Текст книги "Кот-Скиталец (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

А днем посреди грязнейшего Центрального рынка совсем иные люди видят нашего рыжего клоуна в прекрасной компании: принявши свою любимую позу, некое подобие толстой запятой, лежит он на свежеоструганном деревянном поддоне и снова дремлет вполглаза и вполуха. Тут же, хвостом к морде и головой к хвосту, лежит черно-бурая самочка: глаза ее тоже прикрыты, только иногда вспыхивает на темном фоне светлое зрячее пятнышко, превращая обеих собак в наглядное воплощение древнего даосского символа. И от хребта к мозгу, от мозга к хребту, по кольцу больших полушарий и гибких позвоночных стволов курсируют мысленные образы настолько прихотливого вида и стиля, что ни один андр, даже ухитрившись уловить, не сочтет их таковыми.

– …зола и пепел, пепел и зола – граница двух миров посереди легла.

– Вулканические пепел и зола, положим. Самые плодородные изо всех. Это Путешественник Дан скрытно посодействовал. У него там, на вершинах, родственные связи… Только об этом помалкивай. Я вообще о другом. Не о самой границе, а о зоне охоты ваших «головных» дурней. Ведь все, что можно, вытоптали и потравили. Эх, а что там росло, на опушке! Ландыши величиной с наперсток, королевский скипетр – наподобие дикого гладиолуса, только синий, а пахнет-то как! Ночные млечники: блестят потаенно, дух еле слышный, зато поносишь во рту, а потом подаришь девушке – непременно влюбится. Теперь по весне одни бежевенькие такие грибочки вылезают, их и зовут не по-андрски и не по-кхондски: сморчки и слизки. А что такое грибы, слыхала злую раешную шуточку?

– Рифмуется с «гробы», кажется. А если серьезно – тянут из земли соли тяжелых руд, из воздуха – гарь от вертолетов, колесанок и труб.

– Лет через десять тот, кто ими питался, бесперечь помрет. Врачи стоят вокруг, судьбу его пытают: от старости погиб иль от кручины? Но дрянь своя в округе той витает, стирает им всей клиники картину. Детей к тому же плодят – а детки пойдут по стопам родителей, потому что куда еще идти? В свою землю и в землю Леса вбухали сотни кубометров отравы, по всем кругам разошлось. Ну, нам пока горя мало: это собирается у корней, наши чистят, жгут, добавляют к ювелирным изделиям и оружейной стали как присадки и вашим же хозяевам продают обезвреженное.

– Хм. Ладно, что напомнил. Позавчера по земле пришла партия товара, скорей всего, от «не-ваших» мунков: состав из тринадцати вагонов, три литерных, два простых багажных, остальное – пломбированный товарняк. Разгружали ночью, наших каурангов-тележников не допустили.

– Спасибо, что сказала, только не считайте больше этот экспорт-импорт: сами засветитесь, а кхондам без большого интереса. Главное тут – что андры от вас таятся: знает манкатта, чье мясо съела.

– Ты еще говорил – пусть контрабандисты в Лес за лекарствами больше не являются.

– Конечно. Мы по договору поставляем не самое сильнодействующее, а такое, что ни вреда, ни большой пользы не приносит: одну лишь несказанную приятность. А то ведь кое-кто из ваших хозяев попробовал клещегоном опохмеляться. Здорово забирает! На тот свет, я имею в виду. Дамы андрские наружным средством от волчанки и саркомы волосы придумали ополаскивать. Снова распрекрасно: шелк, блеск, густота, лысина у мужа – и то зарастает! Лет через двадцать так себя укрепят с точки зрения иммунитета, что с их новообразованиями разве мышьяк справится или двуцианидная кислота.

– Кауранги мало влиятельны. Мы и прежде пытались говорить своим близким – нюх у нас ведь работает. Нет, воруют свою смерть букетами, охапками, стогами… А я сейчас и вовсе бесхозная.

– Дружки и подруги среди хозяйских псов имеются?

– Переругиваемся помалу. Вот скажи, я… у меня… словом, прибегают двое-трое в мои критические дни, ошиваются деликатно. Я их отбриваю, как могу. Потом, когда башка прояснится, они у меня от стыда как шелковые становятся. Ты, одним словом, скажи, что моей команде изобрести – записки Старшим сочинять и подбрасывать? Сочиним. Только у них самих и так природная служба действует под зеленым стягом, между прочим, и наши права качает. Один пшик, конечно: слабые они и безоружные.

