Текст книги "Танец с лентами (СИ)"
Автор книги: Татьяна Зингер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)
Ту многоэтажку забросили недостроенной много лет назад. Двери к лестницам заколотили, но подростки карабкались по выбоинам в стенах. Саша не могла лазить со всеми и битый час караулила на первом этаже, на шухере. Наверху ребята смеялись, а она простаивала внизу как бесполезный манекен. А потом подумала: разве у нее есть только ноги? А руки, а гибкость, а грация?
Саша влезла на второй этаж, отталкиваясь здоровой ногой и цепляясь ногтями. Блондинка, имя которой Саша не знала, удовлетворительно присвистнула. Ей вручили баклажку с пивом – за знакомство.
Артем по-свойски приобнял за талию. Саша понимала, что означает этот жест – она ему интересна. А он – ей?
Впрочем, ей было плевать. Душу сожгло письмом Никиты, и незаживающий ожог гноился. Шли дни, и с каждым новым Саша всё меньше понимала Никиту. Почему он так с ней поступил, чем она заслужила?
Ей понравилось сбегать из дома. Романтика безлунных ночей, сон урывками на вокзале – а почему бы и нет, чем плох зал ожидания? – никаких ограничений и рамок. Сама по себе что та кошка, гуляющая по краю забора. Жизнь без условностей – она пахла солью и полынной горечью.
Саша уходила без оглядки, когда её всё доставало: школа, учителя, даже бабушка. Та как заевшая пластика твердило одно: учись-учись-учись. Зачем Саше учеба, когда перед ней открыт весь мир – манящий, бескрайний, громадный мир.
Она часами бродила вокруг дома Никиты. Девятый этаж, крайнее окно, приглушенный свет настольной лампы. Смотрела наверх и мечтала: вот бы чутье заставило его глянуть вниз – и он бы заметил крохотную фигурку. Сердце бы его кольнуло, он выбежал бы к ней навстречу, закружил бы в объятиях. Они бы объяснились, и оказалось, что расстаться им пришлось по просьбе Никитиных родителей. Да-да, наверняка мама убедила сына: он бросает неугодную девчонку, и за это их не сажают в тюрьму (или что там делают с подростками?) Вот бы он выбежал и сказал правду!
В её мечтах выстроился частокол из «бы».
Иногда окно приоткрывалось – ну же, бормотала Саша одними губами. Но, увы.
Тогда она срывалась и, ковыляя, убегала подальше. Слезы застилали глаза.
– Давай останемся друзьями, – цедила она. – Ну, конечно, давай…
Где же ты, друг, когда так нужен?!
Она возвращалась домой через день, не позже, уставшая и соскучившаяся. Обнимала бабушку и падала лицом в подушку. Она сдалась. Она слабая. Она вновь променяла бескрайнюю свободу на домашнюю клетку.
Бабушка даже не запрещала ей сбегать, напротив, просила одного: не ввязываться в неприятности. Говорила:
– В тебе больше ума, чем дурости. Ты как твоя мама, побегаешь и перестанешь. Главное – не покалечься. И возьмись за учебу, пожалуйста!
Но потом Саша устала и от побегов, и от бесцельного просиживания возле дома того, кто когда-то называл её птичкой. Былое поросло травой. И однажды птичка упорхнула, не собираясь никогда больше возвращаться к тому подъезду. Кольцо, приятно сдавливающее палец, она в тот же день сняла и забросила в шкатулку. Если уж забывать – то совсем.
21.
– Ты вылетишь из школы, – предрекла бабушка, рассматривая размашистое замечание в дневнике. – Окончишь одиннадцатый класс со справкой.
В её словах не было угрозы или обиды, только констатация факта. Бабушка давно смирилась с непокорной внучкой. Тем более ничего дурного Саша не творила – да, ей не давалась учеба, да, она не прозябала сутками за учебниками. Зато не курила, почти не пила и в неприятности не ввязывалась. Больше не ввязывалась.
– Ба, не грузи, – Саша щелкнула пузырем из жвачки. – Никто меня не выгонит под конец учебного года.
Директриса же не чокнутая, чтобы волоком тащить Сашу целый год, а потом взять и вышвырнуть. Ну, настрочила математичка гневное послание – да и пошла она лесом.
