Текст книги "В мансарде (СИ)"

Автор книги: Татьяна Тихонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

  В который раз пробежал глазами по фотографиям, стоявшим на полках рядом с книгами. Друзья мамы, отца, дед, бабушки обе сразу, перед ними арбуз. Фотография, на которой пятеро парней и две девушки у костра. Знакомая с детства фотография. Один из парней сидит на корточках, смотрит в кадр очень серьёзно, прищурившись на дым от костра. Тот, что сидит рядом, – черноволосый и длинный, плечи и коленки его заметно выше, чем у того, что рядом, – что-то рассказывает. Смеётся, машет руками, немного смазан и глаза его закрыты. Дальше девушка – высокая, светлые волосы, коса перекинута через плечо, косы не видно под обычной синей курткой с башлыком. Девушка стоит на берегу и смотрит на остальных, спокойный какой-то взгляд, а в этом взгляде чёрт знает что. Грусть, удивление? Будто она знает что-то, магия какая-то – будто из другого мира она. Вторая девчонка чудесная просто – хрупкая, смешливая, волосы пушистым облаком, – она смеётся и восхищённых глаз не сводит с рассказчика. Один парень сидит боком, в чёрной куртке и башлыке, виден только его серьёзный профиль. Смотрит в костёр, на угли. Четвёртый в очках, в шапке, сдвинутой на затылок, синей с белой полоской, смотрит на девушку-облако. Пятый, Миша, старший брат мамин, он фотографирует. Они с мамой были очень похожи. Невысокий, молчаливый. Таким он помнится по другим семейным фотографиям и будто незримо присутствует на этом снимке. Как говорили все – заводила и главный выдумщик. Его уже нет, рано ушёл, с сердцем что-то. А девушка-облако ещё жива, совсем старушка, старше мамы на восемь лет. И Сергей Павлович ушёл, парень в спортивной шапке с полоской. Вспоминалась мама со своими игрушками, отец, и почему-то это Лёнино: «Может, мы как светляки в банке». Мельтешим, переживаем, горим, светим или чуть теплимся... Каждый, как может, насколько сил хватает и фантазии дурацкой какой-то. Несёмся куда-то, спешим, и угасаем, все по-разному.

  Никитин тряхнул головой и достал фотографию.

  Сел в кресло. Старая-престарая, с обтерханными краями, подклеенными аккуратно с обратной стороны прозрачной бумагой. На обратной стороне маминым почерком написано «Миша, пластилиновых человечков посвящаю тебе. Помню. Люблю. Варя». Как обожгло от этих слов, стало не по себе. Когда мама написала эти слова? Раньше их не было. Никитин поставил тихо фотографию на место и долго сидел, глядя в окно. Улыбнулся. «Так вот с кого мама Ассоль лепила».

  17. Как гремит трава

  Утром Никитин вскочил в пять утра, чтобы успеть до работы, вывел машину и погнал по пустынной дороге за дачный посёлок. Хотелось самому ещё на раз обойти место, которое запомнил, никак не верилось, что нет человечков, будто и не было их, на душе кошки скребли.

  Спящие нахохлившиеся дачи сменились полем, иней лёг на траву. Первый заморозок. Рано, как рано холод в этом году, а пластилин застывает на морозе. На сердце было совсем муторно. Солнце яркое вставало из-за горизонта, жёлтое огромное, но не грело. Никитин свернул к лесу.

  Нашёл свороток сразу, не мог он ошибиться. Вышел и остановился. Тихо выругался. Посреди травы, метрах в десяти от дороги стояла машина. Побежал по колёсному следу в траве. Машина была пустая, старая тойота корола, двери нараспашку. Осмотрел колеса.

  «Ну что ты здесь хотел увидеть... Намотавшийся на шины пластилин?»

  Тяжёлое предчувствие давило. Опять пошёл по колее, оглядываясь, окидывая поле взглядом. Трава повалена. Покружили, покуролесили черти... Застряли в грязи и бросили машину?

  Алексей бродил, звал, кричал, ему уже было всё равно, как о нём подумают, если увидят. Теперь он уже боялся найти. Ему не верилось, что он их найдёт целыми и невредимыми. Молчат ведь. Не может быть, чтобы они не откликнулись! А если права Дашка, и их кто-то нашёл и забрал?

