Текст книги "Паладины госпожи Франки (СИ) "

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

– Я не могу больше быть доманом Зеркала, побратим, – сказал он как-то. – Меня не станут бояться.

Насчет последнего – не знаю. Бояться и его, и меня стали куда больше: даже Яхья. Наконец, Идрис почувствовал себя в силах ехать верхом, и мы смогли покинуть Дивэйн – сушей и на смирных конях: морской качки он бы не вынес.

Только во время долгого пути в Гэдойн выветрился у нас из ноздрей запах горелой плоти и перестал во сне уносить в безмерные дали гул гремучего воздуха, сжигающего все дотла. А вокруг сияло иное пламя, бесконечное и животворное: была в разгаре осень. И снова сентябрь был богат теплом, и янтарным солнцем, и багрянцем плодов и ягод.

Я вступил в Гэдойн, точно в знакомую с детства реку, забыв о том, что и в обычную воду нельзя войти дважды. То был уже иной город, не тот, в которой я мечтал остаться «надолго, навсегда». Наслышавшись сплетен о дивэйнском светопреставлении, гэдойнцы ожесточились и потеряли остатки былого благодушия. «Мало того, что нас ограбили и едва не сожгли на пару с Дивэйном, – говорили вслух и шушукались по закоулкам, – так еще, как и Дивэйн, под гябрского ублюдка норовят захомутать». Моя прежняя хозяйка с трудом и лишь по старой памяти согласилась принять меня к себе на квартиры: боюсь, ей мерещились рожки на моей тени или крылья летучей мыши за спиной.

Впрочем, я и не докучал ей своим обществом. Как и раньше, я ходил промеж двух государей (третий, отец Леонар, разъезжал по своим епархиям и усиленно вербовал новую паству). Дело это было для меня чреватое: в городе было неспокойно. Днем расхаживали по улицам некие молодчики в темном грубошерстном сукне и с топориками, подвешенными к поясу на петле – это вошло в моду после победы при Авларе, добытой стараниями «лесовиков». Были они явно, впрочем, не лесного корня, а из горожан и какого-то непонятного вероисповедания. Ночью католики учтиво резали пуритан, вымещая на них свой испуг перед покойным Эйтом, пуритане же оголтело защищались от католиков, их жен и малых детей.

Мирились все только затем, чтобы громить евреев. Почему иудейские юноши лишь защищали своих соплеменников, а не шли на христиан походом – не знаю. Кое-кого из них я мог оценить по достоинству во время прошлой кампании, позже герцог Даниэль охотно пополнял ими свою гвардию.

Самого герцога я заставал редко. Он был весь в хлопотах, и отнюдь не торговых: с небольшой охраной разъезжал повсюду, беседовал со своими сторонниками, умиротворял противников. Но то, что он тушил в одном месте, вспыхивало в другом, то, что он выпалывал – прорастало. Как известно, чиненое легко рвется, хотя зачастую не там, где поставлена заплата.

А в доме ины Франки, вокруг которого стояла двойная цепь ее охранников, было тихо, как на дне озера. В мыслях моих навечно запечатлелась картина: две женщины в широких светлых платьях сидят у распахнутого окна «музыкальной табакерки» и шьют, а палая листва влетает внутрь и, чуть покачиваясь, устилает вощеный паркет.

Удержать на цепи известного рода толки было невозможно, тем более когда Идрис поселился в своих старых комнатах рядом с «шахматным» залом. Зачем Франка ему позволила, будто нарочно искушая судьбу? Однако мне, когда я попробовал было вмешаться, сказали:

– Значит, тезка, вы тоже думаете, как все?

Я не посмел ответить.

– Ну, а тогда пусть я десять раз поклянусь, что мое дитя от Даниэля, а Идрис десять раз отречется от него – всё это будет напрасным колебанием воздуха!

Первой разрешилась от бремени Мариам. Ее Яхья, однако, не приехал поглядеть на первенца самолично. Умирал Саир-шах, и заботы государственного мужа вынудили его пренебречь тем, что он счастливый отец. Были присланы подарки: широкая колыбель из душистого можжевелового дерева, обложенная серебром, пуховые одеяльца, батистовые простынки, рубашечки и чепчики, игрушки из затвердевшего сока гевеи… Хватило бы на двойню.

