Текст книги "В мансарде (СИ)"

Автор книги: Татьяна Тихонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

  В лавке Платон сидел за маленьким столиком и рисовал на тарелочках портреты своих соседей. В силу своего вредного характера, как он сам говорил, портреты рисовал не простые. Сапожника Сафонова, например, нарисовал с амбарным замком на ухе – тот был глуховат. А портного Хвостова с зашитым ртом – потому что болтун и сплетник. Парикмахера Хомутова изобразил с огромным булыжником за пазухой, злой на язык был этот Хомутов. Купца Иванова нарисовал с теннисной ракеткой потому, что тот здорово отбивался от нападок Хомутова. А старушку в капоре он изобразил ведущей малыша за руку, не потому что у неё свора маленьких ребятишек, у неё вообще никого не было, а потому что она называла его всегда Платошей и вызывала этим у него свербение в носу. У старушки не было имени, «зато у меня теперь есть внук», – смеялась тихо она.

  А теперь Платон скучал. Закинул полу халата, расписного и почему-то турецкого, завязал потуже пояс на круглом животе и сказал старушке в капоре – соседке по укрытию в травинах:

  – Предлагаю тираном избрать меня, тогда мы быстро улетим!

  Соседка испугалась, пробормотала «чур тебя», скрестила за спиной пальцы в фигу и сделала вид, что она туговата на ухо:

  – Нелюдим, Платоша, ох нелюдим!

  – Кто нелюдим? – растерялся Платон.

  – Да нелюдь этот, сиделец в башне. Я ему – добрый день, а он мне – хоть бы слово.

  – А-а, – протянул Платон.

  Опять запахнул халат. И уставился в небо.

  – Наметилась оппозиция, – кто-то насмешливо и негромко сказал сзади. – Пусть тиран Кондратьев выполнит свою миссию. Для следующей миссии найдём другого.

  Платон обернулся. И растерялся. На него смотрели старушка в капоре, чуть поодаль виднелся Пантелеев, сидевший с противнями в обнимку и хоть сейчас готовый к отправке. Адвокат Оливер Твист, седой, во фраке, с цилиндром в руках, флегматично смотрел на Платона. Ещё дальше – Коржаков, он насвистывал что-то и делал странное – белым пластмассовым ножом водил и водил по стволу травины. Кто из них говорил сейчас, непонятно.

  – Откуда у вас нож? Вам нельзя нож! – крикнул Коржакову Платон неожиданно даже для себя.

  «Сейчас как шмякнет этим ножом тебя по башке-то, будешь знать, как глупости орать. И прилепить назад некому будет башку», – подумал он. Но из природной какой-то вредности скандально продолжил:

   – Положите немедленно нож, Коржаков!

  Собственный голос ему показался ужасно громким потому, что наступила тишина. Все давно видели, что Коржаков опять с ножом. Но никто не решался обозначить, что увидел. И теперь в наступившей тишине раздавался и раздавался этот странный звук. Шихх-шихх...

  Коржаков оглянулся, обвёл глазами всех смотрящих на него. И толкнул травину. Она вдруг с треском повалилась.

  Все бросились бежать.

  Бежали молча. Спотыкаясь друг о друга, мешая, толкаясь. Казалось, обрушился мир, такое огромное дерево валилось сверху, проламываясь вниз, круша другие травины, и упало. Стало тихо и даже светлее.

  – Да когда же прилетит этот корабль? – взвыл Пантелеев.

  Они не смотрели друг на друга. Было неловко. Первым тихо засмеялся Платон:

  – Бежал так, что свалил бы наверное любого, кто попался бы на дороге. Бежал первым, н-да. Стыдно. Однако надо ждать и звездолёт, и отряд, ушедший за Лялиным. Без него мы не полетим ведь. Поэтому надо ждать, – возвысил он голос, – поиграем! На чём стоит мир? Сегодня вы первый, мистер Твист! Эй, долго не тянем с ответом!

  – На деньгах, на чём же ещё, – буркнул адвокат. – Деньги!

  – Таак, это интересно, куда кривая вывезет мир! В прошлый раз остановились на сурках, – бодро прокомментировал Платон. – На букву "И" Пантелеев, что скажете?

  – На... на... играх, тьфу ты... ну что за игру вы выдумали!

  – Следующий! "А".

  – На афалинах, – сказал Коржаков.

