задумываясь, предложил ей сесть на ручку его кресла и стал подробно расспрашивать о том, как живут ее родные, чего хочет и о чем мечтает она сама. Он заметил, что на некоторые его вопросы она отвечает уклончиво, особенно о работе отца. Ей стыдно было признаться, что отец ходит по дворам и пилит дрова. Опасаясь, что тут скрывается нечто более серьезное, Брэндер решил в ближайшие дни пойти и узнать, в чем дело.

Так он и поступил в первое же свободное утро. Это было за три дня до того, как в конгрессе началась ожесточенная борьба, закончившаяся его поражением. В оставшиеся дни все равно уже ничего нельзя было предпринять. Итак, Брэндер взял трость и зашагал к дому Герхардтов; через полчаса он уже решительно стучал в их дверь.

Ему открыла миссис Герхардт.

– Здравствуйте! – весело сказал он и, заметив ее смущение, добавил: – Можно войти?

При виде необыкновенного гостя добрая женщина совсем потерялась; она потихоньку вытерла руки старым заплатанным фартуком и наконец ответила:

– Да, да, пожалуйста, войдите.

Забыв закрыть дверь, миссис Герхардт торопливо провела сенатора в комнату и, придвинув стул, пригласила его сесть.

Брэндер пожалел, что так смутил ее.

– Не беспокойтесь, миссис Герхардт, – сказал он. – Я просто проходил мимо и решил заглянуть к вам. Как здоровье вашего мужа?

– Спасибо, он здоров, – ответила она. – Ушел на работу.

– Значит, он нашел место?

– Да, сэр, – ответила миссис Герхардт; она, как и Дженни, не решалась сказать, что это за работа.

– И дети, надеюсь, все здоровы и ходят в школу?

– Да, – ответила миссис Герхардт.

Она сняла фартук и смущенно теребила его.

– Это хорошо. А где Дженни?

Дженни как раз гладила белье; заслышав голос гостя, она бросила утюг и доску и убежала в спальню, где теперь поспешно приводила себя в порядок, боясь, что мать не догадается сказать, будто ее нет дома, и не даст ей возможности скрыться.

– Она дома, – сказала миссис Герхардт. – Сейчас я ее позову.

– Зачем же ты ему сказала, что я тут? – тихо упрекнула Дженни.

– А что же мне было делать?

Они не решались выйти к сенатору, а он тем временем осматривал комнату. «Грустно, что столь достойные люди живут в такой нужде, – думал он, – хотелось бы как-то им помочь».

– Доброе утро, – сказал он, когда Дженни наконец нерешительно вошла в комнату. – Как поживаете?

Дженни подошла к нему и, краснея, протянула руку. Его приход так взволновал ее, что она не могла вымолвить ни слова.

– Решил зайти и посмотреть, как вы живете, – сказал сенатор. – Дом неплохой. Сколько же у вас комнат?

– Пять, – ответила Дженни. – Вы извините, у нас беспорядок. Мы сегодня с утра гладили, поэтому тут все вверх дном.

– Понимаю, – мягко сказал Брэндер. – Неужели вы думаете, что я этого не пойму, Дженни? Не надо меня стесняться.

Он говорил так же спокойно и дружески, как всегда, когда она бывала у него, и это помогло Дженни прийти в себя.

– Пусть вас не смущает, если я еще как-нибудь загляну к вам. Я буду навещать. Мне хотелось бы повидать вашего отца.

– Вот как, – сказала Дженни. – А его нету дома.

Но пока они разговаривали, Герхардт со своей пилой и козлами как раз появился у калитки. Брэндер увидел его и тотчас узнал по некоторому сходству с дочерью.

– А вот и ваш отец, если не ошибаюсь, – сказал он.

– Неужто? – отозвалась Дженни, выглядывая в окно.

Герхардт, поглощенный своими мыслями, прошел мимо окна, не подымая глаз. Он поставил козлы у стены, повесил пилу на гвоздь и вошел в дом.

– Мать! – позвал он по-немецки, потом, не видя жены, подошел к двери и заглянул в столовую.