– Да не делайте вы ничего! Просто живите с тем знанием, которое мы вам даем, и передавайте его по кругу. Дружите с «зелеными», серыми, черными, желтыми, голубыми – со всем спектром. Поменьше парада собачьих суверенитетов и приоритетов, особенно перед кошками. Ну, а если прямая опасность или вообще мы срочно понадобимся – сами знаете, через кого звать.

– И всегда знали. Вот какова цель всего этого? И наша роль?

– Наверное, связать такую сеть, в которой бы увязла сила любой войны.

– Войны. Неужели – с Лесом?

– Боюсь, что не только. С нами понятно: эту беду мы отведем и прекратим уже тем, что нас много и неведомо где и кто эти «мы».

– Перемирие под угрозой – не самый достойный выход для хозяев. Они народ гордый.

– Так задумано, и это только начало. Тебе что, всю политику нашего Круга и нашей Старшей Женщины прямо тут вывалить? Я ж ее и сам не понимаю. Только одно мне ясно: взнуздывать андров никто из наших, лесных, не собирается, скорее – руки развязать. Хотят делать свои ставки – пускай делают. Главное, чтобы на Лес свою ярость не выплескивали.

…Еще картина. Крытая колесанка-такси человек на двадцать. Дверь уже готова втянуться в лакированный железный бок, когда в нутро машины прыгает юркий грязно-белый песик со впалым брюхом и карими лучистыми глазами, вертится на месте и вдруг ложится лохматым ухом прямо на модные туфли девушки ранга «высокой службы» – не аристократки, конечно, те почти не служат, – но классной модели либо секретарши. Та невольно улыбается краем розовых губ – песик неподдельно забавен, – а тому только того и требовалось. Трется мордой о чулки и едва манкаттом не урчит от внутреннего благодушия.

На своей остановке барышня аккуратно освобождает ноги, чтобы ненароком не грохнуть о пол собачьей головой. Говорит окружающим, словно извиняясь:

– Потешный псятинка: кроткий такой, услужливый. Шеф просил такую шуструю мелкоту на должность курьера смотреть.

Запись десятая

Человек то и дело вытворяет всевозможные глупости, и они – самое очаровательное, самое верное и в конечном счете самое лучшее из того, что он может сотворить.

В преддверии перемен я, Серена и даже Артик вовсю зубрим андрский диалект по школьным учебникам, которые одолжили нам мунки-хаа. Собственно, для того, чтобы переправить такие заурядные книжки через границу, не нужно было особого напряга: ценным показалось нам то, что вместе с письменной ученической премудростью нам посулили и учительницу. То была большемункская девушка, которую напоказ обучали в привилегированном андрском коллеже и, по-видимому, имели в виду приручить. В Рутении это диво дивное называлось бы «нацвыдвиженка». Голосовые связки у нее работали примерно так же, как мои, и андрский, по сравнению с родным наречием с его богатством музыкальных акцентуаций и прихотливыми словоформами, был для нее сущей игрушкой.

К моему изумлению, этот язык и для меня оказался нетруден. То ли мали Адриенна умела передавать свои лингвистические таланты телепатически, то ли у меня самой от кхондской жизни мысли заострились – но казалось мне, что я учу не чужой язык, а вспоминаю свой родимый. Другая лексика и строение фраз; совершенно иной – охранительный – подход к иноязычным заимствованиям; резкая, как бы рубленая интонация; но в целом – та же логика словообразования и формопостроения, что у меня «дома». Так, вратарь именовался воротником, ворота на подпятнике – скрипицей, а сама скрипка или, возможно, альт, – удом или лудом, на инсанский манер. Как я помню, в Рутении из данного слова произошло название не скрипки, но лютни… Впрочем, я путаюсь и заговариваюсь: имею дело со сходными понятиями, а воспринимаю их почему-то как одинаковые звуки.

Но отошлем сравнительную лингвистику куда подальше и займемся моими взрослыми детьми.

