Текст книги "В мансарде (СИ)"

Автор книги: Татьяна Тихонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

  1. Варвара Ильинична

  Варвара Ильинична лепила из пластилина «кукол, кошек и собак». Каждую свободную минуту, когда не надо было забирать внука из садика, когда не думалось о том, что подарить невестке Даше на день рождения, когда не пеклись блины, и не варилась каша, не вязались носки с помпонами и варежки в пару к ним, она лепила. Поначалу из зелёного – только зелёный оставался ещё в игрушках давно выросшего сына. Это потом сын с улыбкой подарил матери огромную коробку пластилина. И кукол становилось всё больше. Варвара Ильинична, пережившая в один год смерть мужа, а следом – мамы и отца, самозабвенно лепила маленьких смешных человечков, представляя их до пуговки, до складки на оборках юбки, до морщинок вокруг глаз. Они все смеялись, улыбались, или смотрели светло и грустно.

  Сначала она лепила и плакала, или подолгу сидела, глядя на окна в доме напротив, но не видела ничего. Только жизнь та, что осталась в прошлом, её прошлом, плыла перед глазами. Плыла днями, ночами, бессонными, с прорезавшимся зубом у Алёшки, с неурядицами на службе у Стёпы, мама звонила – пора ехать на дачу... На работе – летальный исход на операции в её отделении, бедный Жилетьев тогда совсем почернел от переживаний, не мог простить себе, но такие раны, парень тот страшно разбился на мотоцикле. А Стёпа... у Стёпы случился инфаркт, не откачали.

  Варвара Ильинична встряхивала седой головой и решительно склонялась над куском пластилина. Дрожавшие тонкие пальцы согревали его, выравнивали, делили, обкатывали на деревянной доске. Быстро краем ногтя наносились выпуклости и складки, незаметные чёрточки и морщинки. На какое-то мгновение Варвара Ильинична задумывалась, и человечек вдруг получал сюртук. Мятый, с оторванной пуговицей. А взгляд у человечка виноватый и славный. Он музыкант, да, он музыкант. Настройщик! Варвара Ильинична улыбалась и кивала сама себе.

  Одинокие, пожилые, молодые, дети, старушки с зонтиками, дедки с тросточками, ворюга с фиксой, фонарщик с бородой, а также мопсы, таксы, коты всевозможных мастей от рыжих до мраморных и черепаховых, обезьянка клоуна, проживающего в мансарде... Но клоун появился позже. Тогда, когда появилась мансарда и шапито.

  Фигурки странным образом терялись. Потом оказывалось, что они разбросаны по всем углам и щелям. Варвара Ильинична сначала думала, что сама разбросала их, ругала себя. Находила, порой в сердцах выметая веником в мусорное ведро. Потом жалела и вновь расставляла по местам – на полки, этажерку, в библиотечный шкаф...

  Но человечки опять терялись.

  А потом вдруг под столом, в закутке у батареи, отыскалась целая улица. Варвара Ильинична потянулась за упавшим на пол ножом. Отодвинула коробку из-под пластилина, другую... и замерла, разглядывая шалаши, домики, загородки, и узнавая в них карандаши, фломастеры, носовые платки, спицы и кубики внука. Жители с криками разбежались в разные стороны. Этот крик... Ей показалось, что это мыши. Она закричала и забралась на диван с ногами. А под диваном – собрались все-все человечки зелёного цвета. Варвара Ильинична увидела их в зеркале напротив, когда они, зажав от страха рты ладошами, не пикнув, смотрели на тех, которых нашли под столом.

  Оказалось, те, что под диваном, считали себя особенными, близкими родственниками к чудесным ёлочным игрушкам. И называли свою улицу Улицей ёлочных игрушек. Так было написано в петиции, торжественно врученной хозяйке мира.

  – Но причём тут ёлочные игрушки?! Они совсем не зелёные! – всплеснула руками новоиспечённая хозяйка мира в лице Варвары Ильиничны, сев на колени возле дивана, то заглядывая в пыльную темноту, то читая петицию.

  – Ёлки... ёлки – они ведь зелёные, – сказал, улыбаясь, дядя Стёпа Великан.