Брэндер встал и протянул ему руку. Сутулый, жилистый немец подошел и пожал ее, вопросительно глядя на незнакомца.

– Это мой отец, мистер Брэндер, – сказала Дженни; чувство приязни к сенатору помогло ей победить застенчивость. – Папа, это мистер Брэндер, тот самый, что живет в отеле.

– Какая, простите, фамилия? – переспросил Герхардт, поворачиваясь от одного к другому.

– Брэндер, – сказал сенатор.

– А, да! – Герхардт говорил с заметным немецким акцентом. – После болезни я неважно слышу. Жена про вас поминала.

– Я решил зайти познакомиться с вами, – сказал сенатор. – У вас, я вижу, большая семья.

– Да, – сказал отец семейства; он вспомнил, что на нем потрепанный рабочий костюм, и ему хотелось поскорее уйти. – Шестеро ребят, и все еще не пристроенные. Вот она – старшая дочка.

В комнату вошла жена, и Герхардт поспешил воспользоваться случаем: – Уж вы извините, я пойду. Сломал пилу, пришлось бросить работу.

– Сделайте одолжение, – любезно сказал Брэндер, сразу поняв, о чем всегда умалчивала Дженни. Он, пожалуй, предпочел бы, чтобы у нее хватило мужества ничего не скрывать.

– Так вот, миссис Герхардт, – сказал он, когда та села, напряженно выпрямившись на стуле. – Я хотел бы, чтобы вы впредь не считали меня чужим человеком. И хотел бы, чтобы вы подробно рассказали мне о своих делах. Дженни не всегда со мной откровенна.

Дженни молча улыбалась. Миссис Герхардт беспокойно сжимала руки.

– Хорошо, – робко, с благодарностью ответила она.

Они поговорили еще немного, и сенатор поднялся.

– Передайте вашему мужу, – сказал он, – пусть зайдет в понедельник ко мне в отель. Я постараюсь ему помочь.

– Спасибо вам, – смущенно промолвила миссис Герхардт.

– А сейчас мне пора, – прибавил Брэндер. – Так не забудьте сказать мужу, чтобы он пришел.

– Ну конечно, он придет!

Брэндер надел перчатку на левую руку и протянул правую Дженни.

– Вот лучшее ваше сокровище, миссис Герхардт, – сказал он. – И я намерен отнять его у вас.

– Ну уж, не знаю, как я без нее обойдусь, – ответила мать.

– Итак, всего хорошего, – сказал сенатор, пожимая руку миссис Герхардт и направляясь к двери.

Он кивнул на прощание и вышел, а с полдюжины соседей, видевших, как он входил в дом, провожали его из-за стен и занавесок любопытными взглядами.

«Кто бы это мог быть?» – вот вопрос, который занимал всех.

– Посмотри, что он мне дал, – сказала дочери простодушная мать, как только за гостем закрылась дверь.

Это была бумажка в десять долларов. Прощаясь, Брэндер незаметно вложил ее в руку миссис Герхардт.

Глава V

Обстоятельства сложились так, что Дженни чувствовала себя многим обязанной сенатору и, вполне естественно, высоко ценила все, что он делал для нее и ее семьи. Сенатор дал ее отцу письмо к местному фабриканту, и тот принял Герхардта на службу. Это было, разумеется, не бог весть что – просто место ночного сторожа, но все же Герхардт снова работал, и его благодарность не знала границ. Какой добрый человек этот сенатор, какой отзывчивый – таких больше нет на свете!

Не была забыта и миссис Герхардт. Однажды Брэндер послал ей платье, в другой раз – шаль. Все эти благодеяния делались отчасти из желания помочь, отчасти – для собственного удовольствия, но миссис Герхардт восторженно приписывала их одной лишь доброте сенатора.

А Дженни… Брэндер всеми способами старался завоевать ее доверие, и наконец ее отношение к нему стало настолько сложным, что в нем очень и очень непросто было бы разобраться. А эта юная, неопытная девушка была слишком наивна и беспечна, что бы хоть на миг задуматься о том, что могут сказать люди. С того памятного и счастливого дня, когда Брэндер сумел победить ее врожденную робость и с такой нежностью поцеловал ее в щеку, для них настала новая пора. Дженни почувствовала в нем друга – и чем проще и непринужденнее он становился, с удовольствием освобождаясь от привычной сдержанности, тем лучше она его понимала. Они от души смеялись, болтали, и он искренне наслаждался этим возвращением в светлый мир молодости и счастья.

