Текст книги "Паладины госпожи Франки (СИ) "

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

И тут я почему-то понял, что в равной мере люблю всех их троих.»

Интермедия

ИСТОРИЯ ТРЕХ ЗАБЛУДИВШИХСЯ ЛЮБОВЕЙ

История первая

МАРТ

Самый конец месяца. Окончание долгого великопостного времени. В Пальмовое воскресенье гэдойнский люд вдоволь находился по улицам и намахался вербными веточками, на которых уже местами проклюнулись желтые цыплятки, а некоторые – и замурзанными веерами одомашненных пальм, что подарил знакомый матрос или боцман. В последнюю, Страстную пятницу перед самым главным воскресеньем в году посидели в унынии дома или в мастерской – а в субботу бегом побежали в храм святить корзинки, корзиночки и корзинищи со сдобным пасхальным хлебом и крутыми яйцами, скромно прикрытые сверху кружевными салфеточками, полотенчиками и скатертями. Многие остались в церкви на ночь – и вот оно! Звонят пополуночи весенние колокола обновленного мира, вновь обретшего Бога, раскачивая вокруг себя легкий душистый воздух, прогоняют тьму пением, и огнем свечей, и яркими, насушенными с лета розовыми лепестками, которые бросают поверх снега – всем, что колышется, искрится, цветет вокруг в унисон с колоколами. Из кирпичной громады, похожей на покрытую резьбой скалу, выносят хоругви с ликами святых и балдахин, под которым шествует сам архиепископ со святыми дарами, кружевные рукава, которыми он ухватил сосуд в виде солнышка на ножке, свисают до колен, а вокруг клирики в белом, епископы в лиловом, монахи в черном, и толпящийся вокруг народ воочию зрит, сколь много у него пастухов.

Утреннее шествие еще веселей и ярче. А днем – все за столы, отъедаться, все на двор – ликовать, и целоваться – Христос воскрес! – и меряться молодой силою.

И только двое уже сбежали в лес.

– Вот и чудесно, – говорит Франка, распахивая свой замшевый плащ. – Все в корыте увязли или на улицах грязь развозят, а что настоящий праздник здесь – и не чуют.

В городе и правда грязь, но веселая: месить ее своими лучшими башмаками, спускать лужи наперерез богато одетым прохожим и бросаться друг в друга обтаявшими сосульками. А здесь бурливые ручьи бегут под белыми, хоть уже и огрузневшими снегами и пахнет освобождающейся, пока еще нетронутой землей в проталинах. Весна – заиграй овражки, звон капели и щебет птиц, шалых от любви и жаркости бело-желтого солнца.

– Одно плохо: что в сапогах, что без них – одинаково по мокру идешь, – вздыхает Франка. – А ты, Яхья, не набрал еще?

Он понимает одновременно два разных смысла.

– У меня ноги и впрямь влажные, но мы уже скоро дойдем до главного места. Целые тысячи первоцветов, вот правда истинная! Я чуть заблудился из-за того, что вы собирали цветочки по одному.

– Так по одному интереснее, мальчик мой. А когда много – это для любования.

Яхья и смущен, и горд несказанно: он один сегодня телохранитель ее светлой светлости!

– Я не мальчик, инэни Франка, – слегка обиженно замечает он. – Между нами разница в семь лет, самая лучшая для супругов.

– Ну да, если это между мужем и женой, а не в обратную сторону, – смеется она.

– Мужем… Зачем вам было с ним венчаться. Уезжаете, приезжаете, а всё равно живете порознь, – ворчит он.

– Наши горожане обыкновенно спрашивают – не зачем обвенчались, а почему разошлись. Что он женился на большом приданом, это для них уже не повод для сплетен. Ты, похоже, задал один вопрос, а ответ получить желал бы на другой. Так?

Он нерешительно кивает.

– Эркский народ чадолюбив, жены его плодовиты, а дети – зримое воплощение благодати, – как бы про себя говорит она. – Но когда детей нет год, два, три… Начинают винить жену или клепать на мужа. Ну, а если нет сожительства, нет и разговора. Понимаешь?