Франке ее сын, появившийся месяцем позже, дался много труднее. Всё же она была старше, и силы ее во многом ушли на молчаливую борьбу с городом. Врач, который принимал роды обеих, говорил позже, что она, как ни странно, «переходила»: ребенок, только что появившись на свет, мог сразу же держать головку, поросшую темным пухом. Зато сама родильница долго еще не могла приподняться с подушек, и по-настоящему кормила обоих мальчиков Мариам, которая до того жаловалась втихомолку, что ее прямо-таки распирает от молока.

Герцог все те двое суток провел в здешней библиотеке, не показываясь никому из домочадцев на глаза, и сразу же объявил крепенького темнокожего младенца своим сыном. Это, разумеется, не поколебало общественного мнения: все знали, как он любил детей и как хотел иметь своего.

Идрис тоже имел дерзость прийти к ее ложу. Наклонился над запеленатым свертком, что лежал рядом с ней, провел рукой по крошечному личику и вывел с присущей ему четкостью мысли и с новым, застывшим выражением лица:

– Красивый мальчик. Хорошо, что ты не согласилась иметь его от меня. Я бы такого тебе не сделал.

Неужели он не кривил душой?

Теперь господин Даниэль навещал жену много чаще, хотя, по наружному впечатлению, не ради нее самой, а ради обоих детей, что теперь лежали рядышком в той самой дареной колыбели. Возился с ними, тряс погремушкой, и лицо его делалось грустным и нежным. Сын Франки был заметно крепче и живее своего «соколыбельника» и поэтому выглядел даже старше. Спал он сладко, плакал редко и по делу, а переливчатые, совсем материнские глаза смотрели на мир с улыбкой, удивительной для такого маленького человека. Впрочем, сын Мариам тоже был славный малыш, и незримый шахский венец ничуть его не тяготил.

Странное дело, но прошел уже месяц, и месяц тревожный, а матери и не задумывались о том, чтобы крестить младенцев. Отец Леонар по-прежнему пропадал где-то, а герцогу было недосуг вникать в эти вопросы. Может быть, на женщинах сказывалось влияние Идриса? Однажды я, к моему изумлению, был свидетелем их с Даниэлем разговора. Голоса были почти беззвучны, но можно было догадаться, что герцог в чем-то убеждает гябра, а тот резко, с видимой неприязнью, обороняется, Что было предметом их спора? Позже я думал о том непрестанно.

В тот злосчастный день, когда всё это случилось, горожане, видимо, сговорились и с полудня запрудили улицы и сады, прилежащие к особняку, а потом пошли сжимать кольцо, оттесняя охрану внутрь. Нашим гвардейцам дан был приказ никого не трогать, и верно: это бы распалило сброд еще пуще. (Кое-кто из наших спрашивал, где господин Дэйн. Но ведь «эти» пришли именно потому, что накануне он выехал встречать войска – по слухам, отряд эдинских драгун, конных пехотинцев. Пехотинцев «эти» не желали.)

И вот когда мирным жителям, наконец, обрыдло стоять, и орать, время от времени разбивая одно-два стеклышка в свинцовых переплетах бельэтажа, и мочиться в цветники, они начали требовать, чтобы бургомистерша вышла на балкон – был такой прямо над входом, едва в ширину ступни – и показала им того, кто, выросши, будет всем заправлять.

Всё это я пришел сказать обеим женщинам… и Идрису.

– Ладно, тезка. Пусть подождут. Я переоденусь, выну из бюро одну свою бумагу и выйду.

Воротилась она как-то очень быстро, будто готовилась к такому повороту событий заранее: в старом своем алом платье и синей мантии, уже потертой изнутри. Подошла к колыбели, где спали мальчики.

– Мариам, подай мне моего сына.

– Лучше возьми моего малыша Яхью, мама. Я верю, что с ним ничего плохого не случится, когда он с тобой.

– Если веришь – значит, и для моего нет опасности.

