Текст книги "Паладины госпожи Франки (СИ) "

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

– А теперь, детки, тащите зелень, чтоб сильнее пахла. Эстрагон, укроп, лук, базилик тоже можно. Далеко не ходите, тут кругом заброшенные грядки.

Тем временем вскипела вода в котелке. Франка размяла комки в холодной воде, вылила белую кашицу в котелок. Ноэминь вымыла и искрошила травки и чуть погодя запустила следом.

Варево закипятилось, погустело. Девушка бросила туда еще и черствые хлебные корки.

– Вот теперь идите с ложками.

Получилось нечто кисло-душистое, с тонким запахом дыма, молока, луга и самую малость – живого человеческого пота.

– Это же хурт! Его надо обязательно разминать руками, магия вроде получается. Свежий и варить не надо, безо всего хорош. Ноэминь, а тебе тоже не случалось раньше его пробовать?

– Случалось, но было не так вкусно, – ответила та с набитым ртом.

– Вот и перенимай. Наше дело такое – бродяжье.

И в самом деле, они не застревали на одном месте и упорно двигались на север по горным дорогам и зыбким мостам через клокочущие потоки. Чем ближе к месту, откуда изошла война, тем меньше они ее чувствовали. Здесь уже успели залечить раны. И чем богаче становились поселения, католические и протестантские, тем меньший спрос был на грубую работу.

Они на ходу переучивались. Франка, как выяснилось, знала уйму песен: кальвинистские гимны с четкой и выпуклой мелодией, что с первого раза впечатывается в мозг, мощные григорианские песнопения, более современные – светлые и бесхитростные, как бегучая вода, и столь же неуловимые по мелодическому рисунку. Голос ее, ясный, но совсем «необделанный», был, однако, не очень в ладах со слухом. Тут выручала Ноэминь: вела второй голос, попервоначалу без слов, оттеняя и выправляя мелодию и украшая ее руладами. Пелось ей легко, как птице на заре.

А что же делал Яхья? Говоря кратко, он блюл. Охранял женщин на ночлеге, стоял на страже во время их выступлений и собирал со слушателей и просто зевак подать мелкой монетой. Всё, что зарабатывала наша троица, быстро утекало – на еду и постель, потому что ночевали они уже давно не на земле, тем паче и лето клонилось к исходу, и вечера чем ближе к северу, тем становились пронзительней. То на крытое крыльцо их пускали, то в хлев (тепло), то в сени (сытно, хозяева уж наверное что-нибудь лакомое вынесут), то на сеновал (верх роскоши!). В темноте дети прибивались каждый к своему боку Франки: Яхья – к правому, Ноэминь – к левому. Тихо переговаривались и мигом засыпали – слишком много миль и мыслей приходилось преодолевать днем.

Кое-что выходило наружу. Среди дня, когда Франка устроила большую постирушку у родника (вшей они береглись пуще, чем полиции нравов), к ним подошла, видимо, надеясь на объедки, полуодичавшая свинья – тощая, невообразимо чумазая, с брюхом, которое волоклось по земле. Ноэминь отпрянула, а Яхья в религиозном пылу стал нашаривать на земле булыжник поувесистей – залупить в бок нечистому животному.

– А ну, брось эти дела! – гневно вмешалась Франка. – Ты разве не видишь, что это мама? Она же внутри с поросятами.

Ноэминь внезапно возрыдала и кинулась через ежевичник – снова убегать. Ее спутники были, однако, уже привычны к вывертам ее настроений, да и флора здесь была неподходящая. Кусты были в человеческий рост и уснащены отборными колючками.

– Ты что, Минюшка? – Франка одной рукой усадила ее рядом на полянку, другой вытягивая шипы из волос и одежды.

– Я думала… Я всё время боялась, что у меня будет ребенок.

– Да что ты, у них лицо сразу делается иное, умудренное, и глаза в себя смотрят. Или… Она запнулась на полуфразе. – Постой! Ты, говоришь, боялась. Из-за чего? Что мы тебя прогоним или станем нехорошо обзывать?

– Это же стыд неимоверный для еврейской девушки. Для девушки вообще.