Артханг заметно возмужал после той экскурсии на болото, хотя тамошняя роль его была не из главных. Не заматерел, нет – такое начинается после первой настоящей игры с женщиной, когда она уступает тебе часть своей зрелости. Но держался степенней, рассудительнее. Ему предназначена была особая роль в нашей операции, хотя – причем здесь роль! Он и так охранял бы Серену в любом положении, в какое она ни попала, а как разовьются связанные с этим события и во что выльются – того и предсказать никто не брался.

Их отношения, однако, поохладели. В самом начале я рассердилась на этих незадачливых триумфаторов и развела их по углам, тем более, что и дела им поручались разные. А погодя, когда им снова разрешено было общаться сколько влезет, оба уже утвердились каждый в своем новом статусе. Арт – перманентный жених. Серена…

Нет, невестой это не назовешь, разве что в смысле «неведомой», «неизвестной». Лакомым призом – да: две силы, неявные, дремлющие, непонятно для чего предназначенные, встретились в этом полуребенке-полуженщине. В океан знаний она заходит привычно, как Фарадей глядел в словарь физических терминов, что стоял на полке. Мозг ее не обременен фактическим материалом и работает со скоростью молнии. Что касается непроявленного дара матушки Геи или, возможно, Сэрран, то я его не видала. Пригодился однажды, чтобы выхлестнуть воду из неудобной подземной скважины; для мунков Серена угадывает картинку внутри агатового или яшмового булыжничка, очень тонко воспринимает картину магнитных полей. Не знаю, что будет с нею дальше, а думать не с руки. Моя новая ипостась ложится на меня все более тяжким грузом.

…Артханг Путник двигался в пространстве раннего утра по хитросплетениям запахов. Нежные, с легким чесночным оттенком – строителей плотин и запруд, древоповальщиков. Давленой травы – тяжеловесных рогачей. Сыро-постные – глупых рассекателей волн, похожих на коату, но покороче. Назойливо выбиваются из-под всех наслоений нутряные, плотные ароматы сукков, мунки издают едкое марево, как будто сел близко от недавно потушенного костра. Его, Арта, собратья: крепкое благоухание самок, простой, однако с легкой пряностью, дух самцов. Близилась пора «малого», «дождевого» гона, когда те, кто упустил свое весной, могут попытаться наверстать упущенное. Вот сестра и отогнала его от своих милых ножек: иди промышляй, авось поймаешь кхондицу своей мечты, синюю птичку с радужным пером… О Синей Птице Счастья Серена ему рассказывала, что была такая игра одних перед другими на помосте, «сцене». Саму идею насилия над судьбой, таланом, талантом Артханг принял без радости; вот явление с нерожденными детьми на небесах вызвало у него неожиданный отклик. Это же надо – создай нечто свое, хоть болезнетворную бактерию, что ли, иначе не родиться тебе в нижний мир! Сама идея злого ли, доброго, однако – явного досотворения созданной Вселенной поселила в нем известные сомнения в ее всамделишности, и теперь он то и дело норовил исподтишка пнуть ствол либо ущипнуть за хвост непроворного мунка, надеясь, что мир от рассеяния или рассеянности не поспеет собраться и оплотниться и выдаст себя. То было не хулиганство, а обычная проба нового знания.

Образ Синей Птицы ничем для него не пахнул: реальные Живущие-В-Небе были вонючи на все сто возможных ладов, крикливы и бестолково хлопали крыльями, пытаясь растолковать ему что-либо. Зато «счастье» принимало отныне вид голубошерстной, светлой, как пух новорожденного тюлененка, и статной волчицы, за которой тянется фиалковый шлейф ночных благоуханий. Только вот светлые и дерзкие ее глаза, несмотря на изумрудность оттенка, были почему-то глазами Серены, сестры и лучшей из женщин.

По ходу дела Артханг перекрывал чужие метки: на мужские клал с подтекстом – «выходите на бой ради вашей прекрасной дамы», рядом с женскими изливал традиционное, не имеющее пока земного образа чувство восхищения всем их родом. Запах сестры смутно маячил в глубине этой незримой паутины, как светляк поутру: не обещание, только его тень, рефлекс чьего-то блеска, прохлада, от которой жарко теснило в груди – помысел, но не его средоточие. Ты есть я, я есть ты, посылал он ей свой запах подобно паролю; нить молока неразрывна и непрестанна, если я мечтаю о несбыточном, тебе ли осуждать меня; ты сама гонишься за тем привидением – или провидением, – которое наслало на тебя кольцо с виноградной кистью.

