Текст книги "Паладины госпожи Франки (СИ) "

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Ночью, поев и угревшись, Лео и Франка беседовали перед тем, как заснуть.

– Девы у Юмалы красивые, статные, я перед ними малявка. Отцова склавская кровь сказалась.

– Ну и поглядим. Сколько я их перевидал за время скитаний! Скольких поцеловал в щечку, скольких замуж выдал!

– Отец мой, и неужели в вас от того ни одна жилочка не дрогнула, ни одна кровиночка не шелохнулась?

– Не изображайте бесенка-искусителя. Вам ничуть не идет.

– Что вы, это моя вторая профессия – искушать. Первая – вынюхивать. Эй, папочка, почему ответа не слышно?

– Видите, Франка моя милая. Мы ведь много в жизни встречаем красивого, – сказал он серьезно. – Девушки и юноши. Деревья и звезды. Звери и цветы луговые. Ну почему человек непременно должен ко всей этой красоте вожделеть? Желать ее захватить, заграбастать, прибрать к лапам? Почему нельзя просто ей любоваться?

Он повернулся к ней, умащиваясь поуютней. Помолчал.

– А то вот еще эта нодья, к примеру. Ваши мужики, уж наверное, не самые худые деревья в лесу выбрали. И лося добывают не самого тощего, и лису не пооблезлее, а попышней. Так?

– Вот за такие разговоры вытолкать бы вас с теплого места – ночуйте себе в сугробе, – добродушно проворчала Франка. – Да жалко: свыклась, что вы целую ночь напролет над ухом сопите.

На вторые сутки, ближе к вечеру, они добрались до той лесной деревни, куда стремили их уставшие ноги. Здесь их, первым делом, встретил деловитый псиный перебрёх. «С утра спозаранку – собачья перебранка», как у нас говорят, – ворчала Франка. – И тогда уж вплоть до глубокой ночи не умолкнут».

Жилось тут, видимо, привольно – дома разбежались по лесу и уперлись низко сидящими крышами в снег, да и народ без дела кучно не собирался: пока шествовали по главной улице, вернее, по самой торной и прямой дороге от двора ко двору, от усадьбы к усадьбе, поздоровались едва с четырьмя-пятью пожилыми старцами. Зато в «женском доме», как назвала его Франка, сразу же насели на них с Лео проворные старухи, потащили кормиться и баниться, и чаи с медом гонять, и, наконец, сытых, розовых и вконец сомлевших – на покой.

Франка была тут явно своя, все ее узнавали и именовали не звонкой гэдойнской кличкой, а мягко: Катерина, Катинка, Кати. Поэтому пихать их обоих в одну конурку не стали. Леонара уложили в «мужском доме» (то ли гостиница, то ли кордегардия, сонно подумал он, кругом широкие лавки, а над ними мечи, копья и древнего образца щиты в рост человека). Ее оставили у себя старшие старицы. Встретились они только за утренней трапезой: услужать ей по причине отсутствия близ Кати мужа или хотя бы дружка было, кроме Лео, вроде и некому. Услужение это заключалось в том, чтобы таскать даме сердца мясо из общего чугуна и класть на толстенный ломоть черного хлеба, служащего одновременно тарелкой и закуской, при помощи ножа, что работал вилкой, тесаком и зубочисткой сразу.

– У моего батюшки хозяйство не в пример богаче, – Франка-Кати запустила круглую деревянную ложку в мису с варевом, для супа, на взгляд Лео, слишком густым, для жаркого – мокрым, и зачерпнула жижи. – По отдельной посуде на пару едоков, а не на весь стол одна-одинешенька, как здесь.

– Ну, ведь тут и не семь мелких семей за столом, а одна большая, – ответил он.

В самом деле, хоть и были в каждом доме и тын, и хлев, и банька, и сеновал, и отдельная пристройка для гостей и прохожих человеков, но не только ели все, и работали, и детей нянчили – даже на кулачках переведаться ходили всей артелью: деревня на деревню. Особенно занимало отца Лео то, что и молодые, и старые жили в своем углу, но вроде как на поместье у неведомого, но почитаемого хозяина.