  Прошло около часа, он шёл по колее, то по одной, то по другой. В который раз наткнувшись на большую кучу травы, возле самого леса, остановился.

  Странная проплешина в море травы... Машина заехала и вывернула обратно?

  – Нет, – сказал он.

  Встал на колени, пытаясь разглядеть, – что-то из-под травы торчало. Что-то не то, не трава, не камень...

  Голова жирафа.

  Никитин положил ладони на траву. Стал ощупывать. Что-то плотное под стеблями травы, и уложена трава как-то чересчур правильно... Срезано или спилено, не поймёшь... Руки дрожали.

  – Кондратьев? Коля? Доктор? Дядя Стёпа? – хрипло позвал он.

  Тишина.

  Как гремит трава...

  Казалось, все звуки стихли, и только шумела застывшая в первый заморозок трава над головой. Стебли стукались сухо, громко. Холодно, сегодня минус три по термометру, подстыла вода возле колонки. Никитин потёр застывшие без перчаток руки, подышал на них. Стал снимать травяной слой, один за другим.

  – Только не это, – шептал он, – я ведь не смогу... ничего не смогу поделать... пусть хотя бы не все...

  « Кто „не все“?! Назови, придурок! Не знаю... Только не все...»

  Но они тут были все.

  Длинный разноцветный пласт, расплющенный заехавшим колесом.

  Всё как обычно. Солнце только вставало на горизонте. Большое и жёлтое. Трава полегла, прибитая заморозком. Поле, серо-жёлтое, с кромкой темнеющего зелёной махиной сосняка, сверкало и переливалось всеми каплями и льдышками, которые теперь оттаивали и блестели.

  Даша нашла Никитина уже ближе к вечеру. Он сидел на земле и лепил. Она увидела глыбу разноцветного пластилина. Сказала тихо:

  – Ой, мамочки.

  Долго так стояла. Вглядывалась, искала знакомое.

  – Что делать, Алёша, – опустилась она на колени рядом с мужем.

  Никитин её не слышал. Он шептал:

  – Платон, ты говори, говори, не молчи...

  Прислушался, наклонившись низко. И вдруг рассмеялся, вскинув глаза на Дашу. Она плакала. Никитин сказал, обняв, погладив по голове:

  – Дашк, тих-тих. Послушай! Мне кажется, я слышу ещё и Николая, доктора и ещё кого-то, они очень тихо говорят, тише, чем раньше. Они такие молодцы, они мне рассказали, как Лялина спасали, как от мороза додумались укрыться...

  -Укрылись, а если бы не укрылись, то не были бы все разом... – заревела в голос Даша, спрятав лицо в куртку Никитина, – а если бы не ушли, то были бы все-все...

  Никитин не слышал её слов, он понял, что оглох, поморщился и сказал:

  – Я не слышу, я почему-то тебя не слышу, только их... Они держатся, Дашк, и ты не плачь, лучше помоги...

  18. Это гены!

  Глыба холодная, большая, лежала теперь в мансарде на полу, посреди города. И походила на надгробие. А куда её ещё было нести? Может, нужно было бы там, на поле, её и закопать. Оставить в покое. Потому что перемешало, да, один край сдавлен поменьше, другой больше, да, трава смягчила, и их не расплющило о землю, но... как их теперь разделять. А глыба жила. Слышны были обрывки слов, короткие фразы, кто-то вздыхал, плакал. Начав вслушиваться, уже невозможно было уйти. Так и вышло, что, поднявшись наверх, Никитин остался там и почти не выходил больше. Даша наотрез отказалась и ушла, заплакав, потому что Алексей её к тому же не слышал. Вскоре он перетащил туда диван. Позвонил Воронову и сказал:

  – Лёшка, я всё равно тебя не услышу, ты можешь не отвечать, приезжай ко мне, мне бы диван наверх утащить. Я дурак, я знаю, молчи.

  Воронов приехал, как ни в чём не бывало. Шутил, смеялись. Никитин смеялся, видя улыбающееся лицо друга, а Воронов – радуясь, что удаётся как-то разрядить странное состояние. На уговоры идти к врачу Алексей махал рукой и твердил «нет времени, пройдёт, простыл я тогда, холодно было».

  Посидели в мансарде все, Даша увидела фотографию в шкафу. Взяла её.

  – Мне кажется, Николай был похож на дядю твоего, Михаила Ильича, – сказал Воронов, улыбнувшись.