Франка нагнулась, легко подняла сына на плечо и пошла через все комнаты – не на антресоли, открывающиеся на балкон, как того с нее требовали, а на лестницу, которая вела вниз, в холл, мимо цветов и статуй, и – прямо на крыльцо. Идрис нашел мою руку и повел следом. Я понял, что это значит. Драться он мог и наугад, и голыми руками: впрочем, это я был в тот час без оружия, а он всегда прятал под кафтаном два тонких прямых кинжала.

Когда наша госпожа толкнула дверь свободной рукой, чернь инстинктивно отхлынула с крыльца: уважение к матери въелось в их плоть и кровь. Мы вышли сразу же после нее, остановившись по обе стороны арочного дверного проема.

Происходило нечто выше сознания этих людей; они это поняли и примолкли. И слова нашей Франциски пали в замершую толпу:

– Граждане гэдойнские! Посмотрите на меня. У меня две сути, и обе они истинны и не лукавы: я воин – и знаю, как легко можно отнять жизнь; я женщина и на себе испытала, как трудно получить ее от Бога и какое это непостижимое чудо. Вот он, мой сын. Герцог признал его, вы слышали об этом. Но от кого он, от мужа или от гябра – я вам не открою. Все дети в равной степени нуждаются в защите, все достойны любви и все – благодеяние Божие. И еще потому я держу это в тайне, что мой сын не будет здесь править. Вы устрашились того, что наш вольный город станет частью крепостной Лесной Земли? А вам не приходило на ум, что, напротив, всё герцогство, по завещанию моего супруга, будет вольной страной, не Даниэлевой и не королевской, а своей собственной? И тот, кто поселится на его земле и проживет год и один день, не будет уже ничьим рабом вовеки!

Стало совсем тихо. Я чувствовал, что мой ум мутится. Перед глазами плыли розовые пятна лиц, пестрые – одежды… Всю жизнь я провел рядом с ней, видел, как она, и Даниэль, и Лео, и… Идрис клали камень за камнем в фундамент грандиозного плана – и ничего не понимал!

– Смотрите все. Он, мой сын, еще не посвящен ни в одну веру. Он соединяет в себе все времена. И он – залог истинного времени и вашей свободы!

Мальчик, который до того спокойно глядел на заходящее солнце, видимо, устал и отвернул головку, приклонив ее на плечо матери. Она, легко вздохнув, заслонила ее рукой, будто от шума, или яркого света, или небесного ветра…

И кто-то, видимо, припомнив, как в былые времена присягали на верность, положил к ее ногам свой меч.

Набежали стражники, слуги, нянюшки, Мариам, ребенка бережно приняли из ее рук и унесли. Толпа стала понемногу таять. Наконец, на крыльце остались мы трое.

– Вот и всё. Ты победила, – сказал Идрис.

Она толкнула меч носком узкого башмака.

– Хорошая шпага. Что же хозяин ее не подобрал, постыдился? Тезка, возьмите пока себе, а то нынче безоружный что голый.

Я поднял меч и заткнул за кушак.

– Победила? – продолжала она. – Отец Леонар как-то сказал присловье. Дьявола надо убить трижды: в отце, сыне и мелкой поросли. Ты верно сосчитал наши победы, Барс?

Теперь мы почему-то вышли за ограду и неторопливо шествовали по пустынной улице: Франка в центре, мы – по краям, поддерживая ее. После родов, лежания в постели и сумятицы сегодняшнего дня она как-то сразу сникла.

– Напрасно мы вышли сюда, в парке за домом было бы уютнее, – помнится, начал я фразу.

И тут над нашими головами жестко просвистела стрела, положив нас наземь. Это было четверо молодчиков из тех, что расхаживали по городу с топорами, но сейчас секиры были у них на нарукавных значках, бело-красных, а в руках они держали взведенные арбалеты. Должно быть, прятали их в кустах, дожидаясь, пока люди разойдутся.

Всё бесполезно, всё прахом… Как никогда остро я чувствовал, что мы трое – одно: Франка – тезка – побратим. Меч у меня за поясом, ножи за пазухой Идриса – только уже не поспеем вытащить.