  Варвара Краса тоже улыбнулась и кивнула. Стёпу Варвара Ильинична слепила первым, а потом Варвару Красу Длинную Косу. Они оба были зелёного цвета, самыми корявыми и самыми любимыми, напоминали Варваре Ильиничне себя саму и мужа, когда они только познакомились. У Стёпы нос был как у мужа, с горбинкой, а Варвара вместо косы носила короткое каре. Так было и в жизни – придя в отделение челюстно-лицевой хирургии, Варвара Ильинична косу обрезала.

  Пока хозяйка пластилинового мира приходила в себя и разглядывала их, будто видела впервые, жители зелёной улицы и вытолкнули из-под дивана таксу с прилепленной на бантик к шее петицией. А вскоре и сами выбрались на свет и заголосили:

  – А ещё нам нужна одежда, ходим в рванье, живём в шалашах...

  – Ботинки!

  – Туфли, как у вас!

  Тут Варвара Ильинична совсем расстроилась. Ну как она могла упустить, конечно, нужна одежда... и дома, и обувь.

  – Мои хорошие, ну как же так, как же вы... мои хорошие... – шептала она.

  И открыла производство посуды для своего народа. Чертила улицы и планировала здания. Комкала листы, начинала снова. Первый дом получился кривой и завалился на второй день – поставили слишком близко у батареи и пластилин поплыл. Однако следующий дом устоял, и строительство продолжилось. Но Варвара Ильинична совсем устала раскатывать брёвна и стропила, к тому же, это было скучновато, и конца и края не виделось. Она задумалась. Пекла как раз пирог с яблоками, стала доставать его из духовки и вдруг вытерла руки о полотенце, улыбнулась и отправилась лепить каменщиков. Показала им, как вырезать кирпичи из брусков пластилина, и вскоре целая артель смешных ухватистых мужиков принялась изготовлять строительный материал... Так появились пять улиц, потом школа, больница.

  Врач, старенький Пётр Иваныч Айболит, слушал, приложив стетоскоп к пульсирующей венке на руке хозяйки мира, и с грустью говорил:

   – Биение вашего сердца как порожистая река. Мне оно не по силам. Оно оглушает. Но и я могу с уверенностью сказать, что вы совсем не щадите себя, сударыня. Надо давать себе отдых.

  – Ну что вы, это и есть для меня отдых, делаю ли я эту чашечку или думаю, как будет выглядеть малыш у четы Лучшевых...

  – А вы обещали мне сделать родильное отделение и акушера хорошего! Вот и не надо будет вам придумывать, они сами родятся, – смеялся в усы доктор Айболит.

  – Ну, это вы сказки рассказываете, Пётр Иваныч!

  – Да нет же, когда вы третьего дня слепили этого жирафчика, его мамаша с папашей вдруг появились в шапито. А до этого в нашем мире жирафов не наблюдалось, поверьте! Следовательно, если мы имеем двух потенциальных родителей, то малыш обязательно где-нибудь появится, и пусть появится он в родильном отделении.

  – Логично, – растерянно протянула Варвара Ильинична.

  Мамашу и папашу жирафов она слепила с племянниками в гостях и определила новых жителей в шапито, вернувшись из гостей глубокой ночью. «Похоже, этот момент наш вездесущий уважаемый Айболит упустил», – подумала Варвара Ильинична с улыбкой и опять принялась чертить дом.

  Каменщик Данила просил небольшой дом, но только бы «... с садом. Буду пчёл разводить».

  – Понятно, значит, скоро у нас будут пчёлы, – воскликнул архитектор Кондратьев.

  Варвара Ильинична не знала, как его назвать и назвала просто Кондратьев. Как она полагала, архитектор должен был быть рассеян и увлечён своей работой. А он оказался ещё и философом. Стал собирать философские посиделки вечерами в закутке на подоконнике, прямо перед носом лепившей что-нибудь Варвары Ильиничны. Сюда же взбирались по тропинке в батареях доктор Айболит и дрессировщик слонов Меркульев, а иногда за ними увязывался художник Краюшкин.

  – Мир не плох и не хорош, – говорил Кондратьев, сидя на краешке поддона горшка с фиалками и задумчиво глядя в окно, то на фонарь в парке и круг света под ним, то на лампу на столе, греющую его спину, – он таков, как есть. Со всеми его неустроенностями, несчастьями. Надо его просто принять. В конце концов, ведь неважно, что греет тебе спину, солнце или настольная лампа, главное, что тепло.

