Текст книги "Паладины госпожи Франки (СИ) "

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Тациана Мудрая

Паладины госпожи Франки

Пролог

– Земля, – устало крикнул матрос из «вороньего гнезда» наверху мачты.

– И без тебя знаем. Уже вторые сутки как то и дело в виду суша, а какой прок? Сплошные скалы, шхеры, подводные камни и такая круговерть течений, что ни в одну бухту не зайдешь.

На носу корабля стояло трое: капитан, который только что произнес речь, высокий седоватый мужчина в порыжевшем, некогда черном камзоле, таких же коротких панталонах и башмаках с чулками; местный лоцман-тюрок в круглой шапочке-тафье с зеленым обмотом (он стоял у руля) и молодой человек в замшевой куртке и панталонах с бахромой по шву: переводчик из английских первопоселенцев.

– Так, значит, вот это и есть та блаженная страна, которую не сумел отыскать покойный сэр Уолтер Рэли? – риторически спросил капитан, обращаясь к переводчику.

– И тем не менее, он убедился на своем личном примере, что природа здесь очаровательна, земные недра изобильны, а народ дружелюбен и веротерпим. И поскольку местные жители неохотно поселяются в низких северных горах по причине их скудости и сурового климата, он решил, что англичане вполне могли бы основать там крупную колонию и процветать, пребывая в мире с соседями.

– А вообще без соседей и задачек, которые они задают, ни в одном земном раю не обходится, – капитан саркастически улыбнулся. – С невер… э, с поклонниками Магомета я уже знаком: собратья нашего лоцмана утверждают, что перекочевали на остров чуть ли не во времена Агари.

– Родное наречие их сходно с тем, что привез из своих странствий отец Плано Карпини, – вполголоса добавил его собеседник, – но они легко перенимают язык тех племен, что называют себя «варанги» и «склавы». Именно среди них особенно распространились католические миссии.

– Узнаю папистов. Лезут во всякую щель. Как это мой добрый знакомец Сирано де Бержерак на Луне не обнаружил их патера? Ладно, меня, собственно, волнуют не пришельцы, а коренное население.

– Коренное? Оно есть – и его нет. Все мы странники и чужеземцы в этом мире. Вот и древний народ, пришедший из неведомого, растворился среди иноземцев и растворил их в себе. Однако его традиции легли в основу теперешних обычаев, вер, взгляда на культуру…

– Угм. Я слыхал кое от кого, что здесь обитают сущие варвары. Почитают младенцев, даже ублюдков, пуще взрослых. Придумали ограничения, касающиеся дуэлей, смертной казни и даже охоты капканами, запретили пытки и огнестрельное оружие. На зверя и человека идут, по старинке обвесившись мечом, ножом и луком со стрелами. Словом, такие олухи, что и пороха не выдумают.

– Утешьтесь, порох у них есть. И иное прочее в этом роде, – сухо ответил переводчик. – Вступать с ними в противоборство я вам не советую.

– Я и не собираюсь, право слово. Единственное, что мне потребно, – подешевле выторговать клин неудобной земли, куда бы я мог вытряхнуть содержимое трюмов. На моей шее целая эскадра голодных, нищих и донельзя праведных искателей приключений, которых родина благословила пинком под зад. Ну, а вначале нам хотя бы войти вон в ту гавань, что поприветливей прочих, и не пропороть флагману днище. Я ж не такой идиот, чтобы ставить корабль на дальнем рейде и спускать шлюпки с десантом. С этого расстояния их не прикроешь артиллерией.

– Кого вы боитесь? Берега здешние безлюдны.

– Как бы не так! Вон на том обрыве задвигалось что-то. Явно представитель местной человеческой фауны. Смотрит, наверное, где мы разобьёмся, – в бухте или за ее пределами, – чтобы пограбить останки. Ветер как раз повернул нам в тыл, и флагман вот-вот врежется в скалы. Эй, дайте трубу!

В самом деле, синее пятнышко на склоне одной из скал через увеличительное стекло показалось капитану ребенком… девочкой… скорее, очень молоденькой девушкой-подростком. Лоцман неожиданно произнес длинную фразу, закончившуюся хвалой Аллаху.

