Текст книги "В мансарде (СИ)"

Автор книги: Татьяна Тихонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

  – Да там мужики старше меня! – рявкнул Никитин. – Молодёжи полно, только им эти фильмы тем более не интересны, кто их сейчас смотрит? А так один фильм включил, другой, потом вот Каштанку случайно вставил. Как-то так. Сам понимаю, что по-дурацки всё это! А как в них разбудить это самое сочувствие?

  – Оно ведь у них есть. Этот твой Николай. Он ведь вступился за свою собаку. Получается, дело в другом.

  – Да. Но в чём? В чём дело?

  – Не знаю, – сказал Воронов, – надо подумать. Можно на них взглянуть хоть одним глазком?

  – Я-то не против. Только и сам не решаюсь лишний раз лезть к ним. Они ведь живут, перемещаются, разговаривают. Думал, что без меня там жизнь замирает. Но нет. Приду – новая улица собрана, или за стол сел, а у них разговор прервался. И я тут врываюсь – здрасьте! Вот и Мишка с Никой это почувствовали.

  – Поня-ятно, – протянул Воронов, взглянув исподлобья и задумчиво крутя мышку на столе. – Ты бы снял пару-тройку кадров, принёс посмотреть. Ну ладно, мне надо работать, пораньше домой надо бежать. У младшей день рождения.

  – О! Поздравь Нату от меня. Приезжайте как-нибудь к нам на дачу, на озеро сходим. И в мансарду заглянем, они у меня там.

  – А приеду! – рассмеялся Воронов. – Ну, бывай, приветы Даше...

  4. Тяпа

  Псина была небольшая, бело-чёрная, похожа на лисичку. Есть такие в каждом дворе собаки, ласковые, с умными глазами. Они редко оказываются брехливыми. «Во всяком случае, я не видел. Наверное, брехливые на улице не выживают», – подумал Никитин.

  Тяпу он забрал и унёс вниз – на консилиум. Но они с женой больше походили на заговорщиков, потому что не хотели, чтобы видели дети. Была уже ночь, Миша с Никой спали, и Даша растерянно сидела за обеденным круглым столом. На пустом столе, в центре, лежало то, что осталось от Тяпы. И коробка пластилина, ещё маминого, открытого ею.

  «Этот Коржаков махал ножом лихо», – подумал Никитин.

  Доктор с улыбкой сказал про Коржакова:

  – Без царя в голове какой-то он. Живёт на улице Весенней. Пытался открыть библиотеку, но бросил, потом завёл голубятню. Варвара Ильинична подарила ему трёх голубей. Но он и голубятню забросил. Завёл собаку и больше ничем не занимался. Гулял с Волнушкой.

  Как говорил Айболит, мама много фигурок лепила по памяти, просто встречая кого-нибудь в магазине, на улице города, дачного посёлка, или читая, или слушая пластинки на старом проигрывателе, который стоял тут же...

  Никитин поймал себя на мысли, что ему в Коржакове не нравится буквально всё: и костюмчик будто малой, и плечи узки, и челюсть нижняя слишком самонадеянно выпирает.

  «А может, ты придумываешь это сейчас, когда уже всё случилось», – подумал он, взглянул на Тяпу и вздохнул. Глаз чёрный любопытный смотрел, хвост пушистый умильно повиливал, лежали они отдельно друг от друга.

  – А левого глаза нет совсем, смешался от удара, смялся, – сказала Даша. – Ужас какой-то.

  – Будем собирать как паззлы – складывать то, что подходит, что не подходит, долепим, – деланно бодро ответил Алексей, но чего уж там, ему тоже было не по себе.

  – Могут края просто не совпасть.

  – Могут не совпасть... А могут совпасть. Но тут дело такое, или мы берёмся помогать им, или не берёмся, только потому что страшно напортить... Давай, мы просто попробуем. Дашк, она не чувствует боли, это нам немного в помощь, ну и если всё правильно сделаем, получится Тяпа, если неправильно – то другая собака. Она не погибнет... Но охота сделать Тяпу.

  – Тяпу надо сделать, – эхом откликнулась Даша, решительно перехватив резинкой волосы в хвост и потянувшись к собаке.

  Губы Даши по-детски обиженно скривились, дрогнули, будто она сейчас заплачет, но пальцы принялись за работу, и вскоре жена уже подтащила к себе ещё один кусок – с ухом.