– Франка, – он сорвал зеленую кисточку с конца еловой ветки, прикусил зубами. – Даниэлю, может быть, и нужны были твои деньги, но ведь тебе его титул оказался ни к чему. Ты вот всё числишь меня в своих «детях сердца», а я уже почти мужчина. И я шах по праву и стану настоящим шахом, если захочет Аллах и ты, моя госпожа.

– Станешь. Может быть, зря ты ушел со мной, надо было отдать… – она запнулась, – искать твоего отца.

– Не зря. Я ведь с тобой ушел, Франка. И к тебе.

Они стоят на краю проталины, на границе белого и темного, взявшись за руки. Солнце танцует и смеется в небе, в глазах Франки-Катарины; ярких и сейчас почти синих.

– Ты не поверишь, Яхья, если я скажу, что стара для тебя?

– Не поверю. Красивее тебя нет на свете, да я и твоей красоты не вижу, когда ты рядом. Ты – это всё в мире. Франка! Ваш папа всех католиков дает развод, когда нет брака и нет детей. А твой Бог разве такой злой и строгий, что не допустит счастья для нас?

– Ох, Яхья сынок. Да не в том дело. Разве я могу выйти замуж за всех, кто меня любит?

– Я знаю, – он вытащил хвою изо рта, сплюнул, сердито посмотрел вниз. – И ты всё меня считаешь несмышленышем. Если мое желание к тебе запретно – окрести меня, чтобы уже быть мне крестной матерью и чтобы я о тебе больше не думал.

– Вот счас! Зачерпну грязной водицы из лужи и на тебя плесну, – несерьезно гневается она. – Во-первых, это действует, когда твоя смерть рядом, а ты пока живехонек. Во-вторых, я буду не твоя мамаша, а… не знаю кто. Вроде священника, как наш Лео. А в-третьих, не стоит отбивать у него кусок хлеба, ладно?

– Слишком много причин для отказа, Франка, чтобы они были настоящими, – говорит Яхья. – А настоящая – одна. Ты другого, не меня, любишь.

– Да, – она покачивает головой и тихо смеется. – Как дай вам Бог, тебе и твоей нареченной, полюбить друг друга, когда встретитесь. А вообще – это на тебя пасхальный перезвон так подействовал. Не будем нарочно перепутывать свои судьбы.

– Ты права. Война на пороге, но еще не вошла в наш дом. А тогда – тогда посмотрим, как лягут наши нити.

– Как велеречиво, мой Яхья. Знаешь, про нас уже всё сказано, всё взвешено и измерено, только надо следить в себе свой путь и не мешать ему. Фу, я тоже сбилась на дурную риторику! Пойдем-ка лучше искать ту лужайку с подснежниками.

История вторая

АПРЕЛЬ

За домом Франки раскинулся полудикий парк. Раздольные луговины проросли дубами, кленами, ясенями и прочей широколистой зеленью. Там и сям посреди травы, на самых солнечных местах греются обомшелые и заплесневелые от возраста и лишайников валуны. Они здесь вместо сидений. Скамей в этой части парка не водится, они сгрудились ближе к дому, чтобы сюда, в гущу дерев, забирались одни любители пешего хода и природной поэзии. Неширокая липовая аллея прорезает весь этот ландшафт насквозь – от дома до ограды.

Отец Леонар приволок сюда свою старую, еще «робингудовскую» накидку с башлыком, из подмышки у него торчит то ли псалтирь, то ли Ронсар. Расстелился на самом уютном камне: плащ свесился до земли, капюшон подвернут под кудлатую голову, Так он может лежать или сидеть часами, млеть на солнышке и размышлять о всяческих приятных и успокоительных материях.

Сухая листва еще не сгнила, но победно торчат из нее сочные, ярко-зеленые листья травы. Вокруг разбрелись, перекликаются девы и юноши. Кто играет в мяч и кегли на укромных площадках посреди толстенных стволов и кустарника, кто расстреливает мишени из арбалета или лука, кто рукодельничает: шьет из чего-то бело-блестящую одежду, вытачивает из крепкого дерева стрелы, из мягкого – потешные фигурки. А кто просто гуляет рука об руку в переливчатой древесной тени.

– Папочка Лео! – подбегает Ноэминь с букетиком. – Я желтофиоли нашла!