– Он говорит, что когда ветер нагоняет воду, в бухту становится легко войти, – перевел юноша. – Но надо торопиться.

Пока корабль лавировал под управлением шкипера и под смачную перекличку боцмана с командой, капитан, не отрываясь, изучал девушку.

Она стояла на самом гребне, плотно уперев в каменистую почву босые ступни, заляпанные песком и грязью, и чуть щурясь на солнце. Ветер играл темно-голубой линялой юбчонкой, бесстыдно обнажая ноги до колен, обдавал основание скал радужными брызгами. От этого ему показалось, что и на руке девочки сверкнула зеленая искра: кольцо с камушком?

… Белая, неправдоподобно белая, точно светящаяся кожа. Черты лица почти невозможно ухватить глазом – наверное, оттого, что ветер раздувает легкие темно-каштановые волосы, каждый раз укладывая их на иной манер и закрывая то лоб, то часть щеки. Глаза тоже вроде темные – странно, что их видать так четко, – бездонные, завораживающие. У капитана родилось курьезное ощущение, что он сам подвергается разглядыванию сквозь внешнее стекло его собственной подзорной трубы, причем разглядыванию ироническому и нелицеприятному.

– Тьфу! – он с трудом разорвал невидимую связующую нить и опустил свой оптический снаряд. Девочка неторопливо почесала ногу об ногу, повернулась к кораблю задом и начала опускаться со стороны, противоположной береговой отмели, куда-то внутрь континента. Корабль с лязгом выпустил якоря – один с носа, другой с кормы. Капитан оглянулся на своих соседей и с изумлением увидел, что мусульманин истово поводит себя по лицу, ото лба до бороды, раскрытыми ладонями, а католик без перерыва осеняет себя крестным знамением. Тут только до него дошел смысл происходящего.

– Ну и народец здесь, должно быть, если у него такая рвань и побродяжка сходит за Деву Марию! – воскликнул он с раздражением.

Юноша открыл было рот, чтобы возразить, но лоцман уже понял и без перевода.

– Это не есть Сайида Мариам, – укоризненно сказал он на ужасающем английском жаргоне. – Это есть Дитя, Которое Танцевать во все миры.

Вот так англичане: немногочисленные католики, которые бежали сюда от преследований короля Генриха Восьмого, и пуритане, еще при Кровавой Мэри проторившие сюда тайную дорогу, и самый разношерстный люд, обуреваемый жаждой странствий уже со времен Уильяма Дрейка, королевы Бесс и короля Якова, – укоренились на благословенной динанской земле. Они задешево купили у кагана всех тюрок обширную низину на севере Лэнских гор, зажатую двумя невысокими хребтами, и построили сперва церковь, потом школу, а сами ютились в землянках, ибо были истинно по-пуритански бедны. Вгрызаясь в неплодную почву, они добывали глину, ломая и взрывая скалы – туф, известняк и гранит. В устье рек на лессовых наносных почвах неслыханно щедр был первый урожай пшеницы из привозных семян. Они перебились ее крохами, но выменяли у подданных кагана несколько десятков тонкорунных овец, а у склавов с другой стороны гор – мягкое кричное железо в глыбах величиной с голову ребенка. В чадных своих кузницах мужья ковали плуги, ножи, наконечники для стрел и льяла для пуль, а их кроткие жены тем временем пряли шерсть для новой одежды. И коней они купили (ибо овес и сочная трава росли и у них): на племя – золотых скакунов короля эдинского, которых приводили, накрыв попоной до самых копыт, для работы – «двоякодышащих» степняков из сухих степей Эро, для молока, густого и целебного, – мохноногих коняшек с эркских песчаных дюн. Но главным и природным их достоянием были сыны, которых рожали им тюркские и варангские девы, наспех покрещенные в Кальвинову веру. То были истинные воины. Из боевых походов они привозили богатые трофеи, серебро и золото, которые можно было пустить в оборот, отдать в рост и купить на исторической родине пушки, мушкеты, серу и селитру, у восточных соседей – меха и лен, у западных – шелка и ковры, у южных – драгоценные камни и мрамор, которым отделывали фасады домов в двух христианских городах, звавшихся Дивэйн и Гэдойн.