  – Ассоль – девушка-облако, Ирина Ивановна, да, Алёш? – сказала Даша. – Какая она красивая.

  Она показала пальцем, и Никитин кивнул.

  – В шапке не Платон? – громко сказал он. – В середине, мне кажется, Мюнхаузен. Я их не знаю, помню обрывочно. Нет их уже. Только девушка-облако. Такое дело.

   Но разговор не ладился. Никитин не слышал, он опять ушёл в себя. И Воронову было не по себе, он думал, что не знает, как поступил бы на месте Алёхи, и не закопаешь, и не поможешь, как тут поможешь, его человечки не признали тогда. Он ушёл расстроенный.

  – Ты это... без фанатизма, Алёха, – сказал он, уходя.

  Даша написала слова Воронова в телефоне, показала Никитину. Она теперь всё время была то с телефоном, то с блокнотом.

  – Да я вроде бы без фанатизма, – криво усмехнулся Никитин. – Знаешь, я попробую. Не могу не попробовать. Там ведь Мюнхаузен почти целый. Как же я его оставлю. Я ведь знаю, что они не умирают, он, значит, лежит целый и живой. А может, ещё кто откроется...

  Целым и невредимым оказался только Мюнхаузен. Подвытянулся, помялся, его будто обмотало по краю пласта, но он легко отделился от плиты. Когда Никитин дрожащими руками его выпрямил и поставил на ладони, Мюнхаузен не произнёс ни слова, стоял молча. Никитин отнёс его на подоконник и больше не трогал. Уже к вечеру барон, сняв треуголку и зажав её под мышкой, хмуро промаршировал по пустому городу. Остановился перед пластилиновой глыбой на полу, лёг рядом. И больше не шевелился.

  – Они ведь разговаривают. Вы слышите? Я не знаю, что делать. Хочу попробовать вернуть народ, вы мне нужны, очень нужны! – говорил Никитин, обращаясь к нему. – Без вас мне не справиться. Их уже пятеро, тех, которых я слепил. У меня не получается, я понимаю. Я не умею, как мама. И они молчат... Пытаюсь брать пластилин, угадывая что-то по цвету, по каким-то деталям. Нашёл кусочек френча и сделал из него Кондратьева. Ну вы же помните, кто где стоял! Хотя бы тех, кто был рядом, помните?..

  Мюнхаузен не отвечал. Никитин говорил и умолкал. Разглядывал цветную глыбу, сидя на полу. И опять говорил.

  Так было и вчера, и позавчера, и три дня назад, уже две недели Алексей всё время пытался достучаться до лежавшего ничком человечка. Мюнхаузен лежал, почти слившись с валуном пластилиновым, неловко ткнувшись лбом в пол, руки брошены по швам. Как лёг, спрятал лицо, так и лежал.

  А сейчас Никитину показалось что-то. Так бывает, не пойми что тебя заставляет повернуться, бросить взгляд, будто что-то тычет в бок – посмотри! Никитин мельком обернулся и замер – увидел, что Мюнхаузен открыл глаза. Он уставился в пластилин перед собой. Сел. Обхватил руками колени, но вдруг весь подался вперёд. Перед ним на подоконнике стояли пять пластилиновых человечков.

  – Пётр Иваныч! – сипло вскрикнул Мюнхаузен.

  Вскочил, бросился вперёд, бежал огромными шагами на негнущихся ногах, будто не желал ими пользоваться. Насмешливая отчаянная и даже какая-то злая улыбка прилепилась на лицо и не сходила теперь. Как маска. Пластилиновый, знающий это и ненавидящий себя за то, что не лежит всмятку со всеми. Он миновал, будто не заметил, четверых и остановился возле доктора Айболита. Никитин сидел, не шелохнувшись. Мотнул с досадой головой, он знал, конечно, что самым похожим получился доктор, остальные неудачны, но всё-таки надеялся, что хоть немного, но получилось.

  – Пётр Иваныч, – тихо повторил Мюнхаузен, ухватив доктора за плечи и тряхнув, вглядываясь в неподвижное лицо.

  Лицо человечка вдруг дрогнуло. «Надо же, ведь уже две недели стоял как каменный», – подумал про себя Никитин, жадно следя глазами, боясь спугнуть то, что происходило на его глазах. Человек сказал глухо:

  – Да не доктор я.