– Покажи, – он садится и рассматривает золотистую цветочную кисть, которая плавно переходит в темно-лиловые листья. – Рано же они зацветают в здешних краях! Да, невелико чудо, а смотреть отрадно. Зря сорвала, они вянут быстро.

– Знаешь, как про них склавы говорят? Два цвета – это были сестра и брат, они любили друг друга как… муж с женой и придумали, чтобы вовек не расставаться.

– Ну-ну. А что это ты стоишь надо мной как неприкаянная? Устраивайся рядышком, только непременно на плащ. Камень еще внутри холодный, простудишься – в замуже детей не будет.

– Не выйду я замуж. Мне сказали, что я некрасивая: волосы рыжие, нос толстый и губы как лепешки.

– Мы оба с тобой губошлепы… А кто, кстати, тебе это выдал? Знаю: Яхья. Да плюнь ты на недоросля и Францискина любимчика! Все женщины хороши на свой лад, кроме признанных красавиц. Только своеобычную красу еще поставить надо, как ювелир ставит камень, чтоб заиграл. Самое интересное занятие!

– И еще я надкусанный плод.

– Что-о? Ну, теперь-то я его, гаденыша, уж точно к ногтю прижму!

– То не он, конечно. Я сама знаю. Отец Лео, если я выйду, то за тебя, а больше ни за кого. Или в монашки постригусь.

– Эк его сразу, – он обнял ее за плечи. – Иудейка – и в монахини. Ты только не путай свою игру в самом начале!

– Да на самом деле мне вовсе и не хочется, это я с горя… Лео, а тебе никак нельзя расстричься?

Он смеется:

– Деточка, куда ж я без сутаны? Только и защита моя. Чудной герцог, девицы, на диво спорые в нанесении и врачевании ран плотских, душевных и сердечных. Яхья этот – ты его так, а он вывернется – и этак. А теперь еще и твои причуды. Вот и отбиваюсь от атак диавола «справа и слева, сверху и снизу и со всех сторон», как, вроде, написано в Коране.

– Теперь я поняла, почему ты меня крестить не согласился. Так тебе проще мне отказывать.

– Ох, и каша у тебя в черепушке! Какой дурак, скажи, на своей крестнице женится? Ну, на этом… духовном чаде. Запутался я с тобой.

– Я же не говорю, что ты самолично будешь.

– Что – «самолично»? Крестить, во время крещения за спиной у тебя стоять или жениться? Ладно уж, кончай, дитя Евы!

Она обиженно замолкает. И вдруг чуть погодя выдает напоследок:

– А почему это, по-твоему, наш прекрасный герцог – чудак?

История третья

МАЙ

(Рассказ Френсиса)

«Холодная пора года в Гэдойне короче, теплые времена дольше и разымчивей по сравнению с моей родимой Англией. Вокруг особнячка ины Франки и вдоль аллей уже в конце весны зацветают липы. Цвет их – что разбрызнутая капля медового молока. Девушки, забравшись на лестницу, срывают его и носят сушить в солярий – светлые и душноватые комнаты мансарды – под мутными толстыми стеклышками его окон в частом переплете, которые то и дело раздвигают, чтобы дать доступ вольному воздуху, то колышет в них тогда белые полотняные занавеси, укрепленные вверху и внизу, точно парус…

Я облюбовал одну из скамей мягкого камня с подлокотниками в виде резных звериных голов: бараньих, медвежьих, львиных. У меня был, как я могу судить, леопард, пантера или какая-то иная большая кошка. Место здесь укромное, и можно наблюдать за домом без опасения, что к тебе подберутся с каверзными беседами. Моя хозяйка давно отучилась требовать отчета о том, где я пропадаю весь вечер и начало ночи. С ее кота спрос был еще меньше, хотя исчезал он, случалось, и на неделю.

Что я делал там, спросите вы? Мечтал, кажется, или спал с открытыми глазами. О недолговечность земных радостей, думал я, вдыхая сладость теплого воздуха, о уязвимая нежность мира, проницаемого насквозь дождем, и ветром, и солнечными токами! А еще я думал, что всё равно, чья она, моя маленькая герцогиня, лишь бы жить ей и жить на этом свете – и неважно, буду ли я рядом с ней или не буду совсем.