– Не выгонят, так аттестат попортят. – Бабушка полистала страницы, половина которых была исписана красным. – А ты на финишной прямой. Ох, волнуюсь я!
Финишная прямая. Как же Саша заколебалась слышать это словосочетание! Его твердили повсюду: учителя, друзья, даже с экраном телевизора какой-нибудь очкастый или усатый дядька то и дело повторял, что нынче у одиннадцатиклассников финишная прямая. Через две недели выпускные экзамены, ЕГЭ, будь оно неладно. Саша сдаст их и будет свободна. И уедет на Черное море с ребятами, как и планировала.
– Бабуль, не переживай, прошу тебя… Кстати, я летом уеду на три месяца в Крым. Ладно? Артемка нашел нам подработку аниматорами и домик у моря за копейки.
– А экзамены? А поступление в институт?
Саша состроила гримасу.
– Да ну этот институт, я пока не собираюсь продолжать учиться.
Она планировала годик отдохнуть, не перед кем ни о чем не отчитываясь. Постоянная нервотрепка порядком надоела. Саша и грубить-то математичке стала от того, что запарилась объяснять нормальным тоном. Та её слышать не желала, твердила жабьими губами: бу-бу-бу, ты у меня, свиристелка, итоговую контрольную завалишь и вылетишь из школы пробкой. Слово-то какое дебильное, свиристелка.
– Саш, – бабушка покачала головой, отложила дневник в сторонку, – ты послушай древнюю старуху. В институт поступить надо, иначе тебе тяжко придется. Я же не вечная, а тебе охота уборщицей пахать за копейки?
– Я на работу пойду, – попыталась сопротивляться Саша. – Но не уборщицей, а продавцом, к примеру. И рокормлю нас с тобой. А хочешь, поедем с нами? – Саша хлопнула в ладоши. – Ты вот когда была на море? Снимем тебе рядом комнатушку, там частный сектор и очень много домов сдается. Хоть отдохнешь!
– Да не хочу я отдыхать и море мне даром не сдалось! Я хочу, чтобы внучка моя выбилась в люди.
Они спорили до хрипоты, но в итоге договорились: Саша сдает экзамены, а потом – на все четыре стороны. Вольна и свободна! Не хочет в институт сейчас – поступит позже. Черт с ней, пусть отдыхает. Сашу такой вариант вполне устраивал.
Минимальные баллы она набрала без особых стараний. По обществознанию даже умудрилась выбиться в хорошистки. И алгебру, несмотря на дебилку-математичку, сдала нормально. Пойти б к математичке да показать средний палец – за пережитые мучения. Но Саша добрая, поэтому она ограничилась тем, что в социальной сети в группе школы оставила комментарий под фоткой математички: «Кровопийца».
До отъезда оставалось два часа. Упакованные вещи лежали в дорожной сумке. Саша сгребала с полок в ванной тюбики: крема, шампуни, бальзамы. Бабушка не мешала – лежала на диване, выключив свет и телевизор. В последнее время она частенько болела, но просила не тревожиться. Саша, конечно, порывалась то вызвать врача, то самолично измерить давление, да только бабушка все попытки пресекала на корню.
– Я старый человек, у меня обязано что-то отваливаться, – отшучивалась она.
Всего два часа до долгожданного отдыха. Саша довольно потянулась. Ей хотелось моря и солнца, теплого песка. Она никогда не была на юге, но знала – нет места лучше, чем прибрежная полоса, утыканная домиками как еж иголками.
– Сашенька… – тихий как шелест голос донесся из бабушкиной спальни. – Подойди…
Саша подлетела, насвистывая модную песенку под нос.
– Бабуль, всё в порядке? – встревожилась она, слушая тяжелое дыхание бабушки.
– Саш, – сказала та, ища в темноте руку внучки, – обязательно поступи в институт на следующий год, поняла?
Сжала своими ледяными пальцами Сашину горячую ладошку.
– Баб, ну мы же договорились! Будет сделано!
Саша мазнула бабушкину холодную щеку поцелуем и убежала.
Она упаковывала обувь, когда внутри всё сжалось. Воздуха перестало хватать, и на плечи опустился дикий страх. Саша метнулась обратно в спальню. Бабушка спала. Саша выдохнула от облегчения, но почему-то решила прислушаться. Подошла поближе, наклонилась к бабушкиному лицу…
– Артем, – трясущимися губами шептала она в телефонную трубку, – бабушка умерла.