– Что ты, что ты, маленькая, это ведь самое лучшее на свете, когда у тебя дитя. Мы в Эрке говорим, что за это Бог матери половину грехов скостит. И уже не страшно тебе, что скажут люди… о другой половине.

Вдвоем они увели Ноэминь, совсем успокоившуюся и почти счастливую, к роднику, умыли и скормили ей половину наличного съестного припаса.

И шли всё дальше. Грубые, сложенные из дикого камня и вымазанные глиной халупы, суровые дома-башни и селения-крепости Высокого Лэна мало-помалу сменялись уютными домиками под рыжей черепицей, опрятными до ненатуральности. Здесь уже начинались Низкие Горы, пристанище англов.

Кто-то из нашей троицы открыл способ «напеть больше денег». Оглядевшись в поселении по сторонам – нет ли поблизости кого из чистой публики, Франка заводила, вместо священной или возвышенно-любовной тематики, – песни вагантов, смесь латыни с краткими площадными терминами, или бесконечные местные баллады, которые обыгрывали на все лады самое популярное на земле развлечение. Правда, в изобилии сыпались на певцов не только медяшки и серебро, но при случае и кое-что более увесистое.

– Вот еще одно преимущество католицизма над протестантскими религиями, – рассуждала Франка, поднимаясь с четверенек и увлеченно выплевывая придорожную грязь, что набилась ей в рот. – Нашего патера за версту отличишь от простых смертных по одежде и манерам, а вот ихнего пастора… Когда вглядишься и поймешь, бывает уже поздновато. Яхья, кассу не отняли, кажется?

– Цела. Золото тоже, понятно. Слушай, Франка, а почему я такой спокойный, вроде бы век с вами обеими странствую, и не стыдно ничуть за мое шахское достоинство, будто его и не было?

Она, смеясь, запустила пальцы ему в шевелюру:

– Философ ты мой! Да потому, что оно, это достоинство, теперь внутри тебя. Раньше оно было в одежде – а одежда истрепалась. В насурмленных бровях и крашеных губах – а они стерлись. И остался ты сам, какой ты есть. А уж этого у тебя вовек не отнимут.

– Кто еще философ-то, – пробурчал он довольно.

Еще одна беседа состоялась у них на подступах к городу Дивэйну, столице Низкого Лэна и морскому порту.

– Что там делать будем? – спросила в который раз Ноэминь. – Дивэйн. Гэдойн. Рвемся, как к земле обетованной.

– Осмотримся и попробуем добыть денег, чтобы сесть на корабль, – терпеливо пояснила Франка. – Я бы вас и дальше сушей вела, но на границе много войска. Водный таможенный досмотр не такой строгий.

– Трудно будет в большом городе, коситься сразу начнут, – подумал вслух мальчик. – Мы чужестранцы. Не сказать ли хотя бы, что мы все трое родня?

– Вот не знаю, за кого я тебя, Яхья, стану держать: для жены старовата, для матери – молода. Сказать разве, что ты грех моего отрочества, – шутливо ответила она и докончила уже на полном серьезе:

– Знаешь, давай лучше не будем хитрить. Еще попадемся.

На последней стоянке перед выходом в люди Франка придирчиво осмотрела свое воинство. Подавали им не только едой и деньгами, но и старой, ненужной одеждой, нитками, иголками и щелоком для стирки. Так что за время скитаний они уже не раз имели возможность поменять тряпье на тряпье, а в заплечных мешках, убористо сложенные, ждали своего часа выходные наряды. У Яхьи – темно-бурый камзол, широковатый в плечах, штаны и полусапожки со сбитым каблуком: наследство от чьего-то сына или брата, не пришедшего с войны. У Ноэми – замшевая безрукавка, длинная полотняная рубаха и шаровары, похожие на две юбки: парадное одеяние тюркской горянки. Остроносые туфельки она берегла и чаще бегала босая, поэтому они как были чуточку расшлепаны, так и остались. Но самый лучший костюм был у Франки: серая суконная юбка с фалдами, почти целая, с одной лишь потаенной заплатой у пояса, такого же цвета обтяжная вязаная кофта с высокой горловиной – англичане звали ее свитер, то бишь потник – и башмаки на шнурках, доходящие до середины икры. Так одевались на побережье Лэна дамы среднего достатка, и за эту справу было еще немного приплачено.