В один из таких вечеров я придремал в такт своим размышлениям, слагавшимся в странную мелодию, и то засыпал, то будто пробуждался, но никак не мог вполне вернуться на нашу землю. Собственно, я и видел ее как она есть, но тут же ее осязаемость плавно перетекала в сонное видение, а фигуры и знаки приобретали смысл потустороннего бытия. Вечерело. Напротив меня, в окнах той стены, что повернута была в сад, по всем стеклам и всем трем этажам порхали огоньки свечей и звуки юных голосов, то ослабляясь, то возникая вновь в полном своем блеске. Плели свою сеть и накидывали на дом свое покрывало.

Мне чудилось, что дом – это и есть сама Франка, ее лицо: хотя, клянусь, вначале я зрел его таким, как он был построен, со всеми архитектурными вычурностями. Потом я как бы скользнул куда-то вглубь, и ее лицо воплотилось. Однако, будучи моей возлюбленной дамой, она оказалась ничуть на Франку не похожей. Под неким подобием испанской мантильи с высоким гребнем матово смуглела кожа, горели темнейшие глаза, полные губы цвета граната были изогнуты в улыбке. Только в этой усмешливости, немного детской, слегка печальной, оставалось нечто от привычного мне образа моей госпожи, с зыбкостью ее настроений, кошачьей проказливостью и чистотой.

Фу! Подумав о кошке, я ощутил, что стремглав лечу то ли с ветки, то ли с карниза. Я вздрогнул во сне и пробудился насовсем. По стене дома почти прямо напротив меня весьма резво спускалась фигура в трико и кафтане: короткий плащ отлетал назад всякий раз, как кавалер нащупывал ногой в мягком сапожке очередной выступ барельефа. Лестницу из окошка для него и не подумали выкинуть, даже и кусок веревки; но он был ловок и быстр, как ящерица на солнцепеке или, вернее, как рыба-прилипала в воде, когда она спешит приникнуть к акульему брюху: похоже, присоски у него были на всех четырех конечностях и во лбу вдобавок. Поближе к земле он спрыгнул на газон, где трава была особенно плотна и густа, выткнул из-за пояса шпагу, деловито отряхнулся, расправил плащ и четкой, грациозной походкой стал удаляться в глубь парка, где была небольшая калитка в ограде.

Тут я сообразил, что вылез он не иначе как из солярия или из покоев дам ее светлости… нет, ее самой! О Боже… Я крикнул нечто невнятное и пустился вдогонку. Он, не обернув головы, убыстрил шаг, дернулся в сторону и мигом скрылся в кустах терна и боярышника, которыми здесь были засажены все промежутки между деревьями. Иглы на них были покрепче стальных гвоздей. Сначала я бежал на звук его шагов, потом, видимо, отстав, – вслепую и вглухую.

Внезапно меня охватили жесткие, как проволока, и горячие объятия.

– Милейший кэп Роу, куда вы поспешаете? Господи, так ведь недолго ногу сломить, шею подвернуть или засадить терновый шип в самое уязвимое у мужчины место, – ласково прожурчали мне в ухо.

Я обернулся – то был господин Даниэль. Сбивчиво объяснил, в чем дело, и, по-моему, покраснел от душевных усилий, для этого понадобившихся.

– И всего-то? – он застенчиво улыбнулся и подхватил меня под руку. – Ох, позабыли вы, что моя супруга и ее фрейлины – особы своевольные… до крайности своевольные. Мне кажется, они не поблагодарят вас за вмешательство. Кстати, вы уверены, что это галант, а не секретный посланец из тех, с кем они постоянно общаются?

Я объяснил ему, что шпион должен бы вести себя скромней и обыденнее и уж явно постарался бы никого не запятнать оглаской. Тем временем мы быстро двигались к выходу. Он влек меня с упорством муравья, что удачно отхватил в единоличное пользование преогромную соломину и несказанно гордится своим вкладом во всеобщее дело.

– Не находите ли вы также, что топот, скрежет гравия и сдавленные вопли пятнают репутацию здешних прелестниц несколько более? – заметил он со своим обычным нудновато-дотошливым красноречием. – Возьмите еще то на заметку, что сторонний человек мимо охранников не просочится. Мы-то для них свои и даже до уныния примелькались. Хоть на скамейке почивай, хоть в солярии посреди липовых летучек – какая им забота!