– Реально? Вот засада. То есть ты с нами не поедешь? – вздохнул тот. – Блин, жалко. Ты уж извини, Сашок, за всё заплачено, мы с ребятами выезжаем, как и планировали. Сама справишься?
Он говорил что-то ещё, наверное, успокаивал или просил не злиться. Она не слышала – шум в ушах заглушал голос.
Мать удосужилась не только приехать на похороны, но и помочь со справками, моргом и прочим, от чего Саша начинала заходиться в истерике. И даже организовала поминки с купленными морожеными блинами и салатом из магазина. Мать заявилась, а вот братца оставила дома – дескать, нельзя ему на мертвеца смотреть.
«Это не мертвец, а его бабушка, твоя мать!» – хотела крикнуть Саша, а затем вцепиться маме в завитые локоны и потрясти, выбить дурь. Она была зла: на маму, на брата, но главное – на себя.
Подростковый максимализм – так вроде бы называлось желание выделяться и не слушать никого на свете. Но это не оправдание, не отмазка. Саша должна была радовать ту, которая дала ей детство. Которая хваталась за любую работу, только бы прокормить внучку. Ту, которая покупала ей ленты и новые колготки. Ту, которая любила, ничего не прося взамен.
Тем же летом Саша поступила на заочное отделение в институт, как и хотела бабушка, на учителя. Проводила бессонные ночи за конспектами, но сдала вступительные экзамены с честью. Бабушкину квартиру, доставшуюся Саше в наследство, она сдала в аренду, а сама сняла за копейки койку в институтском общежитие, где познакомилась с деревенской девочкой Ирой.
Хромая, кривая, никому не нужная студентка. Мать как приехала, так и уехала, посетовав на бедность и одиночество. Братец не позвонил с соболезнованиями. Бывшие друзья или разъехались, или забили на неё большой болт.
Ночами к ней приходила девочка-гимнастка, манила за собой. Но Саша не поспевала, теряла девочку из виду. Лишь алая лента в её руке как хвост махала на прощание откуда-то из темноты.
Саша истончилась и иссохла что пергаментная бумага. Разучилась смеяться. И если бы не их с Ирой затея – наверное, она бы загнулась от стужи в груди где-нибудь между лекциями и общагой.
Но с Ирой жизнь завертелась. Первую настоящую прибыль они отметили в ресторане. Не в какой-нибудь затрапезной кафешке, а в настоящем, с учтивыми официантами и приглушенным светом, где под каждое блюдо есть свой столовый прибор, а посуда сверкает чистотой.
– За нас! – хихикнула Ира, чокаясь бокалом, в котором плескалось алое вино.
– За нас, – Сашу с непривычки (как давно она не пила; с самых бабушкиных похорон) мутило. – Как думаешь, у нас всё получится?
– А почему нет. Мы с тобой на пороге великих свершений, друг мой.
Саша блаженно потянулась. Первая белая полоска в её черной, как беззвездная ночь, жизни.
Сейчас.
22.
Я не позволю растоптать «Ли-бертэ». Ни ему, ни кому-либо другому. Если бы не магазин, я бы загнулась от непрекращающейся черной полосы, скатилась к пропасти, спилась, скурилась. Нет, нельзя позволить ему уничтожить то, что мы строили в слезах и поту! Я приду к Герасимову и упаду в ноги, так и скажу: режь меня, бей, насилуй и твори всё, что заблагорассудится. Но оставь магазин. Ира с Лерой его вытащат, выходят – он будет как новенький; и клиенты простят нас за небольшой срыв сайта. Спишем на конкурентов. Да, так и сделаю. Моя гордость – ничто по сравнению с делом всей жизни.
Есть ещё ребенок. Когда-то я считала единственным своим дитя «Ли-бертэ», но теперь… Оно – чудовище? Или нет? Машинально обхватываю живот, пытаясь разобраться в самой себе.
Если бы не колено, я бы бежала к Герасимову через улицы и магистрали. А так приходится вызвать такси. Надеюсь, он дома; он всё исправит. Ненормальная вера в подонка, лишившего меня сна, переполняет до краев.