Дороги, ведущие к Дивэйну, были многолюдны весь день напролет. На подступах рос невысокий, но стройный сосновый лес с чахлой травой, пробивающейся сквозь толстый слой игол и людского мусора: опрятности деревенских жителей не было и в помине. Еще дальше как-то сразу начинались домики и домишки бедняцких кварталов, дешевые торговые ряды, таверны и постоялые дворы. А над ними нависали мощные стены и башни внутреннего замка.

Поесть в трактире или обжорном ряду можно было запросто, хозяева смотрели больше на деньги, чем на лица. Но вот пустить на ночлег нашу разношерстную компанию отказывались во всех гостиницах, даже самых клоповных.

– Ясное дело, – резюмировала Франка. – У мальчика цвет лица подгулял, у девочки нос дулей и волосы штопором, одна я сойду за белую женщину, если к профилю не придираться… Ну ничего. На худой конец попробуем загнать Яхьины золотые безделки. Попадем в кутузку – вот и ночлег!

Закончились их поиски, впрочем, относительной удачей: хозяйка одного постоялого двора смилостивилась и за медную полушку пустила их переночевать в конюшне эту ночь и еще следующую.

– Лошадь – животное благородное, – заметила по этому поводу Франка, расстилая ветхое одеяло на сене в виду пяти добродушных вислоухих морд. – Опять-таки от них дух целебный. Поэтому конюхи и живут долго, если их копытом не саданут.

– Значит, и мы все будем долгожителями – дальше конюшни нас в этом Дивэйне не пустят, – сказала Ноэминь. – А в Гэдойне что, по-другому?

– Иначе, девочка. Малость получше. Ну, давайте спать, авось завтра Бог пошлет нам удачу!

И в самом деле: с утра заиграло почти во всю силу позднее летнее солнышко, народ сделался поприветливей, и в Яхьиной тафье, брошенной к ногам, среди толстых медяков всё чаще стали попадаться тоненькие лепестки серебряных денежек. Однако стоило девушкам распеться, как явился отряд местной гвардии и на редкость весомо доказал им всем, что ради горсти мелочи не стоило нарушать общественное спокойствие.

– М-да, есть разница между победителями, уставшими от побед, и победителями торжествующими, – Франка массировала предплечье, в котором запечатлелся оттиск чужой пятерни, Ноэминь привычно хлюпала носиком, Яхья судорожно проверял наощупь невредимость сокровенных запасов.

– Так мы отсюда вовек не выберемся, Ноэми верно сказала. Что будем делать?

Франка переглянулась с мальчиком и вдруг предложила:

– Давайте проберемся в крепость, благо днем все ворота настежь. Там, конечно, шляется гарнизон, но зато жители побогаче и, может статься, не такие нервные.

За стенами, отполированными морским ветром и временем, под охраной мрачно-средневековых башен с бойницами, зубцами и выносными скворешниками отхожих мест теснились островерхие дома, вытянутые в высоту, крест-накрест перечеркнутые по беленому фасаду темными дубовыми балками, нависшие над улицей челюстями верхних этажей. Город, как и замок, нагонял на себя древнюю суровость и христианскую чопорность, и в лондонско-манчестерских туманах это бы ему сошло: но круглое лэнское солнышко рассыпалось радугой в стекляшках сетчатых оконных рам, наводило лоск на потрескавшуюся штукатурку, золотило черепицу, побуревшую от дождей и соли, превращало траву и мох в изумрудную россыпь – и сразу выдавало нежную и лукавую жизнь, что сохранялась здесь под спудом. То ехидная готическая горгулья подмигивала с карниза кирхи, то осколок мозаики с изображением стройного русалочьего бедра светился на фронтоне вполне респектабельной купеческой конторы, то пышная вязь букового узора над широкой дверью с немым красноречием вещала знатоку о том, что Бог есть источник несказанных богатств.

Франка выбрала уютную площадь на перекрестке трех улиц, чтобы при случае было куда сыграть отступление.

– Ну, Ноэминь, давай на пробу что понабожнее!