Все же временами его беспокоила мысль, от которой он не мог отделаться; он поступает не так, как следует. Не сегодня-завтра люди заметят, что в отношениях с этой дочерью прачки он переходит границы благопристойности. От внимания старшей горничной, вероятно, не укрылось, что Дженни, приходя за бельем или принося его, почти всегда задерживается у него в номере на пятнадцать – двадцать минут, а то и на час. Брэндер понимал, что это может дойти до ушей других служащих отеля, слухи распространятся по городу, и из этого не выйдет ничего хорошего, но такие соображения не заставили его вести себя по-другому. Он то успокаивал себя мыслью, что не делает ничего плохого для Дженни, то говорил себе, что не может лишиться единственной своей нежной привязанности. По совести говоря, разве он не желает Дженни добра?

Задумываясь над этим, Брэндер всякий раз решал, что не может отказаться от Дженни. Нравственное удовлетворение, которое он испытал бы, едва ли стоит боли, которую неминуемо принесет ему такая самоотверженность. Ему осталось не так уж долго жить. Обидно было бы умереть, не получив того, чего так хочешь.

Как-то вечером он крепко обнял Дженни. В другой раз усадил ее к себе на колени и стал рассказывать о своей жизни в Вашингтоне. Теперь он никогда не отпускал ее без ласки или поцелуя, но все это были лишь слабые, неопределенные попытки. Он не хотел слишком сильно ее тревожить.

А Дженни в простоте душевной наслаждалась всем этим. В ее жизни появилось столько нового, необычайного. Наивная, неискушенная, она была способна глубоко чувствовать; она еще ничего не знала о любви, но была уже достаточно взрослой, чтобы радоваться вниманию выдающегося человека, который удостоил ее своей дружбой.

Как-то вечером, стоя рядом с его креслом, она провела рукой по его волосам, откинула их со лба, потом, от нечего делать, вынула у него из кармана часы. Ее милое простодушие привело сенатора в восторг.

– А вам хотелось бы иметь часы? – спросил он.

– Еще бы, – со вздохом сказала Дженни.

На другой день он зашел в ювелирный магазин и купил золотые часики с изящными фигурными стрелками.

– Дженни, – сказал он, когда она пришла в следующий раз, – я хочу вам кое-что показать. Посмотрите-ка, сколько времени на моих часах.

Дженни достала часы из его жилетного кармана и широко раскрыла глаза.

– Это не ваши часы! – удивленно воскликнула она.

– Конечно, – ответил он, наслаждаясь ее недоумением, – они ваши.

– Мои! – воскликнула Дженни. – Мои! Какая прелесть!

– Они вам нравятся? – спросил Брэндер.

Он был очень польщен и тронут ее восторгом. Лицо ее так и сияло, глаза блестели.

– Это ваши часы, – сказал он. – Носите, да смотрите не потеряйте.

– Какой вы добрый! – сказала Дженни.

– Нет, – возразил Брэндер и, обняв ее за талию, задумался над тем, какую же он может получить награду. Потом он медленно притянул Дженни к себе, и тут она обвила руками его шею и благодарно прижалась щекою к его щеке. Ничто не могло бы доставить ему большей радости. Многие годы мечтал он о том, чтобы испытать нечто подобное.

Дальнейшее развитие этой идиллии на некоторое время прервали жаркие бои за место в конгрессе. Под натиском противников сенатору Брэндеру пришлось сражаться не на жизнь, а на смерть. С величайшим изумлением он узнал, что могущественная железнодорожная компания, всегда относившаяся к нему благожелательно, втайне энергично поддерживает и без того опасного для него соперника. Брэндер был потрясен этой изменой, им овладевало то мрачное отчаяние, то приступы ярости. Хоть он и притворялся, что с легкостью принимает удары судьбы, они больно его ранили. Он так давно уже не испытывал поражения… слишком давно.