  Все молчали, не зная, как реагировать на то, что «сиделец» встревает и встревает в разговор.

  – Атланты, Платоша, – тихо вставила старушка в капоре.

  У Платона опять засвербело в носу от её мягкого «Платоша», он вздохнул и кивнул.

  – На таланте! – торжествующе выкрикнул Пантелеев.

  – На труде!

  – На дураках! – это опять был Коржаков.

  Все опять помолчали.

  – На китах, – буркнул Платон недовольно, то ли оттого, что ему досталось такое лёгкое, то ли оттого что сказал-таки после «сидельца».

  – На удирающих первыми, – усмехнулся Коржаков.

  Платон подумал: «Вот гад» и ничего не сказал. Что тут скажешь. Да, он удирал первым, он трус, но он и сам признался в этом.

  Платон развернулся и пошёл в травины. Он слышал, как адвокат за спиной торжественно сказал «на слонах». А больше никто ничего не сказал. Все смотрели вслед Платону. Его тяжёлая широкая фигура в цветастом халате мелькала среди леса.

  – Возвращайтесь! – крикнул Пантелеев.

  Но Платон не повернул, он шёл и шёл. Взгромоздился на поваленное бревно, шёл, раскачиваясь, оскальзываясь и балансируя. Ему было грустно, немного обидно, но хорошо. Он не мог понять, почему бежал первым. Помнил ужас, охвативший его. Но и других тоже охватил он, они тоже бежали. «Естественный отбор, это он. Отвратительный и беспощадный, я красавец, что и говорить, трус, бабушку обскакал, ну хоть не свалил», – думал Платон.

  Он увидел коржаковский нож, взял и стал пилить поваленную травину. Она оказалась сухой и плотной.

  Понял вдруг, что звук этот – шихх-шихх шихх-шихх – странным образом успокаивал. Платон пилил и пилил. Он распилил валявшуюся огромную травину на шесть частей и схватился пилить следующую, росшую рядом с пеньком от первой.

  Побоялся, вдруг не получится свалить её, куда задумал. Крикнул:

  – Толкаю!

  И толкнул дерево. Оно с треском свалилось в сторону от сидевших на просеке людей. Те повскакали. Побежали к нему, галдя, что они тоже будут валить лес. Со всех сторон выходили люди, которые пытались как-то устроить ночлег. А он сказал:

  – Сейчас распилим на брёвна, скрепим пластилином от ваших противней, Пантелеев, и будет нам дом. Вдруг пойдёт дождь, или, говорят, похолодает. Я ничего не понимаю в погоде. Надо делать укрытие. Кондратьев придёт с отрядом, людей всех соберём, будет, где переночевать.

  Ножей не хватало, но понемногу работа закипела. Через час было повалено восемь травин, распилено на бревна.

  К вечеру стало заметно холоднее. Никто об этом не думал, просто вдруг перестали играть дети. Их было человек пятьдесят. Их никто не считал. Каждый просто знал, что у него двое, а другой знал, что у него нет детей совсем. Дети сидели кто где. На корточках или сползши на землю, привалившись к травине, держа скакалку или глядя на мяч. Ну сидели и сидели, может, надоело играть, да и во что здесь играть, куда идти в этих дебрях?

  Платон вдруг понял, что стынут пальцы рук, потом перестал чувствовать и руки – оказалось, что он не может сразу ухватиться за ствол, чтобы перекинуть в сторону. Видел, что люди двигаются всё медленнее. «Холод! Это он!» И заторопился. Крикнул:

  – Стелим на пол травины, встаём на них, на них теплее. Все-все, дети и старики первые! Снаружи остаются самые крепкие и толстые, заваливаем травинами – как шалаш, и забираемся сами, чёрт с ним, с домом! Надо быстрее!

  Люди стали забираться на поваленные брёвна, кто сразу садился, кто стоял, застывая на ледяном ветру. Чем тоньше были фигурки, тем быстрее схватывались ледяной коркой. Ломались волосы, и даже два пальца у мальчишки с мячом. Он всё тянулся покатать мяч.

  – Пальчики, пальчики не потеряйте. Потом, может, получится прилепить, – прошептала матери мальчика Ассоль. Её пушистые волосы сейчас серебрились и переливались снежными искорками, было страшно задеть их.

