Текст книги "В мансарде (СИ)"

Автор книги: Татьяна Тихонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

  Никитин замолчал опять. Оказалось очень трудно найти слова. Ну кто в самом деле говорил что-то пластилиновым людям, прощаясь при этом навсегда, провожая их... в космос?! Все эти «будьте счастливы» и «простите» звучали буднично, а их ждали звёзды, чёрные дыры, многие годы пути... или как перемещается этот их корабль... Никитин путался во всех этих непривычных мыслях, а люди потянулись на подоконник. Он шли и шли, подходили, протягивали руки, Никитин ошарашено пожимал их. Доктор подошёл и протянул книгу.

  – Вы всё-таки написали её, – удивился Никитин.

  – Я так торопился, – развёл руками доктор, – не знаю, как получилось у меня. Хотелось сказать буквально несколько слов о каждом из нас. А вы как раз долго не приходили, и я переживал, что мы чем-то вас обидели. Будьте счастливы и здоровы, детям, семье вашей всего доброго.

  – Что вы... ни на что я не обижался! – замахал руками Никитин, в руках была мокрая штора, он её бросил наконец. Он вздохнул. – Никогда не переживал ничего подобного, простите, чувствую себя дураком полным. Спасибо, я буду читать... и ждать от вас вестей. Хоть, наверное, и зря.

  – Я всем буду рассказывать про вас, – сказал доктор.

  – Книгу пишите, – серьёзно сказал Никитин.

  – Точно! – доктор поднял кверху палец, махнул на прощание и пошёл.

  Последним уходил Николай, с ним была девушка и две собаки. Коля девушку представил как Ассоль. Никитин растерянно рассмеялся, посетила дурацкая мысль – и всё-таки эта неугомонная Ассоль улетает на корабле, и на каком корабле, на звёздном.

  Никитин понял, что замёрз. Сыро шлёпали дождевые капли в саду, срывающиеся с кустов и деревьев. Осень. Он любил этот запах промокших деревьев, опавших листьев, озябшего леса. Последние тёплые дни. Черноту ночи прорезал сноп света. Никитин поднял глаза. Но свет бил снизу.

  Люди стояли на подоконнике. Что-то происходило, но Никитин не понимал что.

  Вытянул шею, выглядывая из-за людей, и пожал плечами. Что там творится, чёрт возьми?!

  9. Не нойте, Лялин!

   Люди спускались кто как мог: перешагивали карниз и просто шли по стене, кто-то сорвался и полетел молча, не пикнув. Женщины и дети садились в люльку на привязанном канате, испуганно плакали и ехали, слон стоял, обвязанный верёвками, и, похоже, ждал своей очереди. Кондратьев руководил всем этим, помогал усаживаться, вязал узлы, тащил сундуки.

  – Что? – крикнул ему сквозь гвалт Никитин. – Звездолёт не может вас забрать отсюда?

  – Нет, что вы! – крикнул архитектор, махнув рукой куда-то вдаль. – Мы должны ждать звездолёт в условленном месте, не может же он сесть прямо на дом!

  «Ничего не понимаю».

  Никитин перестал смотреть в небо и уставился вниз. Горел свет у входа. «Нашли выключатель», – растерянно отметил Никитин, разглядывая странного вида сборище на дорожке перед домом.

  – Вы что? Пешком собрались идти?! Вас передавят как котят! – крикнул во всё горло Никитин, возмущённо ткнул кулаком в воздух. – Если уж вы так хотите, я могу увезти вас на машине.

  Все повернулись к нему.

  «Ну как дети, в самом деле, собраться и пойти! Куда, зачем, не зная ничего. Встали и пошли!»

  Никитин сгрёб в охапку тех, кто ещё оставался на подоконнике, побежал вниз. Человечки в руках переговаривались.

  – Я забыл взять нож, – говорил один в белой панаме.

  – Ничего, там что-нибудь найдём! – бодро отвечал другой. – Сук какой-нибудь!

  – Что?! Что вы найдёте, безумцы, вы хоть знаете, куда мы идём?! Этот болтун Кондратьев сам знает, куда мы идём? Кто-нибудь мне ответит? – высоким голосом возмущался третий. – Там могут быть... собаки! Машины... не знаю что... там всё может быть. Я читал, что в лесу водятся дикие животные, о боги, куда мы все идём?!

  – Мы будем защищаться, не нойте, Лялин, – отвечал ему первый.

