Текст книги "Паладины госпожи Франки (СИ) "

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

– Скорее – к большему куску хлеба в руках соседа.

– Адам по своей природе сходен с Богом.

– Странное рассуждение для мусульманина… Пусть так. Однако все его деяния упираются в невидимый потолок, и сфера его власти замкнута вокруг него. Он еще не сделался творцом на великой земле.

– Потому что над ним тяготеют и въедаются в его родовую память века нищеты. Освободите его, верните бедным то, что накоплено благодаря их усилиям.

– Допустим, я и мой Дэйн так и сделаем. Не будет моего дома и сокровищ, спасенных моим мужем. Не воплотится в явь новый Лэн: не сбросят свои покрывала колоссы в подземном зале. Искусство и культура держатся, грубо говоря, большими деньгами. А ваши любители корок и рогож… ах, это в идеале?… так вот, если им хватит разума не проесть деньги, понастроят себе хижины на месте дворцов. Чистенькие, светлые, просторные – но хижины! И не будет ничего, поднимающего душу ввысь. Так, как вы мечтаете, жили ученики мага Маздака. Такими были первые, самые лучшие из христиан, однако они к тому же видели Новый Иерусалим в небесах. Вы уверены, что ваши равные, равно бедные совершенные люди смогут увидеть там что-либо помимо большой хижины… или пустоты?

Она виртуозно корчит из себя аристократку, моя Катинка, так что моя внутренность не выдерживает и я вмешиваюсь:

– Говорят, что у некоторых народов Вест-Индии не было царей, но были дворцы и храмы, которые возводились во время, свободное от полевых работ.

– Царей не было – так были земные боги. Белые Инки эти. А это, кажется, еще хуже демонов, одухотворенных стихий вселенной, – легко парирует Кати мой неудачный выпад.

– Вот, вы признаете и сами, – Идрис поднимает на нас свои серебристо-серые глаза, полускрытые нежными веками. – Создает на земле грандиозное лишь владетель, царь, тот, кому под силу принуждать и грабить. Отдайте труженикам то, что они заработали, и у вас больше не будет возможности роскошествовать.

– Да зачем им оно всё до капельки, помилуйте, Барс, – Кати машет на него ладошками. – Что это за работник, если подчистую съедает плоды своего труда? А что на излишки всегда находится лишний рот или чужая цепкая горсть – таково земное устроение, увы; ибо миром овладела злая сила хаоса.

– Если таково мироустройство, почему бы не изменить его, чтобы в корне подсечь несправедливость? Вы помогаете нищим, лечите увечных, но это лишь благие порывы, капля в море, от которой его соленость не меняется. Даже здесь, в вольном Гэдойне, много несчастий. А ведь можно творить добро последовательно, целеустремленно – и разумно.

О, он умеет обаять, Идрис! Так он и меня обаял когда-то. Воплощение исконной христианской мечты – это всегда ошеломляет воображение настолько, что уже перестаешь понимать главное: Мир Божий – это не обстоятельства, а сами люди. Его кирпичи не из глины, его блоки не из кремнезема. Они – живые. Пастух Гермы это понимал получше иных прочих. Слава Богу, что из Барсовой риторики повыдохлась былая страсть, и пленяет он теперь голой логикой, которую выдает за истину. Ох! Сколько их, считающих, что истина прежде всего должна быть логичной, добро – рациональным. Но такими – их легко обратить в свои противоположности. Ведь по видимости нет ничего более неразумного, неуместного, шутовского, чем добро, настоящее бескорыстное добро. Ну, а величайший логик – это, как известно, дьявол, и неспроста его так именуют. Вот уж у кого всё взвешено, измерено и разложено по полочкам, в отличие от Бога, того Бога, одно из имен Которого – Истина, Истина ослепительная и провокационная, Истина, взламывающая наше сознание аки тать…

– Подсечь в корне, – задумчиво повторяет меж тем Кати. – Истребить семя зла. До чего легким это кажется! Вместо того, чтобы уничтожать болячки общества по одной, ликвидируем их первопричину… Знаете, какое самое радикальное средство от, простите, вшей? Голову отрубить. Вот именно. Как бы и ваши опыты мироустройства примерно этим прискорбием не кончились: жалко будет это самое устройство.