  Голос Платона! Никитин вскочил. Захотелось исчезнуть, провалиться куда-нибудь. «Вот дурак, самонадеянный дурак, слепил, сваял!» Он обхватил ладонью подбородок, потёр щетину.

  – Нельзя было мне за это браться, простите ради бога. Простите. Я только ещё больнее вам всем делаю, – сказал он.

  Он долго решался лепить или не лепить. Решился. А теперь стало страшно. Но как принять то, что случилось? Мозг лихорадочно искал лазейку. Лазейки не было. Перед ним была глыба пластилина. Живая, говорящая.

  А Платон раздумчиво и тихо сказал:

  – Вы лепите, Алексей Степанович, лепите. Будет во мне что-то от доктора, память такая вот досталась мне, я горд. Будет через меня советы Пётр Иваныч давать. А как иначе, человеки без памяти ведь не могут? Это гены!

  Никитин молчал, апатия навалилась, тяжесть неподъёмная. Он видел, как Мюнхаузен ходит между четырьмя другими слепленными и с сомнением качает головой. Но на душе легче стало от слов Платона. Он попытался поддержать, будто хотел заставить улыбнуться Никитина. В этом и правда слышался Пётр Иваныч.

  – А рисовать? – тихо спросил Никитин, взглянув на Платона. – Рисовать вы будете на тарелках своих? Вы помните их?

  – А как же, – махнул рукой Платон. – Только вот что получится, не знаю.

  Он невесело рассмеялся. Человечек был не очень ровен, неуклюж, но доктор Пётр Иваныч виделся в нём отчётливо. Теперь же с голосом и повадкой Платона он был будто его брат, младший.

  – Вот здесь, – сказал вдруг Мюнхаузен, решительно промаршировав вниз по батарее к пластилиновой глыбе, – вот здесь стоял Николай. Рядом с ним Кондратьев и Аглая. А дальше, возле Аглаи, старушка.

  – В капоре?! – воскликнул Платон. – И мне кто-нибудь опять скажет «Платоша»!

  – Не обещаю! – решительно выставил руки вперёд Никитин, пальцы дрожали, не спал уже вторую ночь. – Но буду стараться очень.

  – Прядь у вас белая, справа, – сказал барон.

  И вдруг снял треуголку, взмахнул ею и поклонился Никитину. Лицо человечка было серьёзным.

  «Чёрт, я плачу, кажется, как дурак», – подумал Никитин и неловко прошептал «ну что же вы, зачем», кивнул, не зная, как ещё ответить.

  19. Крутите, барон

  Николай получился лучше всех. Никитин и лепил его, воспользовавшись подсказкой Мюнхаузена о том, кто, где стоял.

  Человек в обычных брюках и свитере, толстом, и – как казалось Никитину всегда, -домашней вязки из той самой настоящей шерсти, колючей и очень тёплой. Таким и был Николай, слепленный мамой.

  Человек долго молчал, но по взгляду – не отсутствующему и отчаянному, – было ясно, что это если и не Николай, то точно кто-то из старожилов.

  Он ожил вдруг. Никитин даже дышать, кажется, перестал, потом скривился, почему-то стало трудно дышать... и жгло, будто горчичник. Прилепили горчичник и забыли, так бывает. Никитин улыбнулся посиневшими губами – вроде бы отпускает. А горчичник он однажды ставил самостоятельно. Отец с матерью на работе, мама позвонила, сказала померить температуру, что надо бы поставить горчичник, что сегодня дежурство, Алёша, не успеваю, но забегу, может, на час. Он и поставил. И забыл. Потом с заплаткой красной ходил, на физкультуре все ржали... Никитин сидел на полу и смотрел на Николая.

  Николай стоял, стоял и пошёл. К глыбе. Долго бродил вокруг неё. Встал на своём месте, сразу у входа, как помнилось ему. Он не знал, где стояла Ассоль, и теперь пытался вспомнить, откуда звучал её голос.

  Платон обошёл пласт и встал с левого края.

  – Сказку рассказывали отсюда, мне кажется, – тихо предположил оттуда он.

  – Какую сказку? – хрипло спросил Никитин, сидя на полу, скрестив перемазанные пластилином руки.

  – О море. О камнях, которые греют, – ответил Платон.

  Николай посмотрел на него.