  Платон покачал головой, посмотрев на её талию. Того и гляди, перемёрзнет и переломится, тростинка. Ассль всё брала детей и передавала наверх, художнику Краюшкину. Платон осторожно подхватил девушку, передал Краюшкину её саму.

  Из последних сил поставили шалаш, забрались все в него. Закрыли вход травяным мусором. Встали тесно, один к одному. Сто девяносто человек вместе с детьми. Повисла тишина.

  Стал слышен тихий голос, он доносился откуда-то справа.

  Там рассказывали сказку.

  – Да что толку, мы не согреемся, нет в нас тепла, – глухо сказал из-за спин других Коржаков. – К утру застынем. А если и день завтра будет холодный, то и не оттаем. Глядишь, и снег ляжет, так и будем стоять, придурки, вот они мы, к звёздам пришли лететь.

  Все молчали.

  Коржаков крутил головой. Не услышали?! Или не поняли...

  Да услышали, чего там, хотелось то ли поколотить Коржакова, то ли разозлиться на себя, но не было сил.

  Платон сказал:

  – Сказку, друг, рассказывай громче.

  Голос из последних сил стал говорить громче. Выговаривая слова медленно-медленно, надолго умолкая и вновь принимаясь. Про море тёплое, южное, ночи звёздные, там волна набегала на берег, корабль плыл, на берегу ждали, босым ногам было не холодно, солнце за день нагрело камни, и они теперь отдавали тепло, два человека встретились...

  – Мы как те камни, – сказал Платон и рассмеялся, глядя на пар, поднимавшийся над головами.

  – Парниковый эффект, – сказал дрессировщик Меркульев.

  – Кстати! – сказал Хвостов. – У молодого Никитина я бы экспроприировал автомобиль на батарейках. Электромобиль, однако.

  – Вот бы нам всем такие, для чистоты воздуха. Будет наш город самым чистым на Земле, – мечтательно подхватил художник Краюшкин из своего угла.

  – А батарейки? – практично спросил купец Иванов.

  – А батарейки будем производить в Африке или Китае, – бубнил, всё больше замедляясь, Коржаков. – Утилизировать там же. Чтобы совсем уж чисто.

  – Ну вы и гад! Я ж не об этом хотел! – бедняга Краюшкин закашлялся от возмущения.

  – Ну что вы, забота о климате это прекрасно, – издевался тихо Коржаков, подражая восторженному голосу Краюшкина.

  Стало противно, выходило по-коржаковски, что они такие вот все подлецы, а хотели ведь как лучше. Все молчали.

  – Стой бы я ближе, дал бы вам в морду, Коржаков, – сказал дрессировщик Меркульев.

  – Я бы тоже. Ударим автопробегом по бездорожью, – сказал Платон.

  Тут никто ничего вообще не понял, и все продолжали молчать. А Платон и хотел, чтобы все замолчали. Он думал о том, что в чём-то Коржаков прав, но Краюшкин точно не хотел заводов в Африке или Китае. Вот почему-то всегда в жизни есть и Краюшкины, и Коржаковы. Пусть бы были одни Краюшкины, но так не бывает. Такое вот оно равновесие? И всё равно так нельзя. Он думал о том, что Коржаков – всё-таки гад, о том, что они не застынут, хотя бы назло ему, а потом он думал, как на огромном валуне стоит Аглая, волна налетает и расшибается в пену о камень, босым ногам Аглаи тепло, а камень это он. Кем он ещё может быть? Конечно, лучше быть тем, кого Аглая ждёт. Но Платон был реалист, он мог быть только камнем. Согревающим. Такая вот платоническая его любовь.

  14. Нас не проглотишь!

  Отряд медленно продвигался вперёд. Время от времени Мюнхаузен, как самый длинный, сложив ладони рупором, кричал:

  – Лялин!

  В этот момент все приостанавливались, подняв ногу, повернув голову, слушали. И шли дальше. Только шорох и шум ветра, да кобчик вскрикивал тоскливо в небе.

   Вскоре травины кончились, пошла колючая трава, режущая, не пускающая вперёд. Мышиная тропа кончилась дырой в земле, обошли, едва успев ухватить доктора. Он оступился и полетел в ямину. Было сыро после дождя, огромные капли срывались с травин, доктора накрыло одной такой.

  – Видимость нулевая в этой каплине, – смеялся он, когда его Мюнхаузен подхватил за рукав. Еле вытянули.