Мне не по душе пришлась его манера читать отповедь, и он, видимо, догадался об этом по моей скисшей физиономии.

– Госпожа Франка – человек, которого я ставлю выше всех… абсолютно всех, запомните, – докончил он со властностью, для меня в его устах непривычной. – Поэтому мне приходится уважать и те древние эркские традиции, в коих она и ее наперсницы выращены… Ну что же, вот я вас и довел до калитки. Теперь, если желаете, расстанемся. А то милости прошу ко мне, чтобы вам не ломиться на вашу холостяцкую квартиру, – у меня тут рядом лошади в поводу.

Он деликатно вздохнул, прощаясь взглядом с неясной громадой дома, что стоял уже с погасшими огнями и безмолвно.

– Ах, Эрк! В Лесу было не в пример удобнее блюсти обычаи. Девиц там даже нарочно поселяют вровень с землей и окнами в глухой угол, чтобы ухажерам было сподручнее.

Герцог лукаво и тонко усмехнулся, озорно блеснули карие глаза. Н-да, у его мужней терпимости, безусловно, была оборотная сторона, не вполне для меня ясная. И тут меня осенило, что в молодости он был не только хорош собой, но и пользовался этим во все тяжкие.»

Часть III

ХАДЖЖ

Отец Леонар. Медитация

«Когда же увидите Иерусалим, окруженный войсками, тогда знайте, что приблизилось запустение его:

Тогда находящийся в Иудее да бежит в горы».

«Всё сбывается с точностью до наоборот. Мы ждали ее, эту войну. Мы все полагали, что она ударит через северо-западную границу и обступит кажущийся беззащитным Гэдойн – лакомый кусочек сыру в большой лесной крысоловке. И мы боялись ее – те, кто знал: и Даниэль, и высшие королевские чиновники, и кое-кто из негоциантов, работающих с иноземьем, и люди Юмалы, и я, многогрешный. Боялись, даже понимая, что стены и подвалы цитадели защитят и людей, и их скарб, а неприятелю достанутся лишь пустые оболочки домов и древонасаждения. Так всё мудро взвесив и перетасовав в уме карты на самые разные лады, мы не учли одного: Степи. Степи и Однорукого. А уж он, конечно, пренебрег тем, чтобы отчитаться перед нами в своих планах! Вместе со своим новым другом из гябров (и моим отличным знакомым) переправился через границу с Горной Страной напротив запустелого Лэн-Дархана, захватил город и обсадил каверзного Алпамута в его поднебесной резиденции, что милях в двадцати от старой столицы… и по его, Алпамута, небрежению почти рядом с Домом Статуй, чьих тайных ходов он таки по сути не знает.

Я лично Алпамута недолюбливаю. Это легко – ненавидеть того, кого никогда не видал воочию. По глубинной сути своей никакой он не властитель, а вожак головорезов и тайных убийц, который держится на всеобщей трусости и боязни длинных ножей и на всеобщем же незнании его истинных возможностей. Ибо с регулярной армией (а чьей – Однорукого или нашей – всё едино) он совладать не сумеет: его живодеры обучены всего лишь бою один на один, пусть даже – один на троих, и далеко не так основательно, как тамошние мои ребятки.

Нет, я не пролью слезу над Алпамутовой бренной плотью, когда Однорукий Владетель, наконец, поквитается с ним, сведет давние счеты и подобьет бабки! Только вот почему Первый Англ и поборник расовой чистоты тоже бросил бывшего родственничка и задушевного друга на съедение, махнул рукой на стальную гябрскую занозу в своем собственном подбрюшье и во главе почти всей своей военной силы полез через эдинскую границу требовать отчета у нашего с Даниэлем сюзерена? Он что, не в ладах с формальной логикой или… или, будучи отлично осведомлен, что герцог, король и Однорукий в свое время заключили против него негласный выжидательный союз, пытается – в жесте крайнего отчаяния – выломиться из капсулы, в которую он их стараниями заточен?