  – Или любимая положила тебе голову на плечо, всё не важно, – хмыкнул дрессировщик Меркульев.

  Он оказался стеснительным романтиком. И Варвара Ильинична никак не могла решить почему. «Разве из-за вскинутых удивлённо бровей и улыбки, улыбка у него вышла замечательная, – говорила она себе, – не часто такая выходит».

  – Принять, – проворчал Айболит. – Это проще всего – не подумав, брякнуть «принять». Брякнуть, звякнуть, ляпнуть, – пожал плечами он, – придёте ко мне без пальца, я вот вам и пропишу «принять этот мир, как есть». Есть палец, нет пальца, это всё от жизни, просто так есть. Но ведь пришить палец клянчить будете, не серчайте бога ради на «клянчить», фигура речи!

  – Да вы не о том, – смущаясь, что вступает в разговор с такими светилами, вставил художник Краюшкин, любуясь луной, – мир прекрасен.

  – Смотря, что видеть в нём, вы видите не то, сударь! Весь фокус в этом, – раздражился Кондратьев...

  Варвара Ильинична слушала их и лепила. Или вязала. Носки в этой жизни никто не отменял. Они пронашиваются, ничего не поделаешь. Или шла на кухню варить суп. "И суп никто не отменял, такое есть свойство у кастрюль – пустеть. «Ты так говорил всегда, Стёп. Как пусто дома без тебя, Стёпа», – грустно улыбнулась Варвара Ильинична фотографии мужа.

  Покончив с домашними делами, шла к себе. Там уже шагу ступить нельзя было, везде виднелись дома, улицы. Город разросся и продолжал строиться.

  Поэтому вскоре пришлось вывезти «мамины чудачества» на дачу. Там отвели под игрушки всю мансарду. Но внуки были ещё малы, и Варвара Ильинична едва находила время, чтобы навестить свой город. Уезжала на выходные на дачу и лепила, строила, планировала. К ней приходили горожане, рассказывали новости.

  – Надо завести нам газету, уважаемая хозяйка, – заметил как-то Степан, он работал регулировщиком на главной улице города, там был опаснейший перекрёсток. – И написать всем этим ротозеям, как правильно переходить улицу, когда по ней идут слоны и жирафы, едут повозки и телеги!

  И Варвара Ильинична слепила редактора газеты. «Он будет болтлив и любопытен, и честен. Бывают такие, мне кажется», – подумала она.

  Она делала кофейный сервиз по заказу адвоката Оливера Твиста с улицы Туманной, когда смерть тихо пришла за ней. Варвара Ильинична держала в руке маленькую кофейную чашку бледно-жёлтого цвета, которую только что примеряла к такому же блюдцу. Она долго смешивала белый и жёлтый и получила этот нежный золотистый цвет, чашка будто светилась на солнце... Казалось, что Варвара Ильинична просто задремала, сидя за своим рабочим столом перед окном.

  И маленький народ замер вместе с ней. Боясь, что их сметут в мусорное ведро, жители стали прятаться от любого вошедшего в мансарду, или застывали там, где их застал чужой взгляд...

  2. Никитин

  Сын после похорон долго сидел в мамином кресле, рассматривал замерших по всей комнате человечков. Потом собрал их в коробки. Детям пластилин всегда в радость, а бабушкины человечки...

  – ... они как живые, Даш, – сказал он жене. – Не помню, чтобы мама лепила, когда я был маленьким. Работа отнимала у неё всё свободное время... Какие они у неё замечательные, никогда не обращал на них внимания, ты только посмотри...

   Фигурки были забавные и улыбчивые, они стояли, сидели, лежали, даже пили чай, держа кружки в руках.

  – А этот говорит что-то очень бурное, он будто перекрикивает всех, – улыбнулась Даша, разглядывая архитектора Кондратьева...

   Но дети играть в пластилиновый город не стали. Двенадцатилетний Миша и Ника семи лет унеслись с коробками наверх и пропадали там дней восемь, или все десять, с перерывом на завтрак, обед, ужин и сон. Благо, что были длинные летние каникулы. Дети с восторгом расставляли дома, фонари, сервизы на столиках в садах, ползали на коленках, сверяясь с листками, на которых бабушка рисовала иногда свои планы. А потом стали ходить в мансарду всё реже.