  Возились они долго. Притащили энциклопедию, нотбук. Пооткрывали все картинки, которые нашли. Лезли друг к другу, мешали советами, тыкая пальцами, что здесь не так, надо по-другому. Переделывали. Наконец, посадили на место голову. Тяпа изо всех сил виляла хвостом, крутила головой и заглядывала в глаза.

  – Тяпа, не вертись, – сказал Никитин и поправил собаке ухо. – Кажется, всё, что могли, мы сделали. Пойду покажу Коле-хозяину. Постой... а попляши-ка. Как их просят поплясать?

  – Надо конфетку. Но они не едят.

  – Слепим конфетку.

  Слепили. Алексей принялся крутить над носом Тяпы конфету. Та смотрела то на конфетку, то на Никитина. Поскуливая, кружила на одном месте, но на четырёх лапах. Садилась и, вытянув нос вверх, следила за конфетой. Вот в какой-то момент она оторвалась передними лапами от стола, подняла их, но задние так и не выпрямила.

  – Фу-у, чувствую себя полным идиотом, – выдохнул зло Никитин.

  «Может, она просто не хочет плясать... Что может быть в голове у пластилиновой собаки?!» – подумал он.

  – Может, мы лапы не так вылепили? – наконец сказала Даша, погладила Тяпу и строго сказала, приставив палец к её носу: – Стоять, моя хорошая, стоять.

  Тяпа встала и, глядя мимо пальца в глаза Даше, замерла.

  – Лапы, как лапы, – сказал Алексей, – но давай их сделаем посуше, подлиннее, саму лапу полегче.

  – И вот тут надо поуже, – Даша утянула пальцем мышцы на бедре собаки.

  Никитин повторил то же самое на второй лапе. Сам же опять поманил собаку конфетой. Они оба уставились на Тяпу. Та лишь мотала как заведенная хвостом.

  – Ну ладно, хватит экспериментов. Надо услышать вердикт Коли, может, она вообще не похожа на Тяпу. А может, она только с ним будет танцевать.

  Даша молча кивнула. Погладила Тяпу осторожно, пальцем, улыбнулась.

  – Если не понравится, принеси назад, надо будет переделать, – сказала, вскинув глаза.

  – Хорошо, – рассмеялся Никитин. Лицо Даши было перепачкано пластилином.

  5. Николай

  Николай помнил солнечный зимний день и лицо Варвары Ильиничны, когда он появился на свет. Женщина, лепившая его, с улыбкой смотрела на снег, летевший за окном.

  – Мороз и солнце – день чудесный, – сказала она, – так и хочется глупо и восторженно воскликнуть «как я люблю зиму», но я не люблю зиму.

  Женщина рассмеялась. Коля увидел морщинки-лучики, разбежавшиеся вокруг глаз. Лицо было таким, что на него было интересно смотреть. Выражение его постоянно менялось. Коля пошевелил рукой.

  – Ой, он уже двигается! – воскликнула женщина. – Ну почему вы оживаете?

  Она говорила очень громко, Коля зажмурился. Кто-то ещё рядом ответил гораздо тише:

  – Что же тут удивляться, Варвара Ильинична, если мы все оживаем. Вот и этот... Кто он будет?

  Женщина, которую голос назвал Варварой Ильиничной, поставила Колю на ноги.

  – Пусть он будет почтальоном, будет разносить газеты. Ведь у нас есть свой редактор. И поздравления, письма... Нам обязательно нужен почтальон! У него будет собака. А зовут его... Николай.

  Собаку женщина слепила тут же. Ловко выделила голову, лапы. Размазала по чёрному белые пятна – на груди, лапах, немного на морде. Ухо одно торчало, одно было внимательно прижато.

  – Самая обычная собака. Тяпа, – улыбнулась Варвара Ильинична.

  Коля крутил головой по сторонам, разглядывая сидевшего на строгалке человека с большой пухлой сумкой. За окном летели, кружились, падали белые клочки, похожие на пятна на его собаке.

  – Снег не кончается, – сказала Варвара Ильинична, – наверное, всё-таки ляжет.

  Николай смотрел на собаку, которая уже пыталась прыгать, а задние лапы были «едва намечены» – смеялась Варвара Ильинична.

  – Поставлю я сегодня «Бегущую по волнам». Как вы на это смотрите, доктор?