По пути к дому попадаются исключительно женщины с колясками или смешными карапузами, одетыми в комбинезоны-скафандры. «Ребенок мне не нужен», – напоминаю себе, но не верю своим же словам. Он, этот малыш, мог бы так же смешно переступать с ножки на ножку или держать крошечной ручонкой за мою руку. И если бы в нем не было черт отца – он родился бы идеальным. Моим. Последним существом, которому бы я пригодилась.
Он бы называл меня мамой… Но он – часть Герасимова, и кто знает, как много в этом малыше будет отцовской грязи.
Слезы наворачиваются на глаза. Я запуталась в самой себе.
Трезвоню в дверной звонок. Десять секунд, двадцать, тридцать. Время утекает. Скатываюсь по двери, рыдая, утыкаюсь головой в колени. Открой же!
– Какого черта ты здесь забыла?! – слышу со стороны лифта.
Поднимаю заплаканные глаза. Он. Стоит, скрестив руки на груди, и смотрит взглядом, от которого плавится металл. Я хочу подняться, но Герасимов опережает: рывком поднимает меня за воротник и держит на весу.
– Я же предупреждал: вернешься – прибью.
Перед глазами плывут пятна. Сиплю, пытаясь говорить враз обмякшим языком. Он отпускает меня, и я падаю ничком к начищенным ботинкам, словно склоняясь в поклоне до земли.
– Что тебе надо?! – ревет сверху.
– Магазин… – я всхлипываю. – Пожалуйста…
Он изучающе рассматривает меня. Как врач – пациента. Как надзиратель – заключенного. Как ученый – зверюшку, которую суждено отправить на смертельные опыты. Абсолютно безжалостно проедает дыры глазами. И вдруг смеется:
– Поехали.
Хватает за шиворот и тащит к лифту.
– Куда? – шепчу я.
– Увидишь.
Глухой смех, разносящийся по кабине, не просто пугает – доводит до ужаса. Человек, который так смеется, не чувствует границ. Он способен на всё.
Я запоминаю, как он бросает меня на заднее сидение и блокирует двери. И как синяя «Мазда», элегантная, большеглазая, тонированная кошка, взрывается ревом, когда Герасимов давит на газ. Разъяренная пантера под стать хозяину. Он выруливает на оживленный проспект, на скорости проносится через все светофоры. Зеленый, желтый, красный – цвета не волнуют его. Я сжимаюсь в комок. Ненавижу автомобили. Особенно те, которыми управляет Герасимов.
Мы тормозим за секунды до столкновения и объезжаем людей за мгновение до того, как превратить их в кашу на асфальте. Я, некрещеная атеистка, молюсь. Можно помешать Герасимову – наброситься или схватиться за руль, но я, черт возьми, не хочу вот так погибнуть.
Пригородное шоссе пустует. Солнце насмешливо выглядывает из-за туч, бьет лучами в лобовое стекло. Герасимов опускает солнцезащитный козырек и достает из бардачка затемненные очки. Не глядя на дорогу!
Кажется, я скулю как побитая собачонка. Он хохочет, и чудовищный смех режет мне вены. Сжимаю живот пальцами, оберегая то добро, которое ещё осталось внутри. Нужен он мне или нет, разберусь позднее.
– Любишь скорость? – оборачивается ко мне.
– Смотри вперед! – кричу я.
Опасный поворот, напоминающий тот, на котором нас когда-то занесло. Невыносимое ощущение дежавю. Простреливает левое колено, и лоб покрывается испариной.
– А что, по-моему, романтично, – присвистывает Герасимов, – разбились вдвоем. И похоронят нас вместе как героев-любовников.
– Ты скотина, а не герой.
– А ты – лживая стерва, – выплевывает он.
– Знаешь, что смешно? – Я отвлекаюсь от созерцания мелькающих дорожных знаков. – Что ты разрушил мою жизнь, а теперь пытаешься выставить виноватой меня. Я всего-то отплатила той же монетой, по нынешнему курсу рубля, так сказать.
Он недобро хмыкает, но не отвечает. Наверное, так и не понял, за что конкретно я ему отомстила.
– Знаешь…
Меня перебивает мелодия телефона. Я не вынимаю его из сумочки – не решаюсь. Кто знает, как среагирует безумец на водительском сидении. А вдруг новости из магазина?.. Гипнотизирую застежку.