– Вот они, те двое жидов, что палили христиан у Авлара и в Дивэйне, а нынче всем нам приспособили своего сынка-жиденка, – заговорил один голосом ожившей пивной банки, подумал я чужую мысль. – И с ними еще третий, предатель своей нации, никудышный британец и слюнтяй. Сейчас мы вас будем убивать. Хотя ты, гнида белобрысая, – ты можешь протянуть еще часок. Поди сюда, будешь заложницей на время, пока мы не уберемся из города. Авось и нам, и тебе подфартит: чего доброго, даже отпустим на радостях!

Я увидел, что пальцы Франки и Идриса сплелись в мимолетных иероглифах. Прощанье? Она поднялась и пошла туда, склонив голову и чуть покачивая бедрами, как танцовщица. Я еще удивлялся, как неожиданно легка и безмятежна ее поступь, невзирая ни на что, как она дошла до арбалетчиков и слегка приподнялась на носках, будто начиная пируэт…

Сломанная спица. Мгновенно пережатая шейная артерия. Удар сабли, что раздвоил железный брус, – вспыхнуло в моем мозгу. Она раскрутила себя на одной точке, как волчок, и ударила одного из парней обоими кулачками в переносицу, а другого – ребром башмака в висок. Оба упали в корчах. Тогда она крикнула, резко, почти визгливо, и Идрис, почти еще лежа, метнул ножи с обеих рук. Двое других стрелков нажали на спусковые крючки – но тотчас же один покатился со сталью в горле. Его сотоварищ вскинул свое оружие, первая пара тоже кое-как поднялись против меня – но я уже был рядом, чтобы колоть и рубить.

Я гнал их, ошалевших от свинячьего ужаса, по переулкам, и тройная сила и ярость жила во мне, и кровь их пала на мою душу, но это было всё равно.

Потом я воротился. Идрис был давно мертв, и прежняя летучая улыбка застыла на его губах. Ина Франка была еще жива. Она стояла на коленях, как тогда у корабельной мачты, и кровь заливала ей подбородок и грудь. «Попадаешь, куда хочешь, быстрее, чем тебе хочется», – по-дурацки вертелось в моей голове, когда я пытался удержать ее огрузшее тело и скользил вместе с ним по мостовой.

– Френсис-Идрис, тезка, прощай пока и не тушуйся, – пробормотала она, придя в сознание на долю мига.

И добавила совсем уж непонятно:

– Вот и славно, что на сердце шрама не будет.

Когда явились люди, я лежал ничком перед моими мертвыми и кричал им что-то несвязное.

На следующее утро герцог Даниэль въехал в свой город бок о бок с епископом-кардиналом эркским, оба в панцирях и шлемах. Войско их вливалось в пригороды по всем улицам и в крепость – через все ворота. Стратены держались в седле с отточенной грацией, лица их были непроницаемо жестоки. Все они всё знали. Говорили, что отлов «топорников» начался еще на подступах к Гэдойну, но в нем самом они не тронули ни одного простого обывателя.

Мою госпожу и моего брата отчитали, отпели и похоронили в склепе со всеми возможными церемониями всех религий. Прощание заняло двое суток, шествие растянулось на полгорода. Я в них не участвовал, боясь, что меня одолеет не столько скорбь, сколько ненатуральное спокойствие обоих наших вождей. И всё же постепенно я опять потянулся к ним за беседой и утешением.

Господин Даниэль через неделю после похорон наткнулся на меня в окрестностях своей кунсткамеры и зазвал внутрь.

– Ну вот, – сказал он, вежливо глядя как-то и не мне в глаза, а в Божий свет. – Дела устроил, бумаги подписал. Имущество – меньшая часть мальчику, большая – духовной власти: церкви в лице нашего отца Леонара. Светская власть в городе – переизбранному совету купеческих старшин, в Лесу – старцам и старицам Юмалы. А сам в монахи постригусь либо в бродяги подамся. У нас, католиков, оба эти ремесла, к счастью, совместимы.

Я спросил, на кого он намерен оставить сына… госпожи Франки.

– Уж лучше опекуна и воспитателя, чем наш сановный иезуит, для детишек не придумаешь, – чуть улыбнулся он. – Так что впредь задавайте вопросы лично ему.

Что я и сделал, разумеется.