  – Отличная идея, сударыня! Только делайте тише, прошу вас.

  – Тогда слышно шуршание иглы по пластинке. Но так даже лучше, уютнее.

  Коля всё стоял на столе, крутил головой, шагнул вправо и вернулся на место. Он смотрел, как женщина с морщинками-лучиками вокруг глаз достала большой бумажный конверт, вынула чёрное что-то и поставила это что-то на что-то. Послышался треск, шуршание и раздался голос. Теперь все молчали. Варвара Ильинична лепила, доктор смотрел, подперев рукой подбородок. Собака лежала у ног. Николай стоял, не шелохнувшись, вытянув руки по швам. Он пока ничего не мог, ноги были как ватные. Но они были не нужны. Николай просто слушал.

  6. Айболит Пётр Иванович

  Пётр Иванович считал себя первым появившимся на свет, то есть, как назвала это хозяйка мира, – первым ожившим. Правда, на это претендовали и Степан, и Варвара, и Голубев, но Пётр Иванович лишь недоверчиво крутил пальцами: «Да нет же, нет! Ведь тогда была такая тишина, все только и знали, что стоять, молчать и смотреть. Заговорил я точно первый...» – думал он.

  Варвара Ильинична вылепила его обычным доктором – округлое лицо из пластилина белого цвета, который она смешивала с небольшим количеством красного.

  Иногда вместо красного в ход шёл коричневый, совсем чуть. Кофе с молоком. И тогда человечек становился смуглым. А однажды она к получившемуся «кофе с молоком» добавила капельку зелёного, и грек Платон, хозяин лавки с амфорами, стал похож на оливку. Варвара Ильинична лепила и говорила, рассказывала доктору, объясняла, что делает и почему.

  И теперь он на правах старожила рассказывал Никитину истории жителей. «Да что там рассказывать. Тот появился под Новый Год, а этот, кажется, в субботу. Один живёт на Весенней улице, другой на улице Философов. Этого звать Пантелеев, а ту Ассоль...»

  – Что? Та самая Ассоль? У мамы, кажется, были «Алые паруса» и на пластинке.

  – Ассоль работает гувернанткой у аптекаря Голубева, – быстро ответил Пётр Иваныч, – Голубев постоянно жалуется, что она рассказывает детям о вымышленных странах. Он уволил её. Потому что младший Голубев теперь мечтает стать капитаном. Но где у нас моря? Н-да, мечты, знаете ли, должны быть реальными.

  – Мечта реальная, – улыбнулся Никитин, – звучит не очень.

  – Но и засорять детям голову несбыточным нехорошо. А потом депрессии и уныние, срывы, и, упаси бог, суициды.

  "Даже своя Ассоль есть... гувернантка. Такая вот история у пластилиновой Ассоль. Получается, всё сложнее. Господин Пантелеев научился лепить пирожки и обзавёлся пирожковой на перекрёстке. Которые никто не ест, здесь никто ничего не ест! Некто Храпов додумался раскатывать листы и сшивать их в книги. Хм... А читают они по-настоящему, даже если просто играют в чтение, – думал Никитин, слушая Петра Иваныча. Наклонялся и машинально оглядывал улицы, осторожно поправлял дома, помятые углы зданий. И вдруг сказал: – Пора вам, Пётр Иваныч, взяться за историю города, пишите летопись, вот пусть Храпов сошьёт вам книжку, и пишите.

  – Аха-ха, – залился смехом доктор, – смешно, какой из меня писарь!

  – Научитесь! Мало ли что, а память останется.

  – Ну я даже не знаю, – протянул доктор.

  Пётр Иваныч замолчал. Никитин взглянул на него. Человечек сидел, сгорбившись, на строгалке. Потом развёл руки. Губы его озадаченно изогнулись. Котелок съехал на затылок. Доктор вдруг встал и пошёл, так больше ничего и не сказав. Стал спускаться вниз, в город.

  – Озадачили вы нашего Айболита, убежал, – хохотнул архитектор Кондратьев. Он стоял, прислушивался к разговору и задумчиво раскачивался с пяток на носки, – писать летопись! Это каждый может. Смотри и пиши, всё ясно-понятно.

  – Ну-у, а что у нас происходит непонятного? – протянул Никитин, отрываясь от тележки с помятым колесом.