В эти дни Дженни впервые узнала, что такое непостоянство мужского характера. Две недели она совсем не видела Брэндера, а потом, как-то вечером, после весьма неутешительного разговора с местным лидером своей партии, он ее встретил более чем холодно. Когда она постучала, он приоткрыл дверь и сказал почти грубо:

– Я не могу сегодня заниматься бельем. Приходите завтра.

Дженни ушла, удивленная и огорченная таким приемом. Она не знала, что и думать. В одно мгновение он вновь оказался на недосягаемой высоте, чуждый и далекий, и его уже нельзя было потревожить. Конечно, он может лишить ее своего дружеского внимания, раз ему так вздумалось. Но почему…

Через день или два он начал раскаиваться, но не успел исправить дело. Белье взяли и возвратили ему совершенно официально, и он, уйдя с головой в свои дела, ни о чем не вспоминал до тех пор, пока не потерпел обидного поражения: у противника оказалось на два голоса больше. Брэндер был совсем угнетен и подавлен этим исходом. Что ему теперь оставалось делать?

В таком состоянии застала его Дженни, от которой так и веяло весельем, надеждой, радостью жизни. Доведенный до отчаяния мрачными мыслями, Брэндер заговорил с нею сначала просто для того, чтобы развлечься; но незаметно его уныние рассеялось, и вскоре он поймал себя на том, что улыбается.

– Ах, Дженни, – сказал он ей, как ребенку, – ваше счастье, что вы молоды. Это – самое лучшее, самое дорогое в жизни.

– Правда?

– Да, только вы этого еще не понимаете. Это всегда начинаешь понимать слишком поздно.

«Я люблю эту девушку, – сказал он себе в тот вечер. – Я хотел бы никогда с ней не расставаться».

Но судьба готовила ему еще один удар. В отеле стали поговаривать, что Дженни, мягко выражаясь, ведет себя странно. Дочь прачки никогда не убережется от неодобрительных замечаний, если в ее наряде, что-нибудь не соответствует ее положению. У Дженни увидали золотые часы. Старшая горничная сообщила об этом матери.

– Я решила с вами поговорить, – сказала она. – Вам не следует посылать к нему дочь за бельем, а то уже пошли пересуды.

Миссис Герхардт так растерялась и огорчилась, что не могла вымолвить ни слова. Дженни ничего ей не говорила, но она даже сейчас не верила, что тут есть повод для серьезного разговора. То, что сенатор подарил Дженни часы, растрогало ее и привело в восторг. Ей и в голову не приходило, что доброму имени ее дочери грозит из-за этого какая-либо опасность.

Она вернулась домой очень расстроенная и рассказала Дженни о случившемся. Но та не признавала, что в ее поведении есть что-нибудь плохое. Она смотрит на это совсем иначе. Однако она не рассказала подробно о своих встречах с сенатором.

– Какой ужас, что пошли такие толки! – сказала мать. – И ты правда подолгу остаешься у него в комнате?

– Не знаю, – ответила Дженни, которую совесть заставляла хоть отчасти признать истину, – может быть.

– Но он никогда не говорил тебе ничего неподходящего?

– Нет, – ответила дочь, не подозревая, что в ее отношениях с Брэндером может быть что-нибудь дурное.

Если бы мать еще немного порасспросила Дженни, она бы узнала больше, но для собственного душевного спокойствия она была рада поскорее прекратить разговор. Хорошего человека всегда стараются оклеветать, это она знала. Дженни была немножко неблагоразумна. Люди всегда не прочь посплетничать. Жизнь так тяжела, и разве могла бы бедная девушка поступать иначе, чем поступала Дженни? От таких мыслей миссис Герхардт расплакалась.

В конце концов она решила сама ходить к сенатору за бельем.

Итак, в следующий понедельник она постучалась к нему. Брэндер, ожидавший увидеть Дженни, был удивлен и разочарован.

– А что случилось с Дженни? – спросил он.