  «Защищаться они будут! Ну какой корабль?! И я стоял и слушал их».

  Никитин сбежал вниз, выскочил и едва успел остановиться – народу перед крыльцом собралось много, дорожка, казалось, шевелилась от крутящихся любопытно голов и взлетающих в азарте рук. Среди толпы, будто рифы, виднелись два слона и три жирафа, притихшие дети сидели на них под разноцветными покрывалами – от дождя. За спинами слонов виднелись большие повозки.

  – Что вы затеяли? – сказал он, отыскав глазами в толпе Кондратьева. – И я вам поверил про корабль этот.

  – Но как же! – воскликнул архитектор, Пётр Иваныч маячил за его спиной, дядя Степа, Варвара, знакомые все лица, тревожные, серьёзные. – Этот человек сказал, что нельзя звездолёту садиться на головы людей, на дома, нужно поле. Поэтому мы должны прийти туда. Корабль нас будет ждать.

  – Человек... Почему вы решили, что он человек? Что он говорит сейчас? – выпалил хмуро Никитин, отпуская с рук галдящих ему в ухо людей. – Вы его слышите? Скажите ему, что я вас не отпущу. Не отпущу и всё! Пока он не найдёт способ поговорить со мной.

   «Да пусть идут, куда хотят, – крутилось упрямо в голове, – спасатель пластилиновых душ нашёлся. Пусть идут, надоело это всё до чёртиков. А если он есть, этот звездолёт?! Да не может быть никакого звездолёта. Тогда зачем это Кондратьеву?! Отпусти ты их, хотят решать сами и пусть решают. Да только за ворота выйдут, и их передавят по одному или всех сразу, сосед на работу поедет и каюк Айболитам, Кондратьевым, старушкам с палками и без!»

  – Пусть найдёт способ поговорить со мной этот инопланетянин, рупор пусть найдёт, а я вас не выпущу из ворот! – Никитин решительно рубанул ладонью воздух.

  Все замолчали и обернулись к Кондратьеву. Человек с высоким голосом не выдержал первым:

  – Ну что, Кондратьев?! Что он говорит, не молчите!

  – Ничего, я давно его не слышу. С тех пор, как мы договорились, что сегодня отправимся в путь, – отрезал архитектор и повернулся к Никитину.

  – Когда вы договорились? – спросил Алексей.

  – Вчера вечером. – Кондратьев нерешительно спросил: – Почему вы думаете, что он не человек?

  – Ну он же инопланетянин, – пожал плечами Никитин, злясь на весь абсурд происходящего. Ночь, сырость промозглая, пластилиновые человечки и он во главе посреди лужайки перед домом, если кто-нибудь увидит или ещё и услышит, подумает чёрт знает что. Человечки-то испугаются и замрут, а он будет стоять, в трусах и тапках. Картина маслом. – А инопланетяне не обязаны быть людьми.

  «Что я говорю... Хотя так и есть, во всех смыслах».

  Но его внимательно слушали, и Никитин стал объяснять:

  – Они вообще могут не походить на людей, могут себя вести не как люди. Мало ли из какого мира они прибыли. Может, они водоплавающие и похожи на рыбу или русалку, или на кузнечика... коленками назад. Никто никогда не видел их. А вы вот слышите. Ну что, молчит?

  – Молчит, – буркнул Кондратьев.

  – А если он там ждёт? – вдруг раздался голос Николая. Его не было видно из-за слона. – Там, куда прибудет звездолёт. А мы здесь... Надо на что-то решаться. Надо идти!

   Люди повернулись теперь к нему.

  «Ну вот, что ты теперь скажешь? – подумал Никитин, скрестив руки на груди, так было теплее, замёрз зверски. – Они верят, что их ждут. Отвезти их на машине?» Тут он спохватился:

  – Подождите... Он ведь сказал, что без него вы умрёте, и он из-за вас не может улететь, ему вас жаль. Как же он мог вас оставить? Может, вы тут уже все поумирали, а он там ждёт преспокойно?

  Все опять повернулись к Николаю. Тот крикнул из-за слона, потому что вперёд было не пробиться, народ стоял упрямой плотной стеной.

  – Может, он знает, что пока он на этой планете, мы в безопасности. Конечно, знает. Надо держать слово. Раз сказали, что придём, надо идти. Там будет видно.

  – Надо идти, – кивнул Кондратьев.