В этих местах английский щедро, до самозабвения, смешивался с местными наречиями, что перенимались мужьями от жен, детьми – от нянек. Ибо смешанные браки были не только неизбежны, но и выгодны. Они обеспечивали поддержку новых родичей, зачастую влиятельных, в междоусобных стычках и пограничных столкновениях, Были и внутренние неурядицы: так отломился Гэдойн, вместе с католической верой перенявший от соседей и веротерпимость, свойственную лучшим представителям этой религии. Он объявил себя вольным, выкупленным городом и стал торговать на равных со всеми, невзирая ни на вероисповедание, ни на цвет кожи. Однако клин англо-протестантских земель неуклонно продвигался к югу и вбирал в себя Низкие Горы, Высокие Горы и предгорья, действуя где деньгами, где оружием, где браками.

И всё же земля Великого Динана впитала бы пришельцев и растворила, как всех, кто селился на ней до того, если бы не пограничная крепостца Далия-Геурарх. Она была частью приданого, которое Алпамут-хан отдавал в некоем недалеком будущем за своей дочерью сыну Ричарда Аргалита, Первого Лорда-Защитника протестантской земли. На свою и чужую беду, Алпамут чем-то вызвал гнев своего сюзерена, престарелого Саир-шаха Лэнского. Тот изгнал неугодного вассала с его земель и забрал Далию себе, нимало не смущаясь чьими-то невыполненными брачными обязательствами.

Сам же Саир осмелился противостоять своему собственному сюзерену, кагану эроскому и гябрскому, и должен был – коль скоро он возжелал для себя новой хартии вольностей – справляться со своими бедами и войнами в одиночку.

Всё это, вместе взятое, спустило крючок арбалета, удерживающего на тетиве английскую стрелу. И началось вторжение.

Войска северян не только оттеснили шахских воинов от границы и из Далии, но и, не теряя ни скорости, ни боевого пыла, прокатились по всем землям Саира, пока не уперлись в мощные стены горной столицы шаха под названием Лэн-Дархан. Допотопные тараны, окованные железом, денно и нощно били в ворота наружной, самой низкой стены, а искусные мастера «англов» скрытно, минуя ряд более высоких укреплений, вели подкоп под самое сердце города – высокую старинную башню, которую в Европе называют донжон, а в Лэне – «Голова Дракона».

Часть I

ИСХОД

Саир-шах со свитой и наследником престола объезжал внешние укрепления, когда глухо вздрогнула земля и покачнулась небольшая надвратная башенка. Всё же она устояла, хотя и накренилась, обрушив со своей зубчатой короны с полдесятка крупных камней. Шахская лошадь прянула в сторону, прижав уши, – старик еле удержал ее. Мальчик остался невозмутим, лишь крепче натянул повод и послал своего аргамака вперед, чтобы превратить его испуг в движение. Отец догнал его, стал вровень, мельком оглядывая: гладкая, почти девичья кожа, длинные ресницы, насурмленные брови, серые глаза подведены так сильно, что кажутся черными. И наряжен в самое драгоценное, что нашлось в его сундуке, право слово!

«Слишком горд, чтобы бояться, слишком красив, чтобы быть воином, слишком… слишком жесток, чтобы править», – припомнил шах ходкое присловье, что можно было услышать не только на улицах, но и в зале для дворцовых приемов. Ибо сплетничать в равной мере горазды и простолюдины, и советники шахского дивана.

«А кроме него, одни дочери, и те уже в летах, – подумал Саир. – Я бы взял ребенка из дальней родни или усыновил хорошего мальчика, закон позволяет; но теперь поздно. Наверное, теперь всё для меня уже поздно».

– Эй, идите посмотрите, что там произошло! – крикнул он воинам, составлявшим его свиту. – Те, кто подорвал башню, верно, уже давно бежали через свой подкоп, но, может быть, найдут их следы.

«Если эти англы сумели пройти скальную породу, на которой стоит крепость, значит, они наткнулись на сеть подземелий и теперь смогут продолжить свое дело в следующий раз, только куда успешней», – подумал он про себя.

Вскоре охранники возвратились вместе с двумя простыми воинами.