Ну как, похоже на флирт? Ничуть, говорю я. Только мне и еще кое-что приходит на память.

– Драгоценности, и те носят печать преступления, – говорит Идрис, касаясь ее ожерелья. – Белый жемчуг – слезы, рубин – кровь, алмаз – пот, что выступает от непосильных трудов…

– Пиитические сказки, мэтр. А что плохого вы углядите в сапфире? Или изумруде?

– Ты забываешь, что я не могу глядеть, как вы. Я слеп, Франка-кукен.

– Нет. Если бы я забыла, я сейчас подвела бы тебя к зеркалу и сказала: гляди! Ты кладешь на земную красоту клеймо позора, а сам – живое ее воплощение!

А теперь убеждайте меня, что я не законченный олух еще почище кое-кого из вышеупомянутых…»

Рассказ Френсиса

«Прошлый раз я не описал музыкальную комнату моей госпожи, далеко не такую обширную и высокую, как зал в герцогской башне, но с не менее прекрасной акустикой. Ее поэтому именуют табернакулой, то бишь, дарохранительницей, или, по-простому, табакеркой. Потолок здесь украшен гипсовой лепниной, на стенах, обтянутых бледно-кремовым шелком, висят позолоченные бра, оснащенные витыми ароматическими свечками. Ясным зимним днем солнце проникает внутрь через три узких стрельчатых окна и кладет игривые блики на гнутую резную мебель, обтянутую вишневым бархатом, и на теплую белизну стен и потолка. Королевский клавесин, по-французски рояль, и тот здесь белый с переливом, как внутренность жемчужницы.

И вот именно тут, на одном из деликатно устроенных диванчиков, обычно восседает Идрис с лютней в руках и пощипывает струны, пока одна из фрейлин тренькает на клавесине какую-нибудь мелодию. Рядом с ним или напротив Франка подпевает ему, а на его лице различные мимики сменяют друг друга и скользят, подобно тучам на ветреном небе… Эти двое сами по себе – сущая раковина, замкнувшая створки, и, по-моему, им нет дела до того, что говорят извне.

А я-то знаю об этом побольше.

Гэдойн любил своего бессменного бургомистра и был вежливо безразличен к его жене, вечно где-то странствующей, хотя отблески любви ложились и на нее. Однако постепенно добрые граждане уразумели, что составляют одно целое с Даниэлевым герцогством и вот-вот потеряют свою вольность. И в этом ключе уже по-другому стала восприниматься слава, которую госпожа Франка снискала себе в чужих землях, и победа, что ее усилиями прошелестела мимо, и богатство, что потекло по усам, не попавши в гэдойнские ротики. Единственное, что утешало обывателя, – отсутствие наследника герцогского титула.

Счастье для ее светлости, что она неплодна!

Обо всем этом я размышлял, неторопливо бредя по комнатам и комнаткам дома Франки близ музыкальной табакерки. Скорее всего, дамы и кавалеры пребывали внизу, Идрис вообще там обитал (тюркская привычка: теплее зимой, прохладнее летом); ибо я никого не встретил. И никто, помимо меня, не слышал этого голоса, благодаря мягкой обивке кабинета почти не выходящего за ее пределы, голоса мне совершенно незнакомого и на диво чистого и светлого, как юношеский. Я узнал сто девятый сонет Уилла Шекспира, хотя перевод его на лэнский был, пожалуй, вольным:

Меня неверным другом не зови.

Как мог я изменить иль измениться?

Моя душа, душа моей любви,

В твоей груди, как мой залог, хранится.

Ты – мой приют, дарованный судьбой.

Я уходил и приходил обратно

Таким, как был, и приносил с собой

Живую воду, что смывает пятна.

Пускай грехи мою сжигают кровь,

Но не дошел я до последней грани,

Чтоб из скитаний не вернуться вновь

К тебе, источник всех благодеяний.

Что без тебя просторный этот свет?

В нем только ты. Другого счастья нет.

Я приоткрыл дверь. Комната была пуста, но в алькове, где за тонкой занавесью пряталась мягкая кушетка, явно были люди. Заметив меня, они встали, а мужчина оттянул желтоватый складчатый шелк в сторону.