  Ему теперь несли в ремонт и складывали всякую всячину на столе. Он приходил и разбирал завал, подделывал, лепил почти заново, а иногда просто отправлял в лом, если было неживое. Тележку можно бы и в лом, но пока было жаль, и он выправил колесо. Нужная в хозяйстве вещь, между прочим, клоун Василий катал на ней детей.

  – Разное происходит, – уклончиво сказал Кондратьев, – а ещё по ночам кто-то поёт.

  – Кто поёт? – удивился Никитин и пожал плечами.

  – Не знаю, всегда так, ночью кто-то поёт. Тоскливо, будто скучает. Один раз я прямо понял, что тому, кто поёт, больше не вернуться никогда домой.

  – А ещё кто-нибудь слышит пение? – озадаченно спросил Никитин.

  Меркульев и Краюшкин молчали.

  – Хм... Разберёмся... Мне бы услышать это пение.

  Никитин покрутил в руках тележку. Кажется, готово. Он встал, попрощался.

  Вечерние тени уже легли на улицы, а лампу ещё не зажигали. По улицам гуляли прохожие.

  – Сегодня тепло, но совсем скоро осень, – еле слышно доносился голос маленькой старушки в спортивном костюме и с лыжными палками.

  Она, шествуя скандинавской ходьбой, повернулась к другой старушке, которая торопливо семенила рядом и была в длинном платье, старинном капоре и с буклями.

  – Да, за окном летят и летят жёлтые листья. Так всегда бывает перед холодами, – отвечала тихо-тихо та, что в капоре. И вдруг добавила ещё тише: – Вы знаете, я каждый раз думаю, а увижу ли я их снова. И не могу насмотреться. Пойдёмте на окно.

  – Обязательно пойдёмте! – энергично ответила первая. – Доктор сказал, что проходить по тысяче шагов в день полезно для здоровья...

  Никитин закрыл за собой дверь. В голове крутились слова старушки. «Увижу ли я их снова и не могу насмотреться. Вот так. Мороз по коже».

  7. О стиральной доске и ночном певце

  – Да, так и сказал: «Мечты должны быть реальными», – рассказывал, смеясь, Никитин уже ночью Даше.

  Они сидели на крыльце. Выпала роса, пахло травой. Даша слушала, положив голову на плечо Никитину, обхватив руками его руку под локоть.

  – Нет, правда, – сказала она, – пусть мальчишка мечтает о миллионе. Нет, это не очень реально, может быть, о двухстах тысячах... Нет, о ста пятидесяти. Тоскливо. Не будут ли депрессии в мире без депрессий?

  – Будут. Вот есть пластилиновый мир, где люди не чувствуют боли, но нашёлся такой Коля, которому башку снесли за то, что ему жаль собаку. А Краюшкин – нет, ты не слышала его, как он про любимую выдал. Но откуда он знает, что такое любовь?! А этот младший сын практичного аптекаря Голубева... Он-то почему не в строчку мечтает, выбрал такой странный образ в мечты?! А эта Ассоль...

  Даша встала и пошла по дорожке вглубь сада, загребая его кроссовками, которые были больше на четыре размера. Из леса полз туман. Даша сказала:

  – Глупая Ассоль. Могла бы мечтать о... стиральной машине.

  – О стиральной доске, она не знает о стиральной машине, – сказал, улыбнувшись, Никитин.

  Даша потеряла его кроссовок и теперь ныряла ногой в него, стоя на одной ноге. Принялась вытрясать его, потому что набилась трава, стриженная, мелкая, после дневного покоса, сырая от росы.

  – Да, о стиральной доске! – откликнулась Даша, слышно было, что она смеётся...

  На следующий день, вечером, после работы, Никитин водрузил Тяпу на стол и оглянулся в поисках Николая, но он нигде не обнаружился. Зато философские посиделки были в разгаре.

  – Тоскливо, тоскливо он поёт, Краюшкин, – махнул рукой Кондратьев, – в который раз говорю, мне не мерещится. Я слышу, как он поёт.

  Опять архитектор заладил о своих голосах.

  – Часто? Поёт часто? – спросил Никитин. – Прямо сейчас слышите этот голос?

  – Да нет... – архитектор смутился, он привык, что его не воспринимали всерьёз, когда он заговаривал об этом. – Сейчас не поёт. Иногда. Я больше ничего похожего не слышал. Но я ведь мало что слышал!