И вот теперь мы и в самом деле поспешаем в горы, точнее, в предгорья, по причине военных слухов…

Нет, не могу сегодня спокойно размышлять и возноситься умом горе! Весь я тут, на земле с ее грязью. Сумбур в мозгу и невнятица в мыслях. Война всегда зло и всегда ужас, даже если глупость врага превосходит самые дерзкие твои ожидания.»

Рассказ Френсиса

«Ну вот, она и грянула. Этого ждали всю весну и начало лета. Радоваться ли, что она не подошла к Гэдойну, который я привык почитать своим домом, или печаловаться? Ведь мы уезжаем ей навстречу. Герцог, хоть и человек по преимуществу мирных занятий, – во главе нашего ополчения, его супруга и помощница (скорее второе, чем первое) – с ним, я – вместе с обоими. Девы и юноши Франки – тоже; Яхья, по малолетству, – при обозе, хотя и вооружен.

Шли войска, стягивалась к границе, на место прорыва, серая скотинка войны. Снаряженные на полуисламский манер кавалеристы динанского короля в гибких кольчугах и плоских шлемах, наши горожане-ополченцы в куртках и шапках из бычьей кожи, вздетых на исподнее из шелка-сырца (чтобы в нем застревал наконечник стрелы или дротика). Лесные жители в странных доспехах из переплетенных лосиных ремней, с нанизанными на них железными бляхами: это мешает нанести рубящий удар, клинок скользит и проворачивается. Их собственные клинки коротки и шириной в ладонь отца Леонара, который щеголяет, оснащенный и таким мечом, и их боевым топориком, и притом выряженный в ременные латы. Именуется это плетенье на мой слух неблагозвучно, однако отец Лео нимало этим не смущается. Франка тоже:

– Ну, если уж куяшные мужики из лесу вышли, это бойцы, тезка! В куяке, да шлеме, да с топором – самого черта одолеют!

Сама она ехала, к моему удивлению, верхом и в длинной кольчуге: намерена привыкать к ее тяжести. (Держаться в седле она обучилась-таки недурно, хотя ни гарцевать, натягивая стальные удила, ни тем более вздымать лошадь на дыбы не стала бы ни за какие блага мира.) Ее гвардейцы вооружены были чем-то наподобие английских «длинных луков», только еще крупнее. И это допотопное вооружение – против Аргалида, который щедро посыпает свой след порохом, использует мины и артиллерию!

На что же мы надеемся? На полузагадочное тайное оружие или на силу своей воинской порядочности и беспорочности?

(Однако до чего быстро я выучился ронять это «мы» и противополагать себя своей исконной нации. Это мне не нравится.)

И вот объединенные королевские войска собрались в эдинских предгорьях, потеснили англичан к лэнской границе и вступили, идя за ними по пятам, в Горную Страну. Здесь Аргалид был то ли на своей земле, то ли на земле своего экс-тестя, куда бежали от Однорукого сторонники Алпамута, и чувствовал себя уверенней.

Мы двигались по пышной зеленой земле, прихотливо изломанной и скомканной, как лист бумаги или сброшенное бархатное покрывало. Я повсюду сопровождал господина Даниэля. Меня вооружили прямым мечом и вдели в кожаную куртку – обременять себя большей тяжестью я не хотел. Какой из меня воин!

Мой покровитель выразился по этому поводу:

– Вам, мой кэптен, не к лицу выступать против своей нации, а если хотите быть при деле – назначаю вас придворным… м-м… летописцем. Корябать бумагу в самом деле не обязательно: следуйте за мной и запоминайте.

Я думаю, они с Франкой сговорились оградить меня кое от чего: гэдойнцы стали относиться к чужеземцам с опаской, видя в них готовых вражеских соглядатаев.

Наконец, у местечка по имени Авлар мы догнали войско противника, уже разбухшее от притока свежих сил и потерявшее изрядную долю своей маневренности. Армии выстроились друг против друга на луговине с проточной водой и, как в старину, изготовились к решающему побоищу.