  – Вы, Алексей Степанович, не беспокойтесь, мы дойдём помаленьку, – сказал Пётр Иваныч, – у нас и карта есть.

  «Какая ещё карта?!» – чуть не взвыл от злости Никитин.

  А ему уже передавали карту. Раскатанный лист пластилина, начерчено зубочисткой. Квадратиками – дома, перекрёсток, похоже, путь к лесу держат, в этой стороне лес. Никитин вздохнул. Начинало светать. Воскресенье, пять утра, бред, бред ведь какой-то.

  – Я отвезу, забирайтесь в машину, – устало сказал он, окинув в который раз всех глазами, отыскивая сомнение, несогласие, но нет, все как один уставили глаза на него и молчали. Они ждали. Даже Коржаков смотрел в ожидании.

  Машину вчера так и не поставил в гараж. И хорошо, сейчас трудно было бы вывести её из-за столпотворения на дороге к дому. Эти зверюги, телеги... Никитин открыл дверь, багажник. Люди с азартом полезли внутрь, ни один не остановился, не оглянулся на дом. «Ну и что? Тебе обидно, что ли?! Да пусть катятся, куда хотят». И он стал торопить, подсаживать, помогать...

  10. Мы не маленькие!

  Ехали шумно. Отовсюду слышались голоса. Даже из-под ног, и Никитин шуганул оттуда всех любопытных, рассматривающих педали. Зато появились пытающиеся взгромоздиться на руль. Одна девица просила парня во фраке:

  – Хочу порулить, Филипп, сделайте же что-нибудь!

  Высокий, звенящий тревогой, голос Лялина легко перекрывал остальные:

  – Кто-нибудь следит за картой? Следите за картой, он ведь не знает, куда ехать. Кто знает?

  – Замолчите, Лялин! – орал через каждые пять минут Кондратьев. – Из-за вас я не слышу радио.

  Да, помимо всего прочего орало радио. Никитин сначала злился, потом успокоился, за рулём всегда так было. А ещё чуть позже рассмеялся. Этот гвалт напомнил... они также ехали на речку. Собрались в прошлом году у Малининых на даче, решили поехать купаться. В машину еле влезли, пришлось открыть люк. Воронов ехал на спасательном круге, лежавшем на коленях у Малинина. Ехал, сложив руки на крыше, и улыбался. Ему снизу кричали, смеялись и махали приветственно с дороги, а он ехал, молчал и улыбался...

  Наконец, Кондратьев скомандовал остановиться.

  Никитин покачал головой, но ничего не сказал, свернул на обочину. Приехали в поле у реки, дальше – лес. Стали выгружаться прямо в траву по пояс, пожелтевшую и мокрую от дождя. Никитин помогал, иногда лихорадочно принимаясь озираться. Понял, что ищет звездолёт. «Ну какой звездолёт!»

  Никакого звездолёта не было. Утро серое, с ветром, небо заволокло тучами – плотненько и надолго. Заморосил дождь.

  Люди копошились, растягивали какие-то пологи, Алексей им помогал. Машинально думал, что делать дальше. «Место от дороги удалённое, лес рядом, однако спокойное место, самый страшный хищник здесь заяц, лиса редко забежит. Так и народ собрался сплошь несъедобный, так что если только по ошибке кого прихватят. Тут же и выплюнут», – злился Никитин.

  Кондратьев ходил за ним по пятам и нудил:

  – Вы уезжайте, Алексей Степанович. Боюсь, вдруг корабль увидит вас с машиной и не сядет.

  Наконец, Никитину надоело бродить по поляне. Он промок и чувствовал себя ненужным. В высоченной траве устраивались во всю человечки, сновали, отыскивая укромные местечки. Они собирались здесь остаться, это совершенно точно.

  – Эх, Кондратьев, – сказал он тихо, сидя в траве, промокнув и накинув на плечи старую куртку из багажника, – бросили дома, там тепло и безопасно. А теперь вы в поле, где может случиться всё, что угодно. Зачем? Может быть, вас обманули, и вы притащили сюда весь народ.

  А Кондратьев вскинул подбородок, на лбу, на щеках его блестели капли дождя, как бисеринки пота, и архитектор казался каким-то особенно живым и радостным:

  – Мы полетим, Алексей Степанович, сегодня или завтра. Как только прилетит корабль, я верю. Вы знаете, никто даже не сомневался. Все собрались очень быстро. А как иначе?! Вот разве охота вам было бы опять стать неживым, стоять, молчать... и смотреть, как живут другие? А нам предложили полететь к звёздам!