  Его безжизненное лицо дрогнуло. «О море – это точно она. Стало будто тепло, – подумал Николай. – Как тогда, в поле, когда уже застывал, и наконец забрались под травины эти... Сейчас стало также тепло».

  Он вдруг коротко рассмеялся. Подумал, что непривычно в этом румяном невысоком человеке с котелком на голове слышать смуглолицего крупного Платона. И Платон рассмеялся, он понял. Ему тоже было странно ощущать в себе совершенно новые мысли, он даже поймал себя на том, что спорит, спорит сам с собой. Или с доктором Айболитом? Никитин предложил вчера его слепить, как был, – крупнее и в халате, но Платон отказался. «Вдруг тогда не будет слышно Петра Иваныча. Не надо».

  А Николай пошёл вдоль ряда новых фигурок, которые никак не хотели откликаться.

  – Это новенькие. Откликнутся, – сказал он громко, будто хотел, чтобы они услышали. – Все так сначала. Так странно понять, что ты живой.

  Николай замолчал. Его глаза вновь уткнулись в глыбу. Ушёл в себя. Опять повисла тишина, опять Мюнхаузен скорчился рядом с пластилиновой плитой. И опять на том же месте. «Кажется, он сказал, что здесь стояла Аглая», – подумал Никитин.

  Он то решал всё бросить, то думал, что восстановит тех, кто получится, тех, кого он слышит. Потому что не мог не откликнуться на эти голоса, они напоминали и напоминали о себе. А потом опять наваливалось сомнение. И он опять смотрел на тех, кто уже готов, и не знал, что делать.

  Кондратьев был слеплен одним из самых первых, но всё молчал. Никитин его пытался доделывать, поправлять, но архитектор не подавал признаков жизни.

  Однако после того, как ожил Николай, на следующий день, стало заметно, что человечек во френче перемещался. Он стоял не так, как раньше. Сейчас он был развёрнут к окну. За окном шёл снег. Уже давно шёл снег. Конец октября, в этом году такая ранняя зима. Снегом засыпало все дорожки в саду. Никитин чистил их, потом пропадал целыми вечерами и ночами в мансарде. Даша совсем не стала заходить туда, она только мотала головой, а однажды крикнула:

  – Там труп. Холодный и страшный. А ты пытаешься его оживить. Вуду какое-то, я не могу! Ты меня не слышишь, забросил работу, продляешь без конца отпуск, а надо идти к врачу!

  Никитин отчаянно пытался прочитать по губам, что она говорила, но понял только «я не могу», ещё что-то про работу. Больше Никитин не пытался её звать, хоть ему очень не хватало помощи. Порой он готов был всё бросить, но глыба разговаривала, он слышал их голоса. Глыба разговаривала с теми, кто уже ожил. «Я сошёл с ума», – думал Никитин и вновь начинал разглядывать разводы и пятна на пластилине.

  Иногда были дни, когда всё удавалось легко, угадывались черты, отделялся знакомый фрагмент, и уже пальцы сами торопились восстановить. Никитин лепил всё лучше и легче, думалось о маме, о том, как же могли человечки ожить, наверное, мама волшебница, такая вот тихая и неизвестная волшебница. И всё было бы хорошо, если бы не он, не это несчастье. Попали под колёса. Но ведь они не умерли, они не умирают. И что? Выбросить? Закопать? Тихо и спокойно, а дальше? Думать, что они и там разговаривают. А можно не думать. И Никитин снова принимался лепить, улыбался, и видел, как человечек его тоже улыбался.

  Прошла ещё неделя. Были готовы двадцать фигурок, если считать со старожилами. Пятнадцать из них так и не откликнулись. А десять из этих пятнадцати были совсем новыми. Лепить или не лепить этих десять уже решали все вместе. Решили лепить.

  А однажды Никитин увидел, как Мюнхаузен подошёл к фильмоскопу на полу и смотрит в объектив. Тогда Алексей нашёл забытый диафильм, он был заброшен в ту ночь на шкаф – подальше от воды. И включил фильмоскоп, направив его на старую скатерть, впопыхах наброшенную на стол.

  – Крутите, барон, – улыбнулся он, показав, как крутить.

  Поползли первые кадры. Оказалось почему-то, что это мультфильм. А Никитин вздохнул с облегчением – «Каштанку» сейчас не хотелось смотреть. Какая уж тут «Каштанка». Мультфильм оказался – «Ёжик в тумане».