Это был Даниэль! Я не верил глазам. Отродясь не слышал его не то что поющим и стихоплетствующим – и в прозе его были сплошные цифры и расчеты, перемежающиеся разве только жестким юмором.

Госпожа Франка с высоко поднятой головой, растрепанная и алая, как пион, подошла ко мне, теребя застежку на груди.

– Я же говорила вам когда-то, Френсис: музыку надо слушать, но не подслушивать!

Почему она так смутилась и разгневалась? Отповедь была ли положена господином Даниэлем на мелодию, исповедь – или молитва?

Да, он и впрямь любил ее, почти как Бога, до полнейшей открытости и беззащитности. И оставалось только каким-то уголком души надеяться, что она по-прежнему достойна такой любви.»

Отец Леонар. Медитация

«Царствие мое не от мира сего»…

«Лорд Эйтель Аргалид, ограбленный равно католиками и приверженцами ислама, уязвленный в одинаковой степени тем, что от его владений как-то внезапно отломился Дивэйн, и черной изменой клеврета и родича сэра Джейка, замкнулся в остатке своих земель и решил создать в них воплощение идеала святой бедности и абсолютного равенства. Словом, царствие Христово для – не стада даже, а быдла. Это, пожалуй, похлеще идей моего Барса, которые, в конце концов, так и остаются в его мозгу и, к счастью, ни меня, ни первую даму Юмалы уже не соблазняют: мы это еще в приходском училище проходили. Начинается брезгливым очищением от всего земного, хулой на творение Божие – а кончается разгулом страстей и безобразием.

Самое страшное – не то, что «чистые» – вечный соблазн и укор для власть предержащих и воплощение ереси для попов (то бишь нас), и не то, что мятеж начинают укрощать, а ересь выжигать с такой ретивостью, что нередко посылают на небеса и своих, в надежде: авось Бог сам разберется. В конце концов на таких ревнителей и старателей находится управа в самом сенате и самой курии. Хуже другое. Смирение «чистых» – паче гордости; самоуничижение («я недостоин Господа») оборачивается у них наихудшей из гордынь – перед теми, кто не так беден, и не столь целомудрен, и не так преисполнен Духа Святого (как будто Он перед ними отчитывается, на кого снизойти), и еще менее достоин… «Чистым» постоянно не хватает мудрости и терпения для того, чтобы улучшать бытие людей внутри данного мироустройства, – непременно отгораживайся от грешного и гадкого мира стенками и ломай это «устройство» сначала у себя, а в случае успеха затеи – и снаружи, поголовно уничтожая тех, кто, по твоему мнению, не подходит. Здесь опять же срабатывает их преславная доктрина предопределения: если Бог заранее отметил, кто пойдет в рай и кто в ад, зачем стараться исправлять лживых, распутных и злых, а тем более входить в их положение: выплескивай их всех за борт!

Однако изменить историю они не в состоянии. Добрые вальденсы и чувственные провансальцы порождают катаров с их мрачной философией. Маг Маздак и исмаилиты, поборники равенства по труду и в труде, – асасинов Горного Старца из крепости Алухамут, ужас Азии и Европы. Гуманный Савонарола уничтожает во Флоренции прекраснейшие создания человеческих рук и духа и обучает отроков доносить на своих родителей. Болгарские богумилы…

Откуда они вообще взяли, что Божье Царство надо строить человеческими усилиями? Что дела добра важнее той внутренней перестройки, которой они являются знаком? А когда этим великим чтецам Библии (до одури!) указывают на известнейшие слова Христа, они отрицают – явно или про себя – и самого живого Бога, оставаясь при тощей и неплодной идее.

Клубок уязвленных самолюбий; змеиный котел неудовлетворенных страстей. Алпамут, Аргалид-пер, Аргалид-сон. Идрис?

Боже мой, как мы все фатально не умеем быть самими собой, в самом чистом своем тоне! Как послушно отдаемся на растерзание своим страстям!

О святой Томас Мор, знал ли ты, какого джинна выпускаешь из бутыли своими изысканными утопическими спекуляциями?»