  – Ну хотя бы примерно, что напоминает? Женское пение, детское, мужское? Звук воды, сигнал машины... стук дождя по крыше? Не знаю, гудение двигателя... скрип... ход дворников по стеклу, ветер воет...

  – Ветер воет! – воскликнул Кондратьев.

  – Понятно, – сказал озадаченно Никитин. – Так, может, ветер и воет?

  – Нет!

  – Ну, я не знаю, кто может как ветер выть. Только волки. Но у нас точно нет волков! – рассмеялся Никитин. – А что Коржаков?

  – В башне, – коротко ответил архитектор. – Приседает, марширует на месте.

  Стало не по себе. Приседает... Башню они соорудили тогда же, из виселицы. Кондратьев и набросал чертёж.

  – Где же вы учились? – удивился тогда Никитин, разглядывая раскатанный лист пластилина, на котором зубочисткой (зубочисткой! – повторил про себя) был нанесён добротный чертёж. Скорее эскиз. Но с указанием размеров.

  Кондратьев показал книгу, которую Варвара Ильинична вручила ему, объявив, что он архитектор. Оказалась его, Алексея, любимая старая книга о средневековых замках. Она стояла на полу раскрытая, припёртая к стене, приткнутая маминой ониксовой статуэткой черепахи. Небольшая энциклопедия, похожая на толстенный блокнот. Там крепости описывались с рисунками, размерами, подробно. Башня и была средневековая обыкновенная, с основанием в две ладони и высотой в четыре ладони, а сама тюрьма располагалась на верхушке, где сидел бы дозорный.

  – Приседает, значит. Энергичный этот Коржаков, – пробормотал Никитин.

  Слово «энергичный» он не любил. Сразу представлялся некий атлет, от нечего делать передвигающий шкафы. Просто так. Вот заскучал он, и давай двигать шкаф. Ведь тошно должно быть этому Коржакову, а он приседает.

  – И орёт время от времени, – добавил Кондратьев.

  – Орёт? Что орёт?!

  – Да так... Вдруг вопль раздаётся «А-а-а», длинный такой, не пойми что.

  «А это уже хуже... Агрессия прёт? От бессилия или от безделья? Что я с ними со всеми буду делать? У одного голоса, другой в заточении приседает, марширует и орёт. Я не понимаю».

  А Николай так и не пришёл. Кондратьев сказал, что он работает, разносит «Вестник города». Сегодня все ждут, утром по понедельникам всегда выходит «Вестник», а вечером его разносит Николай. Разносит он долго, каждый с ним хочет поговорить.

  Архитектор пообещал отвести к нему Тяпу. Никитин задумчиво кивнул, он опять подумал про Коржакова. Что с ним делать? Да не знал, он что делать.

  8. Прощание

  Никитин дня три не поднимался наверх, в мансарду. Всё не выходил из головы этот вопль. Что бы ни делал, куда бы ни шёл, даже в кафе на обеде рассеянно пролил кофе, потому что соседка трещала рядом непрерывно про свою подругу, уехавшую в Египет, которая теперь и там скучала.

  – Как и здесь, – тут же заметила рассказчица.

  – Стоило ли ехать, – буркнул Никитин, вытирая салфеткой лужу.

  А сам подумал: «Достало всё! Они не выходят у меня из головы. Да пусть они там делают, что хотят! Пусть порубят друг друга. Пусть орут и маршируют! Не ходить к ним, не подниматься, и всё. Что будет? Да ничего! Это пластилин».

  Вечером зашёл к Воронову. Сам не знал зачем. Хотел переключиться, не думать о том, что надоело до чёртиков и не имело ответа. Но мысли – как заезженная пластинка, он постоянно думал об одном и том же.

  Лёня слушал и молчал. Не очень верилось во всё это, стоило ли так кипятиться из-за каких-то игрушек, однако накал пластилиновых страстей мало сказать удивлял.

  – Я не понимаю их! Хочу им помочь, но не понимаю, – говорил Никитин. – Почему он марширует и орёт? Что за голос слышит архитектор? Врёт, привирает? А зачем? Скучно стало? Ну надо жить их жизнью, чтобы понимать, наверное. А я сужу о том, чего не знаю. Они ведь потрясающие. Я бы уже свихнулся, оживи вот так – без цели, без всякой нужды жить, ни работы, ни детей толком, всё по-игрушечному, и они это знают, понимаешь?! Но они мечтать пытаются, листья осенние как точка отсчёта и привязанность какая-то человечья... Откуда? Ассоль эта.