– А хозяин всему у вас кто? – спросил тотчас у Кати.

– Род. Голова всему – род, – отозвалась ему бабо Мара. Она восседала во главе их стола для старших и почетных гостей в черной рубахе и черно-алом клетчатом платке, сложенном на угол и заколотом на груди сияющей латунной брошью размером в тазик для умывания. На голове ее торчком стоял венец из тисненой кожи с золотыми висюльками на лбу, золотыми цветочками по верхнему краю и яркими лентами сзади, которые свисали, так же как и ее изжелта-серые прямые волосы, до самого пояса, тоже кожаного, расшитого и украшенного. За другими столами, однако, как раз и сидели парами: друг с подружкой, молодой муж с молодой женой, старик со старухой. Насытившись, кланялись старшей в роде, уходили по своему делу, у кого какому.

– Мамашу твою я как вчера помню. Красава была, белолица и щеки что яблоки. А вышла за купчишку мелкотравчатого – и хоть бы ради крепкого его хозяйства, а то по норову, его и своему. Ну, а тебе что нынче здесь надобно?

– Просить за гостя, бабо Маро, сама знаешь.

– Знать-то знаю, вчера заполночь с тобой сидели. У него что, своего языка нет?

– А он не ведает, о чем тебя прилично просить, – тонко усмехнулась Кати.

– Тогда я его надоумлю, – бабо Мара круто повернулась к Леонару и взяла его правую руку в обе свои – чуть шершавые, сухие и жаркие, как бывает у людей с неукротимым сердцем.

– Ты здесь чужак, и чужак вдвойне. Первое – из иной земли да иной веры… Не спорь. Отца Тони ты еще не видал, отец славный и с понятием. Его Бог нашему не помеха: а тебя еще учить да учить.

Второе – ты закон Степи и закон Гор в себя принял. Оно вроде бы и неплохо, что от нашего разноликого мира стенками не отгораживаешься. Только это у тебя в уме такая свобода, а что для огнепоклонцев, что для сынов пророка ты ведь изгой.

– Заложенный, выкупленный – и перезаложенный, как дворянское поместье, – ехидно шепнула Кати.

– Какой ни на то. Если он мог в горах остаться, к чему тебе было сюда заволакивать? Значит, либо за его целость боялась, либо имела в виду нечто. А теперь, Левко, скажи сам, помимо этой осы язвящей. Нужен тебе наш кров не вместо, а вместе с твоим прежним? Наша вера вкупе со своей?

– Я хочу понять… – он запнулся и неожиданно для себя выпалил, – понять смысл всего и все смыслы. Все языки, на которых мир говорит с Богом и Бог с миром.

– Ловок ты, как я погляжу! – она одобрительно хохотнула и выпустила его руку. – Уж так-таки и все. А ум у тебя просторен ли, чтобы всё обнять, что хочется?

Леонар не ответил.

– Будь по-твоему, Кати. Допущу я его к нашей Юмале. Поймет – благо, не поймет – что же! Судьба.

Двор Юмалы широко распростерт по земле, обнесен плотным частоколом и ничем не отличается от других деревенских усадеб, разве что особенно искусной резьбой и отделкой главного строения: здесь и ставни все сплошь в узорной резьбе, и с драночной крыши кружевная бахрома свисает наподобие сосулек, и на любое крыльцо входишь, будто в рощу извитых древесных стволов.

Лео протопал по ступенькам, вослед Кати забрался в сени, обтряхнулся от снега и изморози. Прежде чем отчинить внутреннюю дверь, обитую медвежьей шкурой, по привычке, что въелась в него со второго раза, спихнул с ноги сапог, уже на ходу, переступив порог, вылез из другого и остался в домодельных носках собачьей шерсти.

Ибо полы тут повсеместно скоблили ножом и натирали воском, и теперь перед ним расстилалось темное зеркало, внутри которого мерцали отражения семи десятков свечей толщиной в руку. Было чуть душно, слабо пахло хлевом, сильно – сеновалом: у стен выстроились снопы, с потолка свисали пучки засохших трав и цветов.

– Ей что же, скот в жертву приносят?