  – Вам надоел бабушкин город? – спросил как-то Никитин у сына.

  Был июльский жаркий день. Гудели над шиповником пчёлы, в беседке – душно, но всё-таки хоть какая-то тень. На обед Даша решительно отказалась варить суп. «Жара такая, какой суп», – сказала она и настрогала окрошки. И правильно сделала. А яблочный пирог и холодный чай со смородиной улетели на ура. Как всегда впрочем. Яблочному пирогу ни жара, ни холод не помеха.

  – Да нет... – начал было Миша, а потом замолчал и пожал плечами. И добавил: – Он как живой.

   – Это да, у бабушки человечки как живые.

  – Нет, – уклончиво ответил Миша, – я не про то.

  – А про что? – вскинул брови Никитин.

  – Приходишь, а они все на других местах. А сейчас... У них будто что-то случилось...

  – В смысле?! – спросила с усталой улыбкой Даша.

  – Ну тот, зелёный, самый длинный, он всегда улыбался. А теперь не улыбается.

  Никитин откинулся на стуле.

  – Смяли вы его наверное... Поправьте! Это ведь пластилин.

  – Он не поправляется! – воскликнула Ника. – Я его поправила, а он опять.

  – Ну-у, не знаю, надо посмотреть, как это он не поправляется, – рассмеялся Никитин, – давайте доедайте и на речку пойдём...

  Вспомнилось про этот разговор только на следующий день, когда зачем-то зашёл в мамину комнату. Там всё было как при ней, тихо, уютно и грустно. Лишь стол, её любимое кресло и лампа были наверху, как и при ней в последнее время.

  Никитин тут же решил заглянуть в мансарду и через минуту уже стоял посреди города, который собрали дети.

  Три улицы – Ёлочная, Каменщиков и Философов – обозначены были на плане. Ещё две пока не собраны. Дома были размером с кошку, и в окна, в раскрытые кое-где шторы и портьеры, виднелась мебель и даже люстры висели на потолке.

  «Надо же, даже люстры», – подумал Никитин, присев на корточки.

  И вздрогнул. В доме рядом с ногой прикрылось окно. Наклонив голову, стал ждать. «Кто там? Мыши? Или кто ещё? Даже не придумаешь сразу, кто это может быть...»

  – Ну раздавил фонарь ведь, сударь, как можно?! – раздался тихий голос за спиной. – Мы вас так ждали.

  Никитин вскочил. А ему крикнули укоризненно:

  – Стойте! Ради всего святого, стойте, Алексей Степанович!

  Зелёный человечек стоял и махал руками.

  – Чёрт... живой, что ли, – пробормотал Никитин. Наклонился и взял на руки.

  Человечек, долговязый, зелёный и неуклюжий, встал и сложил руки на груди.

  – Живой, – повторил Никитин.

  – Так точно, – улыбнулся человечек и представился: – Дядя Степа.

  – Никитин. Но как?! Мама знала, что вы...?!

  – Знала!

  – Знала, значит. И ничего не говорила.

  – Думаю, она считала, что её примут за сумасшедшую, – рассмеялся Степан.

  Никитин отметил искоса, что жители полезли из всех домов, закутков. Как тараканы.

  – Как вас много, – растерянно оглянулся он вокруг.

  Жители столпились и за спиной.

  Зазвонил телефон в кармане. Никитин на цыпочках выбрался из толпы. Толпа торопливо разбегалась в разные стороны.

  Пришлось ехать на работу, вызвал шеф.

  Наверх удалось вернуться уже почти ночью. И то только потому, что не давали покоя слова сына: «У них будто что-то случилось».

  В этот раз его никто не испугался. Лишь осторожно остановились, где кто был. Никитин предусмотрительно сел в мамино кресло – чтобы никого не раздавить. Отметил странного вида сборище на подоконнике. Один человечек, сидевший на краю поддона горшка с фиалкой, приподнялся, прижал руку к груди и раскланялся.

  – Архитектор Кондратьев.

  Никитин растерянно раскланялся тоже и сказал:

  – Здравствуйте всем. Меня звать Алексей. Как у вас дела?

  Человечек, державший старый саквояж у ноги, как верного пса, и даже поглаживавший его время от времени, быстро ответил:

  – Все живы, здоровы. У Матвея каменщика расплющило немного кисть, а так всё хорошо.