   Теперь пробирались на просвет – позади колыхались метёлки огромных травин, а впереди видно небо. Так и шли. Впереди Кондратьев, за ним Николай, следом Мюнхаузен, потом Аглая, ей доставалась почти утоптанная тропинка, замыкал шествие доктор Айболит с саквояжем. Он и Кондратьев без конца перекрикивались. Остальные молчали, потому что как только кто-то из них что-то говорил, так Кондратьев кричал «Что? Не слышу!» И середина отряда умолкала.

  – Если идти прямо на просвет, выйдем в поле! – кричал архитектор. – Как Лялина там искать, ума не приложу!

  – Однажды довелось мне поучаствовать в поисках бирюзовых серёжек Варвары Ильиничны, – кричал в ответ доктор, – она их потеряла и иногда вспоминала, и сетовала, что скучает без них. Н-да. Вас тогда, Кондратьев, ещё не было.

  Доктор замолчал, ему надоедало кричать.

  – Ну и что? – не выдержал Кондратьев, выглядывая из-за Мюнхаузена.

  – Да, уважаемый Пётр Иваныч, – вклинился Мюнхаузен, – мы все ждём, что же было с серёжками?

  – Нашли!

  И опять тишина. Доктор выдохся совсем.

  – Как нашли? – крикнул архитектор.

  Айболит вздохнул и начал рассказывать, делая усилие и вскрикивая теперь, как тот перепел в кустах, будто ставил восклицательный знак, да только в самом ненужном месте и будто тут же забывая о нём:

  – Никак не могли сообразить, как вообще их искать! Хотели разделиться! И прочёсывать город. Но ведь они могли быть!.. и не в городе. Хотя надо оговориться, Варвара Ильинична была уверена, что она потеряла их!.. в мансарде. «Я вернулась вечером из театра, и сразу сюда, здесь и сняла их!.. и положила в книжный шкаф». Последнее утверждение я поставил под вопрос, признаюсь!

   Доктор опять замолчал. А Кондратьеву было не до него. Поросли колючек сгустились так, что он остановился.

  – На кого мы будем похожи, когда выберемся, чёрт побрал бы эти колючки! – сказал он.

  – Предлагаю камуфляж, – тихо и невозмутимо сказала Аглая, как если бы сказала с чашкой кофе в руках: «Сегодня дождливый день». – Из листьев и травы.

  – Гениально, – ответил Мюнхаузен и через мгновение он уже отдирал с травины длинный лист. Завернулся и стал похож на кукурузный початок.

  Кондратьев скептически крякнул. Но вскоре отряд кукурузных початков двинулся дальше.

  – А что? Отлично придумано, – наконец выкрикнул архитектор, – кобчик сверху не увидит.

  – Едят ли кобчики кукурузу? – спросил Мюнхаузен.

  – Едят ли кобчики кукурузу... хм... – задумался Кондратьев.

  – Если есть нечего, съедят и не подавятся, – рассмеялся Николай.

  – Это да! – выкрикнул архитектор. – Но теперь-то хоть подавятся! Нас не проглотишь! А что наши серёжки, Пётр Иваныч? Как вы искали?

  Доктор длинно вздохнул и принялся вещать из своего камуфляжа:

  – Так вот! Оставалось прочёсывать. И прочёсывали дня три. Исходили весь город! А потом я забрался на шкаф... книжный. Варвара Ильинична положила мне наверх свои очки. И я сверху тут же их увидел. Серьги лежали на комоде, на тарелочке с искусственным яблоком и большой кедровой шишкой, ещё там была засушенная роза. Серьги вписывались туда, как бы это сказать... сюжетно. Красиво лежали, в общем. Варвара Ильинична их и не замечала. Конечно, мне повезло, что они не оказались под шкафом или в коробке из-под чайного сервиза с мулине.

  Под конец рассказа было ясно, что Айболит совершенно вымотался кричать. К тому же поднялся ветер, шорох и вой в травинах стояли неумолчные.

  – По-моему, этим зарослям конца нет, – крикнул Кондратьев. – Предлагаю воспользоваться методом бирюзовых серёжек.

  – Я полезу первым! – сказал Мюнхаузен, ему здорово надоело пробираться в траве.

   Он повернулся к ближайшей травине, обхватил её и задумался.

  – Вы что? Передумали? – крикнул Кондратьев.

  – Думаю, не снять ли сапоги?

  – А зачем? Что так, что так – пластилин, – сказал Николай.