Внезапно молочный запах (мама Татхи – лоно – грудь одна для двоих) сгустился, сплелся с резким духом железа и бронзы, спрялся в нить, и по ней прошла к Артхангу тревога. То был как бы провал между морскими волнами, спад одной, нарастание другой, – но еще раньше, чем он сообразил это, молодой кхонд уже мчался неостановимо и прямо, будто коата, устремленная к добыче, и от его головы в обе стороны расходились незримые валы, дрожь которых достигала до границ Леса.

…Вертолеты с акульей головой и вихлявым двойным пропеллером – посереди изогнутое коленце, они летят коленками назад, жирные кузнечики, саранча тинного цвета с дурным запахом перегара. Лесники-андры на таких не катаются, их механические твари погрузней и без таких широких полозьев. Все равно в лесу им не садиться, трусоваты, пожарники погорелого театра! Однако эти три хлопаются на поляну с чувством, толком и расстановкой, по углам почти правильного равностороннего треугольника, – и из ближнего через широко распяленную корму выгружаются люди и кони. Вернее, андры и фриссы.

Серена зашла за ствол осины: в дрожащей тени ее не увидят, платье на сей раз охряно-желтое, да и не платье – скорее туника на лямочках: в случае чего мигом залезу наверх – и прости-прощай, кавалеры! Да, а ведь это и впрямь кавалеры, не черная кость: поверх тонкого доспеха – роскошные плащи, береты с пером лихо заломлены набок, на ногах поверх штанин – не шнурованные башмаки, а сапожки. Вздымаются разлатые копья с флажками понизу странного трезубца – средний железный лист широк и прям, два боковых топорщатся в стороны, лежат почти поперек древка. Все яркое, вишнево-золотые и ало-серебряные переливы тонов звенят наподобие рогов и фанфар в холодеющем воздухе осени. (Вид чужих теплых одеяний заставил самое девушку ощутить легкую дрожь.) Что это у них под сукном да бархатом – кирасы или панцири? Квадратные металлические пластины приклепаны – о мерзость! – к бычьей коже, таковы же и широкие пояса с ножнами. Наверное, думают – очень красиво. Доспех, а вырезан до ключиц, чтобы жабо показать.

Из другого летунца посыпались на траву стандартные камуфляжники: эти в пегих комбинезонах, только поверх них – обтянутые тряпкой безрукавые кольчуги, никакого щегольства, но куда большая надежность: по запаху – первоклассная сталь.

Серена впервые видела столько андров зараз – и так близко. И впервые наблюдала, как заваривается правильная охота.

Обликом андры показались девушке не чудней мунков-хаа: вроде бы пообугленней с поверхности, зато волосы, длиной до самых плеч и забранные то в косы, то в узел, – светлей некуда, почти белые. Белобрысые негры, определила она. Вот чертами – скорее европеоиды или – как его? – северные арийцы, только навыворот. А уж кони-то какие! Огромные, метра под два с лишком в холке, грузноватые телом, как шайры, нет, скорее – лемурийские ателланы; глубокая грудь, широко расставленные ноги, щетки до самых подков, но на удивление поворотливы, приемисты. Все – вороной, караковой, реже гнедой масти. Идеальная порода для крестоносца, почти равнодушно отметила Серена. Или – охотника. И на кого это такое ополчение собралось?

Тут она вьявь видит – на кого. Горбатый темный загривок развалил далеко впереди ковыльную шевелюру луга. Свернул в сторону тем своеобычным движением, которое она запомнила с того первого раза, когда ее, шутя, едва не сронили на рысях в такой же ковыльник, мягкий и гибкий, будто мамины волосы, но куда длиннее. Хнорк, вот попался им, бедолага! Или заранее выследили сверху, или каким-то хитрым способом отбили от сотоварищей по местному патрулю, а скорее всего – погнались для разминки за кем-то из его бесчисленных кабанчиков. Да, скорее последнее – девушка догадывалась даже, где ее приятель укрывает свою молодую жену от старых нерожающих самок, – поближе к периметру, подальше от ревности. Ну, она-то сама далеко отсюда, успокаивала себя девушка, не отрывая взгляда от стремительно удаляющейся могучей спины, которая рассекла поле надвое, как плуг, и от кавалькады, устремившейся вдогонку.