– Ответь, – раздражается Герасимов.
– Правда?
– Можешь сообщить звонящему, что я еду в ближайшую лесополосу, где расчленю тебя на десяток частей – мне плевать.
Почему-то я улыбаюсь. Пальцы не слушаются, и я не сразу нахожу в скоплении мусора заветный черный прямоугольник.
Это наш программист Кирилл!
– Слушаю! – мобильный дрожит в пальцах.
– Александра Ивановна, – Кирилл всегда сух и строг, – вы в курсе: какой-то новичок-хакер обвалил ваш сайт?
– Новичок? – Не верю своим ушам.
Краем глаза наблюдаю за Герасимовым – тот безмятежен аки мраморная статуя.
– Новичок, – подтверждает Кирилл. – Взломать сумел, но не более того. Даже защиту не поставил. У вас сайт, к слову, было легко снести – я сам это постоянно повторял. Всё уже восстановлено. Гарантирую, заказы не пострадали и всё работает в обычном режиме.
– А картинки? Там было такое написано!
– Я прямо сейчас могу нарисовать на главной странице что-нибудь крайне неприличное и подписать сверху тремя буквами. Поверите?
Облегченно падаю на спинку сидения. Даже скорость перестает пугать. Всё хорошо, магазин функционирует. Герасимов не разрушил его! Черт, а я тут же поехала сдаваться. Потираю ноющие виски.
– Спасибо, Кирилл.
– Александра Ивановна, а если мы вычислим нашего хакера – можно его наказать?
– Вы? – переспрашиваю на всякий случай.
– Есть у меня ребятки, которые смогли бы запеленговать этого идиота. Он даже данные об адресе не спрятал. Так можно?
– Зачем тебе это?
– Ну а чего он травмирует... Лера Владимировна мне позвонила чуть ли не в слезах...
Не вижу его лица, но ощущаю – Кирилл краснеет. Значит "Лера Владимировна" ему небезразлична? Любопытно! Хотя ей на него уж точно начхать. У неё есть какой-то богатенький мужчина, готовый исполнять любые капризы любовницы.
– Ясно. А как программисты наказывают злоумышленников? – Мне видится стайка очкастых ботаников, которые перерубают злодеям доступ в сеть.
– Поверьте, ваш взломщик запомнит нас надолго, – и он отключается.
Не запомнит. Потому что взломщик (точнее – заказчик) сидит впереди, и уж его никакие ребятки не отследят.
– Куда мы едем? – со смертельной усталостью спрашиваю у Герасимова.
– На мою дачу, – невозмутимо отвечает тот. – Зажжем не по-детски, птичка.
И включает радиоприемник на полную громкость. А моё сердце, совершив кульбит, грохается к пяткам.
23.
По-октябрьски холодно в нетопленном доме. Пар изо рта заполняет веранду, куда меня притаскивает Герасимов. Я не рыпаюсь – а смысл? Мы за сто километров от города, одни, в нелюдимом садоводстве. За нами стелется лес.
Герасимов разжигает огонь в печке. Трещат поленья, тепло медленно наполняет легкие. Я полулежу на холодном диване и вдыхаю запах некрашеной древесины. Дача толком не обжита, сюда ездят редко: на столике нет увядших цветов в вазе или забытой газеты – ни единой мелочи, которая напоминает о жильцах. Чисто, прибрано, но совершенно пусто. Герасимов гремит чем-то в одной из комнат, а я смотрю на бушующее пламя. То рвется из заслонки, лижет стенки, стрекочет и фырчит. Оно – тоже пленник; и оно тоже когда-то исчезнет.
Герасимов ставит на стол пепельницу (наверное, её-то он и искал), закуривает. Медленно, вдумчиво делает каждую затяжку, и сигарета в его пальцах кажется чем-то естественным. Родинка на его шее, у кадыка, подрагивает. Близка неизбежность. Я готова принять её. Почему-то мне кажется, что сейчас он прижжет мне кожу тлеющим концом сигареты. Оставит свою отметину. Причинит боль, которую я заслужила.
– Ты – дура, – изрекает Герасимов, затушив окурок о пепельницу. – Ты пришла ко мне после всего, что натворила. Зачем? На твоем месте бы я уехал на край земли.