  Собрались все. Просто стояли и смотрели. Читал Платон, в его голосе слышался доктор.

  И Кондратьев смотрел, он стоял позади сидевшего на полу Никитина.

  «Когда успел спуститься с подоконника, непонятно», – подумал Никитин, уловив его присутствие каким-то косым взглядом.

  – Зима, она кончается, – вдруг сказал Николай.

  – Да, после зимы всегда приходит весна, – улыбнулся Никитин. – Пройдёт зима, станет тепло, и растает снег. Зазеленеют деревья.

  – И тогда можно будет пойти в травины, – сказал Николай.

  – Да, – кивнул Никитин.

  – Страшное вы затеяли, Никитин! – вдруг хрипло крикнул Кондратьев из-за спины. – Сначала я вас возненавидел. Потом не мог понять, зачем вам это надо. Поиграться? Поиздеваться? Зачем было нас возвращать?

  Голос не узнать. Нет, голос был тот же, только вместо заядлого спорщика и лёгкого на слово Кондратьева, теперь говорил человек, тащивший на себе огромный мешок с камнями. Он шёл в гору, ноги сгибались под тяжестью и голос прерывался, но что-то непонятное светлое прорывалось в нём, как если бы кто-то иногда оказывался рядом с ним, кто-то ужасно нужный и любимый, и тяжесть мешка с булыганами забывалась.

  – А я хотел, чтобы меня вернули, – тихо сказал Платон, – наверное, это я виноват, что Алексей Степанович взялся нас искать в этом... Жить охота, как же охота жить. Просто я не знал, что так... перемешало. Я в травины уйду.

  А Кондратьев сказал:

  – Во мне теперь живёт Аглая, Никитин! Вы знаете, как это?! Я слышу её. Взгляд её светлый и наивный достался мне. Когда я понял, что вспоминаю, как запулил перо в воздух и смотрю – вот оно кружит вокруг собственной оси и падает медленно и так красиво... я не мог это видеть, стоял вдалеке... Я захотел убить вас. Даже придумал как. Может, когда-нибудь расскажу. А сейчас... я уже не смогу отказаться слышать её.

  Было тихо. За окном шёл снег. Никитин сидел на полу, спиной к Кондратьеву, закрыв лицо руками. Мало того, что он оглох с того дня, теперь страшно болела рука.

  – Наверное, это память, – сказал Николай, – без неё люди не живут, Кондратьев.

  – Ты должен ненавидеть его ещё больше, Ассоль не вернуть, хотя... может, она в ком-то и откликнется, – тихо ответил архитектор. – А я хотел улицу построить – Аглаи. И построю её... Что с вами, Алексей Степанович?!

  Но Никитин не слышал теперь и его. Он лежал на полу, скрючившись и сложив ладони под щёку, смотрел куда-то в угол, хрипел.

  – Скорую, скорую вызывайте, Дарья Михайловна! – заорал Кондратьев, скатываясь по лестничной трубе.

  20. Остров

  Ночью Никитин пришёл в себя. Что-то пикало. Рядом в темноте угадывался силуэт Даши в белом халате.

  Сколько прошло дней, он не знал. Лишь видел белые одежды, лица, Дашу. Ждал её. Потому что тогда становилось тепло. До этого ледяной дом, где он находился, стоял засыпанный снегом. Все знали, что дом засыпало, но делали вид, что всё идёт хорошо, замерзали, но делали вид. А когда приходила Даша, становилось тепло. Просто там, где живёт она, там лето, утром роса, кошеная мелкая трава на тропинках между яблоней и старой корягой-сливой. Даша что-то говорила ему, тихо-тихо, на шее становилось мокро от её слёз. Она знала, что он не слышит и всё равно говорила. Он закрывал глаза и проваливался. Проваливался почему-то в тот июль. Когда валиками катился тополиный пух. Было жарко. Они ехали сначала на автобусе, потом шли пешком через заросли черёмухи. На песчаной узкой полосе разувались и шли вброд на островок, он – размахивая кроссовками своими и Дашиными, и при этом как-то неудержимо и безнадёжно шутя, Даша – молча, иногда улыбаясь его шуткам. Он не видел, что она улыбается. Было обидно, он умолкал, глядя на маленькие водовороты вокруг ног. Водоросли обматывались и уплывали. Было что-то вечное в этих водоворотах и водорослях. В солнце и воде всегда мерещится что-то вечное. Оно всегда будет, его, Никитина не будет, а река будет, эти кусты, мокнущие ветвями в тёплой воде с мальками и скользкими голышами. Солнце стояло высоко, на островке всегда уже был Воронов, Юрка Степанцов и Вика Малышева. Первая жена Лёни. Даша больше молчала, стелила полотенце и ложилась, пряча лицо от солнца в локоть...