Миссис Герхардт надеялась, что он не заметит подмены или по крайней мере ничего не скажет, и теперь не знала, что ответить. Она посмотрела на него простодушно и беспомощно и сказала:

– Дженни не могла нынче прийти.

– Но она не больна?

– Нет.

– Рад это слышать, – сказал он покорно. – А вы как себя чувствуете?

Миссис Герхардт ответила на его любезные вопросы и простилась. После ее ухода он задумался, спрашивая себя, что же могло произойти. Ему и самому было странно, что его занимают такие вещи.

Однако в субботу, когда белье снова принесла мать, он почувствовал неладное.

– В чем дело, миссис Герхардт? – спросил он. – С вашей дочерью что-нибудь случилось?

– Нет, сэр, – ответила она, слишком расстроенная, чтобы лгать.

– Почему же она больше не приносит белье?

– Я… я… – миссис Герхардт заикалась от волнения. – Она… про нее стали нехорошо говорить… – с усилием сказала она наконец.

– Кто стал говорить? – серьезно спросил Брэндер.

– Здешние, в отеле.

– Кто «здешние»? – Голос его зазвучал сердито.

– Старшая горничная.

– Ах, старшая горничная! – воскликнул сенатор. – И что же она говорит?

Мать пересказала ему свой разговор со старшей горничной.

– Вот как! – вскричал он в бешенстве. – Она смеет вмешиваться в мои дела? Хотел бы я знать, почему люди не желают смотреть за собой и оставить меня в покое. Знакомство со мной ничем не грозит вашей дочери, миссис Герхардт. Я не сделаю ей ничего плохого. Стыд и позор, – прибавил он с возмущением, – девушка не может просто прийти ко мне в отель, сразу ее начинают в чем-то подозревать. Я еще выясню, в чем тут дело.

– Только вы не думайте, я тут ни при чем, – извиняющимся тоном сказала миссис Герхардт. – Я знаю, вы любите Дженни и не хотите ей зла. Вы столько сделали для нее и для всех нас, мистер Брэндер, мне прямо совестно, что я не пускаю ее к вам.

– Ничего, миссис Герхардт, – сказал он спокойно. – Вы правильно поступили. Я вас нимало не осуждаю. Но меня возмущает, что по отелю ходят такие сплетни. Посмотрим, кто тут виноват.

Миссис Герхардт побледнела от волнения. Она боялась, что оскорбила человека, который так много для них сделал. Если бы только сказать ему, объяснить все, чтобы он не думал, будто это она распускает сплетни. Она так боялась скандала.

– Я хотела как лучше, – сказала она наконец.

– Вы совершенно правы, – ответил он. – Я очень люблю Дженни. Мне всегда приятно, когда она приходит. Я желаю ей добра, но может быть, лучше, чтобы она не приходила, по крайней мере в ближайшее время.

В тот вечер сенатор снова сидел в своем кресле и размышлял над тем, что произошло. Оказывается, Дженни дорога ему, гораздо дороже, чем он думал. Теперь, когда у него не было больше надежды видеть ее у себя, он стал понимать, как много значили для него ее короткие посещения. Он тщательно обдумал все и понял, что сплетен в отеле не избежать: видно, он и впрямь поставил девушку в очень неудобное положение.

«Пожалуй, следует покончить с этой историей, – думал он. – Я вел себя слишком неразумно».

Придя к такому заключению, Брэндер отправился в Вашингтон и жил там, пока не истек срок его сенаторских полномочий. Затем вернулся в Колумбус и стал ждать, что президент из дружеского расположения поручит ему какой-нибудь ответственный пост за границей. Но ему не удавалось забыть Дженни. Чем дольше он оставался вдали от нее, тем больше жаждал опять ее увидеть. Обосновавшись снова на старом месте, Брэндер в одно прекрасное утро взял трость и зашагал хорошо знакомой дорогой. Поравнявшись с домом Герхардтов, он решил зайти, постучал у дверей и был встречен удивленными и почтительными улыбками миссис Герхардт и ее дочери. Он неопределенно пояснил, что был в отъезде, и завел речь о стирке, как будто ради этого и пришел. Потом, когда ему посчастливилось остаться на несколько минут наедине с Дженни, он храбро приступил к делу.