  «Ну да, расплющило и всё хорошо... Опять же, они ведь пластилиновые, может, у этого Матвея теперь проблемы с работой, а так всё ничего, что такого, не болит ведь. Немного неудобно – рука лопатой». Алексей чуть не рассмеялся, но под серьёзным взглядом человечка с саквояжем собрался и тоже стал по возможности серьёзным.

  – И что? С Матвеем каменщиком? Вернее, с его рукой? Может, как-то поправить можно? Я раньше любил лепить из пластилина, – сказал вслух Никитин.

  И разозлился сам на себя – «Они ведь думают, что живые, а ты – лепил раньше».

  – Так некому ведь, – грустно улыбнулся до этого молчавший парень, сидевший на ветке живого дерева, которое, как считала мама, должно быть в каждой семье.

  Никитин некоторое время разглядывал их. Оглянулся назад, понял, что уже никто не обращает на него внимания. И спросил у человека с саквояжем:

  – Вы доктор?

  – Да! Доктор Айболит.

  – Очень приятно.

  Получается, мама особенно не мучилась с именами. Раз доктор – значит, будешь Айболитом. Выяснилось, что двое других – архитектор и дрессировщик слонов, что они понимают, что они пластилиновые, но почему они живые, никто не знает, и хозяйка мира не знала.

  – Но вы ведь тоже не знаете, почему живые! – ввернул язвительно архитектор Кондратьев. – Только делаете вид.

  Никитин нелепо рассмеялся и замолчал. А что он мог сказать? В теории Дарвина он сам не очень верил. И про бога почему-то не хотелось сейчас говорить... Ну это ведь пластилиновые игрушки! Но ответа ждали, лицо доктора Айболита было с любопытством обращено к нему, и дрессировщик Меркульев даже вон привстал. Никитин быстро сказал:

  – А на каком основании вы думаете, что мы не знаем?

  – Так спорите же, – пожал плечами Кондратьев. – Значит, нет ясности в вопросе.

  «Ну где... где он нахватался этого всего... ясности в вопросе, делаете вид... Радио? Или что у мамы могло быть включено. Да, она никогда телевизор-то не смотрела», – растерянно смотрел на Кондратьева Никитин. А Кондратьев сидел с видом, будто понимал, что ему не ответят. Стало неловко.

  – Каждый отвечает на этот вопрос сам, – сказал он, злясь на себя, на нелепую ситуацию.

  – Ну я и говорю, кто в лес, кто по дрова. Ну за себя хотя бы ответьте! – азартно вскочил архитектор Кондратьев.

  «Кто в лес, кто по дрова... Мама всегда так говорила про Мишку с Никой», – усмехнулся Никитин и сказал:

  – Я не верю, что мы произошли от обезьян.

  – Хорошо! А почему? Самомнение? Не нравится глуповатый предок? Или всё-таки есть некоторые соображения?

  – Самые простые, – вздохнул Никитин, – ещё ни одна обезьяна на нашем человеческом веку не стала человеком, если я ничего не путаю.

  – И не должна, – подхватил архитектор, – вымерший вид, всего и делов!

  «Фу-у, это я уже где-то слышал... – подумал Никитин, встав, – сам хорош, ведь знал, что на это отвечают!»

  – Ну вы сейчас опять на своего конька сядете, Кондратьев, – поморщился Меркульев, – что нас слепили из пластилина.

  – Да!

  – А я вам скажу, – запальчиво возвысил голос дрессировщик слонов, – что до этого лепили, лепили из пластилина, и что-то ни одна тварь пластилиновая не ожила!

  – Объявите же свою теорию! – язвительно крикнул Кондратьев. – Мы все в нетерпении!

  – Я не знаю, – устало махнул рукой Меркульев, – не знаю, но что-то есть. То, чего нам не понять...

  – О-о, эта мне многозначительность невежества, – воскликнул Кондратьев, и по его запалу чувствовалось, что он только входил в раж.

  Никитин решительно сказал:

  – Ну мне пора, к сожалению, завтра на работу. Спасибо, рад был познакомиться. А каменщика этого, Матвея, завтра попробую поправить, если вы будете не против?