– Шах! Чужаки и в самом деле исчезли, но среди обломков отыскали троих, – доложил начальник шахских «кешиков» Шайнхор. – Двое мужчин были мертвы, но вот она…

Один из пришедших выступил вперед. В его плащ была завернута женщина. Положил свою ношу наземь, откинул полы. Девушка с натугой села.

Она была невелика ростом и совсем еще юна. Это было видно даже сквозь белесую пыль и грязь, которая покрывала тонким слоем и красно-бурое платье, и округлое лицо, затуманенное беспамятством, но не страхом, и залитое кровью из неглубокой ссадиной на виске. Одежда порвана как раз над левым соском, и видна грудь, изумительная по красоте и безупречности линий. Поймав на себе взгляды пышных всадников, девушка попыталась соединить края ткани, но как-то рассеянно, без смущения, или гнева, или стыда.

– Кто она? Монахиня-франка из монастыря?

– Не может того быть, повелитель. Их прогнали еще до начала осады. И потом – смотри, – Шайнхор приподнял за кончик толстую светлую косу. – Клары же все стриженые!

– И позволь еще сказать, шах, – это один из тех, кто нес трупы. – Мужчин убило потому, что они спускались в подкоп изнутри крепости, сразу перед тем, как загорелся пороховой заряд, и не успели далеко отбежать. Обеспокоились, почему долго не взрывается?

«Или закладывали контрмину. Иначе большая мина взорвалась бы уже под самой «Головой Дракона», – сказал себе Саир-шах. – Впрочем, не знаю. Вряд ли».

– Значит, лазутчица, – продолжил он вслух. – Я верно говорю, франка?

– Не знаю, господин, – невозмутимо ответила она. – Я не помню ничего – до того, как твои люди вытащили меня из-под камня.

– Не помнишь – тогда почему бы тебе не оправдаться? Скажи, что ты послушница или ученица клариссинок, но отстала от них. Придумай что-нибудь.

– Правду нельзя выдумать, господин, – голос был звучный и мерный, как звон колокольца, а выговор странный – более четкий, чем у лэнок, и не такой отрывистый, как у эркени-варангов. – И трудно угадать.

– А кто те мертвецы, что лежали рядом с тобой? Поднесите их ближе.

– Не знаю, – она с состраданием вглядывалась в размозженные, неловко вывернутые тела, кровь, что запеклась под коркой пыли. – Не помню, милостивый шах.

– Я, и верно, милостив, что соглашаюсь так долго беседовать с тобой. Ты что, хочешь, чтобы с тобой поговорили иные люди, специально обученные для такого дела?

– Ну, если ты уверен, что я благодаря их стараниям обрету память…

– Она дерзка, шах-отец! – мальчик выехал вперед, чуть не раздавив девушке руку лошадиным копытом. – От нее не будет никакого проку. Разреши мне испробовать на ней мою саблю, которая еще девственна и не пила крови.

Девушка пристально и с удивительным добродушием разглядывала его:

– Этим ты не улучшишь закалку, шахский сын, и только опорочишь свою девственницу. Сабля освящается в бою или состязании.

– Да ты умна на редкость, франка, как я посмотрю. И отважна.

Отойди от нее, сын!

Саир-шах подозвал к себе воина, который нес девушку.

– Я дам тебе письмо к начальнику стражи «Головы Дракона». Пусть ее поместят в темницу, что под полом старого тронного зала. Я не любитель попирать ногами головы побежденных, в отличие от моих предков, но там она скорее уцелеет. Да, передай на словах, пусть ее вымоют, перевяжут рану и нарядят во что-либо попристойней этой тряпки.

– И еще добавь, – сказал он на ухо воину, – что ключ от решетки в полу никак не должен попасть в руки сынку моему Яхье.

– Эй, франка! – кричит сверху Яхья, наклонившись к решетке: три ржавых прута, которые открываются, если вынешь плиту из пола. – Шах-отец пообещал мне тебя в наложницы.

– Вот как? Я надеюсь, хоть некоторый опыт по этой части у тебя имеется.

– Тебя здесь удобно устроили?

– Ну а как же! И свет есть – когда ты или мой страж плиту отваливаете. И вода: ручеек по стене бежит и вниз уходит. И ложе: то мое платьишко, что сменили на муслимский наряд. И общество.

– Какое, я?