Я не знаток рекогносцировки и прочих военных премудростей, поэтому не умею оценить выгоды их и нашего боевого строя. На той стороне я заметил тяжелые орудия и ряды конницы, снаряженной наподобие «железнобоких» или немецких рейтар: в блестящих на июльском солнце доспехах, стоящих на груди горбом. Четкие ряды пехотинцев: темные линии, точно разрыв в цветной ткани мира. Арбалетчики: их усовершенствованные орудия пробивают латы не хуже аркебуз и мушкетов, у которых и у них было не так много, а у нас… Я не хотел считать, как мало их у нас.

Хотя их порядки отстояли от наших чуть не на полмили, речь Первого лорда, коей он ободрял своих северян перед дракой, была столь громогласна, что обрывки его пущенных по ветру фраз долетали и сюда. Я слышал: «Когда солдат идет в бой, он держит свой жребий и самое жизнь в руке и швыряет их в лицо противнику!» «Они пришли на чужую им землю – в ней и останутся на веки вечные!»

Перед динанскими отрядами речь держал наш крошка Даниэль. Почему – не знаю: были среди наших полководцев и более влиятельные, и более речистые, и уж точно – куда более звонкоголосые. Ибо его вежливый тенорок слышали едва ли две передних линии пехоты, хотя почему-то в кратчайший срок уяснили и запомнили все.

– Он прав: мы здесь в чужой для нас стране. Стране, чей народ умеет из земли сделать пух, из камня – кружево. Стране, что он сам прежде оголил и разорил, и оросил кровью. У него и теперь, как и тогда, отборное войско! Неуклюжие кирасиры, прикрытые только спереди, за которыми легко идти вдогон и рубить с тыла на скаку. Арбалетчики, которые выпускают одну короткую стрелу за время, надобное нашим лучникам, чтобы поразить цель десятком длинных. Артиллерия: если мы быстро атакуем, она едва успеет накрыть наши тылы. И, наконец, он не знает, что на этом поле решится его и наша судьба, а мы знаем.

Перед самым началом боя – странный эпизод. К мужу подъехала госпожа Франка, в кольчуге, но с обнаженной светлой головой. Нагнулась к нему – он стоял пеш – и озабоченно спросила о чем-то.

– Душа моя, их дело если и будет, то в конце. А твои дамы и детки, когда облачатся, пусть не выглядывают из обоза, чтобы не вызывать недоумения!

На той стороне глухо и дробно забили барабаны, на нашей завыли длинные медные рога. Войска двинулись одновременно. Герцог и прочие военачальники наблюдали за происходящим через подзорные трубы, я – безо всяких затей. У англичан бомбардиры стояли с зажженными фитилями, ждали, пока противник накатится, для верности прицела, ближе.

И тут наши легконогие всадники рванулись вперед, через свободное пространство, увлекая за собой двигавшуюся впереди них пехоту: часть эркских латников уже сидела на крупах их коней, иные – уцепясь за стремя и пересекая поле, как и было говорено, так быстро, что вражеские ядра разорвались в их задних рядах, не причинив особого ущерба. Хотя у меня всё равно стало мерзко на душе от вида трупов, криков раненых и визга лошадей, что в конвульсиях бились на сразу побуревшей траве.

Следом арбалетчики «англов» дали залп и отступили за пеших, чтобы перезарядиться. Их порядки в это время раздвинулись, образуя проходы, чтобы выпустить свою знаменитую конницу, как говорят, неудержимую в прорыве и ударе. Их кони умели, нимало не смущаясь, идти «сквозь человека».

Но против них уже были всадники, нимало им не уступающие: лучше защищенные, более гибкие в маневре, а главное – подкрепленные пешими, чье короткое оружие в любой давке могло достать врага «из-под низа». Ни англов, ни их бойцовых лошадей они не пропустили – увязили в себе, как стальной клин в дубовой плахе.

Я почти не мог следить за ходом боя из-за сплошного облака пыли, над которым висели крикливые команды их начальства, трепыхались наши и их боевые значки и то и дело поднимались разноцветные шары на длинных палках – так в Эдине принято руководить боем, чтобы не гонять в пекло ординарцев. Английская артиллерия, похоже, не могла или хотела действовать с риском попасть в своих, и в гуще сражения уже обе стороны изничтожали друг друга старомодными методами.