  – Ну, хорошо, я уеду, – Никитин встал, растерянно нависнув над архитектором. – Но завтра я приеду сюда, хотя бы узнать, как вы переночевали в этом поле.

  – Приезжайте, – согласился Кондратьев, задрав голову, – но прошу вас, не тревожьте людей, посмотрите издалека и уезжайте. И сейчас езжайте по возможности тихо. Ну что, вам охота ещё раз прощаться со всеми?

  Это точно... ещё одного прощания не хотелось. От первого-то до сих пор не по себе. К тому же ещё ничего неизвестно, хоть они все и хорохорятся. Но, кажется, и сам он начинал верить, глядя на них всех.

  – Хорошо, – рассмеялся Никитин, – вы прямо убедили меня, и вы совсем не боитесь. Боюсь, похоже, только я. Я вам оставлю фонарик, небольшой, вот здесь нажать. Попробуйте... Получилось, да. Не надо! – спохватился Никитин, глядя, как радостно принялся семафорить фонарём Кондратьев, уставив его в небо. – Батарейки сядут, на ночь не хватит, а сейчас у меня с собой запасных нет. И ещё. Не зажигайте его ночью, только в крайнем случае, когда звездолёт этот прилетит, если он прилетит в самом деле, а то внимание ненужное к себе привлечёте.

  – Езжайте... езжайте, мы тут сами, мы не маленькие, право. До встречи! – рассмеялся и махнул на него рукой архитектор и пошёл, скрылся в траве, как в лесу.

  «Да, как в лесу. Ты считаешь их маленькими, а они просто в лесу».

  – До встречи, – сказал Никитин и пошёл к машине.

  Сел, вырулил на дорогу, погнал к дому. От слов Кондратьева стало спокойно. Или просто хотелось, чтобы стало спокойно, и он пытался взглянуть на всё иронично. «Чего испугался? Мужики, как мужики, разберутся. Завтра заскочу, посмотрю, вдруг приеду, а они улетели. Вот смеху будет». Но иронично не получалось, Никитин раздражённо мотнул головой.

  Домой он вернулся уже к обеду. Даша была в мансарде. В окно дуло по-настоящему осенним ветром, сырым, пронизывающим, градусов десять, не больше. Даша зябко куталась в толстовку. Она стояла посреди пустого города и заглядывала в дома.

  – Никого, – сказала она, увидев в дверях Никитина.

  В домашних кожаных шлёпанцах, в трусах, он натягивал наспех футболку и шорты, которые прихватил, пробегая мимо спальни и не обнаружив там жену.

  «Ведь только что подъехала машина, закрылись ворота...» – подумала Даша и растерянно вскрикнула:

  – Ты их... увёз?! Куда?!

  – А-а! – Алексей раздражённо махнул рукой. – Они сами. Собрались, всё решили.

  Он стал рассказывать. Ходил, поднимал оставленные вещи, ему было не по себе. Он говорил, будто оправдываясь.

  – Да ты с ума сошёл! – Даша кружила вслед за ним и вскрикивала возмущённо: – Какое поле, какой звездолёт?! Ты сам-то себя слышишь? Надо было их не пускать, ворота не открывать.

  – Ты не видела, как они по стене шли, я и пикнуть не успел. Один поспешил, сорвался, упал. Встал и помаршировал дальше, не отряхнувшись даже. Помялся, наверное, всмятку, сумерки ещё были, не видно сверху, – буркнул Никитин, отвернувшись к окну, упёршись руками в подоконник. – Они эти ворота форсировали бы на раз-два, как только поняли бы, что у них нет выхода.

  – Надо было говорить, убеждать, уговаривать... как с детьми.

  – Угу, я и говорил, а они у меня между ногами идут и идут. Даша, это взрослые люди.

  – Да ведь подавят их в этом поле, как мышей.

  – Я говорил им. А они «езжайте, Алексей Степанович, мы не маленькие, езжайте потихоньку, людей не тревожьте, что вам второй раз прощаться охота?» Мы ведь с ними поначалу простились, душевно так, н-да...

  – Надо забрать их оттуда, Алёша, – тихо сказала Даша.

  – Этот голос, чёрт бы его побрал. Как их разубедить? Мы, говорят, жить хотим, и не поспоришь. Ждут звездолёт, и точка. Говорят, мы обещали ждать.