Отец Лео принимал меня в приснопамятном богатырском кабинете, который – хотя бы по наружному впечатлению – гораздо более подходил ему, чем прежнему владельцу. Мы много беседовали, вроде ни о чем, но всё же клубки противоречий как бы сами собой распутывались, болезненные складки на душе распрямлялись, и прежнее здравомыслие понемногу возвращалось ко мне.

Однажды, расхрабрившись, я спросил у него:

– Не пойму, как у ины Франки достало силы вырвать из груди стрелу. И зачем? Только ускорила свою кончину.

– Не стрелу, мастер Френсис, а метательный кинжал. И не достало бы духу, вы правы, если бы то не был один из Идрисовых. Она не могла позволить, чтобы он догадался, что убил ее, если паче чаяния сам останется жив.

– Идрис, оглохнув, мог бросить свое оружие только на громкий голос, и голос тот был ее, – вспомнил я.

Ну конечно, я ведь видел, как они договаривались. Ручная азбука слепых, последняя его выдумка.

– Конечно, они готовились, ибо угадывали оба, что могло на них обрушиться, – произнес мой собеседник. – И намекали мне об этом.

– Оба, – повторил я и по аналогии с ранее не высказанной мыслью спросил:

– Скажите, отец, а от кого всё-таки ее сын, от Идриса или от Даниэля?

– Хм. Что называется, вопросец в лоб, – он растерянно улыбнулся. – Любому, кроме вас, я бы отказался отвечать или попросту соврал, взял бы грех на душу. И не то чтобы я связан тайной чужого покаяния, на исповеди этот вопрос вообще не возникал. Госпожа наша не считала это – что бы это ни было – пятном на своей совести.

Однако оба они с герцогом не хотели ясности. Чтобы ее сын не числился ни наследником герцога, ни преемником Идриса. Теперь уже никто не оспорит завещания Даниэля, а то почитание, которое оказывали Идрису его огнепоклонники, естественно обратится на Яхью, сына властительной каханы из их народа. Вот и не будем вносить ее, эту ясность: пускай остается как есть.

– Да-да, я припоминаю одну оживленную беседу. Даниэль ссорился с гябром, точнее – гябр с Даниэлем. Из-за фальши своего положения, – пробормотал я. – И слова Идриса, что то не его дитя… Но ведь все знали, что герцог неспособен стать отцом.

– Экий вы навязчивый, сударь. Придется вам и последнее выдать. Уходя в монастырь, наш скромник сдал мне по списку десятка два своих добрачных бастардов, о которых они с женой пеклись до самого конца. В супружестве ничего на стороне уже не возникало, хотя виноватым он себя, я думаю, чувствовал.

– Да-да. Песня на слова Шекспира… Вот оно что. Но тогда почему его законный сын появился так поздно?

– Сам не знаю, что было на уме у Господа Бога, мой милый. Может быть, он заботился о том, чтобы проект Даниэля воплотился без сучка и задоринки. Или вот еще что. Я слыхал одну молитву, которую тогда не понял напрочь. Кати не хотела, боялась иметь сына по плоти: нечто удивительное, непостижимое должно было быть в нем. А когда он уже играл у нее внутри, она именовала его «мой сын от троих». От Даниэля, Идриса и меня, что ли, от троих ее паладинов? Или от Триединого Бога, Которого в Лесу чтят в виде двух рук, что держат дитя? Хотя он пока обыкновенный малыш, только очень крепенький и красивый, как сам Даниэль в юности. Странно: в нем и впрямь угадывается нечто от Идриса, а может, и от вас… Ладно, все это чепухня и досужие домыслы. Главная моя головная боль – что делать с верховной властью, что так вдруг и со всех сторон на меня свалилась.

Я не вполне его понял, однако выразил уверенность, что и с этим он совладает так же успешно, как и со всем в своей жизни.

– Да я и не пытался ни с чем совладать! – воскликнул он. – Напротив, жил во все тяжкие. Почти не думал о своем священстве, а если и приходило оно в голову, то в самые неподходящие и курьезные моменты. Изображал благородного разбойника. Побывал в няньках и свахах. Шаманил помаленьку. Носил доспех, и рубился, и лежал рядом с красавицей на белых простынях и в белых снегах. Куролесил, одним словом. И вот надо же – каждое мое деяние обрело смысл и каждая скрепленная мною клятва – завершение.