Говорит Франка-Танеис

«Эйтель Аргалид, приехавши из мест не столь отдаленных, испросил секретной аудиенции у герцога, а по причине мимолетного его отсутствия напоролся на меня. Я сижу на возвышении одна, без моих дам и кавалеристов… то есть кавалеров, однако до невероятия величественная, в алом платье и той самой бирюзовой горностайчатой мантии. Для сведения: эти черные хвостики на белом поле действуют на воображение одних европеизированных «англов». Те из них, кому случилось побывать хоть однажды при дворе нашего государя, накрепко запомнили его пелерину из черных соболей и такую же шапку, обложенную кованым золотым кружевом вперемежку с лалами и яхонтами.

Милый молодой человек, потомок иностранной блудницы и заезжего борзописца. По-динански до сих пор говорит, будто у него во рту горячая картофелина; во время своих молитвенных митингов вопиет, как на торжище; но привлекательней всего был тогда, когда я извлекла его из собственной его блевотины. Теперь он нахлебался уже не вина – крови, обжегся о наш огонь, потерял всё и вся – жену, друга, деньги и доверие большинства подданных. Обрел праведность.

Он преклоняет колено перед моим троном и тщится поцеловать мне руку. Я отнимаю ее по мере сил деликатно.

– Не впадайте в идолопоклонство, дорогой лорд, для пуританина это тяжкий грех.

– Вы исполнены Святого духа, – говорит, а сам зырится на мою округлую талию и налитые груди, – и я кланяюсь вашей красоте, подобной красоте Девы.

– «Но я не девушка, и не прекрасна я, и мне не надобно, чтоб руку целовали», – выскакивает из моих уст прежде, чем я успеваю поймать себя на анахронизме. Иоганн-Вольфганг Гете, кого я спародировала, он… гм… жил малость попозже. Юмор до моего поклонничка не дойдет безусловно. – Вообразите, что я – это мой супруг Даниэль.

Он вздыхает.

– Ваше светлейшество! Наша разоренная мирскими властями, но обретшая свет община просит позволения селиться в горах на границе наших земель с шахскими.

– Ну да, где было селение Далия.

– Не совсем: ближе к эдинской границе и дальше от города Дивэйна, который взят шахом под свою руку.

– Дивэйн – свой собственный, а не шахов. Саир в знак своего покровительства может прислать туда своего наместника, если город будет склонен такового принять. Приграничные земли тоже не гэдойнские и не герцогские, и мы там не властны.

– Вы можете говорить со стариком от имени его сына и как… вассал.

– Стагирит – побратим шаха. Этот путь короче.

– Да, но он отказал. Более того, после этого он отъехал от меня.

– Я знаю, и всё же спасибо за честность.

… Это будет ошибкой, ужасающей ошибкой с моей стороны. Но я должна это сделать: дать его начинаниям широкое поле, чтобы он развернулся во всей красе. И взять на себя вину за неминуемые последствия.

– Если шах и наш сын Яхья-Иоанн пожалуют мне – для вас, сэр, – эти земли, согласитесь ли вы признать мусульманина сюзереном? Согласно традиции, общей для всего Великого Динана, он отвечает перед другими властителями за ошибки и проступки вассала, защищает последнего от нападений и нападок – и не смеет отпустить от себя без выкупа или другого свидетельства самостоятельности… вас и вашей праведной общины.

– Это хуже папистского монастыря, но я соглашусь, потому что я стану непосредственно вашим… рыцарем, вассалом, рабом, чем хотите.

Теперь-то уж он дорвался до моей белой ручки и с благоговением касается влажными губами моих шершавых перстов.

И что у меня за характер такой поперечный? Перед антисемитом объявляю себя иудейкой, перед дворянином изображаю мужичку, а при виде сего новоиспеченного поборника эгалите, фратерните и иже с ними – вся моя легендарная голубая кровь взыграла!»

Из лесных побасенок Кати. Новелла вторая

КАК МЕНЯ ЗАМУЖ ВЫДАЛИ

– Так вот, когда мой батюшка обмывал самую лучшую свою торговую сделку, тоже конфуз чуть не вышел. В лесном Эрке не принято молодых на свадьбе вином поить и сытно кормить, чтобы боевого пыла не теряли. А чтобы гостям не мешали разгуляться, их обоих пораньше в опочивальню спроваживают, с заходом солнышка и с первой звездой.