  – Надо просто их собрать и увезти.

  «Похоже, я сошёл с ума», – подумал Никитин и сказал:

  – А вдруг он есть... этот голос?

  – Ну, какой голос, Алёша! – крикнула Даша.

  – Поехали! – рявкнул Никитин. – Будешь собирать их, у меня не хватает сил.

  И сразу, как только принял решение, стало легче. Так всегда. То будто брёл по киселю. Звуки глухие, вязкие, киселя этого – густого холодного – по пояс, а местами – под самое горло, как тогда с Николаем и Тяпой его, бредёшь, и нет ни конца, ни края этому киселю. Безвременье, когда ты сам не веришь, что с тобой происходит вот это самое, тянется и тянется. Бред какой-то.

  Они наскоро позавтракали, отвели детей к соседям и рванули на окраину дачного посёлка, туда, куда под утро Никитин отвёз пластилиновых человечков. Ровно на то место. Свороток возле поваленной ураганом берёзы. Шагов тридцать налево, как запоминал наскоро, когда уходил. Некошеная пожелтевшая трава шелестела стеной выше головы. Вытоптанная им самим утром тропинка в траве... И никого.

  Сколько они ни бродили с Дашей, кричали, звали, уговаривали, уходили к машине, уезжали, думая, что не здесь остановились... Нет, всё правильно, ноги и руки вновь и вновь Никитина вели сюда. Никого. Только ветер шелестел макушками сухой травы. Даша и Никитин в который раз уставились друг на друга.

  – Только не говори мне про звездолёт, Никитин!

  – А я и не говорю, – ответил глухо он.

  Они замолчали. Отвернулись друг от друга, спина к спине. Так и стояли. Холодно. И тихо, тишина, будто уши ватой заложило. Глаза невольно ловили каждую неясную тень в траве, каждый шорох казался именно тем самым.

  – Кондратьев бы уже вышел, да и Пётр Иваныч не утерпел бы, мне кажется. Выходит, не услышу я их больше, Дашк? А казалось, что и слышать не хочу. Улетели? Или ушли?.. Да какая разница, их нет.

  – А если... их унесли?

  – Ну ты скажешь, – неуверенно бросил Никитин.

  Больше они не разговаривали. Молча дошли до машины, молча ехали, дома про пластилиновый народ не было сказано ни слова весь день.

  11. В травинах

  Вокруг был лес из высоких прямых прутьев. Они качались, сухие, гремучие. Люди разбредались между стволами, задирали кверху головы. Стоял какой-то неумолчный вой.

  – Это травины воют. Живые, – уважительно сказал булочник Пантелеев, приложив ухо к одной из них.

  Все стали слушать, тоже приложив уши к травинам, смотрели, как стукались там, в вышине, гладкие прямые стволы, как наверху мелькало небо. Небо, которое они ещё утром видели в прямоугольнике окна, сейчас распахивалось в неохватную ширь, когда ветер налетал порывами и гнул травяной частокол к земле.

  Идти по этому лесу было непросто. Понизу рос подлесок, густой и цепкий. Шарахались в разные стороны огромные ящерицы, мыши полёвки вставали на задние лапы, обнюхивали, трогали, но не знали, что делать с этими странными существами. Пропускали, долго смотрели вслед. Стада муравьёв, жуков бежали по своим делам, им было всё равно.

  Дрессировщик Меркульев вдруг с диким гиканьем лихо вскочил на одного пробегавшего мимо паука. Меркульев взмахнул рукой в цирковом экстазе, крикнул восторженно:

  – Ап!

  Длинные лапы осёдланного расползлись в разные стороны. Меркульев свалился.

  – Тяжеловат ты, батенька! – крикнул ему расхохотавшийся и попятившийся Кондратьев.

  И наткнулся на прут. Повис, покачиваясь, на кусте, подёргался на сучке и настойчивым шёпотом затараторил, обнаружив доктора поблизости:

  – Э... снимите меня отсюда, Пётр Иваныч!

  Он оглянулся, боясь, не увидела ли его конфуз девушка с нотной тетрадью и чудесным именем Аглая.

  Но Аглая стояла с нотной тетрадью и огромным птичьим пером наперевес. Она, задумчиво глядя вдаль, провела пальцами по опахалу, будто по струнам арфы, и вдруг как заправский метатель копья, размахнулась, присела и, резко выпрямившись, запулила перо в небо. Перо повисло где-то в вышине.