– Как можно! Она любит живое. Красивого ягненка могут ей показать, или щенячий выводок из особо удачных, или, скажем, соболя редкостной окраски поймают и в клетке притащат, а потом непременно выпустят в лес для приплода. А если ребенок болен или скотина хилая – так и живут, бывает, около Дома, пока не выправятся.

Они поклонились в пояс, глядя туда, где за занавесью из деревянных бусин и кусков янтаря вырисовывался дверной проем, и прошли в него. Здесь было еще более чисто и уж совсем пусто, лишь нечто слабо светилось, отражая в себе свечные язычки. Свечи были тут потоньше и расставлены прихотливее – не в подсвечники, а в плошки, поставленные на пол.

Лео вгляделся. Две руки со смуглыми ладонями, приоткрытыми наподобие раковины или чаши, будто вырастали из пола, поддерживая небольшую золотую фигурку: тоненькая нагая девочка застыла в чуть напряженной, неустойчивой позе. Руки вытянуты, как крылья, одна ножка упирается в гигантскую ладонь, другая полусогнута и поставлена на носок. Ничто рожденное из земной персти не могло бы удержаться и ниспало – но она летуча, она легка, как огонь и дым, устремляющийся ввысь, к небу. На лице, рассеченном тремя черточками – брови, нос, рот, – печать всеведения и детского изумления перед своею мудростью.

– Гениальный примитив, – Лео басовито вздохнул. – Но это не та Юмала! Не Юмала вообще.

– А вы-то что об этом знаете, отче?

– Один из моих воспитателей из ордена Иисуса обмолвился, что папские архивы хранят некую запись, которая по-своему трактует известную норвежскую сагу о путешествии в Бьярмию. Божество лесных жителей, золотая Юмала там описывается как староиталийская статуя рабыни-северянки. Ее соотечественники-биармы, что пришли в Рим с Аттилой, увезли изображение к себе домой… Однако здесь не Римская империя и не рабыня.

– Вы правы, папа Лео. Просто мы, потомки беглых варангов, крепко помним о наших корнях даже здесь, вдали от моря, и дали своей маленькой богине «открытое» имя из этой легенды. Но есть и настоящее, древнее, скрытое имя для посвященных. Вы хотите его услышать?

Он кивнул. Шелест сухих стеблей, звон крови в ушах: игра золотых бликов, детство и мудрость, запечатленные в одном и том же лице с выражением неземного покоя… Внезапно он поймал себя на том, что стоит на коленях и непрестанно осеняет себя крестом. Сзади тоненький голос наговаривал:

– О Две Руки Бога и их ноша… Ты, Сияющий Путь, и Ты, Вселенский Странник, и Ты, светоносное Дитя-Которое-Играет-Во-Всех-Временах… Вы, кто блюдет Равновесность и твердо держит мир на предуказанном Вами пути… Молю, дайте мне сына не из лона моего, но от сердца моего! Да сбудется – ныне, и присно, и во веки веков, аминь!

Рассказ Френсиса

«Миновалась унылая, тягостная и бесконечная, как никогда, зима: снег набух влагой, потемнел, море хлынуло поверх ледового припоя, кое-где обрушивая его. Скоро грядет пора большой навигации!

И вот – первым мартовским ветром принесло, наконец, ее блудную светлость прямо в объятия терпеливого (я полагал бы, чрезмерно терпеливого) супруга и повелителя.

За время не вполне понятных ее скитаний она похорошела, округлилась в груди и бедрах и малую толику обабилась: кожа стала белей, румянец – гуще, овал лица – утонченнее. И приоделась не чета прежнему: в алое платье и темно-синюю то ли пелерину, то ли короткую мантию, выложенную с испода и отороченную горностаем. И, всеконечно, со свитою: привезла с собою новое поколение свежеобтесанных деревенских дам и их галантов, десятка два искусников и искусниц, довольно ловко сидящих в седле и раскланивающихся по сторонам с заученным изяществом. И духовника привезла – кого бы вы думали? Моего дружка Леонара!