Ну, вытащили меня подружки и мамки из скорлупы. (А платье под венец идти жених подарил, уже и на самом деле модное и дорогое: две юбки крахмальных, две тонких шелковых и одна батистовая со вставкой из плетеного кружева, а поверх всего – фижмы из серебряной парчи, расшитой букетиками фиалок.) Переодели в ночную сорочку, уложили на простынь, свечу толстую зажгли, поклонились – и ходу назад за столы!

Жду лежу, немного погодя является мой суженый. А я – не то что боюсь, нас «этому» старшие в роде с малолетства обучают, но глаза вовсю слипаются. Вроде случается такое от сугубых переживаний. И говорю ему, дура молодая: «Давай поскорее сделаем что положено и хоть выспимся, больно меня укручиванье, и наряжанье, и отпевание это укатало». Даниэль смеется: «Девочка моя, да кто же в свою свадебную ночку спит?» Однако видит – не расшевелить меня ни в какую. «А, – говорит, – и в самом деле, зачем хватать со сковородки, вся жизнь впереди». Лежим без одеяла, под тонкими покрышками, потому что натопили жарко, и даже не милуемся, только живем обоюдным теплом. Поглядываем друг на друга в щелочку между снами, с головой нырнув под светлое покрывало. Он ведь красиво сложен, мой Дэйн, я после него на таких, как вы, Лео, и как Френсис, охламонов и не возгораюсь. Дразнить, грешна, – дразню.

Да, у нас ведь требуется, чтобы любовный поединок шел до первой крови. Так посреди ночи на гостей спьяну, что ли, стих нашел: проверить, хорошо ли жених справляется да честна ли молодая. Ну, ясно. Стучится к нам тетушка: простыню им подавай, иродам! Тут я и в самом деле перепугалась. Меня тут побоятся ославить, все эркени понимают, что я дева честная в мои небольшие лета; но вот Дэйну за всю жизнь насмешек не расхлебать. Здесь – что промедлил, а в Гэдойне, как Дэйн потом признался, его хотя… хм… числили за петушка, который любую курочку потопчет, но невесту ему прочили – чтоб без порока и трещинки!

И слава богу, увидел он, что нам на смену такое же белье положили, с теми же точно прошивками и вензелями… Словом, он один на весь Динан, наверно, был такой, что не новобрачную «проколол», а себя. Шрамчик на запястье до сих пор видать, если хорошо приглядеться… Не делайте круглые глаза, папочка, такую ранку заговорить – плевое дело, мы оба умели и кое-что похлеще.

А наиглавнейшее случилось у нас уже под утро, когда все поразъехались, да так легко и счастливо, что боли я и не заметила.

До его Гэдойна ехали мы по первому снегу: я в возке, он верхом и вокруг его конвойщики верхами. Приданое за мною дали сказочное, я такого от своего родителя и не ожидала: поезд растянулся на добрую милю. Только мы двое о нем не думали, не заботились, а всю дорогу, недели две кряду, миловались и целовались.

Ввел он меня в дом на правах полновластной хозяйки. Слуг немного, раз в десять меньше, чем у батюшки, кормится; однако чисто. Хожу по замку, будто по церкви или кунсткамере, и потрясаюсь. Особенно подействовала на соображение библиотека: в башне по всей круглой стене аж до сводов. У отца, кроме гроссбухов и «Календаря земледельца», отродясь ничего такого в заводе не было. Библия вообще-то имелась. Ценой в молочную корову с теленком и такая здоровущая, что клали ее на подставку двое мужчин, а пергаменты ворочали тростью. Это я ворочала, другие домочадцы и заглянуть боялись, даром что грамоте умели.

Молодожен, не успевши дом обогреть и молодую жену приветить, уехал снова в Эрк и опять с поездом, но много меньше, зато стражи еще больше захватил. А мне без него что делать? Хозяйство само по себе катится. Знай наряжайся и садись к окну, пусть горожане любуются, какая у бургомистра женка баская. Так ведь мне, мастерице и игрунье, оно скучно. И так вышло, что сидела я больше с книгой. Оттуда и проистекло все дальнейшее.