  Даша спала тут же. Иногда на соседней пустой кровати, иногда склонившись, утыкалась в его плечо лицом и спала. Уходила, возвращалась с соками, фруктами, йогуртами. Он бубнил, что ничего не надо. Приходили Мишка с Никой, Мишка притащил Кондратьева. Тот стоял в изголовье, пока Мишка рассказывал, как дела в школе. Никитин Кондратьева не видел, но понял по движениям Мишки, что он поставил его на столик. Было непонятно, то ли Кондратьев сам заговорил с Мишкой и поэтому здесь, то ли Мишка просто притащил человечка, чтобы сделать приятное отцу. Никитин смотрел, слушал, не слыша, но казалось, что слышал. Мишка такой большой, машет руками и что-то говорит, кажется, про то, что топит с матерью печь и чистит дорожки от снега. Мишка приподнялся на стуле и поднял руки выше головы. Сугробы он насыпал вот такие... Снега много, похоже, в этом году... Никитин улыбался и опять проваливался на остров...

  Опять брёл по воде, блестевшая чешуями на солнце вода крутила и крутила свои водовороты. Он открывал глаза, рядом опять была одна Даша. А иногда её не было долго, и он уходил на песчаный пляж, вытягивался на песке, спал... Потом врач сказал «молодой организм... прогнозы хорошие, не понятно только, почему его так переклинило, и вы, Дарья Михайловна, толком ничего не объясняете, ну да бывает, жизнь она порой так перекрутит». Перекрутит. Запомнилось слово.

  Домой он вернулся через два месяца, под самый Новый Год. С хорошими прогнозами, с сочувствием доктора «сорок пять, ёлки-палки, держитесь, всё будет хорошо», перечнями каких-то непереводимых диагнозов и лекарственных средств, но в квартире затосковал. Ничего не получалось делать. Страх. Страшно шевельнуться, согнуться, кашлянуть, засмеяться... Даша боялась больше него, её испуганные глаза преследовали его повсюду, да он и сам боялся, боялся, чего уж там. Но через пару недель, видя его тоскливый взгляд в окно, она сказала:

  – А если уехать на дачу?

  Никитин не услышал, увидел по губам и угадал слово «дачу».

  Кивнул отчаянно как-то.

  Она рассмеялась.

  – Правда, я совсем не умею топить печь. Вечно она у меня дымит. Научусь.

  Он опять ничего не понял, но сказал:

  – Ты чего, я же ещё не умер, руки ноги целы, печь я растоплю сам, а дрова Воронов поможет наколоть.

  Воронов крикнул в трубку:

  – Вы там с ума сошли, Даша! – а потом нерешительно засмеялся: – Но я рад, честное слово, как же я рад, слышать вас с этими дровами... Приеду, ждите!

  Даша написала ответ слово в слово, и, смеясь, показала Никитину. Тот сказал Воронову:

  – Давай, жду, врач разрешил коньяк по три капли в глаз!..

  Так и уехали на дачу. Закрыли квартиру и уехали. Старый дом встретил запахом нетопленного жилья, полосами света на полу сквозь ставни и скрипом ступенек. Воронов появился уже к обеду. Махал топором всю субботу и воскресенье, после обеда в воскресенье подъехал и Малинин. Василий приехал со своим топором.

  – У тебя, поди, один. Пора котёл ставить отопительный! – крикнул он, выбираясь из машины.

  Малинин был любителем всяких удобств. А Никитин выслушал Дашу с переводом и сказал:

  – Дом старый, жалко. Печь ведь хорошая, настоящая, топить одно удовольствие, от котла какая радость? Потом просто куплю готовые дрова, эти у меня с осени приготовлены были. Ну и с работой пока проблемы будут. Пока. Так что пока топим печь, – рассмеялся он.