– Не только. Сам понимаешь, мыши там, крыски… Ужонок приползал, жаль, молока нету. Еду мне бросают сухим пайком. А таких, как ты, надоед и кровососов несчетно: тараканы, блохи, подвальные комары…

– Слушай, почему бы тебе не подойти ко мне поближе?

– Да мне ничего от тебя не надобно, шахский сын. А побеседовать и издали можно с приятностью.

Дни идут за днями, неотличимые от ночей. Франка спит или грезит в холодной полутьме, дожидаясь прихода Яхьи. Полутьме, а не кромешном сумраке – потому что привычный глаз улавливает слабое свечение через одну из щелей в кладке. Подвалы стары, еще старее, чем башня, а при жизни теперешнего повелителя, наверное, и не использовались как тюрьма.

Плиту поддевают крюком, и мощная струя света льется вниз.

– Франка, ты здесь?

– А то где же?

– Радуйся. Твои скоро будут в Дархане. Внешнюю стену они уже в трех местах обрушили, бьют во вторую.

– Кто – мои? Прости, я же безмозглая.

– Христиане-англы. Пуританы.

– Вот как. А почем ты знаешь, что они мои? Крест мой видел?

– Нет, а что? Ты же обликом, как они.

– Вот они и заподозрят, что я христианка, да не на их покрой. Крест же не простой, а с распятием. Понимаешь?

– Нет.

– Тебе придется учить все здешние веры, когда ты начнешь править.

– Я не начну править.

– Что так?

– Они тяжело поранили отца, и его увезли куда-то. Помрет, наверное. А меня скоро убьют, если уж одного бросили.

– Как то есть одного? Совсем?

– Все на стенах, кроме тюремщиков. Они не любят выходить на люди. И кроме шахских жен.

– Их не боятся оставить без евнухов? Ну, бывших мужчин?

– Ты и верно глупая. На них запрет. По примете, плохо кончишь, если покусишься, особенно силой. А бесполых у нас нет и не было никогда. Стояла двойная охрана, внешняя – мужская, внутренняя – женская. Теперь и ее нет.

– Вот оно что. Слушай, мальчик. Среди женщин есть кто-то особо тебе близкий?

– У меня никого не было, кроме отца. Ни хасеги, ни няньки, ни матери. Ее взяли из властного рода гябров-огнепоклонников, чтобы я наследовал оба царства: Горы и Степь. Кагана эроского ставят непременно из гябров, и он их силой держится на престоле. Но мать умерла рано, я и себя не помнил, не то что ее… Зачем я тебе это говорю, не знаешь?

И опять течет время, только уже быстрее. Франка исхитрилась вытащить из низко посаженной решетки прут и пытается раздолбить им ту светоносную щелку. Надо уловить момент, когда наверху послышатся дробные шажки, чтобы успеть вернуть его на место.

– Франка!

– Я здесь, шахский сын.

– На этот раз ты близко. И запыхалась. Неужто скучаешь без меня?

– Представь себе.

– Слушай, тебя кормят? Еды хватает ли?

– Какой ты заботливый. И мне хватает, и Эленке.

– Кто эта Эленка?

– Как кто? Крыса, конечно. Серая, с вот таким сановным хвостом. Тараканы и прочая мелюзга у меня безымянны по причине ихней многочисленности… Постой-постой. Что-то тебе с трудом сегодня шутится, шахский сын. Ты сам-то хоть ел? Я серьезно интересуюсь. Штурм ведь идет. Ту плесень, что мне сегодня подали на завтрак, непривычный человек едой не сочтет, но если я выберу кусок почище… или попросить для тебя у моих ключарей, они факт за мой счет кормятся…

Яхья вдруг всхлипывает и разражается бурным ребячьим плачем.

– Глупый мальчишка. Ты что это с собой делал всю жизнь?

– Я будущий повелитель, а повелитель должен быть суров.

– Вот ты и решил впрок испортиться. Послушай, как по-твоему, что легче для человека, быть злым или добрым?

– Злым. Потому что он таков от природы.

– Чего ж ты нарочито над собой старался, если от природы? И как – преуспел?

Он молчит, посапывая.