Наконец, возвернулся мой богоданный. Доволен! Я, говорит, на твое приданое себе герцогский титул купил, так что мы оба теперь светлости!

– Зачем? – спрашиваю. Умнее ничего в голову не пришло.

– Как зачем? Договор с твоим отцом и вашими старцами и старицами выполняю. Меха твои, да лен в трубах, да янтарь и иное прочее по всей Лесной Земле собирались, чтобы мне их в золото и серебро превратить и ее, эту землю, купить у короля.

– Так мы что же, крепостные твои получаемся? (Ха! Я себя тогда больше лесовичкой понимала, чем горожанкой и мужниной половиной, да и теперь тако же.)

– Нет, – отвечает. И тут я впервые услышала его любимое присловье, да еще полностью. – Убить человека дороже, чем купить, купить трудней, чем взять по доброму согласию, а держать в рабстве накладнее, чем отдать ему его волю и с ним торговать.

– Мы ведь и были вольные!

– Не вольные, как мой город, а королевские. Так?

– Ну, так.

– А Гэдойн – вольный, потому что силком выкупился у Лорда. Тот ведь не отпустил бы его от себя ни за какие посулы, если бы не обычай всей нашей земли. И стал наш город свой собственный, а эту честь нести непросто: только ты сам за себя в ответе, а больше никто. Поэтому и государь динанский не имел права отпустить лес от себя, как бы ему солоно от вас не приходилось: только отдать в хорошие, верные руки.

– А у тебя руки верные? – спрашиваю я.

– Надеюсь. Потому что придется мне теперь их к тому прилагать, чтобы дом содержать и жену кормить. Я ведь и все свои личные капиталы вложил в общее с Лесом дело, в будущие поставки леса круглого и пиленого, меда, воска и пушнины… Чтобы не хищничали второпях. Вот и будем отныне роскошествовать на мое бургомистерское жалованье, пока деньги обернутся. Я уж и слуг почти всех рассчитал, и драгоценности свои и твои заложил.

– Ладно уж, – смеюсь. – Платье подвенечное оставил хоть?

– Конечно. И то самое, с юбкой коробом, тоже.

Вот так и заделалась я хозяйкой герцогского замка! Полы драить, медяшку начищать, закупать съестное, штопать, чинить, собак кормить. Спасибо, мой умник повариху оставил и прачка была хотя и приходящая, но отличная.

А года через три, когда и деньги пришли, и удача в делах необычайная – нет детей. Я из плодоносного рода, а наши деревенские бабы ребят своих вообще на дюжины считают. Вот муж и надумал нам разойтись, чтобы дурная слава на меня не пала. В Лесу с этим просто: без ребятенка ты хоть и венчана, а не жена, так, полужёнка, к которой ночью в окошко шастают. Ну, а в Гэдойне все считали, что он о своей репутации заботится: выдохся в зрелые лета. Уже позже мусульманский лекарь ужасался: какое там плодоносный род, девочкой узкобедрой как была, так и осталась, натура твоя родов не вынесет. Но вот бабо Мара об ином обмолвилась. То не твоя натура, говорит, а вся живая натура, всё низшее Равновесие препятствует, ибо дитяти твоего устрашилось. Он себя над ним как есть поставит… Непонятно, правда?

Тогда же сразу, как муж меня отпустил и построил мне дом, пошла я к доманам и легену Юмалы и сказала им всем в сердцах: «У меня нет ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер, ни супруга любимого – прежде дела.»

– Да. Вот, значит, с каких пор вы за Смуглянкой числитесь.

– Смуглянкой? Ах, это вы так Золотую Богиню прозвали. Надо же! Нет, к Богине Равновесия не мы приходим: она сама зовет. Ее люди говорят: «Ты нам пригодна» – и всё. Бывает это лет с десяти-двенадцати. Но тогда, после моего крепкого слова, стали меня поневоле учить по-особому, благо я к тому времени многого начиталась, и испытывать на зрелость и стойкость.