  Все замолчали. Никитин смотрел на доктора. Тот закивал радостно:

  – Вот спасибо! У меня ведь просто силы не хватит и тепла, там, где Варвара Ильинична только пальчиком, ноготком, только дыханием одним, я вынужден чуть ли не кувалдой и паяльной лампой работать. Да-с, инструментарий хирурга порой сродни инструменту столяра, пилы, знаете ли! – рассмеялся Пётр Иваныч.

  Никитин осторожно, с улыбкой, подержал двумя пальцами протянутые руки доктора, Кондратьева и Меркульева. И пошёл, как цапля, высоко поднимая ноги и стоя так, пока не становилось совершенно ясно, что никого внизу нет. Вдруг свет погас. Никитин обернулся у двери и покачал головой – лампа потушена. «Кондратьев выключил? Или доктор?»

  На следующий день Никитин так и не попал в мансарду. Закрутился. И на следующий день тоже – обещал детям на дальнее озеро пойти, вернулись поздно, устали. Упали спать. Утром забежал наверх – взглянуть. Тихо, улицы пустынны. Достроена четвёртая улица, а дети не поднимались в эти дни в мансарду. Выходит, пластилиновый народ сам из коробок потихоньку дома разбирает. В углу, в тени, стояло странное сооружение. Озадаченно прикрыв за собой дверь, Никитин ушёл. Сооружение напомнило виселицу...

  Вечером он опять пришёл в мансарду, глазами поискал сооружение, которое видел утром, или что-то похожее на него. Не нашёл. Было почему-то очень шумно и людно. Никитин не мог сделать и шагу, потому что бегали и суетились люди. Кричали, даже не кричали, они вопили. Стоял какой-то гвалт.

  «Дерутся, что ли?» – подумал Никитин.

  Пять или шесть человек сцепились плотным клубком. Мутузили друг друга и как-то очень жёстко. Мелькали белые пластмассовые ножи, которыми обычно режут пластилин. Тот, кого били, уже не сопротивлялся, закрывшись локтями и упав под ноги. Вокруг дерущихся образовалось пространство. Никитин в него шагнул. Схватил одного, перенёс подальше. Ещё одного – в другую сторону. Понял, что в руках осталась часть куртки. Никитин буркнул «извините» и ухватил третьего, который молотил кулаками особенно жестоко. Но тот вырвался и, подняв с пола пластмассовый нож, махнул им. Как шашкой. И голова лежавшего отскочила.

  – Да что ж ты делаешь, гад?! – закричал Никитин. – Ты ведь убил его!

  Народ вокруг кто зажал уши, кто упал на колени. Крик был для них слишком силён.

   Парень без головы продолжал закрываться руками, потом принялся вставать. Сел, стал нащупывать голову. Не нашёл. Стал шарить вокруг. Схватил, ощупывая её. «Господи... будто сомневается, что его... будто здесь есть другая». Алексей попытался взять в ладони пострадавшего человечка. Но тот побежал. Петлял, кружил на одном месте, народ расступался перед ним. Раздался смех.

  – Замолчите... вы... все! – крикнул Никитин.

  Он склонился и подставил ладонь человеку. Как иногда ловишь жука, пытаясь его вынести, не помяв, из дома. Человек, крепко держа голову, как мяч – опытный регбист, взобрался на ладонь. И затих. Будто понял, что в безопасности. Голова заплакала.

  Никитин пробрался сквозь толпу.

  Сел. Положил человека и его голову на стол. Тот заметался беспорядочно, нелепо.

  – Тише... ну тише же ты... свалишься со стола, разобьешься ведь в лепёшку, мне тогда точно не собрать... Пётр Иваныч! Где вы?! Я попробую соединить, тише, не плачь, подожди... Что же вы так, ну зачем?! Дядя Стёпа! Задержите того с ножом, прошу вас!

  Доктор уже спешил, взбираясь по батарее.

  – Коля, ну как же тебя угораздило! – закружил он вокруг безголового парня, не зная, что делать. – Ну что вы не поделили?

  – Он... он... мою Тяпу убил, разрубил Тяпу... – сказала тихо голова.

  – Тяпушку... как же так... – сказал доктор, разведя руки, – она так танцевала кадриль в шапито.

  – Он хотел, чтобы его Волнушка танцевала, а взяли Тяпу и меня...