Он уже подзабыл о моем присутствии и вещал в пространство:

– Этот благословенный архипелаг, подчиняясь Святому Престолу духовно, светски будет от него независим. Мы задорого купили у Папы Римского соизволение сделать из Великого Динана – и Леса, и Гор, и Степи и даже Сухой Земли – ссылочное место для патеров, не поладивших с курией. Вот, к примеру, мой старший собрат по коллежу, преподобный Тейар Дешарден. Его намереваются упечь к сунам. Зачем? Он по наклонности рудознатец, ему самая отрада в лэнское недро погрузиться. Глядишь, выкопает новый минерал или новую теорию. Выпишу непременно!

Помолчал и продолжил, видимо, почувствовав, что я, как прежде, сижу и внимаю:

– Хотел бы я знать, понравится ли им то, что я буду здесь делать. Земная жизнь постоянно увечит прекраснейшие наши замыслы, и моя Кати, а особенно мой Барс вечно бились лбом об это несоответствие земной мечты ее воплощению. Быть может, поэтому их совместное пребывание в Гэдойне, а и еще раньше – в Лэн-Дархане и стало поединком двух воль, скорее – своеволий? При всей тяге друг к другу, которую они маскировали умными разговорами… Так и я – всю жизнь тянулся к нему, и спорил, и восставал, но любил, как никогда не любят женщину. Да ведь и вы тоже, Френсис?

Я не ответил. Как сейчас помню: мы с Леонаром восседали друг против друга в широкообхватных креслах, прислуга впервые растопила камин не бутафорскими дровами, а углем, и алые огоньки порхали между черных глыбок. А у меня волосы на загорбке поднялись дыбом от внутренней дрожи: как въявь, показалось передо мною молодое, изменчивое и пленительное лицо моего брата, моего «второго я», и иглой пронзила мое сердце невозможная и уже невоплотимая любовь».

Письмо Франки

«Ваше просвещенное преосвященство! Папа-Лёвушка!

Я напишу это послание, залью сургучом и пришлепну всеми имеющимися в моем герцогском распоряжении печатями. Если вам придется его читать, значит, меня уже не на этом свете и это моя последняя исповедь. Каюсь, я нарочно пренебрегала ею последние месяцы. Понятное дело, вы не растреплете моих секретов, только вам до поры времени и самому знать их не стоило. Чего уж там, смерть – дело житейское: в конце концов вы как раз ее – судьбу мою – и видели там, в древнем цирке, когда напились колдовского напитка и уснули близ моих ножек.

Моя беда в том, что на меня обрушились все мои лжи во спасение, все житейские ухищрения и политические уловки – и сразу. Мой уговор с мужем играть в нелюбовь, щадя то ли мою материнскую, то ли его отцовскую репутацию. Моя шальная влюбленность в Идриса. Пока это длилось, я не раз припоминала ваши слова о том, что истинная любовь не должна стремиться овладеть своим предметом. Но у женщины, в отличие от вашего пола, это отдача, расточительство, самозабвение дара – и поэтому куда больший соблазн: пусть даже он остается в мыслях, как у меня.

Что еще вменю себе в вину? То, что я когда-то всклепала на себя происхождение из «Народа Книги». И то, что я выменяла у гябров их секретное оружие на чужое побратимство и чужую душу – добро бы свою. Но хуже всего была игра против Аргалида на стороне Аргалида.

Если человек повинен впустить в мир зло, он должен быть готов и к тому, что оно обернется против него – и тогда ему придется бросить всё, что он имеет, – и любовь, и жизнь, и то, что дороже жизни, – дабы закрыть брешь. Это мне и предстоит.