  – Вы правы!

  И полез, быстро, отталкиваясь ногами, подтягиваясь. Вскоре он скрылся среди жёлтых метёлок. Только шорох стоял.

  Вдруг раздался его то ли смех, то ли не смех. Все озадаченно переглянулись.

  – Не понять что! – буркнул доктор, прислушиваясь. И тоненько заорал: – Что та-а-ам?

  – Вы тихо орёте! – рявкнул Кондратьев и, сложив руки рупором, заорал гораздо громче Айболита, перейдя в панике с церемонного «вы» на «ты»: – Ты как там?!

  Но тут показались сапоги Мюнхаузена, потом сюртук, потом и он сам. Он смеялся:

  – Я поднимаюсь, осматриваюсь, а там – на другой верхушке, по прямой от меня, Лялин болтается! Он меня не сразу увидел, а как увидел, чуть не свалился. Он недалеко, может, и кричал, но орать Лялин никогда не умел.

   Все оживились, принялись топтаться на пятачке среди травы, пытаясь каждый спросить у Мюнхаузена, в какой стороне Лялин.

  – Как бы навстречу не пошёл, ещё разойдёмся, – озабоченно, глядя вверх, сказал Николай.

  – Это он может. Но до него не докричишься, далеко, – сказал Мюнхаузен.

  15. Маяк

  Лялин упал как камень, провалился сквозь траву, застревая лишь ненадолго и валясь дальше. Место ничем не отличалось от того, откуда его унёс кобчик. Поле и поле. Кобчик с клёкотом кружил в небе, но Лялин его больше не интересовал. Но может быть, это уже другой кобчик, тогда откуда он знает, что Лялин несъедобный?! Было немного обидно и грустно. Он совсем один. Но Лялин взял себя в руки и двинулся в том направлении, где, как он думал, были свои. Шаг за шагом пробирался по траве. На него выскакивали разные существа. Мыши обнюхивали и убегали. Муравьи невозмутимо вползали на него, сползали, когда он принимался отмахиваться.

  «Какие они огромные. Да у них здесь целые дороги проложены».

  Он шёл, а в глубине души сомневался, что идёт правильно. Думал, что вот был бы у него такой маячок внутри... Говорят, у птиц такой есть. Ведь не могут они помнить всю дорогу, указателей нет в небе, но летят и летят себе. Вот и он бы шёл и шёл, и пришёл бы к лагерю.

  Но заметно холодало, и он шёл всё медленнее, не понимая, почему он еле передвигает ноги. «Устал. Я так устал, будто по кирпичу на каждой ноге».

  Когда через него перешагнул паук, Лялин чуть не заплакал. «Перешагнул гад!»

  Пройдя ещё немного, Лялин решил отдохнуть. Он сел прямо на мышиную тропу. «Я ведь не должен уставать, как такое может быть? Может, этому и есть объяснение, но я его не знаю, я опять всё прослушал».

  Гусеница-палочник упала с травины, встала на свои две задние ножки, покрутилась, ища опору, её трясущееся как студень брюхо, поросшее жёсткими шерстинами, нависло над Лялиным, сложилось гармошкой и перегнулось, как мост. Но гусенице не хватило роста, и она застряла, изо всех сил заелозила, поползла по Лялину.

  – Мамочка, – прошептал Лялин, сжимаясь в комок, – как я боюсь змей.

  Он, то брезгливо плюясь, то крича нелепо и коротко: «А! А-а!» выкатился из-под гусеницы. И не помнил, как оказался на травине. На самой верхушке.

  Обхватил ствол, прижался щекой, недоумевая, как сумел взобраться. Он где-то читал, что в особенных ситуациях, а это наверняка она и была, трус может стать отважным, а человек не спортивного толка может показать результат, сравнимый с мировыми рекордами. Это оно и было, мировой рекорд точно.

  Ствол оказался тёплым. Видно было далеко. «Как красиво», – думал и качался на ветру Лялин. Закатное солнце висело над горизонтом, красное, огромное. Небо чистое, будто промытое сегодняшним дождём, прозрачное.

  Ветер становился всё холоднее. Лялин уже не чувствовал рук и ног. Попробовал слезть, но уже не смог разогнуть колени. «Чёртов холод... Обрадовался, взгромоздился, мировой рекорд... мировые рекордсмены все сейчас в шикарных домах тёплых и с телевизором, надо было оставаться внизу, там теплее, а теперь... что теперь... застыну совсем? В льдышку, никому не нужную...» Здесь, наверху, он чувствовал себя совсем одиноким. Мир вокруг казался таким большим, неохватным и равнодушным.