  – Так мы без тебя поставили бы! С работой проблемы, да бог с ней работой, сейчас не это главное... ты давай это не разводи тут, понимаешь... – сказал невразумительно и возмущённо Василий. Закашлялся.

  Потом топили баню, жарили мясо, побродили по пустому пластилиновому городу, Малинин возмутился, что всё пропустил, а потом сказал:

  – Струсил я тогда, чего уж там. Не пойми что! Человечки какие-то. Если и правда они ожили, что тогда делать вообще не понятно. Чудеса какие-то. Подумал, может, само собой рассосётся.

  Лицо Василия было серьёзно и растерянно. Посмеялись и пошли вниз.

  – Идите вперёд, я пока тихоход.

  – Надо тебе лифт поставить! – крикнул снизу Василий.

  – Закабанею ведь, в двери не пройду, – смеялся Никитин.

  – Да нет, – проворчал Лёня, – дом рухнет от лифта вашего. От возмущения рухнет. Ножками, ножками надо ходить, каждую половицу чувствовать, дерево ведь, настоящее. Построен когда?

  – Да ему немного. Полсотни лет, – ответил Алексей, – отец с дедом вместе строили, но спальня наша – осталась от прежнего дома, ей побольше будет, около семидесяти, пожалуй. Раньше здесь деревня была, а теперь сплошь дачники.

  В воскресенье к вечеру все разъехались.

  Пластилиновых человечков, город и глыбу в двух коробках привезли только через три дня, когда дом прогрелся. Их подняли наверх.

  Вечером Никитин поднялся в мансарду. Лёг на диван и стал смотреть на город. Даша сидела тут же, закутавшись в плед, спиной навалившись на Никитина, по телефону разговаривала с подругой.

  Горела настольная лампа. Глыба лежала, человечки все стояли на полу. Неожиданно заговорил Кондратьев.

  – Прошу прощения, Дарья Михайловна, – откашлялся он.

  Даша охнула и подняла глаза от телефона. А архитектор церемонно продолжил, выдвинувшись вперёд:

  – Признаюсь, когда вы нас искали в поле, я сказал, чтобы никто не откликался. Побоялся вас, что вы всем про нас расскажете. Зря. Сейчас все были бы целы. Это я виноват во всём, что случилось...

  Никитин слушал, подавшись, вперёд, глядя то на Кондратьева, то на Дашин профиль в свете лампы. Она слушала напряжённо. До этого она видела лишь живую Тяпу, и ни разу – самих человечков. То, что человечки просто не откликнулись тогда, потрясло её, она закусила губу. «Расплачется сейчас Дашка от обиды, столько испытаний на неё свалилось, – подумал Никитин. – Но не испугался бы и народ...»

  В трубку на коленях Даши крикнула пару раз подруга и отключилась. Громко запикало и вскоре перестало.

  – Но этот день... он стоил того. Он вспоминается и вспоминается, – говорил Кондратьев, он оглянулся на своих.

  Платон, Николай, Мюнхаузен... пятнадцать человечков совсем новых, они так и не ожили, думал Никитин, глядя на них.

  – Вот мы и решили сделать кино и показать вам. Кино называется «Нас не проглотишь!» Первая серия – «В травинах».

  Никитин пробормотал:

  – Какое кино?

  Даша беспомощно оглянулась на него, отвернулась опять и тихо, но очень твёрдо сказала:

  – Давайте, Кондратьев. Всем не просто пришлось, вам тоже.

  Упёрлась локтями в колени, подпёрла подбородок кулаками и приготовилась смотреть. Никитин вздохнул. Запереживал. Всегда у него это срабатывало, когда у кого-то что-то могло не получиться, он, казалось, переживал больше того, у кого не получалось, казалось, он сам ошибся. Поэтому не мог ходить на детские праздники. Мишка однажды совсем забыл стихотворение, как ни подсказывал ему Никитин, он так и не вспомнил, расплакался. А Никитину щипало глаза и свербило нос, отчётливо казалось, что это он стоял посреди зала, на него смотрят видеокамеры, фотоаппараты, телефоны, теперь модно на праздниках смотреть на детей айфонами и телефонами, а не глазами, может, поэтому Мишка и смешался. Никитин тогда стоял в третьем ряду, его попросили не загораживать кадр. Вот и сейчас он напрягся, страшно стало. Они такие настоящие, кино сняли, а вдруг у них не получится что-нибудь.