А всё-таки я довольна тем, что сделала в здешнем непутевом мире, и более всего – своим тройным уловом. Вы с Яхьей разделите, наконец, светскую и духовную власть, которые не вполне по установлению держал в Горах Однорукий Саир. Вы притянете к себе Юмалу и цианов, он – гябров: и так будут соединены обе створки Раковины. И не будет у вас в будущем ни диктатора Эйтельреда Аргала, потомка проклятого рода, ни женщины, которая хотела творить добро, но всё совершаемое ею низвергалось в бездонную пропасть Хаоса…

Ох, простите, я подобралась к самому главному, к тому, о чем вы догадывались и во что никак не могли поверить; и, похоже, снова пытаюсь увильнуть от прямого объяснения. Вы ведь обращали внимание на эпитеты, которыми в Лесу, да и вообще в Динане, награждают Иисуса? Звездный Странник. Лунный Пастух. Небесный Бродяга. Он идет от одного мира к другому и во всех воплощается, соединяя их в Себе. А друзья Его, веселые нищие и отважные святые, получают свободу передвигаться в разных временах и протяженностях, которые для обычного человека намертво отгорожены друг от друга. Или он так думает, что отгорожены. Ну так вот, я тоже этот самый… Странник. Только не пугайтесь, папочка. В сущности, каждый из нас немножечко лошадь… тьфу, Бродяга и тэ дэ. И вы тоже. И Даниэль. И в потенции – наш Френсис-Идрис.

Штука в том, что жизнь человека – аккорд, в котором он, в силу своего несовершенства, слышит одну ноту. Мы живем во многих мирах, «верхних», «нижних» и просто земных. Может быть, это и есть чистилище – лестница Иакова и вдобавок Дантовы семь кругов ада, и семь небес – миров Аллаха. В смысле того, что так это отражается в грубом – и не очень грубом – человеческом восприятии. Так вот, Франка одновременно чувствует по крайней мере две ноты и два мира. Или, скорее всего, деревенская девочка там, под надвратной башней Лэн-Дархана, погибла, и от светлой нити, которой была ее жизнь, в ткани бытия осталась прореха, выдернутая, как в мережке, строчка, куда продели жизнь воительницы, оборвавшуюся от сабельного удара в сердце…. Но вот та воительница была из будущего, и притом – не вашего здешнего, иначе бы ничто не удалось. Франка-Танеис. Я это поняла, когда увидела Статуи. Только во времена Танеиды Эле, Кардинены, они были открыты. Поистине, сюжетец для шевалье Сирано, если не для сэра Джонатана Свифта: пришелица надевает на себя чужой облик и всё-таки чувствует, что он ее собственный аж до последней родинки!

Ф-фу. Ерунда, правильно? Это надо чувствовать в себе, а не рассказывать. В общем, считайте, я объяснила, как могла, а до непонятого сами авось дойдете.

Теперь о вещах приятных и успокоительных.

Я думаю, мы с Марией-Ноэминь верно сделали, что не окрестили своих сынишек почем попадя, а решили дождаться лично вас. Я лично, по своей религиозной неискушенности, вечно изумлялась, что попы, в равной степени католические и протестантские, крестят не столько во спасение и искупление грехов, сколько «в церковь», и хочу, чтобы в таком случае это была ваша личная, так сказать, церковь. Добрая и «всехняя», как мы говорили в детстве.

А теперь прощайте. Любите моего сына! Берегите побратимов: тезку – от беспутной чувствительности, Идриса, если приведется, – от слома его судьбы! Молитесь за моего любимого!

При сем остаюсь навеки ваша -

Франциска-Екатерина-Танеис-Розабельмунда Гэдойне.»

Эпилог

Рассказ Френсиса

«Той порой уже приблизилась самая неподдельная осень: бесцветная, холодная и промозглая. Конец ноября. Гэдойн, укрощенный Франкой, взнузданный и оседланный Леонаром, оцепенел, не видя перед собою пути и ошеломленно пытаясь осмыслить происшедшее. Хотя корень вражды был подрублен, погромы и грабежи тихой сапой продолжались. В них принимало участие отребье обеих христианских вер. «Братья» патрулировали улицы, но спасало это не всегда.

В это время я приобрел обыкновение вечерами прохаживаться под мелким дождем, обрядившись вместо траура в свой старый, английского еще шитья черный костюм без отделки, что придавал мне вид заправского ханжи. Те, с красно-белыми нашивками, легко бы могли принять меня за своего единомышленника, думал я с горькой иронией.