  Когда вдалеке на травину вдруг кто-то взобрался, Лялин подумал, что это птица. Но птица принялась махать руками.

   «Да это наши... Наши! Руки есть только у наших, как же я рад... пусть это даже Кондратьев... как же я рад!»

  Но он не мог шевельнуться. Застыл. С открытыми глазами и согнутыми коленками. Хотелось заплакать от бессилия и то не смог. Он ещё мог двигать туловищем, но ноги и руки были согнуты и намертво держались за ствол.

  Лялин висел на травине и думал: «Можно раскачать ствол. Да, точно. Наверное, получилось бы. Но... Видел он меня или не видел, вот в чём вопрос. Если видел, то не надо ли мне идти навстречу ему? Если идти... Да не могу я идти! Ноги, чёртовы ноги, они не шевелятся. Ползти? Эти травины, я не продерусь сквозь них никогда, опять застряну... и вообще, мы можем разойтись. Нет, надо оставаться на месте. Опять же... спуститься или не спуститься? А если они заблудятся по пути ко мне... И будут мучиться искать... Нет, буду висеть». И он продолжал висеть на травине.

  Поднялся ветер.

  Отряд Кондратьева добрался до него через два часа. Почти стемнело. Мюнхаузен и Николай по очереди взбирались на травины, видели висевшего в сумраке Лялина.

  – Он что там примёрз? Не шевелится! Прямо маяк какой-то! – говорил Мюнхаузен, спускаясь.

  Пару раз пришлось возвращаться, свернули не туда. Накрутили по дополнительной паре листьев на каждого, на Аглаю – ещё больше, чтобы не замёрзла. Так и шли. Уже никто не разговаривал, силы уходили.

  Когда добрались до Лялина, пришлось лезть за ним. Завернули его в свои листья. Чуть не примёрзли сами, но успели Лялина отодрать от травины и сбросить. Сами скатились на раз-два вслед за ним. Кое-как обогрелись, Аглая и доктор их ждали уже с листьями наготове.

  Тихо посмеялись из последних сил. Не устали, нет, просто жизнь в них угасала, уходила ручейком вместе с теплом.

  Но через полчаса Лялин ожил!

  – Согрелся, – констатировал доктор Айболит, согнув и разогнув верхнюю конечность Лялина в локте.

  Лялин дёргал руками, ногами, голос его высокий, пронзительный звучал всё громче. Он пытался рассказать про гусеницу-змею, но было ничего не понять. Говорил, махал неуклюже руками, как если бы человек задумал грести на вёслах, а вместо этого крутил руль. Руки его выплясывали, глаза были распахнуты и серьёзны, а вокруг все улыбались. Повеселели, да. Вместе с тем, как оживал Лялин, взбирался на носилки, шепча «я сам, сам», возвращалась надежда, что и они могут отогреться, что с приходом холодов ещё не всё кончено и жизнь смешная и нелепая, их жизнь, она продолжается.

  Двинулись в обратный путь. Аглая шла между Кондратьевым и Мюнхаузеном. Кондратьев иногда оборачивался, спросить, всё ли хорошо, не замёрзла ли она... но видел настырный взгляд Мюнхаузена из-за Аглаи и отворачивался, ничего не сказав.

  Идти по собственной тропе было легче. Путь освещали фонариком. Когда на поле опустилась ночь, Кондратьев двигался, светя им перед собой. Кондратьев понимал, что за ним идут люди, надо смотреть в оба. Ночь, поле, мир огромный и полный непонятных зверей, птиц, дышал и жил за этим пятном света. Там, в темноте, где-то ждали свои и, может быть, тоже замерзали. И Кондратьев спешил изо всех сил, оглядывался вновь и вновь, уже забывая про Аглаю, торопясь и торопя весь отряд.

  Луч света прыгал по травинам. Стволы в сумерках казались ещё выше, терялись в темноте. Шорох и стуканье застывающей на ветру травы стали привычными, они уже не оглушали, а плыли где-то над головой, в тумане. Когда из темноты надвинулось непонятное сооружение, все остановились.