Снова Франка-Танеис

«Я катастрофически не умею врать. Но поскольку человеку свойственно воспринимать изо всего, что ему говорят, лишь то, что он сам хочет услышать, – врать за меня будут другие. Себе самим.

Идрису я дам понять, что и мне не слишком нравится то, что у Даниэля вышло с Гэдойном. Горожане отъелись на торговых прибылях, обижены отъятием от них английской контрибуции и разозлены почему-то не на герцога, не на шаха и даже не на меня, а на своих инородцев. (Да, кстати. Деньги необходимы для хорошей жизни. Почему же их подателей обычно так ненавидят? Я имею в виду пуритан и евреев из гетто, которые нарастили свои стены еще на два вершка и из обоих своих углов хмуро взирают друг на друга и на город.) Но вот, скажу я Идрису, посмотри: Эйтель Аргалид, которого потеснили с его владений мусульманские поселенцы и христиане-полукровки, что были некогда изгнаны его отцом, жаждет построить новую жизнь на землях Однорукого Саира, которому ты дышишь в ухо. Эйту нужны чистые земли для чистого народа. Тебе не любопытно, сумеет ли он воплотить в жизнь твое заветное?

Стагирит получит через Идриса мое послание:

«Ваш родственник упрекает вас в том, что вы «передались» другому. Будто вы в его глазах – примерно то же, что шахская дань. Если бы он признавал в вас человека самостоятельного, он бы понял, что при дворе Саира вы можете принести ему куда больше пользы, чем держась за полу английского камзола. Ведь Эйтель подыскивает себе сюзерена.»

К Яхье – а он уже в Дивэйне наместником – я съезжу сама, пока я в силах. И переговорю наедине:

– Вот твоя Мариам имеет во чреве человека от Господа. Ты не огорчишься, если будет двойня?

– Что ты, матушка! Моя радость тоже удвоится.

– Даже если второй из близнецов появится на свет позже? На неделю… на месяц… на два?

Он поймет, конечно. Сплетни об Идрисе дошли и до него.

– Мама, да падут на меня твои грехи, – ответствует на тюркский манер. Этими словами он некогда признался мне в любви.

– Запомни, мой мальчик: дети не грех, а всегда счастье. Когда-то я учила этому твою будущую жену.

Вот так я сыграю. И только отцу Лео, самому любимому из иезуитов, скажу безусловную правду:

– Эта Этель мужского пола неколебимо верит в свою предназначенность. Не повезло в войне – тогда все равно избран Богом, но чтобы воплотить Утопию, построить Город Солнца… что там еще? Флоренцию времен Савонаролы или народно-трудовой Третий Рим? То будет фурункул, который высосет из наших герцогств и каганатов все соки, если не побудить его назреть до срока – и прорваться. Так вот, я беру на себя все убытки и всю грязь. Я – но не мой нерожденный сын.»

Резюме Отца Леонара

«Так уж повелось: говоришь людям одно, надеешься, что они поймут по-другому, а рассчитывать приходится на третье. Все они, конечно, сотворили не то, чего от них ожидала моя Франциска, моя Кати-Юмала. Правда, Стагирит склонил шаха принять нового вассала под свою руку (левую – то бишь несчастливую, по мусульманскому суеверию, но это один я тут знаю и помню) и подарить ему земли неподалеку от Дивэйна и страны Цианор, весьма тучные и изобильные, однако еще более бедные рудами, чем Северный Лэн. Часть ответственности за его поведение ложится на герцогиню, хотя, разумеется, не на герцога. Это сравнительное благо, будем иметь право вмешаться. Хотя вопрос: какими силами? Идрис не только поддержал в ходатайстве сэра Джейка, не только кликнул своих гябров, но и сам поселился в новых владениях Аргалида-юниор.

Яхья так глубоко прочувствовал свою роль в этой истории, что заставил свою Марию притащиться с кузовом в Гэдойн, под крылышко герцога, в которого она была некогда влюблена. Они с Иваном-дурачком подумали, видно, что герцогине вот-вот понадобится ширма для прикрытия родов, а ведь мы с Кати уезжаем в гости к Смуглянке… тьфу, в паломничество к Пресвятой Деве Равновесности, матери скотов и всего тварного мира.