Сеялась мерзкая морось, хлюпала под башмаками тощая грязь, и в душе моей стоял всесветный плач. Не о Франке: она исполнила свое предназначение и ушла во славе. Об Идрисе.

Как он был всегда открыт и доверчив со мною! С какой радостью объяснил бы мне любые свои тайны, если бы я захотел прислушаться к нему! А я молчал и замыкался. Даже и не подумал о нем ни разу как о брате, даже и Френсисом-то назвал только однажды, когда мы оба приносили клятву.

Невосполнимо. Нельзя обернуть вспять. Никогда больше не почувствую я себя единым целым с ними обоими, потому что оборвал нить. Тезка – Френсис – побратим. Не войду уже в эту реку, чтобы омыть стопы и утолить жажду…

– Господин, помогите моему отцу! Он умирает.

Из темноты выступила фигурка, то ли девичья, то ли детская. Я вгляделся: из тех самых, за которыми идет сугубая охота.

– Что там у тебя, женщина? – спросил я.

Ну конечно. Отец вышел «за стены» – не гетто, так своего квартала: взыскать долги, не иначе. Когда уже возвращались, у него внезапно схватило сердце. Девочка оставила его в одном из закрытых двориков и бросилась искать помощи.

– Веди. Это близко? Ты хоть помнишь, где?

Да. И как на грех, ни одного патруля в виду! К счастью, хотя бы врач жил неподалеку, один из тех, что натурализовались в Гэдойне еще со времен «зеленого огня». Я объяснил девице, что сначала мы забежим к нему и захватим с собой.

Легко сказать «забежим»! Стоило ей сделать несколько шагов, как стало ясно, что она охромела: еще раньше второпях подвернула ногу, да так, что теперь, после пробежки, и ступить на нее не могла. Тогда я подхватил ее на руки и пошел быстрым шагом, всё время ощущая на своем плече ее рожицу, мокрую от дождя и слез, и чувствуя, как щекочут мою шею тугие кудряшки.

Врач от моего стука в окно мигом проснулся, еще быстрее собрался (сумку с лекарствами и инструментом он держал в изголовье постели) и побежал следом за нами. Старик, как обнаружилось, лежал на приступочке под навесом и даже почти не промок от непогоды. Его не только никто не тронул (он вообще никого не видел), но, вопреки ожиданиям, и от сердца у него отлегло. Встать и идти он, конечно, не мог. Врач дал ему выпить настойки валерианового корня и пояснил:

– У него разрыв сердца, совсем небольшой. Я схожу за людьми и носилками.

Конечно же, старика перенесли ко мне: у врача ютилось добрых полдюжины бесприютных пациентов, может быть, той же нации, что мои гости, а может, и другой.

– Он сейчас вне опасности, однако рядом с ним надо быть неотлучно, – заявил врач. – Если станет хуже, один из вас спешит ко мне, а другой…

Тут он соизволил заметить, что я так и таскаюсь с девицей в объятиях, извлек ее оттуда и наложил на больное место тугую повязку. Надавав напоследок уйму предостережений и советов, касающихся сердечных дел, он удалился.

Так протекла наша первая совместная ночь.

– Что же ты, голубушка, вслед за отцом увязалась в такое разбойное время? – спросил я.

– Ой, я побоялась отпустить его одного. Вы же видели, он давно прихварывает, и вообще вдвоем не так страшно. Я ведь жуткая трусиха, господин!

Я посмотрел ей в глаза. Выражение их было робким, веки припухли и покраснели, да и вся она оказалась не слишком хороша собой: носик тяжеловат, губы крупноваты, подбородок мал, а слезы отнюдь не красят женщину, что там ни говори. Как и Ноэминь-Мариам, она ждала своего часа, чтобы расцвести от первого касания радости.

– Ну что ты, – возразил я. – Ты очень краси… храбрая. Как тебя звать-то?

– Руфь. Рута по-здешнему.

– Моё любимое имя. И как раз подходит к случаю, верно?

А в сердце моем слагался новый гимн:

«Слава и хвала безоглядной отваге еврейских девушек!

И той, что в лихой час попросила помощи у первого встречного;

И той, что из любви к свекрови пошла за нею в чужую землю,

И легла у ног незнакомца, и сделалась прародительницей дома Давидова;