– «Этот день, этот день подарил Господь, подарил Господь на радость нам, на радость нам и веселие», – завела та своим бархатным, вкрадчивым альтом. Прохожие стали оборачиваться, кое-кто – подходить ближе. Здесь бы Франке самое время было «подпустить колокольчиков», но тут на площадь ввалилось с полдюжины верховых в черном бархате и сукне. У двоих на шляпах было по жемчужной нити, а на груди болтались массивные золотые бляхи – символ знатности в ее предельном воплощении.

– Смотрите, сэр Джейкоб, уже и менестрели завелись в славном граде Дивэйне, – произнес пухлый светловолосый юноша. – Мальчишка из гябров, девчонка – из гебров, а девушка…

– Прехорошенькая, как я погляжу. Ты каких кровей?

Говоря это, сэр Джейкоб сошел с коня и степенно двинулся к ним. Уныл, костляв и черен: натуральная обугленная коряга, – подумал Яхья с неприязнью.

– Я тоже еврейка. Знаете, из таких белокурых, синеглазых и с румянцем во всю щеку, – бойко проговорила Франка.

– Хотел бы я тогда переведаться с твоим папочкой! – ехидно заметил молодой.

– Сэр Эйт, из того, что это племя считает своими всех отпрысков по женской линии, еще ничего не следует, – миролюбиво сказал старший. – И как, многие к тебе липнут, белявка?

– Не так чтобы слишком, почтенный сэр. Я обычно говорю им, что моя любовь обойдется им дороже, чем они хотят.

– Похоже, они так понимают, что у тебя люэс, и с тем отваливают, – блондин громко хихикнул и подобрал повод, так как конь, прядая ушами, затанцевал на месте.

– Но я думаю, это не так, девочка? – задумчиво сказал темноволосый. – Вы бы не осмелились принести сюда с собой французскую болячку, за это у нас плетьми бьют, если не что похуже.

– Не так, конечно, – Франка, говоря это, искоса наблюдала за Ноэминью, которая робко подвинулась к сэру Джейкобу, снизу вверх заглядывая ему в глаза и полуукрадкой поглаживая пояс и оторочку его одежды.

– А тогда что же?

– О, об этом я спою, если господа позволят!

И она, не дожидаясь ответа, начала незнакомую детям мелодию, чуть однообразную, но гибкую и прихотливую, как азиатский орнамент:

«Зейнаб, свежесть очей! Ты – арабский кувшин:

Чем душнее в палатках пустыни,

Чем стремительней дует палящий хамсин,

Тем вода холоднее в кувшине.

Зейнаб, свежесть очей! Ты строга и горда:

Чем безумнее любишь, тем строже.

Но сладка, о, сладка ледяная вода,

А для путника – жизни дороже!»

Голос ее как бы раскрылся, точно бутон в солнечном луче, обрел силу и звучность, и нечто волшебное, чарующее появилось в нем. «Будто не она, а сквозь нее поет», – подумал Яхья.

Когда Франка кончила, сэр Джейкоб, стряхнув оцепенение, отправился было в карман за денежкой, но она, вежливо кланяясь и пятясь, отступила в первый же сквозной проход между домами, таща за собою Яхью и Ноэминь.

– А теперь, ребятки, драла, пока они не опомнились, – скомандовала она одними губами. – Торопимся медленно и степенно.

Они кое-как выбрались к воротам – не тем, которыми вошли сюда – и перешли ров и дамбу.

Позже, уже вечером, все трое сидели за столом в дешевой харчевне. Из очага валил горячий и вкусный дым, на закопченных потолочных балках играли свечные блики, сырная похлебка была душистой, а место в углу – укромным.

– Не пойму, куда мы вечно спешим? – пробормотал Яхья, оперев на ладонь потяжелевшую голову. – И этот чернявый сэр был скорее добр к нам, заплатить собирался.

– Дурень! Он и полез было за кошелем, а кошель – вот, – Франка под столом показала ему тугой замшевый мешочек.

– Ох. Ты украла тоже? Как…

– Не будем переходить на личности. Тем более, что я не договорила. Спохватившись, сэр Джейк сунет лапу поглубже – а там твоя золотая цепочка. Обмен удивительный и, пожалуй, не в нашу пользу: деньги у него сплошь серебряные, для милостыни, что ли. Вот и не нужно нам лишних треволнений, пусть без нас поразмыслит о том, что бы это значило. А мы завтра же купим себе место на корабле до самого Гэдойна!