По всей видимости, их светлости решили отпраздновать примирение и воссоединение или сделать вид, что разъезда не было вовсе. Наш Даниэль был тоже обряжен в нечто чернобархатное с золотой цепью и в длинный плащ с собольей каймой, заботливо, но будто девочка украсила свою любимую куклу: он сам по себе, его платье – тоже само по себе. Их встреча показалась мне теплой и всё же не по-герцогски даже – по-королевски церемонной. Однако вездесущий мой кузен Вулф, который случился на торжестве, выразил иное мнение:

– А раскрасавица старшая дочка у вашего городского главы! Недаром он сам на нее любуется. Присвататься, что ли, пока я еще холостой?

Я кратко объяснил, что к чему.

– Так это и есть та самая лесная жена! Слушай, если они до сих пор друг с дружкой глазами озоруют, тут уж никому не отломится, и тебе в том числе.

Не знаю: допустим, кузен опытней меня в торговых и политических вопросах, но уж что касается дел гэдойнского двора, его хоть не слушай. Впрочем, о своих домашних, так сказать, делах он рассказывал с изрядной долей остроумия и проницательности.

Будучи здесь подалее, чем в Дивэйне, от ушей своего хозяина, он жаловался мне:

– Наш английский грек совсем зачудил. Объявил недавно, по сути, запрет на торговлю с другими провинциями – ввозные пошлины взлетели до неба. Или опирайся на свои собственные силы, пока горные недра и пахотные земли совсем не истощатся, или всё ввози из матушки Британии: хлеб и сало, сталь и сплавы, серу и селитренную землю для пороха. Что у нас, своего дерьма для выварок не хватает? Объявил незаконными смешанные браки с иноверками, даже с теми, кто сменил вывеску на своем храме. Он ведь и сына понудил развестись с женой, а ведь кое-кто помнит, что из-за нее и война с Саиром началась, говоря сугубо. Ну, Алпамут, по слухам, очень выгодно ее продал какому-то новокрещену в Эро. Они оба друг другом довольны, Алпамут и Лорд. Блюдут обоюдно чистоту христианских и исламских кровей… Бог мой, у нас же каждый второй ребенок – полукровка, кроме тех, что рождены от ссыльных английских шлюх. Я сам кто, думаешь? Да мне мамка в ухо «Аллаху Акбар» раньше кричала, чем пастор в купель окунал!

Слушай, я всё чаще думаю, что и верно говаривали гезы: лучше служить султану (читай – шаху), чем папе, но тем паче – чем пуританину, который уперся лбом в доктрину о предопределении. Раз в жизни в войне повезло – теперь, значит, с нее и кормись.

– С войны? – тупо переспросил я.

Да, это уже давно витало в здешнем воздухе.»

Отец Леонар. Медитация

«Стала царица одесную Тебя в офирском золоте…»

«Золота, положим, немного: муж в свое время расстарался на обручальное кольцо, отец – на нательный крестик. Наряд с горностаем хорош, это верно. Сам помогал выслеживать и отстреливать бедных зверюшек. Здешним горожанам и невдомек, что в Лесу горностай ценится чуть повыше хорька… На своем иноходце наша Катеринка сидит сторожко, будто птица на заснеженной ветке: не самая лучшая посадка. Я как-то поинтересовался:

– В лошадях вы смыслите дай Боже всякому: и жеребенка от матки отлучить, и неука подседлать, и норовистого вываживать… Ловкость у вас прирожденная. Но почему вы так верховую езду не жалуете?

– Ищите ответ сами, падре!

– А я и нашел. Вы между любыми живыми существами, от мыши до человека, не видите разницы. Для вас что на коня сесть, что кота запрячь – все едино.

– Почему же так сразу – кота?

– Чтобы смешнее казалось!

Шутишь так, а сам ее побаиваешься.

Франка. Катарина. Розабельмунда. Сундучок с тройным дном. Первое: шальная девчонка, крестьянская жена влиятельного мужа. Это вроде летучей позолоты: всех привлекает и все, даже наивный Френсис, чувствуют, что сие не более чем игра для нее. Второе связано с Лесным Братством. Когда меня пристраивали на том узеньком карнизе, то, как я понял много позже, «смотрели в доманы»: сумею ли принять необычное и рискованное решение. Но для чего предназначали юную девочку, когда везли ее в самое горнило битвы и оставляли там, беспамятную? И какие почести от Юмалы заслужила она, выдержав испытание, стократ умноженное самой судьбой? Ведь даже бабо Мара, старшая в роду, довольно-таки с нею считается.