– Ладно. Делаем тест… тьфу, испытание. Смотри: потолок моей камеры такой низкий, что я могу взяться за решетку рукой, даже особо ее не вытягивая. Теперь, чтобы раздавить мне пальцы, как ты хотел вначале, достаточно наступить на них каблуком. Чтобы дружески пожать их, нужно по крайней мере нагнуться, а то и на колени стать. Что ты предпочтешь? Ну же, я жду, шахский сын.

И тут она ощущает на своей руке прикосновение его влажных и соленых губ.

После долгой паузы девушка спрашивает:

– Яхья, когда ожидают последнего приступа?

– С часу на час. Тюремщики и те куда-то делись.

– Что у тебя нет ключа от решетки – это ведь точно?

– Точно. А к чему – я сто раз мог бы замок ломом сбить.

– И того не надо. Прутья дряхлые, известка в гнездах повыкрошилась. Я один уже раз десять вынимала и вставляла.

– Слушай, а зачем тебе выходить? Здесь своды такие, что вся башня обвалится, а ты уцелеешь. И англы не тронут светлую пленницу. Светлая да под замком – значит, своя.

– Не выходить, Яхья. Я хочу, чтобы вы сюда вошли. Ты, женщины, все, кто остался.

– Чтобы дожидаться врага в ловушке? Лучше умереть раньше, но на просторе!

– Чудак. Эленка же откуда-то приходит? Здесь для нее ничего нет, кроме сырости, а кормится она снаружи. Я поискала ее ход – и нашла. Тут камень один шатается, за ним и другие, оттого в стене получилась трещина. А за стеной – бывшие провиантские склады, тайные ходы, ну, в общем, всё, чему полагается быть в такой почтенной средневековой страхолюдине, как «Голова Дракона». Так что давай сюда тот ломик, светильники и созывай народ. Быстрее!

Яхья одним ударом сбивает замок и гнилую решетку, бросает лом вниз, потом притаскивает и тонкую лесенку, чтобы спускаться с удобством.

– Я уже всем сказал, дело быстрое.

Женщины, подбирая юбки так, что видны шаровары, боязливо спускаются вниз: три молодых, если судить по блеску глаз через темную вуаль, одна пожилая. Эта небрежно завернулась в белый платок: чего прятать?

– А это что за юбка неуставного образца?

Из-под нее выглядывают огромные башмаки, надетые прямо на голую волосатую ногу.

– Яхья, мальчик мой, да священник-то откуда к нам прибился?

– Из узилища, только мое было наверху. Когда разгоняли миссию и монастырь, шахские люди решили, что я изо всех наших единственный, кто имеет некоторые бойцовские качества. А вот Ноэминь, она… – он протягивает им девочку лет десяти, которая лежит у него не руках в полуобмороке.

– Дочь одного из каменщиков; его самого убило еще в начале осады, – поясняет Яхья.

– И ты про них ничего не сказал, шахский сын!

– Да мы бы и одни справились, – смущенно поясняет священник неровным баском. Он очень молод, широкоплеч и неуклюж, нос курносый, губы по-детски пухлы. – Девочка хотела… ну, почти отодвинула засов на моей двери, а тюремщики ее оттащили. Пришлось выбить… отворить дверь и вмешаться. Принц нас отыскал, когда мы уже спустились оттуда.

По-лэнски он говорит более-менее чисто, однако, похоже, затруднен выбором слов.

– Что с тобой сделали? Ноэми, да очнись же! – Яхья тормошит девочку. Она открывает, наконец, глаза, чуть постанывает – и вдруг заливается тихим плачем.

– Отвяжись от нее, – тихо говорит девушка. – Сразу разве не понял, что суеверие насчет шахских женщин на нее не распространилось?

– И куда нам пролезать – в эту замочную скважину? – священник берет лом и сноровисто оббивает камни и куски извести, торчащие по краям отверстия, сделанного девушкой.

– Ну, отец, знай я, что вы к нам присоединитесь, не стала бы ногти ломать и белые ручки свои трудить! Кстати, мы еще не познакомились. Как звать-то вас?

– Леонар.

– А меня наш Яхья Франкой окрестил. Вот пусть так и будет.