  Кондратьев, любуясь Аглаей, зашептал ещё настойчивее доктору, выдиравшему Лялина из расщелины в травине:

  – Пётр Иваныч, прошу вас, ко мне идите, идите, а я вам потом помогу вытащить Лялина... А-а! Смотрите! – закричал он вдруг от неожиданности.

  Чёрная тень падала прямо на них всех. Она уже почти полностью перекрыла солнечный свет.

  И все закричали. Мыши побежали прочь, толстые и верещащие, ящерицы, похожие на древних драконов, прогремел иглами ёж.

  – Это звездолёт! – неожиданно выкрикнул кто-то, бросаясь к сумкам.

  «А если точно звездолёт?!» – всполошился Кондратьев и задёргался сильнее прежнего на своём суку. Свалился, вскочил на ноги, побежал, разглаживая на ходу рваный бок, крича и махая руками:

  – Мы здесь! Где этот чёртов фонарь?!

  – Зачем фонарь?! Сейчас день!

  – Пустите, у меня там мольберт!

  – Не суетитесь! В первую очередь садятся женщины, старики и дети!

  – Мой попугай улетел!

  – Противни, мне надо забрать противни! – почти плакал булочник Пантелеев.

  – Дети, перестаньте хоронить её хвост, отпустите ящерицу, сейчас мы полетим!

  – Ну и махина, вот это да!

  – Это кобчик, я читал!

  Тень валилась в травины, прорубая тяжестью глубокую пропасть, вдруг тень выставила лапы и ухватила Лялина. Тот тихо охнул, ничего не поняв, а потом зарядил, не в силах повернуться в лапах кобчика:

  – Вытащите меня, вытащите меня, прошу вас! Доктор Айболит! Дядя Стёпа! Кондратьев!

  – Да не нойте, Лялин! – шептал Кондратьев. – Вы всех обскакали, у вас крылья! Крылья, Лялин! Эх, Аглая, мне бы крылья!..

  Лялина уносил кобчик. Уносил как-то буднично, Лялину было обидно, что можно вот так унести человека на еду. Но кобчик бросил добычу, вдруг, прямо посреди поля. То ли просто выронил, то ли почуял неживое, странное, побрезговал? Испугался? Лялин заплакал от обиды. Он падал и видел поле, такое огромное, что захватывало дух и свистело в ушах.

  – В голове не укладывается, какое оно огромное, – бормотал он, – где я их теперь буду искать?! А-а, – отчаянно и коротко завопил он, стало страшно, не умереть, он не умрёт, страшно остаться совсем одному среди этого поля.

  Перед глазами вертелись травины, мыши, ящерицы, снующие среди высоченных поющих стволов. Весь этот мир ему нужен, только если свои рядом, свои! Насмешник Кондратьев, болтун Айболит, тихоня Краюшкин со своими дурацкими миниатюрными гравюрами. Они теперь все улетят без него на звездолёте. Лялин падал и вопил, зажмурившись. Он прощался со всеми.

  12. Это какой-то постмодерн

  Сдвинув травины, архитектор Кондратьев повернулся к Петру Иванычу и дрессировщику Меркульеву, которые смотрели в ожидании на него, и сказал:

  – Уехали.

  Доктор Айболит кивнул:

  – Да. Долго они нас искали, всё-таки, наверное, надо бы объявиться. Нехорошо как-то.

  – Меньше людей знают, нам спокойнее. Алексею Степановичу бы объявились, – ответил Кондратьев, – а Дарье Михайловне – ни к чему, ведь всё равно расскажет кому-нибудь, женщина, что с неё взять. А так, расскажет и расскажет, главное, что сама не видела нас живыми. Никто и не поверит.

  – Это вы зря, Кондратьев, – проворчал Пётр Иваныч, – она славная, я слышал, как Дарья Михайловна поёт детям, такие смешные песенки. Славная. Её бы одеть в платье белое, красивое, глаз бы не оторвать. И Алексей Степанович любит её.

  – Это разные категории, вы смешиваете! – отмахнулся архитектор. – Хм... «смешиваете» и «смешные» однокоренные слова?

  Пётр Иваныч уставился на архитектора в растерянности.

  – Лучше вы меня спросите про касторку, в самом деле! – в сердцах воскликнул он. – И надо отправляться на поиски Лялина, он там один, в неизвестности.