И Френсис тоже уехал: в Дивэйн, прямо в объятия своего кузена Вулфа. Разъездились, понимаешь!»

Рассказ Френсиса

«Мой кузен прочно сел на якорь в своем Дивэйне. Отъел крепенькое брюшко, завел жену и расплодился. Детки, мальчик и две девочки, здорово покосели по сравнению с ним, но прехорошенькие: желтокожие, плосконосые и с глазами-черносливинами. Построился он по гэдойнской моде, за городской стеной, сохранив, однако, и прежнюю «конурку», что помнил я: старомодного кроя, но очень даже сносную.

– На случай штурма сгодится, – пояснил он мне. – А для мира у меня дом на восемь комнат, не считая помещений для прислуги, и кругом розовые кусты, куртины и газоны. Торговля, да и жизнь тут стали вовсе неплохи. Из стороны шаха возвращаются наши каменщики и конские ремонтеры, невест привозят, как и мне еще раньше привезли, крестим их тут – и порядок. Муслимы к нам терпимо относятся, да и немудрено. Знаешь ведь, кто тут шахским наместником?

Я знал: Яхья. Он, конечно, самую малость заважничал и приосанился. В его положении свободно могло выйти так, что он сделался бы белой вороной и для тех, и для этих. Однако же не вышло. Как будто прежняя гэдойнская веротерпимость светлым облаком перенеслась и накрыла собой Дивэйн.

– Христианская община у нас богатая, – продолжал тем временем кузен.

– Христианская? Кальвинистская, что ли?

– Всякая. И мы, и римские католики, и даже не пойму, кто еще – эмигранты понаехали из-за моря, лесные люди подселились на окраине, эдинское арийское землячество – у них Сущий называется… ф-фу… Ехува-Дэви, хотя Сын, как и надобно, Исус-Мессия. Совместные молебствия устраиваем. Забавно бывает полюбоваться, как нашего пастора в алтаре окуривают кадильным дымом или архиепископа обставляют пряными сандаловыми свечечками. Католиков, кстати, у нас немного, поэтому пышность убранства сводится к двум-трем статуям или картинам. Но зато кресты! Посмотри на этот.

Широкое буковое распятие было насквозь проточено кружевом. Христос стоял как бы посреди виноградника, обращаясь сам в лозу, увешанную тяжелыми гроздьями, а у подножия горделивый лев возлежал рядом с круторогим архаром.

– Я себе такое же, только побольше и из мрамора, заказал на фамильную усыпальницу, – продолжил Вулф.

– Уже о смерти думаешь?

– Куда от нее, стервы, денешься! Время такое, зыбкое. То блуд войны, то блуд мысли… А род остается родом, и я хочу быть в этой земле. Я посажу в нее свое родословное древо! Роуверы Дивэйнские. Ничего звучит, а?

Отец Леонар в походной бурой рясе, Кати и бабо Мара в длинных белых рубахах распояской и наплечных склавских ожерельях осторожно спускались вниз по склону. Камешки и щебень то и дело срывались из-под мягких чарков, похожих на толстые носки из выворотной кожи, и слетали вниз, волоча за собой длинные струйки пыли. Там, на склоне холма, был старый цирк, похожий отсюда на позеленевшую, в пятнах окиси, старинную монету. Сквозь выщербленные ступени прорастала жухлая трава, обнажившуюся кое-где почву затягивали жесткие побеги с тускло-желтыми чешуйками листьев. Здесь было совсем тихо, только ветер пел что-то заунывное себе под нос, просачиваясь через обломки скал, и яркая звезда трепетала, чуть звеня, в густо-синем небе.

«И как ребенок после сна,

Горит звезда в огне денницы,

А ветер дует ей в ресницы,

Чтоб не закрыла их она»,

– торжественно продекламировал отец Лео. – Инэни Франциска, откуда этот стих пришел в мою бедную голову? Что здесь вообще находит на человека, скажите на милость: вроде бы и не утро и не вечер, не осень и не весна, не прошлое, не будущее и не настоящее, а некое междувременье и ничья земля. Какое нынче тысячелетье на дворе, не скажете?