В свете масляных ламп перед ними открылся узкий коридор, под углом к нему другой, еще дальше – зал с рядами огромных глиняных кувшинов, по плечи вкопанных в почву и чем-то сходных с плененными титанами.

– Здесь винные погреба были, давно, еще при всевластии гябров, – пояснил Яхья с боязнью в голосе.

– И отлично. Значит, здесь если и обитает какой-нибудь заблудший дух, так только винный, – бодро вывела Франка. – Так что не трусь, ребятушки!

В ответ на ее слова высоко над ними что-то глухо загрохотало и обрушилось так, что затряслись своды, а огонек единственной светильни, оставшейся в живых, замигал как бешеный.

– Англы взорвали «Дракона» порохом! – крикнул мальчик сквозь шум.

– Вовремя же мы оттуда смылись, упаси нас Бог, – пробормотала Франка. Женщины и Ноэминь переглянулись и хором заголосили.

– Цыц! Вы что? Христиан приманите! – крикнул на них мальчик. Но это еще больше их раззадорило.

– В самом деле. Подрывники тоже ведь прошли здешним лабиринтом, – сказал отец Леонар, приклонясь к уху Франки. – Как бы не явились на этот гвалт и свет нашей лампы.

– Да, конечно, – она перекрестилась. – Лампы… лампы в Доме Бога, Байт Алла, были многоярусные, каскадом…

И четко, мерно начала по-арабски:

– «Бисмиллахи-ар-рахмани-ар-рахим! Во имя Аллаха всемилостивого, всемилосердного!»

Все – и Яхья, и священник, и шахские жены, и Ноэми – замерли с полуоткрытыми ртами. А она продолжала:

– …«И вспомни в писании Марйам. Вот она удалилась от семьи в место восточное и устроила себе перед ними завесу. Мы отправили к ней Нашего духа, и принял он перед ней обличие совершенного человека… Он сказал: «Я только посланник Господа твоего, чтобы даровать тебе мальчика чистого». Она сказала: «Как может быть у меня мальчик? Меня не касался человек, и не была я распутницей». Он сказал: «Так сказал твой Господь: «Это для меня – легко.

И сделаем Мы его знамением для людей и Нашим Милосердием»…

И понесла она Его и удалилась с Ним в далекое место.

И привели её муки к стволу пальмы. Сказала она: «О, если бы я умерла раньше этого и была забытою, забвенною!» И воззвал он к ней из-под нее: «Не печалься: Господь твой сделал под тобой ручей. И потряси над собой ствол пальмы, она уронит к тебе свежие, спелые. Ешь, и пей, и прохлади глаза!..

Она пришла с Ним к своему народу, неся Его».

Франка умолкла. Во внезапной тишине Ноэминь взахлеб рыдала.

Чуть погодя Франка деловито высморкала ее себе в рукав, пригладила рукой кудряшки.

– Передохнули? Ладно, пойдем дальше. Яхья, ты старожил. Можем мы этими погребами и коридорами выбраться за пределы войск?

– Не знаю точно. Хаким говорил, что в Лэне под каждым домом второй дом, и под городом – второй город, и под всеми горами…

– Подземные сады Аллаха, – быстро докончила она.

– Ты и это слыхала и помнишь? А я думал, ты и правда не в себе.

– Как тебе сказать… Время наше я помню, чувствую, а кто я в нем и откуда мое знание – не пойму сама. Вроде как моя земля и не моя. Я – это я, а как мое здешнее имя? И что иногда прорывается сквозь меня теперешнюю? Ох, прости, я болтаю ерунду, а нам каждая минута на вес золота.

Дальше шли долго и глухо. Светильник догорел, но у Леонара в запасе оказался свечной огарок, на котором дотянули до места, где в сводах подземелья были норы и трещины, и оттуда уже веяло вольным воздухом. Вскоре они уже выбрались наружу через какой-то лаз, похожий на заброшенный рудник: грязные, дрожащие от холода и сырости, усталые до отупения.

Крепостные стены, окутанные дымом и чадом, оказались довольно далеко в стороне. Изредка там вспыхивало сильное пламя, раздавался гул, и что-то снова рушилось, оставляя на своем месте облако пыли. Женщины было снова всхлипнули в один голос, но Яхья – тут он вполне овладел и собой, и ими всеми – только глянул разок, и все примолкли.