– Сдался тебе Гэдойн. Только и слышим. Ну и кто ты в нем, спрашивается?

– Как кто? Вольная гэдойнская гражданка!

И уже в конюшне, дождавшись, когда мальчик отлучится по мелкой нужде, Франка сказала Ноэмини:

– Малышка, ну не используй ты свои природные дарования так неосмотрительно. В тот раз с чугунком – ладно, это скорее повод для юмора, немытую посуду тащить. Но нынче… Поимей в виду, я на тебя всякий раз не нафокусничаюсь!

– Франка, я ведь краду только если что без дела валяется и к тому же позарез нам нужно.

– Теперь не нужно больше ничего. Вот обещаю: теперь тебе будет дано всё, что ни попросишь. Верь мне!

– Верю. Как сказке, – Ноэминь крепче прижалась к девушке.

– Так ведь сказки и есть то единственное, что заслуживает веры. Ты еще это поймешь.

Утром вымылись в водопойной колоде, почистились, пытаясь выветрить из волос и одежды благородный запах конского навоза. Вид теперь был у всех троих едва ли не более достойный, чем у простолюдинов, что толкутся на городских окраинах и в порту, пытаясь зашибить деньгу на месте или отправиться за приработком в ближайшие окрестности. И с кораблем им вышло ну чистое везение: их пустили на борт галеры, приписанной к здешнему порту, которая на днях прибыла из самой Великой Британии и не далее как завтра должна была отплыть с остатками товара в Гэдойн, чтобы расторговаться. Это предприятие поглотило всю их расхожую монету и львиную долю пуританского серебра, но Яхья был горд: плывем не на вонючем барке-каботажнике, как-никак, настоящий океанский корабль!

После недельной болтанки – на море был штиль, а гребцы были ленивы – галера бросила якорь в гэдойнских прибрежных водах.

Про Гэдойн часто говорят, что это брат Дивэйна, но брат более северный и суровый. Вода холодней и чище, песок дюн – белее, сосны, которые из него растут – реже и раскидистей. Чтобы войти и стать в портовой гавани, нужен был лоцман: проводник и распорядитель. Поэтому капитан бросил якорь на открытом рейде, откуда видны были редкие дома пригорода. Франка упросила моряков переправить ее туда на шлюпке – с какой стати ее семейству попадаться на глаза таможенникам? Стало это… в общем, сумма была терпимой.

От шлюпки до берега дошлепали босиком, упали на песок чуть ошалелые от качки.

– Какой здесь воздух свежий, – нараспев сказала Ноэминь. – Тихо, только стволы звенят, как арфа. И всегда здесь так мало народу?

– Я такое место выбрала. Неподалеку рыбацкая деревушка, там, конечно, жизнь бурная. А здесь днем пристанище лодырей, ночью – контрабандистов. И того, и другого добра у нас негусто.

– Почему? – спросил Яхья.

– Потому что Гэдойн умеет торговать, и его бургомистр тоже.

– И съестным? – вмешалась девочка.

Франка улыбнулась:

– Ну конечно. Время второго завтрака, а если точней – раннего обеда. Двинемся-ка к моей дорогой столице, поищем кабак поопрятней.

Таверна, куда они зашли, была выдержана в совсем ином стиле, чем дивэйнские. На чисто отмытых полах зала – плетеные циновки, у камина – тряпочный коврик. Тяжеловесные столы и скамьи блестят, как лакированные, и на каждую скатерку водружен ветвистый шандал о пяти рогах, с восковыми, а не сальными свечами. Впрочем, в сам зал их не пустили: узким боковым коридором провели в помещеньице между ним и кухней, отгороженное с обеих сторон занавесками из пестрых бусин и палочек. Сквозь такие ты видишь всё, а тебя никто. Здесь же была и дверь – черный ход для обслуги и торговцев, снабжающих кухарок провиантом.

Народу было пока немного. Город был католический, день постный, пятница; поэтому из кухни волокли для гостей огромные сковороды, где из-под скворчащей яичницы стыдливо выглядывало севрюжье рыльце, мисы, откуда морская мелюзга: гребешки, ежи и огурцы, – испускала тонкие и пряные ароматы, кастрюльки с рыбным супом, густым и прозрачным, а на подносах – целые горы зелени.