  – Да вы все здесь с ума посходили... – прошептал Никитин и бросился от стола.

  Он видел, как народ уже тащил убийцу. Тащили к виселице. Всё это казалось дурным сном. Пластилиновые люди, каждый размером с мышь, в сюртуках, в рабочих куртках, в элегантных фраках, все они сейчас двигались толпой к виселице. Из пластилиновых брёвен, на колёсах, она катилась им навстречу. Он не ошибся утром. Это была она.

   – Прекратите сейчас же! – заорал он.

  – Да ничего ему не сделается, повисит недельку, пусть на него посмотрят, пусть ему стыдно будет, – проворчал доктор. – Иначе с таким уродом не справиться! Не кричите, пожалуйста, Алексей Степанович!

   – Прекратите немедленно! – орал Никитин. – Иначе я вас... я вас... всех превращу в пластилин, по пятьдесят рублей за пачку!

  Все замерли. Наступила мёртвая тишина.

  Чтобы как-то успокоиться, Никитин вцепился в мужика без головы. Стал прикладывать голову и так, и так. Получилось быстро, потому что срез был ровный и гладкий. Стал соединять.

  «Иначе с таким уродом не справиться... – без конца крутилась фраза доктора. – Не справиться. Будто снежный ком, он убил, его убили... Всё не могу привыкнуть, что его убить нельзя. Я не хочу про это думать...»

  Сзади слышались шаги, тихие разговоры. Расходятся. Никитин обернулся. Уже и виселицы нет. Укатили. Только успел увидеть, как дядя Стёпа уводит убийцу.

  Доктор сидел тут же, на строгалке для карандашей, со своим саквояжем, подперев голову.

  – Мама знала? – спросил Никитин хмуро. – Про виселицу?

  – Что вы! Это уже после неё. Будто солнышко зашло, – вздохнул Пётр Иваныч. – А после страшного происшествия в третьем доме по улице Философов надо было что-то делать. Понимаете, я думаю, это оттого, что мы не чувствуем боли. И не стало Варвары Ильиничны, она ведь всегда, бывало, поговорит, к каждому слово-ключик найдёт, все к ней шли. Без неё, без её любви сразу стало тихо и пусто. А злодеи есть везде, думаю, есть они и у вас. Вот, например, Тяпа. Теперь её не собрать, не будет больше Тяпа танцевать. Вот ведь какое дело.

  – Будет!.. Я постараюсь, – Никитин отвернулся.

  Его замутило от этого спокойствия, с каким говорил доктор, от них всех. Скомкать в большой комок, скатать и запулить в стену, в лепёшку. Как в детстве. Он представил этот разбивающийся пищащий говорящий комок. Его замутило ещё больше. Мама лепила игрушки с такой любовью, он помнил, как она бежала сюда каждую свободную минуту. Опять же... Сидят взаперти, варятся тут в собственном соку, что-то делают, но ведь мама старалась их сделать настоящими, вот они и... настоящие. Плохие и хорошие, добрые и злые, лукавые и любопытные, насмешливые и язвительные, всякие.

   Никитин морщился, думал и лепил, пальцы неумело выглаживали пластилин, подгоняли складки. Не сразу, но дошло, что согревшийся пластилин мягче и быстрее откликается на изменения. Шея парня начинала походить на шею.

  – Пётр Иваныч, попозируйте мне немножко, я не умею, как мама, схватывать детали. Да она ведь и лепила-то без примера перед глазами. Просто представляла вас всех. Ну и она ведь была врач. Наверное, такие моменты как шея мужика или девушки у неё не вызывали вопросов. А я вот опасаюсь! – неожиданно рассмеялся Алексей, увидев, как доктор с важным видом вытянул шею и расправил скомкавшийся шейный платок.

   «Спокоен. Не чувствует неловкость за происходящее. И виселицу они от меня прятали, не потому что виселица – плохо, а чтобы не выносить сор из избы. Пытались в меру своих способностей как-то наказать злодея... Они как дети. Некоторым года от роду нет, хоть и седины уже. А художник Краюшкин, а доктор, а этот невезучий Коля, который за свою Тяпу вступился? Но тот-то убил. Пусть сидит, сделаю им тюрьму-башню. Еды им не надо, значит, персонал не потребуется. Назову её башня жалости – жалкий там человек сидит, урод моральный», – думал он.