– Сочтем резервы, – предложила Франка. – Еду взял кто? Кладите в одну кучу.

Ее оказалось немного: в последние дни и гарем жил впроголодь. С десяток тонких лепешек, горсть заветренных мясных катышков, мешочек изюма у старухи – она оказалась самой запасливой.

– Не беда, – вздохнула Франка. – Воду найдем авось, орехи, ягоды соберем, кореньев накопаем. Канидей-апа, отец Леонар, понимаете, какие съедобные, какие нет?

Старуха кивнула. Священник тоже, но не так уверенно.

– Далее. Деньги имеются?

Яхья снял с пояса кошель, растянул завязку. Изнутри взблеснуло тонкое кольцо с рубином, золотая цепочка, несколько крупных золотых монет старинной чеканки.

– Молодец, шахский сын! Только вот если мы попытаемся этим расплатиться, нечестный человек наверняка отнимет, а честный еще к тому же и местным властям головой выдаст как воров. Так что спрячь поглубже и не доставай более ни при какой оказии… Идем далее. Оружие у нас имеется для обороны?

Мальчик хлопнул рукой по своему знаменитому клинку. Леонар выразительно пожал плечами. Ноэминь вынула из-за пазухи тряпицу, измаранную чем-то бурым, развернула. То был резец, заточенный до остроты бритвы и весь в темно-бурых брызгах.

– Да-а. Тоже годится в дело. Батюшкин?

– И отца Леонара.

Девушка и священник быстро переглянулись. Франка извлекла из глубины своих одежек лоскут, видимо, от преждебывшего платья, запеленала резец понадежнее и связала концы тряпки узлом.

– На, придержи его пока. Теперь: кто вызовется быть главным? Дамы есть дамы и к тому же гаремные затворницы, я частично не в себе, Леонар – чужак… Яхья, согласен начальствовать?

– Согласен, – ответствовал он с важностью. – А куда мы пойдем, Франка?

– Пока на север, подальше от… всего этого. Потом само собой сообразится, что делать.

И они побрели на север. Главная война осталась позади, здесь было не так много армии, которая вся стянулась к осажденному городу, и тьма беженцев; а среди них было проще простого затеряться, тем более, что их одежда за время скитаний по подвалам сильно потускнела и оборвалась, наперсное распятие отца Леонара уже давно перекочевало за пазуху, а сабля Яхьи, заткнутая за пояс, была украшена небогато, как и любое оружие, не побывавшее в деле.

Стоял разгар лета, но в него не верилось. Дороги были разбиты и смешаны с грязью, из зеленых рощ наносило кислый дух пороха или сладковатый трупный запах. Временами поперек их пути горбатилась раздутая лошадиная туша, валялась груда лохмотьев, откуда белело нечто. Леонар крестился, Франка покусывала губы, отжимая братию к краю.

Еду разделили поровну еще в начале странствий, однако Ноэминь время от времени отлучалась, шарила обочь дороги или по кустам. Притащила два хлеба, подмокших и зачерствелых сразу, для Леонара – штаны военного фасона (рясу ему оттяпали саблей, прежде чем засунуть туда), помятую солдатскую манерку – кипятить воду, варить похлебку, буде найдется из чего. Житейская ухватистость била из нее ключом.

«Добрая девочка, хотя ее доброта, похоже, не всегда воплощается в легальные формы, – размышлял Леонар, укладываясь почивать в заброшенный окоп. – И не так уж красива для еврейки… что там, почти дурнушка. Выровняется разве что, если переживет войну, и свой позор, и первое дело – вот это наше совместное злоключение…»

– Канидей-апа, ты кем была при Саир-шахе – первой женой? – допытывалась тем временем Франка.

– Шутишь всё, девочка. Первой женщиной – это могла быть, пожалуй. И я хорошего рода, достаточно хорошего, чтобы кормить грудью шахских дочерей, свою и от других.

– Вот поэтому я и хочу с тобой посоветоваться. Они, эти другие жены, – собой загляденье, в любви искусны, а ведь ничего более не умеют. Шах, жив он или нет, считай, их от себя отпустил. Трудно будет с ними на земле, по которой прошлась война.

– Трудно, а что придумаешь?