– На моем месте ты был бы последним трусом. С чего мне тебя бояться, а?
Он встает. Смотрит сверху вниз. Замахивается для удара. Я не жмурюсь – отвечаю на его взгляд. Улыбаюсь замерзшими губами. Герасимов уходит, а возвращается с бечёвкой, которой туго перематывает мои лодыжки и запястья. Я закатываю глаза – что за дешевый спектакль. Даже не собираюсь сопротивляться. Всё это – всего лишь фикция, надежда, что я испугаюсь его безумства.
– Думаешь, сбегу?
– Просто люблю пожестче, – гаденько подмигивает он.
Ладонь, которой он хватает меня за стянутые запястья, горяча. Герасимов тащит меня на улицу и... кидает на землю. Подумав, уходит в дом размашистым шагом, возвращается с остатками бечевку – и привязывает меня за талию к растущей посреди участка яблоне. Я молчу.
– Подумай над своим поведением
Он просто уходит. Бросает меня здесь. Совсем одну!
Мне холодно. Мне чертовски холодно. Мне так холодно, что я готова окоченеть. Пальцы онемели настолько, что я не могу ими двигать. Низ живота болит, тошнота пробирается. Голые ветви яблони качаются над головой от пронизывающего ветра.
– Остыла? – раздается над ухом насмешливое.
Он срезает веревку и, перекинув меня точно куль с мукой, тащит в дом. Бросает на знакомый диван. Я не могу надышаться теплым воздухом – его слишком много.
Герасимов сидит, уткнувшись лицом в ладони. Потом поднимает голову, и в его взгляде – тоска. Я чувствую, как он пытается выдумать хоть что-нибудь, чтобы довести меня до грани. А я спокойна и относительна расслаблена.
– Ты – чудовище! – Вскакивает. – Зачем ты так поступила?!
Он трясет меня за плечи, и я, не удержавшись, сваливаюсь на пол.
– Такими темпами наш ребенок не доживет до первого УЗИ.
– Что?!
Он удивлен настолько, что не находит других слов. А я с садистским удовольствием рассказываю про задержку и тест. Почему же мне так больно? Я должна была считать нашего ребенка монстром, я хотела так считать. Но... это ребенок. Мой... И с глазами Никиты...
Подавляю стон.
– И отец, конечно же, я, а не те другие, с кем водилась ты во время наших отношений?
Но, схватившись за нож, срезает путы. Глупый, уж если враждовать, то по полной.
– Ты действительно считаешь, что во мне чей-то чужой ребенок? Наивный.
И он молчит, как молчу и я. Гробовая тишина поселяется на веранде. Виски сдавливает тугим обручем. Наш ребенок. Наш! Я могу сколько угодно ненавидеть Герасимова, но не часть себя. Господи, чтобы с ним, с этим не рождённым малышом, всё было хорошо. Пожалуйста...
– Саша, – говорит Герасимов голосом нормального человека, – я ненавижу тебя так сильно, что готов убить прямо здесь.
– Знаю.
– За что я заслужил это... – он разводит руками, – всё? Неужели за то, что бросил тебя четыре года назад?
Маленькая девочка во мне плачет: "ты должен был остаться со мной, плюнуть на друзей и их насмешки, не слушать родителей, а сидеть у моей койки и смотреть, как я сплю! Потому что так поступают любящие мужчины, так происходит в книгах и фильмах! А ты забил на меня! Ты ушел тогда, когда тебя сильнее всего не хватало". Да и не только. То расставание давно забыто. Если бы он только ушел – нет, он имел наглость вернуться!
– Ты так ничего и не понял.
Герасимов вполне мирно кивает, присаживается на корточки. В его взгляде я читаю, нет, не ненависть, а... сочувствие? Жалость?.. Или даже тревогу? Не могу разобрать!
– Да, я был полным кретином. Но не настолько же?!
Тогда.
24.
Отец выпорол Никиту ремнем. Как маленького мальчика, как несмышлёного ребенка, засунувшего пальцы в розетку. Лучше бы бранился, чем так... Никите было стыдно до слез, но он не расплакался – потому что был сильный, потому что настоящие мужики не плачут. Отец молчал. С того самого момента, как он узнал, что его сын угнал автомобиль и попал в аварию, папа сказал всего несколько односложных предложений. Забрал Никиту из больницы (тот отделался парой царапин и одной рваной раной, которую скоренько залатали) и молчал. Только ходил из угла в угол. Мама ревела, уткнувшись лицом в ладони. Потом папа взял ремень и схватил вырывающегося Никиту за грудки.