Третье. Самое потаенное. Я ведь ее исповедую. Хотелось бы обиняком и – пусть в общих чертах – повыспросить моего предшественника на этом поприще: неужели и отцу Антони открывались те же сверхразумные, невыразимые словом глубины? И не страшился он – или, быть может, просто однажды в год на Пасху замыкал свой мирской слух, как мы все, если не хотим сойти с ума перед тем, что иные изливают нам в ухо и в душу? Скорее всего, последнее. Хотя что гадать, если он имеет двойное право ничего мне не выдавать, как священник и как «низший доман» Юмалы – доману Зеркала…

И еще хотел бы я знать: помнит ли сама Кати о своих перевоплощениях, когда выныривает из глубин своей сущности и вновь становится обычной земной женщиной? Я сказал ей однажды: даже вам самой не могу выдать тайну вашей исповеди – будто другой человек тогда выговаривается передо мною…

Ну, вот они и съехались наконец – моя Франка и Даниэль, герцог и герцогиня, у которых от сиятельности – лишь нарядная одежда и свита: за нею ведутся к Тебе девы, подруги ее. Извечный повод для соблазна: ведь мне приходится вытрясать души и этих вертихвосток, а помимо того – преподавать им обоюдно трудные уроки. Юмала решила, что я обучу их всех особой науке гябров. Видать, кроме меня опять некому…

Ура! Они сходят с седел, целуются и напоказ всему вольному городу Гэдойну заключают друг друга в объятия.»

Рассказ Френсиса

«У нас целый ворох новостей – то ли домашних, то ли дворовых, то ли дворцовых. Начнем с того, что нашего полку рыцарей госпожи Франки прибыло. Яхья вырос, прицепил к себе шпагу и вообразил, что ему сам черт не брат. Я мысленно извиняюсь перед ним, что представил его в моих устных заметках смазливым. Это по-настоящему красивый юноша: статный, с пружинящей поступью леопарда, чернокудрый, смуглый – и сероглазый, как многие гябры. Такие глаза удивляли меня, помнится, на лице Идриса. Однако Яхья глядит своими очами зорко и многое видит – хотя и застит ему весь мир красота его светлой госпожи, в которую он влюблен безнадежно.

Вторая новость. Оказывается, и он, и Ноэминь откуда-то знают нашего отца Леонара, неудавшегося иезуита и духовника на все руки. Более того: иудеечка смотрит на него так же алчно, как Яхья на герцогиню. Я-то еще попервоначалу изумлялся, как же наш Лев терпит около себя двоих юных нехристей! А это он себе жизнь рядом с Ноэми облегчал…

Впрочем, при ближайшем рассмотрении оказалось, что он, не в пример иным нашим пасторам, не только веротерпим, но и по-своему (на простонародный манер) учтив и даже довольно умен. Я постоянно натыкался на него в закоулках герцогской великой барахолки, пока не обнаружил, что он здесь и живет. Видимо, атмосфера дома госпожи Франки была для него слишком пряной, а отделиться не было денег. И вот он наперегонки со мною и господином Даниэлем изучал его имущество: то перебирал ссохшиеся кожаные узлы перуанских кипу, то оглаживал толстыми своими пальцами полированное золото египетских статуэток, то подносил к глазам обрывки пергаментов. Постепенно мы трое сдружились, но особым образом: спорили до умопомрачения, особенно я и Лео.

– Ваша невинная протестантская мордашка вызывает у меня усиленное мыслеотделение, – ухмылялся он, бывало. – Вы закольцевали себя парой-тройкой религиозных прописей и даже не понимаете, что и живы-то противоборством с папистами. А мы хитры и непрестанно обновляемся за счет ваших идей.

– Если не сжигаете тех, кто их проповедует, – парировал я.

– Ну, Кальвин был и сам куда как горазд зажигать костры. Вы козырнете Яном Гусом – мы вам под нос Мигеля Сервета. А что проку? Гнусно и то, и другое в равной мере.