  – Что это? – спросил доктор, глядя на пятно света и огромную постройку, которая из-за пляшущих теней и шевелящейся травы казалась выше, чем была.

  – Не знаю, – ответил Кондратьев.

  – Никого не видать, – сказал Мюнхаузен.

  – Они под травинами! – тонко крикнул Лялин с носилок. – Вон справа жираф торчит!

  И правда, голова жирафа торчала. Она так и не двинулась, как его не звали. Замёрз. Но это уже не пугало. Было радостно, что дошли, нашли своих, и всё-таки есть надежда.

  – Да мы отогреем тебя, – приговаривал доктор Айболит жирафу, ему было жаль зверюгу, ведь сам он забирался в тепло, а жираф оставался торчать на холоде. – Отогреем, мой хороший. Ты только ухи береги и рога. Солнце встанет, и всё будет хорошо. Ну что там, Мюнхаузен? – шептал он, теряя голос совсем. – Они там? Там?

  Уже кто-то изнутри откинул травяное укрытие. Послышался тихий смех. «Это наши, наши!» – слышалось изнутри.

  – Добрались, чертяки! – крикнул Платон из укрытия. – Как же я рад вас видеть! Быстро все в тепло! У нас тут возник вопрос, вот все говорят «море, море», а мы его и не видели, и не увидим, надо понимать...

  Он говорил, а Мюнхаузен, Кондратьев и Николай взялись откидывать травины. Двигались они всё медленнее, работали молча. Ледяная вязкость в руках и ногах охватывала всё сильнее. Не было возможности разогнуть пальцы. Слова, смех отнимали последние силы.

  – Так вопрос-то в чём? – ответил вдруг Николай Платону, заглядывая в открывшийся лаз, окидывая с тревогой всех в луче света от тускнеющего фонарика.

  Лица, лица, обращённые к нему. Но искал он одно единственное, самое дорогое. И не находил.

  Прибывшие вставали с краю, Николай попрепирались с архитектором, кто же будет заходить последним. Так и вошли, плечо к плечу, переругиваясь и укрывая вход травой. Потом оказалось, что Мюнхаузен отстал, он укутывал голову жирафа листьями. Наконец, все оказались под крышей. Повернулись и затихли. Кондратьев был счастлив, Аглая стояла прямо перед ним, этот настырный персонаж Мюнхаузен далеко сзади. А Николай вдруг крикнул во всё горло в ухо Кондратьеву:

  – Ты здесь?

  – Здесь я, не видите, что ли! – вскинулся архитектор от неожиданности.

  – Здесь, – долетело из дальнего угла, по голосу Ассоль было слышно, что она улыбается.

  Платон подумал: «Вот кто рассказывал сказку про море и камни».

  – Так в чём вопрос? – улыбаясь, спросил Николай в темноту.

  – А будем мы строить корабли или нет? – ответил с готовностью Платон.

  – Хм... Так моря же нет, – сказал Кондратьев, – какие корабли?

  – На колёсах, – сказал Николай опять ему в ухо.

  – Вот! – воскликнул Платон. – А я что говорил! Будут у нас корабли!

  – А на колёсах это здорово, – вклинился Мюнхаузен, – ветер надует паруса, и покатится кораблик, побежит, а в безветрие поедем на слонах!

  – А я ведь пошутил про колёса, – рассмеялся Николай.

  16. Светляки в банке

  Никитин ушёл в гараж с Мишкой, и там они ковырялись с Мишкиным велосипедом – отвалилось сиденье, пока по лестничной трубе не постучали – позвали к обеду.

  Даша готовила сначала обед. Придумала делать домашнюю лапшу. Закрылась на кухне и катала тесто, включила на полную громкость любимого Нопфлера, потом Криса Ри, потом Наутилус.

  Накормила обедом, выпроводила всех, вымыла посуду. И взялась готовить ужин. Схватилась делать любимые всеми «коклетки» с грибами, как называла их маленькая Ника, а потом картошку, запечённую в духовке, а потом – булочки фигушки.

  Весь день крутилась на кухне и будто изо всех сил старалась не выходить оттуда, придумывая себе всё новые дела. Пока ждала пекущиеся булочки, а потом – коклетки или картошку, она сидела, уставившись в телевизионную панель на стене. «С этим надо что-то делать», – думал Никитин, иногда поднимаясь из гаража за чем-нибудь и через стеклянную дверь видя Дашу по-прежнему на кухне. Или отправлял Мишку, а когда Мишка возвращался, спрашивал:

  – Что там девчонки делают?