Франка оглядела своих питомцев, глотавших слюнки, – и вынула маленький золотой.

– Вот, давайте уж кутнем, раз дороги нас поистерли, да не до конца, море пожевало, но хоть выплюнуло!

Хозяин меланхолично попробовал монету на зуб и удалился. Через минуту стол застелили белейшей скатертью. Еще через две – грохнули на неё охапку ножей, ложек и двузубых вилок (на последние Ноэми покосилась с недоверием, а Яхья – с чувством смутного узнавания: кто-то из послов на его глазах охотился с этой штуковиной на жареного барашка, чем вызвал у шахских придворных пароксизм тайного смеха). Еще через некоторое время перед ними водрузили жаровню на ножках, где внутри мерцали угольки, а сверху стояла накрытая крышкой сковородка. И блюдо, где среди курчавого салата лежало нечто темно-смугло-серое и длинное. И графинчик с золотистым напитком в окружении трех стаканов.

– Ой, это что, змея? – испуганно покосилась на блюдо Ноэминь.

– Змеи, лягушки и толченые в порошок кузнечики считаются мясом, и сегодня вам их даже в китайской харчевне не подадут, – хмыкнула Франка.

– А здесь и суны имеются? – поинтересовался Яхья.

– Восточный квартал. Там и суны, и сыны Ямато, и из земли Чосон, но все вперемешку и понемногу. Да вы попробуйте!

«Змея» была копченой, нежно тающей во рту.

– Это же угорь! – рассмеялась Франка.

– А в жаровне?

– На скаре, – поправила она. – Поглядим. Тресковые битки, наверное.

Но там в жиру шипели розовато-рыжие толстые ломти чего-то плотного в прозрачных прожилках, а рядом вроде бы круглые ягоды, а, может, бусины из сердолика…

– Это как, тоже едят? – снова удивилась Ноэми.

– Лопухи! Это красная рыба с икрой, самое здесь ценное. Соленой она, понятно, вкуснее, но, похоже, нерест прошел на днях, так и доспеть не смогла. А раньше хода ее ни ловить, ни заготавливать впрок не дозволено.

Когда дети поели (к рыбе подали и хлеб, и пряные травки, и земляные яблоки), Франка налила из графина все три бокала: себе до краев, им на донышко.

– Вино доброе. Не пьянит, а солнышко внутри зажигает. Такое можно и мне, и вам, будь хоть трижды пост. Заработали!

Дети разомлели и от вина, и от непривычной сытости. В зале тем временем засуетились: сдвигали столы, скатывали в рулон половики, убирали хрупкие и бьющиеся предметы куда подальше.

– Герцогская гвардия, никак, собирается пожаловать, – проворчала Франка. – Носит их!

В залу шумно вошли, потеснив прочих, молодцы в камзолах дорогого серого сукна и высоких сапогах со шпорами, девушки в широких юбках с лифом и алых пелеринах. «На шлюх не похожи, но и на служанок тоже, спокойно держатся,» – отметил про себя Яхья… Расселись за столами вперемежку, и началось жратвоприношение: прислуга снова потащила всё рыбное, и овощное, и винное. Всякий раз, когда под натиском очередного блюда распахивалась, постукивая и шурша, занавеска, пирующие поглядывали на нашу троицу со странным выражением в глазах.

– Доели, допили? – тихо спросила Франка. – Самое время вежливо удалиться.

Тут один из гвардейцев, похоже, самый главный, встретив ее взгляд, начал подниматься с места. Яхья, у которого оборонительно-отступательный инстинкт за месяцы странствий обострился до предела, подхватил своих дам за локотки и рванул через черный ход наружу.

Он зачем-то тянул их к берегу, краем глаза видя, что те подседлывают коней, оставленных у входа в таверну, и скачут им вослед. Понимал, что не уйти пешему от конного, и всё же бежал, волоча женщин за собой.

– Ну хватит, набегались! – Франка сердито выдернула руку, упала с разбегу и поднялась, потирая коленку. Повернулась ко всадникам, взяв детей за руки.