– Но религиозные войны ведете в основном вы, католики, – отбивался я.

– Скажете тоже. Государи, вот кто их развязывает – и заканчивает захватом чужих территорий. Чистейшие политические амбиции под жиденьким религиозным соусом. Когда людям становится интересен Бог иноверца, а не его владения, этот интерес бескорыстен, молодой человек.

Я обиделся (он меня старше года на два ото силы).

– А что такое тогда ересь, против которой сражаются католики, если не чуждые им представления о вере?

– Чуждые им представления о человеческом достоинстве и о земном устроении. Некто ухватил клочок Великого Откровения, какой ему приглянулся, сделал себе стяг и размахивает им, будто ему дана вся совокупность великого Знания. И еще других понуждает с ним соглашаться, а главное – пытается среди этих других воплотить свой идеал Господня Царства. Поверьте мне, самый основополагающий и самый страшный вид ереси – деятельная. Попытка создать новый рай на Земле, вопреки словам Христовым, что Его царство не от мира сего.

– Почему? Разве не естественно для человека бороться с несправедливостью и неправедностью и разве воплощение Царства Божия – не апофеоз этого сражения?

Он уселся поудобнее и начал рассуждать:

– Видите ли, юноша (ох, опять!), христианский способ ведения хозяйства при всей чистоте тех, кто ему следует, не очень плодоносен. Чтобы вчерашний раб, нынешний раб по складу духа своего – усердно трудился, нужно стрекало, а его-то прежде всего и удаляют при устройстве таких коммун, городских и деревенских. Народец же подбирается в них хотя и праведный, но не чересчур благой: в такие места стекаются обиженные, беглые, бунтари и исступленные искатели правды, которые насиделись по тюрьмам. Словом, бродильное начало. И вот тогда либо вместо естественной погонялки, желудочного интереса, – главарю или религиозному вождю приходится выдумывать что-то карательное, либо начинается грабеж соседей под любым предлогом: что они завоеватели и угнетатели… сами еретики… крестятся не через то плечо… под носом не кругло… И вот вам, пожалуйста, разгул страстей, который, слава Богу, если вскоре оборачивается против тех, кто его развязал. И ведь так всегда: война с земным во имя Неба, с реально воплотившимся во имя красивой идеи и хула на мир, который, как-никак, есть творение Божье, – вечно рождает ненависть к тому мироустройству, которое ныне поддерживает жизнь людей в государстве, и причем сносно поддерживает, хотя и не слишком-то праведно.

– Откуда вы всё это знаете?

Он снова хмыкнул и растянул рот в улыбке до ушей.

– А по кипу прочел. Знаете, мой ангельчик, в древнем государстве инков ого-го когда еще додумались до того, что труд есть земное божество. Сам их Инка, верховный правитель, в поле пахал – правда, один-единственный раз в году и в качестве особого праздника. Всё их общество как бы разыгрывало грандиозный и бесконечный спектакль с отлаженными ролями. Человеку изначально доставалась некая ступень на лестнице, и если он с нее не сходил, он мог быть спокоен за свое будущее и за то, что Белые Инки обеспечат его дряхлость. Люди возделывали поля, ткали шерсть маленьких безгорбых верблюдов, плавили золото, приручали орлов – торить путь огромным воздушным змеям, на которых перевозили груз. В армии они собирались лишь затем, чтобы возводить величественные храмы, которые служили им и «летописью в камне». И так шло столетиями, однообразно и точно, как Нюрнбергские часы.

– А потом?

– Ну, вы же знаете. Власть захватил энергичный владетель, который и Инкой-то не был, некто Атауальпа; естественно, повыбил всю ранее правившую династию, кроме одного мальчика. Мальчик-то всё и описал, но уже по-испански. Ибо вслед пришел Писарро, сжег узурпатора, окрестил и инков, и кечуа, и аймара – все тамошние народы и кланы. У новых хозяев хватило ума не ломать часы, но пружина в них куда раньше стала не та. Кому знать, как не мне: мои иезуиты же и устрояли такие малые христианско-инкские государства внутри государства. Создавали плантации сельскохозяйственных редкостей, развивали духовность, и не только религиозную, но и светскую, поощряли таланты, из кожи вон лезли, а все была скука смертная. И передовое миросозерцание не вывезло: как ни крути, а полный конец вышел уравновешенному земному раю!