  Воронов кивал и молчал. Потом вздохнул:

  – Ты же сам говоришь, они живые. К тому же человеки по облику и, так сказать, по всему остальному судя. Вот наверное оттуда и метания эти все человеческие. Да и выхода-то нет. Не знаю. Ну сделай так, будто их и не было. Это в твоих руках, пластилин ведь. Можешь?

  – Нет.

  – Вот.

  – Что вот?! – взорвался Никитин. – Я испортить всё боюсь, повернуться, шагнуть неуклюже и раздавить! Не физически... да и физически тоже. Дети туда не идут, Даша не решается. Ты не приехал. Всегда летом приезжал, а теперь почти осень уже. Не приехал. И Малинины не были так ни разу. Да я понимаю, не объясняй, – обречённо махнул он рукой, – сам бы не поехал. И так проблем хватает, а тут ещё свора оживших пластилиновых людей.

  – О! Напиши объявление «отдам в хорошие руки».

  – Ну ты даёшь, – зло выдохнул Никитин и уставился в стол. – Они ведь мамины.

  – А ты тоже хорош! Заладил «не понимаю», а что мы вообще в этой жизни понимаем? Светляки в банке. Нам кажется, мы такие светлые, классные, а нас, может, и не видать, так... мошка вьётся, жужжит. Кто-то крутит банку, любуется, ну погасли, вот жаль... Конечно, если согласился бы ты сейчас, тогда хоть самому на объявление отвечай. Жалко, чего там. Но что я с ними делать буду?! Маринка на порог с этой живностью и не пустит. А у тебя получается. Ты и сам не замечаешь, но потихоньку утрясаешь их проблемы. Слушай, давай выпьем за их здоровье... пусть живут, не кашляют, тебя не сильно мучают. А?

  – Давай поехали лучше ко мне, Даша будет рада, – улыбнулся Никитин, – только в магазин заедем.

  – Поехали!

  Даша очень обрадовалась, крикнула по телефону: «Я овощи на гриле запеку и мясо, это быстро, Маринку и детей не забудьте... Да! Заедь в магазин, ещё нужно арбуз или дыню, и баклажаны, и сыр, вдруг не хватит».

  Просидели-проговорили до глубокой ночи, кажется, не сильно шумели. Но это вряд ли, потому что давно так хорошо не удавалось посидеть. Дети носились по всему дому, пёс Вороновых Артос, коротконогий такс, с упоением карабкался и скатывался колбаской по ступеням, потом выдохся и упал спать под столом, раскинув в разные стороны длинные уши.

  Уже поздно ночью отправили девчонок к приехавшему такси, и, заговорщицки сказав «мы сейчас, сейчас, одна нога там, другая здесь», поднялись в мансарду. Никитин включил свет.

  А пластилиновый народ затих. Как ни звал их и не упрашивал Никитин, никто не откликнулся, не шевельнулся. Воронов смущённо потоптался на пороге, а дальше не пошёл. По глазам было видно, что ему не по себе. На улицах странного города, на подоконнике стояли и сидели люди, отовсюду на него смотрели серьёзные лица. Человечки застыли как в музее восковых фигур.

  Лёня спустился вниз, почти протрезвев.

  – Ввалились пьяные, вот дураки, – сказал он, садясь в такси. Накрапывал тёплый дождь. – Ну ты, брат, держись. Они прямо настоящие. Не удивительно, что Мишка с Никой больше туда не пошли. Колю вот твоего бы увидеть. Н-да...

  – Они испугались, я-то вижу.

  – Ты прощения у них от меня попроси за вторжение пьяных рож.

  – Обязательно. Я расскажу им, как мы с тобой на городской планетарий ночью лазили, на звёзды смотреть, и не доползли. И нас, дураков, простят.

  – Да-а, а я казался себе тогда крутым покорителем вершин. Сторож помешал.

  – А мы и были ими. Сторож мне тогда ухо чуть не открутил, перепугался мужик, что если бы мы свалились.

  – Да, чуть не забыл. В карман сунул и так бы сейчас и ушёл, – Воронов достал из кармана куртки баночку с диафильмом. – Это Каштанка. Нашёл в архиве у Быстровой, сказала, что головой отвечаете, нынче редкость большая. А фильмоскоп-то найдёшь?