  А вокруг собрался народ: на полу, на столе, на подоконнике. Дядя Степа привёл виновного. Тот стоял и улыбался насмешливо, собачка вокруг ног вертелась.

  «Как их всё-таки много... А кажется, у меня получилось».

  – Пётр Иваныч, как вы думаете, получилось? – спросил Никитин, и даже дыхание перехватило, когда слепленный Николай вдруг несильно повернул голову и тоже посмотрел на доктора, ожидая ответа.

  – Вполне! Шея, можно сказать, как новенькая, – скорчил строгую гримасу Пётр Иваныч и напутствовал очень серьёзно: – Береги шею, Николай, а то, понимаешь, устроили тут.

  А Никитин обвёл всех глазами, неожиданная идея пришла вдруг, получится – не получится – кто его знает. Он сказал:

  – Предлагаю определить злодеям место в башне жалости. Раз не хочешь жить по-людски, живи один. А мы с вами... будем снимать кино. Видели кино?

  Архитектор Кондратьев крикнул, он стоял в толпе, его не было видно, но по голосу Никитин его уже узнал:

  – Не видел! Но слышал. Когда открыто окно, и внизу стоит ваша машина, или машина сударыни... э-ээ... Дарьи, говорит радио.

  «Радио, значит...»

  Была глубокая ночь, когда Никитин ушёл с мансарды. Уже засыпая, перебирал фильмы и думал: "Белого Бима или Каштанку? А потом мульт сделаем, серьёзный, Мишке с Никой покажу, вдруг получится, а не получится, чёрт с ним, я просто попробую... Собаки подходящие вот всего две. Тяпа и Волнушка. Тяпа у доктора, и не знаю, соберу ли её, искромсал гад, а Волнушка... как Николаю смотреть в глаза, если Волнушку возьмём... Нет, Волнушку нельзя... "

  Утром зашёл наверх, сам не зная зачем. В упавшую полосу света видны были две улицы и дорога к столу – в Батареи, как называли эти тёплые места жители города. По дороге шёл Николай, а рядом с ним бежала Волнушка. «Ну, Коля, ну человечище... забрал ведь себе, собака-то беспризорная осталась...»

  3. Воронов

  Лёня Воронов, друг, одногруппник по университету и оператор при местной киностудии, помогая подобрать фильм, слушая рассказ Никитина, растерянно возглашал время от времени: «Ничего себе!», «Ну вы все даёте там!» «Да скатать их всех в комок и в стену этих пластилиновых идиотов!»

  – Была такая идея, – мрачно буркнул Никитин.

  Он сосредоточенно разглядывал каталог. Варвара Ильинична часто говорила, что он был очень похож на отца. «И чем дальше, тем больше. Копия, – говорила она, – только в очках». Высокий, немного сутулый, волосы тёмные, жёсткие как щётка. Зрение упало, едва взялся вплотную за эту работу. Художник-аниматор. Ни таланта, ни образования по делу – бывший архитектор. Но нравилось этим заниматься очень.

  – И что остановило-то?! Ты меня не слушаешь! Держи, это Бим, – сказал Воронов.

  Тощий и язвительный Воронов вечно над всеми посмеивался, сам же был стеснительным добряком и начинал бубнить извинения, если чувствовал, что обидел, как-то задел. Рыжая борода, короткая стрижка, пробивающаяся настойчиво лысина.

  – Представил, как этот комок пищит и продолжает со мной разговаривать, – ответил Никитин, беря фильм и садясь в рабочее кресло Воронова, задумчиво крутанулся.

  Воронов сказал:

  – Говорящий комок... жуть. И что? Теперь воспитывать их собрался? Кино показывать?

  – Нет! Десять заповедей напишу и на всех углах повешу! Лучше будет?

  – Н-да...

  Они замолчали. Воронов тоже сел, держа в руках ещё один фильм.

  – Это Каштанка, – сказал он.

  Никитин кивнул и поморщился.

  – Ты прав, это всё не пойдёт, – сказал, – они не смогут смотреть, слишком... глобально, что ли, для них. Надо что-то другое.

  – Фильмоскоп?

  – Слушай... А это мысль. Но есть ли такие вещи в виде диафильмов?

  – Не знаю, надо искать. А просто по-человечески книжку им почитать?