– Всё-таки жестокий был рай и у них, и у вас. Живи по ранжиру, сиди на своем насесте и не мечтай об иных вершинах…

– Я же и говорю: земной рай. Иного не дано. За покой и уравновешенность приходится платить втридорога, ибо ради них и вообще ими ущемляется некий исконный родник жизни в человеке. Вспомните мои слова, когда Гэдойн… – он закусил губу.

Да, о третьей-то новости я чуть не забыл упомянуть – о самой крупной, самой блистательной! Мы собираемся в город Эрк – и всем, так сказать, «большим двором».

В знаменитую деревянную столицу эркского владетеля мы шли сначала на кораблях вдоль побережья, затем – санным путем в крытых возках. Каковы бывают такие путешествия – описывать во всех подробностях бессмысленно: в воде – болтанка, болтовня и скучища, на суше – опять же скучища, только вместо качки тряска. Но хотя бы местность красивая: могучие ели и кедры, что вонзаются заснеженной вершиной в небо, солнце, которое играет в снегах, и облака радужно искрящейся снежной пыли. Ибо здесь, в лесах, мы снова въехали в зиму.

В Эрке мы расположились не в самом городе, а неподалеку, в усадьбе родителей ины Франки, вернее – Катерины: в ходу здесь было второе ее имя. И сразу же мы все уверились, что приехали сюда не ради красот города, рубленного и изузоренного топором, не из-за короля и его дворян, облаченных в меха, а только чтобы Кати смогла увидеться со своей родней.

Отец ее был склав, невидный из себя, темноватой масти и юркий; матушка – из варангов, красавица, белотелая и белокурая, на ходу медлительно-плавная, точно каравелла при легком бризе… Я ловлю себя на излишней красивости слога – вечный мой недостаток!

Удивили меня в них две вещи – то, что в семье верховодил муж, причем без малейшего крика, шуточками и усмешками. Видимо, на его характер все уже по сту раз напоролись. А еще то, как супруги нарядились для встречи гостей – как раз наоборот. Он – в варангскую накидку из чего-то наподобие шотландки в красную, черную и зеленую клетку, что была заколота на плече огромной медной брошью, при виде которой я вспомнил шлем достославного Рыцаря Печального Образа – тот, что из цирюльникова тазика, – и в кожаные портки. (Слава Богу, хоть этим он не напомнил мне ни кельта, ни тихо помешанного!) Она щеголяла в платке на волосах, склавской белой рубахе до пят и круглом кожаном воротнике на все плечи, унизанном всякой всячиной: корольками, ляпис-лазурью, речным жемчугом, золотыми и серебряными бляшками и кусочками меха, – и донельзя похожем на открытый лоток коробейника. Тут же мне объяснили, что при заключении «междуплеменных» браков жених и невеста дарят друг другу свою национальную одежду и ходят в ней – поначалу в знак того, что обручение состоялось, а позже – что и супружество доброе.

Нам, кажется, всем были рады так же, как и Катерине, – до самой маковки. Тотчас же затащили за стол, будто мы всю дорогу держали великий пост. На самом же деле до пепельной среды еще оставалось добрых пять дней, ко всеобщему ликованию. Угощение нам сделали, по местному выражению, «толстотрапезное». Кормили на убой, поили по самые ноздри, за столы сажали вначале с церемонией – кого по правую руку от хозяина, кого по левую, кого во главу стола, а кого и в охвостье. Но под конец плюнули и рассовывали куда придется, «без мест», ибо мест на всю ораву уж никак не хватало.

В конце второго дня наткнулся я на господина Даниэля, что скромно устроился в темном углу на низком табурете с миской варева, по аппетитности равного нашей незабвенной английской холодной овсянке.

– Вот, у здешних транжир так бы и пропало, – сказал он мне сокрушенным и извиняющимся тоном.