…Горб его круглый год был покрыт щетиной цвета перца. Я так любила в детстве его дразнить этой порослью, хвататься, как за гриву, или притворяться, что хочу надергать из нее кисточек для раскрашивания. Она была слишком жесткая для этого, оба мы это знали, но он поддавался на игру, изображал из себя жуткого злюку… Со всадниками нет каурангов, псами не потравят, так что – думают загнать, как лису? Нет. Копья, упертые в стремя широкие копья с поперечиной понизу лезвия – да это…

…Он рыскал по гущине луга, будто форштевень морского судна в бурю, однако фриссы были почти так же увертливы и никак не отрывались от куцего хвоста с грубой волосяной метелкой на кончике. Издали Хнорк казался не таким крупным, они все не знали его так хорошо, как Серена…

…Рогатины. Мама Тати, это правда, что андры едят человечину? Это рутенское слово на губах ребенка означало плоть всех без различия Высоко-Живущих. Теперь оно выскочило из подсознания – мысль была смята, но куда резче острой стали. Серена пошла наперерез, по-мункски пригнувшись к земле; тем пружинистым, безостановочным скоком, что переняла от дружков и брата (где это его до сей поры носит? Сама услала, а теперь жду…). Ухватки ее были, уж точно, не рутенские и даже не кхондские, а похуже; ладно, теперь не до изысков. На одной из масляных картинок волки красиво эдак лошадиную запряжку преследуют, но там ведь торная дорога, а не лесная опушка, где нижние ветки только что глаза не выхлестнут.

Как ни береглась она, от березовых розог на шее и плечах напухли рубцы, туника надорвалась на плечах и сбоку.

– Хно-Хро, дружище, я здесь, сила наша с тобой! – кричала она, не переставая, всем телом.

Таков был боевой клич Триады в старинные времена, когда стычки с племенами голошкурых были еще прямыми, честными и непосредственными. Теперь это воззвание к силе мало кто помнил, мама Тати и вообще не догадывалась, а к Серене нынче само пришло. И вся сила кхондов, и сукков, и мунков древних времен, сила черной Лесной Земли вдвинулась в нее, отыскала себе ножны в ее теле, таком малом. Это было так, до невероятия, больно – не физически, иначе, – что Серена тотчас же метнула этой инакой мощью в бегущего вдали сукка. «Иди на отрыв, бросайся в чащу, ты теперь быстроног, а посреди деревьев они за тобой не ускачут, опасно им, – хотела она послать Хнорку на конце незримого меча. – Да примет тебя Лес, старина!»

Все получилось не так. То ли взыграла в нем щедро влитая в него Сереной душа древних воинов; то ли он захотел – по своей, не чужой воле – расквитаться с чужаками за свой страх. Кабан резко стал, уперев в землю все четыре высоких копыта, окованных вороненой медью и заостренных на раздвоенном конце. Такие же накладки блеснули на клыках, задранных кверху: то было не оружие – орудие лесного крестьянина, землепроходца и добывателя корней, но второе куда легче оборачивалось первым, чем мог помыслить и сам покойный Арккха. Да, вспомнила Серена, у них же и собственная броня имеется на спине и боках – из жира и кожи. Не всякой пулей пробьешь. Но андры – эти явно учли и такое…

Между тем Хнорк повернулся к своей погоне, неспешно, с великим достоинством. Теперь охотники узрели его, наконец, таким, как он есть: это был валун, что вздыбился на пути посягателя и захватчика, живое воплощение разгневанного Леса, совокупная Сила его, зажатая в горсти.