  – Да-да, вы правы. Ну что ж. Я готов. Этот немыслимый лес, даже слонам нашим не под силу проложить дорогу в этом частоколе. Нам нужны ножи. Будем прорубать себе путь. Но где их взять?

  – Боже мой, ну какие наши ножи могут прорубить здесь дорогу! А-а, всё равно вы меня не слушаете! Спросите у Николая, – отмахнулся доктор Айболит, ныряя в проход между ближайшими травинами, – мне надо собрать саквояж в дорогу.

  – Николай!

  Архитектор привычно рванул искать Николая, так уж повелось, что тот отыскивал ответы на все вопросы и нужды архитектора. Но про ножи он ответил почти слово в слово, как Пётр Иваныч:

  – Ну, какие ножи, Кондратьев! Эти деревья нам не под силу, надо искать дорогу, звериные тропы.

  Кондратьев с интересом разглядывал растянутый Николаем полог между тремя травинами. Под пологом на настиле из листьев сидела Ассоль. Рядом лежали собаки. Ассоль вынимала солому, приставшую к волосам, платью, к шерсти Тяпы и Волнушки. Она рассмеялась:

  – В этом лесу мы все похожи на ежей. И холодно, у меня пальцы стынут.

  Она была тонкая, вся какая-то летящая, не было в ней покоя, она была как парус, почуявший ветер. «Чудной её сделала Варвара Ильинична, ведь переломится того и гляди. Как щепочка, нет, реально переломится, таскай её потом, а волосы, что за копна. Она удивительная», – думал Кондратьев, любуясь девушкой.

  – Да ну что вы, разве это холод, – сказал он.

  – В холод мы все остановимся, Кондратьев, – сказал Николай, – как Железный Дровосек после дождя. Пластилин застынет при минусовой температуре. А потом и рассыплется.

  Но Кондратьев его не слышал, потому что он увидел Аглаю. В смешной шляпке на одно ухо и с нотной тетрадью под мышкой, в платье по щиколотку и ботиночках на скошенном каблуке. Она стояла рядом с тем парнем с улицы Каменщиков, который всегда ходил с помповым ружьём. Мюнхаузен. Ну и имечко. Но парень был высок, по всем приметам самонадеян – вон как выступает, словно с трибуны. Всё в нём было будто слишком – подбородок островат, глаза насмешливы и цепки, будто крючки, лоб высок и открыт, волос жёсткий, как щётка. В общем, как назло, хорош собой, такие девицам нравятся.

  «Сюртук его старомоден, это хорошо. И ужасные сапоги чуть не до ушей – смешные, и это тоже хорошо», – отмечал, продираясь сквозь лес, Кондратьев.

  Он торопился. Ему хотелось поговорить с Аглаей. Этот переполох с птицей и Лялиным, теперь поиски Лялина, так он никогда не поговорит с ней. Архитектора тянуло к девушке, к её уверенности и какой-то невероятной спокойности. Да. Была у неё такая особенность. Где бы она ни находилась, в той точке всё было ясно и понятно. Даже это перо. Как она его запулила в небо – задумчиво и не сомневаясь. Она просто смотрела, как оно летит. А это её движение рукой как по струнам арфы... Не знаешь, что ожидать от неё в следующую минуту! Кондратьев вдруг подумал, что хотел бы, чтобы эта девушка была его. Кондратьев и Аглая, Аглая и Кондратьев, ему нравилось представлять её рядом с собой.

  «Но как на неё смотрит персонаж с помповым ружьём!» – возмутился Кондратьев и заспешил ещё сильнее, продираясь сквозь травины.

  «Чёрт бы побрал этот лес! – думал он. – Если не улетим, проложу здесь дорогу, назло всем Николаям и Айболитам, назову её дорогой Аглаи, а из поваленных травин построю новые улицы и дома».

  Наконец архитектор выбрался на мышиную тропу и оказался нос к носу с Аглаей и Мюнхаузеном.

  – ...оставалось схватить кота за хвост, и он вынес меня со скоростью гоночного болида сквозь приоткрытую дверь в сад. Мы с ним проскакали по двору, взгромоздились на дуб или клён, я не силён в деревьях, а дальше кот испугался и сидел до ночи в развилке. Пришлось возвращаться самому... О! Кондратьев! – воскликнул Мюнхаузен и в поклоне махнул своей треуголкой.