– Хотите завтра вечером со мной покататься? – спросил он.

– Хочу, – ответила Дженни, для которой такое развлечение было ново и заманчиво.

Брэндер с улыбкой потрепал ее по щеке, радуясь, как мальчишка, что снова ее видит. Казалось, она хорошеет с каждым днем. В белоснежном переднике, с туго заплетенными косами вокруг головы она была так мила, что трудно было не залюбоваться ею.

Брэндер подождал возвращения миссис Герхардт и поднялся – ему больше незачем было оставаться.

– Завтра вечером я собираюсь с вашей дочкой на прогулку, – сказал он. – Хочу с нею побеседовать о ее будущем.

– Ну что ж, – сказала мать.

Она не видела в этом ничего предосудительного. Они расстались, обменявшись множеством улыбок и рукопожатий.

– Золотое Сердце у этого человека, – заметила миссис Герхардт. – И как мило он всегда говорит про тебя, правда? Он может помочь тебе получить образование. Ты должна гордиться его добрым отношением.

– Я и горжусь, – чистосердечно призналась Дженни.

– Не знаю, стоит ли рассказывать об этом отцу, – сказала миссис Герхардт. – Он не любит, когда ты уходишь из дому по вечерам.

В конце концов решили отцу ничего не говорить. Он, пожалуй, не поймет.

Дженни была уже готова, когда Брэндер на другой день зашел за нею. При слабом свете скромной лампы он видел, что она приоделась ради этого случая – на ней был ее лучший наряд. Бледно-лиловое ситцевое платье с узенькими, обшитыми кружевом манжетами и довольно высоким воротником, идеально накрахмаленное и отглаженное, подчеркивало ее безукоризненную фигуру. На ней не было ни перчаток, ни каких-либо безделушек, ни хотя бы приличного жакета, но со вкусом уложенные волосы украшали ее хорошенькую головку лучше любой модной шляпки, и нескольких выбившихся завитков венчали ее легким ореолом. Когда Брэндер посоветовал ей надеть жакет, она на мгновение заколебалась, потом пошла в другую комнату и вернулась с простой серой шерстяной пелериной матери. Тут искренне огорченный Брэндер догадался, что у нее вообще нет жакета, и она собиралась обойтись без него.

«Она продрогла бы вечером, – подумал он, – и, конечно, не стала бы жаловаться».

Он посмотрел на Дженни и в раздумье покачал головой. Потом они двинулись в путь, и Брэндер тотчас забыл обо всем, кроме одного – что Дженни рядом. Она болтала о том о сем свободно, с полудетским увлечением, которое казалось ему неотразимо очаровательным.

– Послушайте, Дженни, – сказал он, когда она залюбовалась мягкими очертаниями деревьев, чуть позолоченных слабым сиянием восходящей луны. – Вы необыкновенная девушка. Я уверен, что, если бы вам хоть немного поучиться, вы писали бы стихи.

– Думаете, я бы сумела? – наивно спросила она.

– Думаю, девочка? – Брэндер взял ее за руку. – Думаю? Да я в этом уверен. Вы самая милая мечтательница на свете. Конечно же, вы можете быть поэтом. Вы живете поэзией. Вы сама поэзия, дорогая моя. И не так уж важно, умеете вы писать стихи или нет.

Ничто не могло бы тронуть ее так, как эта похвала. Он всегда говорит такие милые вещи. Кажется, никто никогда и вполовину не любил и не ценил ее, как он. И он такой добрый! Все это говорят. Даже отец.

Они ехали все дальше. Потом, словно что-то вспомнив, Брэндер вдруг сказал:

– Интересно, сколько времени. Пожалуй, нам пора возвращаться. У вас часы с собою?

Дженни вздрогнула: часы – она так боялась, что он заговорит о них! Она непрестанно ждала этого с той минуты, как он вернулся.

За время его отсутствия в семье стало совсем туго с деньгами, и Дженни пришлось заложить часы. Одежда Марты пришла в такое состояние, что девочка не могла больше ходить в школу. И вот, после долгих обсуждений, решено было отказаться от часов.