  – Ух, ты, спасибище передай! Фильмоскоп есть, оказывается. Мама сохранила его с целым мешком диафильмов. Только не знаю, станут ли смотреть, а то как плюнут. В меня, в кого же ещё! Тот же Кондратьев, мне кажется, сразу завопит «ми-ми-ми, лепота какая».

  – Ну, тебе виднее.

  – Давайте езжайте, вон Марина уже спит.

  Машина поехала по аллее, свернула. Никитин ещё постоял у ворот. Хорошо. После жаркого дня наступила почти холодная ночь, сентябрь скоро, во всём чувствовалась осень. Пахло прелой травой и сыростью. Дождь шёл уже часа два, монотонно, шелестяще, как если бы застрял на одной ноте. Совсем не хотелось спать, завтра выходной, но ещё раз пугать пластилиновый народ не надо бы.

  Подбросив коробочку с диафильмом на ладони, Никитин пошёл в дом, закрыл окно на первом этаже, заглянул к детям. В доме тишина, темнота, проплыли световые пятна по гостиной от фар проезжающей машины. По-прежнему шелестел дождь и, кажется, пошёл сильнее. Даша что-то сказала во сне, засмеялась. Никитин уже засыпал, когда наверху что-то грохнуло.

  «Окна открыты, полетит что-нибудь – передавит всех».

  Подскочив, он рванул наверх. Едва не сверзился с лестницы. Распахнул дверь и замер. Света не было. Куда идти, вдруг под ногами кто-то есть. Виден был прямоугольник окна. Створки распахнуты.

  – Забыл закрыть, – тихо чертыхнулся Никитин и стал шарить выключатель на стене.

  Нашёл, включил свет.

  – Не понял.

  Посреди комнаты валялось мамино кресло.

  Улицы, дома, шапито: всё было как после бомбёжки. В окно хлестал дождь, на полу образовалась лужа. По луже брёл Николай с двумя собаками под мышками, за ним вереница людей с котомками, собаками и кошками, попугаями. Брёл по воде по пояс Меркульев, ведя за повод слона, на слоне ехали дети, шёл хмурый Коржаков. И все молчали. «Будто похороны какие-то, ничего не понимаю», – подумал Никитин и бросился закрывать окно.

  – Нет, нет! – вскричал архитектор Кондратьев, он стоял на карнизе, под дождём, держа двумя руками над головой портфель. – За нами сейчас прибудет корабль!

  – Что за... какой корабль?! – мотнул головой Никитин.

  Зло взяло. «Ну какой корабль в два часа ночи?! Идиот».

  А люди выбирались из воды, поднимались на кресло и скапливались там. Их прибывало всё больше.

  – Зачем? Дома затопило. Я сейчас!

  Никитин сорвал мокрую от дождя штору, стал по улицам собирать воду, но люди шли и шли.

  – Да куда же вы, сейчас всё будет сухо, – бормотал он, собирая воду, отжимая её в окно, но вереница людей шла и шла, огибала его ноги, обходила.

  – Послушайте, Алексей Степанович, послушайте! Бросьте! – кричал Кондратьев. – Не останется времени попрощаться.

  – Попрощаться? – медленно выпрямился Никитин, он шагнул к окну с тряпкой в руках, остановился.

  Дождь хлестал как из ведра, заливал стол, архитектор едва удерживался на карнизе. Люди перебирались на стол. Как мураши, сгорбившись, укрываясь, пряча грустные лица. Теперь они принялись скапливаться на столе.

  – Я вам говорил, Алексей Степанович, что слышу пение, вы один мне поверили. А вчера этот голос вдруг запел так радостно, что услышали все. Но вы его всё равно не услышите, он говорит намного тише нас. Он пел очень долго, а потом заговорил. Говорил и говорил, а слов его, языка не знал никто, но странным образом мы его понимали. Как это возможно? Я долго думал и придумал, что собака ведь тоже не знает языка хозяина, но они друг друга понимают.

  – Да она ведь жесты его понимает, – машинально сказал Никитин, – мимику, отдельные слова запоминает, а-а, не слушайте меня, говорите, Кондратьев! Что он сказал? Кто он этот певец?