Гвардейцы, не доходя шагов десяти, остановились. Старший слез, подошел ближе, ухмыляясь с некоторой долей почтения. Поклонился:

– Ваша светлость! Супруг ваш уже неделю ждет возвращения вашего под родной кров. В коем уже всё наилучшим образом приготовлено к вашему приему. Благоугодно ли вам будет проследовать туда с нами?

– Не очень, но, похоже, придется, – раздумчиво начала Франка, глядя прямо ему в лицо. – Из-за вас в конечном счете у меня от почти нового башмака подошва отлетела. И пешком далеко не уйдешь с этой раззявленной пастью, и как я теперь в виду всего гэдойнского населения в седле поеду, да еще с моим лесным умением? Вот что: берите моих детей и езжайте, а я потихоньку босиком доберусь, дворами и огородами. Ваш официоз мне с приплатой не нужен.

В ее тоне, чуть гаерском, чуть сердитом, проглядывала на сей раз и неподдельная властность. И Яхья со сладким ужасом вдруг понял, что всё это – взаправду.

Часть II

ПАЛОМНИЧЕСТВА

Рассказ Френсиса

«Я, Френсис, раб Господа нашего Иисуса Христа, начинаю свое повествование. Веду я его изустно, ибо нет ни охоты, ни времени марать бумагу. И всё равно я должен сказать Богу обо всем, что произошло со мной, дабы Он поставил на этом Свою печать. Тогда это будет истинно.

Наш предок Ричард Роувер, быв при Генрихе Восьмом в достаточно коротких отношениях с милордом Кромуэллом, составил свое состояние почти теми же способами и почти столь же успешно, как и милорд, и после опалы последнего сохранил – если не прежнее высокое положение, то деньги и голову. Как оказалось впоследствии, это второе было самым существенным, ибо голова у него была светлая; особливо в том, что касается финансов. При королеве-католичке Мэри один из второразрядных Роуверов, не желая поступиться своею верой, отплыл за море, в некую страну, которая находилась подальше Майорки и несколько ближе Вест-Индии, и там, по слухам, укоренился. Мой дед остался и приумножил капитал, выгодно присоединив к своему недвижимому имуществу имущество родича. Во времена королевы Бесс и короля Якова богатство Роуверов удесятерилось. К слову, многие из нас – потомственные моряки, на что указывает наше фамильное прозвище, ибо в Англии если ты негоциант – то и моряк, а если моряк – то почти всегда капер или просто морской разбойник. Именно тогда многих наших единоверцев (как и вообще англичан) охватила жажда странствий и горячка открытий, и мы вспомнили про некую страну, где благополучно произрастал выходец из рода Роуверов. Проторил нам дорогу сэр Уолтер Рэли, в юности поэт и возлюбленный Величайшей Королевы всех времен и народов, а в зрелые годы – адмирал. Он сначала уверил короля Якова, что намерен искать золото Гвианы, а позже, разузнав все доподлинно, укрыл от того землю обетованную своею ложью. И тогда старцу отрубили голову на высоком помосте, объявивши его государственным изменником. Однако новые Роуверы возглавили его эскадру и отбыли на его флагмане по пути, что указал им Господь. С тех пор в Динан (так звались эта страна и архипелаг) отплывали самые дерзкие из нашего рода, и дух сэра Уолтера мог быть удовлетворен содеянным.

Далее, когда один из Кромуэллов по воле Божественного предопределения свергнул Стюарта и занял его трон, сей Лорд-Протектор вспомнил и о нас. Мы исполняли его волю на море, гибли, но побеждали, и золото всех стран текло в фамильные сундуки, обращаясь затем в пашни, дома и мануфактуры.

Меня воспитывали так же точно, как и всех молодых Роуверов: в любви к деньгам, кровавым столкновениям и широкому морю. Но я выродок из рода. Всю жизнь я тяготел к иному. В бытность мою еще почти дитятей отец мой затеял перестройку загородного дома в соответствии со вкусами знатных гостей, придворных и любимцев Веселого Монарха Карла, которых ему приходилось принимать. Среди прочих ремесленников он призвал и чужеземных скульпторов. И я заболел навечно и неизлечимо. Перед нежным и греховным миром Венер и Купидонов, Амуров и Психей, нимф и эфебов я бы еще устоял. Но жажда мять глину, плавить воск, снимать с гранита фаску теслом, более острым, чем клинок, высвобождать из дерева и мрамора заключенные в них формы… Таясь ото всех, я бегал к итальянцам, и они полушутя обучали меня азам и начаткам своего мастерства. Всё шло мне в руки и запечатлевалось в душе.