– Ещё раз вытворишь что-то подобное, – сказал отец серьезно и без единой эмоции на мужественном, заросшем щетиной, лице, – выгоню из дома. Усек?
Никита кивнул. Без сомнений выгонит. Желания чудить как-то поубавилось даже не из-за угрозы, а потому что Никита подвел папу, свой пример для подражания.
Его лишили интернета, мобильника, общения с друзьями, карманных денег и вообще всего, о чем раньше Никита никогда не задумывался. Он порывался сходить к Саше, но мама запрещала.
– Тебе незачем видеть эту девчонку. Она тебя едва не угробила!
Мама так и не узнала, что «эта девчонка» носит её супер-дорогое кольцо с бриллиантом. Да, оказалось, что то простенькое колечко, которое Никита выкрал из шкатулки, было одним из самых дорогих и невероятно ценных, и мама не носила его не потому, что не любила, а из соображений безопасности. И вот, оно пропало. Мама искала его повсюду, ревела, обвиняла всех подряд, но так и не нашла. Никита порывался сказать правду, но передумал. Пусть Саша ходит с чем-то по-настоящему дорогим. Мама бы не пережила, узнай, у кого её колечко.
Мама говорила многое про Сашу, запугивала страшилками про то, как она изменится после аварии. Не в лучшую сторону. Саша, в отличие от Никиты, пострадала.
– Тебе нужна инвалидка? – Мама закатывала глаза. – Твоя Саша не будет прежней.
А ему было невероятно стыдно и страшно. Он втянул Сашу в передрягу! Хотя вот мама уверяла, что не он, а она…
И всё-таки Никита наплевал на все уговоры и навестил свою Сашу. Она, как и предрекала мама, представляла собой жалкое зрелище. Лежала на койке, укутанная одеялом, с загипсованной ногой. Лицо вытянулось, проступили скулы, глаза помутнели, и под ними налились синевой тени. Никита поморгал, надеясь, что эта некрасивая девчонка исчезнет, и вновь появится его тонкая грациозная птичка.
Нет, она была ужасна!
Получается, она никогда не сможет танцевать с лентами? Это пугало Никиту больше остального – ведь он так любил, как она изгибалась, а лента рисовала узоры по воздуху.
Неужели Саша теперь такая: мрачная, выцветшая, неухоженная? Ему нужна другая, та милая и улыбчивая, пахнущая летом, верящая в чудо, смотрящая в будущее! Та, с которой охота уехать на край свет и прожить вечность. А не хромоногая бродяжка с волосами-паклями.
Его отец презирал слабаков и был груб к нытикам. И Никита пытался походить на отца. Ну и как у него, взрослого парня, могут быть чувства к сломанной девице?.. Не могут. Он изгонял их из себя. И мама говорила такие правильные вещи… Разве мама обманывает? Может, Саша действительно не пара ему? Ведь у него и девушек-то не было, он не знает, какие они, другие.
Никита написал письмо дома под диктовку мамы – и та, проверив текст, одобрительно покачала головой. Мама думала, что Никита отправит его по почте, а он решил взять с собой, но сомневался, отдавать Саше или нет. Думал, увидит её – и выбросит конверт. Но Саша стала той, которую мама называла «поломанной».
Никита испугался. Он отдал письмо и убежал так быстро, чтобы не появилось желания вернуться. Дома ревел как пятилетка, а мама жалела его. Никите вернули компьютер и телефон, выдавали деньги как раньше. Ему требовалось лишь расстаться с Сашей, чтобы остальная жизнь наладилась.
Никита вырывал её из себя, долгими ночами нюхал открытки, пахнущие Сашиными духами, смотрел старые фото. Но мама повторяла:
– Ты не её любишь, а её танцы. Первая любовь всегда болезненна, сын.
И Никита начинал верить маминым словам. Мама не врет.