   – Он сказал, – размахивая руками, рассказывал архитектор, крича изо всех сил, перекрикивая шум дождя, – что он с другой планеты, прилетел на звездолёте, что его корабль разбился. Что уже не было надежды вернуться. Но вчера он получил сигнал со своего корабля. Корабль его сумел восстановиться, он так сказал. Корабль у него живой робот, как-то так, сам себя ремонтирует! И теперь он может улететь. Но он не может улететь, оставив нас. Мы тогда умрём. Вот! Вот почему мы ожили, из-за него, я не знаю, как он это делает, но обязательно расспрошу! Но он сказал своему кораблю и экипажу, что остаётся. Тот, кто поёт, когда об этом сказал, заплакал. Или сделал что-то очень похожее на это. Не знаю! Мне захотелось плакать с ним. Я никогда не покидал родные места, но вдруг почувствовал, как это тяжело, навсегда отказаться увидеть их. Понимаете, из-за нас.

  Кондратьев замолчал.

  Никитин тоже молчал. Не хотелось ничего говорить. Накатила то ли злость, то ли обида какая-то глупая, детская. «Ожили, значит, из-за ночного певца... Если бы не мама, то некому было бы оживать... Да не в этом дело, не в этом». Дождь стих, стало холодно. Пластилиновый народ почти весь собрался на столе. Кто сидел, кто стоял.

  – Почему же тогда вы все собрались здесь, если он остаётся? – спросил Никитин.

  – Он сказал, что ему долго не протянуть. Чужой мир убивает его, а умрёт он, тогда умрём и мы.

  – Понятно. И вы решили лететь с ним, чтобы не умирал никто.

  Архитектор устало махнул рукой в знак согласия.

  Никитин молчал. Он не знал, что сказать. Все эти люди, все лица были обращены к нему, смотрели на него с надеждой. Будто он мог сейчас что-то решить, что-то сделать, и тогда они останутся, и никто не умрёт.

  Но что он мог?

  Ему надо было для начала хотя бы поверить в этого инопланетянина. Может, нет никакого ночного певца.

   «Взять и сказать, что надо остаться, нет никакой опасности, и всё будет по-прежнему. Опять будем решать мировые проблемы, ругаться, смеяться... опять я буду жаловаться Воронову, что они меня все достали. А если сейчас скажу, а певец есть и он улетит, и люди эти все умрут?»

  – Но как вы будете там? – тихо сказал Никитин, оглядывая их всех.

  Он спросил, но уже с последним словом знал ответ, что всё будет хорошо. А как иначе? Раз они собрались, значит, верят, что всё будет хорошо.

  Невольно вскинул глаза на небо. Звездолёт... Неужели и правда он появится.

  Никитин требовательно спросил в никуда:

  – Их много. Войдут ли они все? Как они будут... там?

  «Может, планета такая, что там всё нормально будет, чего ты, идиот, привязался?»

  Тишина. Ну, конечно, он ведь не может слышать, или просто ему никто и не собирался отвечать, или нет никого, кто мог бы ответить.

  Он не знал, что сказать. Что тут скажешь? Улетали сотни две пластилиновых человечков, два слона, три жирафа, десяток собак и кошек, один попугай. И что? С вещами, навсегда. И пусть! Нет человечков, нет проблем, не надо думать о непривычном и странном и нет необходимости чувствовать себя полным идиотом, жизнь войдёт в своё русло, привыкнешь... Улетали... Улетали тепло маминых рук, тепло слов доктора Айболита, какое-то страшное и настоящее горе Николая, непонятые ещё им Ассоль и Меркульев, недослушанный говорун Кондратьев, бедолага Коржаков... они забирают и Коржакова с собой, «а я так и не поговорил с ним, с Колей, с Кондратьевым, кино это... всё, всё отложил на потом». Улетали, оставляя свои дома, взяв только необходимое. Потому что тогда не умрёт этот ночной певец, потому что где-то там будет возможность их народу жить долго. Да это ещё неизвестно, вообще ничего неизвестно! Но они ведь умеют мечтать. Как назло, они умеют мечтать и верить в лучшее. Они улетят, не передумают. Задержать, оставить их... Да, а потом они застынут. Будут стоять, молчать и улыбаться. Зато будут всегда с ним. С другой стороны, мама их сделала такими... но как решила бы мама сейчас? Она отпустила бы их?

  Горло перехватило, Никитин шумно выдохнул и сказал:

  – Ну раз решили, то... будьте счастливы. Все-все. Спасибо, что вы были... у меня в жизни. Простите, если... что не так.