Подошла наша Екатерина Медицейская, Франциска Великолепная с блюдом, на которое было наложено всяких яств понемногу, и ловко вытащила миску из мужниных рук, подменив своей посудой.

– В стране Сипангу, о которой нам с тезкой рассказывал мастер Вулф, примерная жена доедает за супругом то, что ему показалось невкусным, – произнесла она нравоучительно, без малейшей дрожи заглатывая серую комковатую массу.

– Так ведь другое выкинете, и скорее всего – лучшее, – ответил я. – Право же, вам обоим такая скаредность не пристала.

– Почему? Мы хозяева рачительные, у нас ничто не пропадает. Что дворня не доест – нищим вынесем; а что и нищие не одолеют – из того изготовим ирландское рагу. Знаете, как его делают? Скребут по углам и сусекам всё, что ни найдут мало-мальски съедобного, кладут в чугунок, кипятят покруче и едят, перед тем помолясь и исповедавшись. Говорят, это едово изобрели обитатели крепости Дрогхеда во время осады ее войсками Кромвеля.

В Дрогхеде, самой мощной изо всех ирландских крепостей, мой чуть ли не родич сэр Оливер, великий лорд-протектор, взял измором и штурмом ирландскую независимость. Но я-то в этом ни капли не виновен, зачем ей было меня поддевать?

И опять у всех на устах война!

От переедания, подобного нынешнему, местные обитатели спасаются баней. Моются здесь не реже, чем раз в неделю, и с великой торжественностью. Зимой главный смысл этого ритуала – не в том, чтобы смыть грязь (что делают каждодневно, в такой высокой стоячей кадке), а чтобы раскалиться до алого цвета и потом с гиканьем вывалиться наружу, прямиком в снежный сугроб.

Первый пар, самый язвительный, – для верховных гостей: Даниэля и Леонара. Меня тоже зазвали – спинку им потереть и бока намять, что я и исполнил с обыкновенной своей добросовестностью. Они, я думаю, восприняли это не как лакейство, а как дружескую услугу, потому что когда я для проформы попросил о том же, оба с готовностью накинулись на меня, дабы воздать сторицей. Потом меня в четыре руки затащили в мужскую парную (знатные женщины, и Франка в том числе, подвизались на той половине, где пар пожиже), и там я чуть не помер. Когда я стал по-рыбьи хватать ртом то, что там еще оставалось от воздуха, они решили, что и впрямь всем нам стоило бы чуток охладиться.

Наш замухрышка Даниэль отворил дверь и, радостно ухнув, нырнул в самую пышную снежную кучу. Но этого ему показалось мало: он вскочил, притоптывая босыми пятками, ухватил пригоршню снега и попытался слепить колобок. Вот только снег уже сильно обтаял, и тогда он просто швырнул в меня жесткую крупу, а в Леонара запулил ледышкой со стрехи. Тот взвыл – по-каковски, я не понял, хотя, безусловно, тут ни французский, ни латынь и рядом не стояли, – и помчал вдогонку за прытко улепетывающим Даниэлем, грозно потрясая кулаками и символом своей невостребованной мужественности. Так же поступил и я – и, как помнится, настолько отошел от полуобморока, что орал погромче и позатейливей их обоих.

Мы догнали нашего шального владыку и сцепились с ним в рукопашной. Я давно подозревал, что этот унылый кашеед может положить поодиночке любого из нас, и не только меня, грешного, но и испытанного кулачного бойца Лео. Но мы составляли двоицу, и мы одолели его, хотя он жутко брыкался и плевался в нас снегом, и запихнули в высокий сугроб кверху ногами.

И тут дверь баньки снова распахнулась, и явилась она. Розовоперстая Эос. Дивная розовая жемчужина без оболочек. Богиня Диана, не прикрытая ничем бренным, даже шайкой, из которой она ополаскивалась в сенях. При виде ее мы спешно выбрались на твердое место: Даниэль – поправляя растрепанную шевелюру и сбитую набок бородку, священник – дергая за концы несуществующего пастырского воротника.

– Паладины, – промолвила она, – а ну, кончайте свою бузню. Омывайтесь, одевайтесь и пошли чаевать с бубликами и земляничным вареньем.