Схватка шла пока с переменным успехом. Наконец, что-то сломалось у них – или в них. Или, как я теперь догадываюсь, они вспомнили излюбленный прием мусульманской конницы, заимствованный ими от Алпамута: полупритворно отступая, заманивать неприятеля, понуждая к преследованию рассыпным строем, а затем, раздвоившись, обтекать с флангов, отсекать от главного войска и выбивать подчистую. Однако динанцы не заимствовали, а унаследовали эту манеру ведения боя, впитали с материнским молоком – и противостояли ей почти инстинктивно. Они повисли на беглецах, как гончие на кабаньей туше, не позволяя тем разбить свой боевой порядок. Насчет лесовиков вечно прохаживаются, что они всадники так себе: не знаю. Вольтижеры они, по крайней мере, отменные. Кое-кто вспрыгивал на бок скакуна кого-нибудь из эдинцев и так выигрывал малую толику времени: кто ехал «охлупкой», без седла, на вражеском коне да еще тянул в поводу второго, чтобы пересесть в случае, если первого под ним убьют: иные перебегали прямо по конским спинам, прорубая себе окно в гуще неприятельских тел.

Упоминал ли я, что по ту сторону обширного луга слабо поблескивала мелкая степная речка с обрывистым, но невысоким берегом – естественная преграда для тех англов, что захотят бежать с поля боя? Битва докатилась почти до нее, когда кирасиры возомнили, что наступило их время. Передние их ряды, несколько поредевшие, разомкнулись посередине, и всадники начали тяжеловесно разворачиваться для охвата…

Господи, неужели опасность, которой они нам грозили, была настолько неотвратима, думаю я теперь? Конечно, они уже оторвали нашу кавалерию от основных войск; они уже начали обходить, затягивать, как в воронку, наших конников, обо всем забывших ради боя. И тут сквозь ряды нашего главного войска навстречу кирасирам выбежали лучники Франки, волоча за собою… да, то были не просто луки, а допотопные баллисты, установленные на колесной раме и оснащенные удивительного вида стрелой: почти без оперения, но по всей немалой своей длине обмотанной тряпками и с тупым, округлым острием. Должно быть, мастера долго тренировались где-нибудь в укромных местах: на лесных полянах, в дюнах близ Гэдойна, а то и неподалеку от Селеты, той, где дом их богини Юмалы, – рассчитывая, как их снаряды летят при попутном, противном и боковом ветре. Стрелы, оперенные клочьями пламени, с тяжелым гудением пошли в зенит, перелетели через людское скопление и обрушились на узкую береговую полосу и на головы кирасирам, еще не успевшим докончить свой охватывающий маневр. Хрупкие глиняные наконечники разломились от удара оземь, рыжее пламя догнало их и тут же погасло. Вдоль обрыва вспыхнула стена бледного, чуть зеленоватого огня, совсем безобидного с виду. Среди англичан, что были на берегу, возникло замешательство: но этот огонь был уже среди них, перекидывался на конскую шерсть, лип к коже и одежде, занавешивал путь к воде. Раздались крики боли и ужаса. Кое-кто соскочил с коня, многие падали вместе с лошадьми и катались по земле, пытаясь сбить зеленое пламя, которое от их усилий лишь растекалось и въедалось в плоть до кости. Его нельзя было залить ни жидкостью из фляг, ни целой рекой воды – ибо даже тот, кто прорывался к реке, не находил в ней спасения.

И тогда кирасиры слепо рванулись сквозь свои и наши ряды, сминая войско, занимавшее пока еще чистую от огня часть берега, и всем скопом попадая прямо на наши топоры, мечи и сабли – быть может, в поисках более легкой смерти.

Я глядел, цепенея, и чувствовал, что обращаюсь в камень.

– Фосфор, – проговорил сзади герцог, уцепившись в мой локоть. Лицо у него было тоже каменное. – Особенная, редкого состава нефть с добавлением белого фосфора и иных горючих веществ, секрет которой гябры не выдают никому. Тайная сила Братства Зеркала. Нечто подобное изобретал некогда Калиник, там была, правда, обычная нефть, и всё равно этот «греческий огонь» был настолько совершенным оружием, что довольно скоро канул в небытие… Нет, мы всё с вами знали, хотя не думали, что это будет так ужасно! Но вот госпожа Кати…