Всё-таки он хотел объясниться, подойти к Саше, извиниться хотя бы, ведь их столько связывало, но так получилось, что папе предложили командировку на год в другой город, и папа взял с собой маму и Никиту. Они уехали. Там Никита познакомился с Любой – а она была просто изумительная, и воспоминания о девочке-гимнастке начали размываться. Саша ведь тоже переехала и не писала ему, не звонила – наверно, и сама не жаждала общаться. Он даже выбросил её фотографии, все, кроме одной: уж больно она там была хороша, как с картинки. Профессиональное фото разве виновато, что его хозяин разлюбил ту девочку? Не виновато, конечно же.
После Люба сменилась на Женю, ну а вместе с той была Алина. Оказалось, что хранить верность – дикая скука; гораздо круче безболезненно расставаться или встречаться сразу с двумя.
О Саше он почти не вспоминал. Иногда, правда, ночами появлялось безудержное желание выглянуть в окно – и ему казалось, будто на лавочке у подъезда, вытянув ноги, сидит она. Но тогда Никита задергивал шторы – прочь глупое наваждение. Саша уехала, Саши нет, Саша никогда не станет прежней.
Ну а дальше вообще завертелось. Папа помог поступить на финансиста в самый престижный университет города – пригодились связи с бывшими сослуживцами. Попутно Никиту взяли на работу в банковскую сферу стажёром, но с намеком на дальнейшие перспективы. Крупнейшие перспективы! Родители съехали, оставив квартиру сыну.
Если бы Альбина – или Марина, кто бы вспомнил – не нашла в залежах старых книг фотографию девочки-гимнастки, ничего бы не произошло. Но она копалась там, пока Никита варил утренний кофе, и прибежала к нему с фоткой в руках.
– Какой классный снимок, Ник! – восторгалась она. – А лента будто выписывает сердечко. Вау! Это твоя знакомая?
Никита вгляделся в фотографию. Девочка улыбалась открыто и весело.
Короче говоря, тем же вечером он отыскал Сашу в социальных сетях и долго рассматривал её профиль. И обомлевал от того, в какую красоту превратилась маленькая птичка, разучившаяся летать. Она не сломалась, не опустилась на дно, как предрекала мама, – она выстояла, приобрела женственности и красоты. В её взгляде плясало пламя.
Дыхание перехватило. Никита был обязан увидеть её вновь!
25.
Почему-то, когда динамики ноутбука оповестили о новом сообщении, Сашино сердце остановилось. Всего на долю секунды, но она почувствовала слабый укол, потерла грудь. Без задней мысли открыла браузер.
Повзрослевший Никита Герасимов смотрел на неё с картинки и улыбался дьявольской улыбочкой. А сообщение до безобразия простое, как если бы они с Сашей переписывались только в прошлом месяце: «Привет! Давно не общались. Вспомнил о тебе и решил написать…»
И что ей на это ответить? «Привет, я тоже о тебе думала (по правде говоря, старалась не думать вообще). Что у тебя новенького?» – или что-то типа того в духе молодежных переписок? Или ответить серьезно: «Добрый день, Никита. Рада, что ты написал», поставить в конце суровую точку, а на вопросы отвечать односложно и безынициативно. Почему он вообще вспомнил о ней?! Разве о ком-то бывшем вспоминают просто так?..
Она трижды набирала и стирала сообщение, перечитывала его про себя и вслух. Отправила и сбежала от ноутбука, закрылась в ванной, умыла пылающее лицо водой.
Никита задавал ей пустяковые вопросы: как дела, как жизнь, чем занимается, на кого поступила. Словно у них не было прошлого, от которого сводило левую ногу. Словно они не пережили первую любовь – одну на двоих. Саша отвечала, спрашивала что-то глупое и безобидное. Они проболтали до полуночи.
«Я позвоню?» – вдруг написал Никита.
«Да», – ответила Саша и уже потом вспомнила, что он не знает её номера. Тогда почему телефон, валяющийся на кровати, зазывно вибрирует?! Как он догадался?! Ах да, номер был в открытом доступе на страничке.
– Привет, – хихикнула как школьница Саша.
– Привет.
Его голос вывел из равновесия. Подскочило давление, кровь прилила к щекам. Голос, полный иронии и нежности, заботы и отчуждения, тепла и безразличия. Голос, знакомый до слез. Голос, доводящий до исступления. Как она могла забыть его?!