  – Ника телек смотрит, мама готовит.

  Часа в четыре Алексей бросил всё, пошёл на кухню, устало сел на стул напротив жены. Она сказала:

  – Ещё не готово. Картошка доходит.

  – Ну что ты сегодня... будто мы у тебя с голодного мыса. Иди отдохни. Что тут с картошкой, что надо сделать?

  – Да я сама, – голос Даши дрогнул, а глаза были зелёные-зелёные.

  Никитин подумал: «Плакала... Бесполезно, не уйдёт, пока вот так крутишься, меньше думается».

  – Давай попьём кофе, устал я с этим велосипедом, да и вообще. Сварю?

  Даша посмотрела на него и кивнула. Он сварил кофе, она вытащила из-под полотенца тёплые ещё булочки. Было тихо, дождь давно кончился, и даже выглянуло солнце, но не грело. Из открытого окна тянуло осенью. На кухне было тепло и уютно.

  – Как булочки?

  – Маленькие!

  Даша улыбнулась.

  – Ну ты чего... – тихо сказал он. – Не надо. Как-нибудь всё устаканится. Вот увидишь.

  – Думаешь, они найдутся?

  – Не знаю.

  – Ты поедешь туда ещё?

  – Поеду. Утром. Мы же с ними договаривались, что я приеду утром.

  – Да, съезди...

   И сейчас, за ужином, она была здесь и не здесь.

  Мишка с Никой, видя расстроенные лица родителей, не шумели и не ругались, а воспитанно пинались под столом. Никитин видел их сдержанные улыбки в тарелки, тычки под столешницей доставались и ему, и, похоже, Дашке тоже. Потому что она иногда вскидывала на него возмущённые глаза. Он усмехнулся. Хорошо, что детям не рассказали про человечков, сейчас бы сидели с похоронными лицами все. Он вздохнул, допил чай, собрал машинально пальцем крошки от булочки с сахаром. Проворчал:

  – Ладно, пойду наверх.

  Даша посмотрела на него удивлённо.

  Поднявшись наверх, Никитин в который раз прошёлся по комнате, встал посреди города. Улицы в это время всегда переговаривались разными голосами, кто-то куда-то спешил, ехал. Сейчас здесь была тишина.

  Алексей остановился у книжного шкафа. Наклонив голову, он стал перечитывать названия книг. Медицинские справочники, учебники по хирургии, большая советская энциклопедия, три тома, Карл Маркс со своим «Капиталом» присутствовал, энциклопедия по физике, это папино. Целая куча книг по рукоделию, они торчали тут и там, без всякого порядка. Книгам было тесно. Детское, приключенческое, романтическое, историческое, любимые мамины скучные романы... Хранились папки чьих-то рукописных стихов, песен, атласы дорог, оставшиеся с поездок и так и не выброшенные, потому что там хранились засушенные листья, длинные бобы, путевые заметки на листках о количестве бензина, местах ночёвок и с пометками о том, «как поливал дождь», «пересекли Урал ночью», «ночевали у камня, похожего на лягушку». Длинные бобы хранились почти в каждом атласе, каждый раз мама срывала их и говорила, смеясь:

  – По китайской, кажется, легенде когда-то в давние времена враждовали между собой слоны и обезьяны. Если к слонам попадали в плен обезьяны, те развешивали на деревьях их хвосты, а если к обезьянам попадали слоны, то обезьяны развешивали на ветвях их уши. Так и появились деревья с длинными этими бобами и круглыми листьями, катальпы, по-моему, они называются. Каждый раз читаю и опять забываю название, а про хвосты и уши помню. Вчера интерн реконвалесценцию еле выговорил. Всё у него через коленвал получалось. Так смеялись. Я рассказывала – у нас новенькие, так этот такой смешной, застенчивый и умница большой, Яша звать.

  А дед, ехавший обычно на заднем сидении, ворчал:

  – Это мозг сопротивляется, освобождается от ненужной информации, оставляет самое главное, хвосты и уши. Ведь скажи китальпа эта. Что такое, с чем её едят?! Не пойми что!..

  Никитин улыбнулся, так всегда бывает, когда забираешься в этот шкаф, он будто разговаривает с тобой. Вспоминаются обрывки разговоров, звучат голоса.