  – Предлагаю отправиться на поиски Лялина. Вот и мадмуазель Аглая поддерживает меня. Вооружимся дубинами и носилками, вдруг Лялина тащить придётся. Или сделаем пращу и отправим его сюда небом. Ему привычно уже летать. Осталось рассчитать траекторию.

  «Траекторию... праща... да он просто болтун какой-то». Кондратьев растерянно оправил френч и шейный платок, скользнул взглядом по лицу Аглаи и деловито кивнул:

  – Да, я как раз собираю группу. Войдёте в неё? А вы, Аглая, вы пойдёте с нами? Это может быть опасно, но я буду идти рядом.

  В этот момент он заметил Коржакова. Тот прислушивался к разговору, но пытался делать равнодушный вид, а, заметив взгляд архитектора, отвернулся. С ним никто не разговаривал. Привезли, выпустили и всё. Не знали, что с ним делать, башни здесь не было, а бояться – никто его не боялся, поэтому и не связали даже. Так и бросили. И не разговаривали. Кто-то думал, что с ним нельзя разговаривать, кто-то считал, что – и не надо с таким разговаривать, а кто-то вообще о нём не думал. Последних было больше всего. Получалось, делай что хочешь. Кондратьев подумал, что надо бы что-то делать с Коржаковым, но заметил грека Платона, машущего ему издалека. Платон был высок, широк в плечах, крепок, но повадкой напоминал слона в посудной лавке. Поэтому он с трудом протискивался сквозь заросли, потом застрял окончательно, плюнул и теперь звал к себе Кондратьева. Тот раздражённо крикнул:

  – Господин Платон, мы Лялина идём спасать! Его птица выбросила в поле, Пантелеев видел. Когда вернёмся, не знаю!

  – Хорошо-хорошо, – крикнул, выставив ладони вперёд Платон, – я только спросить хотел, когда прилетит звездолёт? Сколько сидеть в этом лесу? Так нас всех утащат кобчики и ежи!

  – У меня нет времени! – крикнул Кондратьев.

  – В самом деле, – спросил Мюнхаузен, нахлобучив треуголку, – когда будет звездолёт? И куда мы полетим?

  – На Кудыкину Гору! Звездолёт должен прибыть сюда, – раздражённо пожал плечами архитектор, – как прибудет, так и полетим. Тот человек, или не человек, я его не видел, он пока молчит. Но это ведь и понятно, его здесь нет, он на корабле, так что надо всего лишь подождать. Мало ли что! Корабль – это сложная машина, может, что-то сломалось? Да, насчёт носилок, вы правы. Носилки нужны, а праща, думаю, это какой-то постмодерн. Это бесчеловечно.

  После этих слов Аглая посмотрела на архитектора, будто увидела впервые. И взяла его под руку. На дорожке стало тесно. Архитектор опять подумал: «Если не улетим, будем строить дорогу». Он хотел гулять с Аглаей под руку. По бульвару, с фонарями и прохожими, идущими навстречу, здоровающимися, улыбающимися, гулять вдоль домов...

  13. Платон

  – И это наш уважаемый тиран! – усмехнулся Платон. – У него нет времени! Вытащил народ в поле, и теперь у него нет времени. А народ начал уже гибнуть. Нет Лялина, кто следующий?!

  Он смотрел, как отряд Кондратьева, вооружённый дубинами и носилками, втягивался в густой подлесок. Носилки сплёл из травы и прутьев эта длиннота Мюнхаузен. Кто он там, барон? «Ну так что ж, тогда мне надо завернуться в хитон, напялить сандалии и влюбиться платонически... А как я ещё могу влюбиться чурбак пластилиновый?!»

  Он смотрел на силуэт Аглаи. Высокая и медлительная. И вдруг стремительная. И это имя. Мягкое и таинственное. А когда Варвара Ильинична сказала как-то, что есть смешная форма её имени Аглаида, то стало мерещиться в нём что-то от Атлантиды. И Платон подумал, что они двое связаны невидимыми нитями, и тянутся они из Греции. От грека у Платона было только имя и амфоры. В доме Никитина у него осталась лавка с амфорами, и он теперь скучал по лавке. Амфоры его, правда, были никому не нужны. Все когда-то пришли и купили их, и теперь они у всех были. Оставалось дожидаться, пока они не разобьются, или их не своруют, или разбить или своровать самому – с улыбкой приговаривал обычно Платон.