Года через полтора, когда отделка усадьбы была завершена, они уехали, а я бросился в покаяние. Но зараза во мне была неизгладима. Руки набухали от желания осязать, впиться в плоть камня, и она казалась мне более прельстительной, чем женская. Я и у штурвала отцова брига стоял, будто мял в руках податливую материю воды, и чертил путь на карте, словно борозду на крепком камне вел, – так горело во мне это недостойное для истинного христианина ремесло.

Будучи уже вполне зрелым юношей, задумал я поститься сорок дней, как Господь наш Иисус, чтобы он спас меня и указал мне путь. И вот уже на девятый день ко мне снизошел в моем полусне ясный голос, подобный веянию летнего ветра: «Жди вестей от берегов дольных, из земли незнаемой».

Тут как раз пришел из Динана с тремя галерами кузен мой Вулф. Его отца – и того уж едва помнили в нашей семье, а он вообще родился от иноземки: низкорослый и плотный, чернокудрявый и кареглазый. В ухе у него болталась золотая серьга с крупным изумрудом: подарок моряку от богини Амфитриты, пояснил он, смеясь всеми белыми своими зубами. И сразу стал в доме как свой: все полюбили его и все жаждали его общества. Разумеется, любовь эта подогревалась чужеземными гостинцами. Моей матери он преподнес меха диковинной красоты и пышности, отцу – кольчугу, тонкую и гибкую, как кожа (но и не всякой пулей пробьешь) и глиняную флягу с запечатанным горлом, где оказалось тягучее, с запахом чужих трав, вино цвета корицы. Еще я помню массивное янтарное ожерелье и такой же браслет, выточенный из цельного куска; трубы шелков, мягких и плотных, как шагрень; серебряные шкатулки и кинжалы из блескучей стали с инкрустацией из самоцветов; странные сухие варенья из сливы или абрикосов, скатанные точно свиток, и такие же с виду пластины соленой рыбы, красно-золотистой и тающей во рту.

– Собственная наша земля этого не родит, но мы сами – богатство нашей земли! – хвастался он и зажигал нас своим ликованием.

Когда Вулф уже нагостился и восстановил отцовы (да и дедовы, пожалуй) торговые связи, глаза его как бы впервые остановились на мне.

– А к чему у вас приставлен мастер Френсис, дядюшка? Румян и русоволос, как девица, а кожа бела и тонка, будто никогда ее в море солью не прохватывало. Навигации он обучен?

Ему ответили (чуть поколебавшись), что да.

– Он, как я понял, не наследник майората и за богатую невесту тоже не сговорен, вон какая у него физиономия постная и целомудренная. А мне нужен капитан для галеры со старым опытным шкипером и умелым экипажем, чтобы иметь там свой глаз. Не одолжите ли мне кузена годика на два? Соглашайся, Фрэнки! А если тебя потом осенит заделаться пастором, так у нас в Низком Лэне их как раз нехватка.

Так, полушутя, меня впервые в жизни сделали старшим на корабле «Прекрасная Флора» и, также впервые, я увидел Тихий Океан. Чудо из чудес, но на протяжении всего долгого по нему плавания он и впрямь был покоен. Штормило несильно, ветер был ровный и попутный – благословение Божье! В свободное время я учил языки Динана: все три наречия сразу, благо различия были невелики. В моем распоряжении оказались два-три томика местных стихов, довольно недурных, Библия на «эдинском» с параллельным переводом на английский, сделанным при дворе короля Якова, и судовой журнал, который велся на жуткой смеси моего родного наречия со всеми тремя динанскими диалектами: горным (лэнским), лесным (эркским), и степным (тем самым вышеупомянутым эдинским). Да и любой палубный матрос болтал на тамошних наречиях куда бойчее и охотней, чем на языке отцов и дедов.