Передовой всадник пришпорил свою вороную и плотнее уткнул в стремя набалдашник рогатины, направив острый ее конец вперед – так рыцари били в щит противника на турнире. Однако сукк прыгнул на них раньше – оковка клыка высекла искру из стали – и лезвие, вместо того, чтобы нанизать на себя упрямого поединщика, колыхнулось книзу и со всего размаху вонзилось в дерн. Верховой удержался в седле только чудом; но в тот же миг его кобыла отчаянно взвизгнула, поднялась на дыбы и обрушилась на колени и вбок, подмяв охотника под себя. Нечто густое и темное, исчерна-розовое и блестящее вывалилось из другого ее бока и брюха, поволоклось по земле. Кабан чуть отступил после удара по касательной и готовился к новой атаке. Кавалер с трудом приподнимался на колене – попытку вызволить рогатину он оставил сразу же. Торопливо нащупал на поясе нечто… Глыбистая туша Хнорка нависала над ним Божьей карой.

– Это кинжал там, в ножнах, – передавала Серена потный, острый запах железа. – Ты почему не удрал, за что женщину поранил? Гордец! Олух! Оба вот сейчас поляжете!

Только вот их обоюдная, многократно возросшая сила уже неслась к поверженному андру помимо их желания, выворачивая наизнанку, грозно звеня. Незримый меч, по бокам вогнут, обведен пульсирующим зеленым огнем – что перед ним тонкий стилет, подобие шила: и до ребер не досягнет, не то что до сердца!

Тут Серена добежала и шлепнулась на Хнорка поверху с отвагой критского «бычьего танцора». Достаточно оказалось намотать на руку волосяной канатик хвоста, а другой рукой легонько поддать по пятаку – и вместо разъяренного чудища, вурдалака с дико горящими глазками явился многодетный обыватель, оскорбленный в своих лучших чувствах.

– Убирайся отсюда, паршивый старый парась. Стыдобище какое, – теперь она заметила, что стилет каким-то образом увяз между костяных пальцев правой передней ноги. – Игрушку отдай этому игроку. С его смертоубойцами я и одна слажу.

Сила наконец-то истекла из него, убралась внутрь девушки, но пульсировала там, как фиолетовое пламя. Кабан отодвинулся от обоих двуногих, отряхнулся, освобождаясь от захваченной им «гибельной остроты», и не торопясь удалился. При этом он по нечаянности сронил с себя и девушку, но так как рук не имел, то, видимо, решил пренебречь этим не слишком галантным обстоятельством.

Двое людей некоторое время лежали друг перед другом на земле, потом синхронно, как бы в ритме некоего парного фигурного катания, поднялись и утвердились на ногах, не размыкая взглядов. Подоспели свитские и охранники. От боязни, что ли, раньше не приходили, подумала Серена. А теперь не знают, что делать.

– Ты в крови весь. Кабан не ранил тебя?

– Нет. Это бедняга фрисса, – мужчина говорил с акцентом, несколько неожиданным для Серены. – Иоланта. Эх, какая умница… была.

Он подобрал свой кинжал, перехватил покрепче рукоять четырехгранного мизерикорда, милосердника– вроде бы так это называется.

– Оставь лошадь в покое, пожалуйста, – проговорила она поспешно. Я понимаю, у нее все кишки разворочены и выглядит жутко, а по твоим понятиям – все равно что мертвая. Только я вызову наших лекарей, если вы все догадаетесь насчет конца охоты.

Он кивнул и убрал стилет за пояс.

– Ей хоть не больно?

– Не думаю. Она в шоке почти с самого начала. Ну, в это мы ее ввели, мы и выведем, если дождется.

Девушка наклонилась, поглядела в карие глаза, подернутые дымкой:

– Ты дождешься, фрисса моей души. Я знаю.

– Я тоже дождусь, если ты позволишь, – кавалер выпрямился.

Алый плащ без капюшона, схваченный бляхой на одном плече (как бишь он у них называется – корзина не корзина… да, корзно) стекал вдоль фигуры, достигая каблуков. Приглядный парнишка: подбородок гладкий, так что видна небольшая ямочка, нос ровный, губы тонкие и красивого рисунка, да и глаза хороши: серо-зеленовато-стальные, почти как у волков, милых моих приятелей. Гладкая и сильная шея – от шелковой блузы, поддетой под широкогорлый кожаный доспех, отлетела верхняя запонка. Три светлые косы, что выбились из-под стоячего ворота, тоже его красят. Вот если бы не загар этот идиотский: будто маска темной бронзы. У коваши он – неотъемлемая часть их естественного грубоватого обаяния, они ведь и сами вовсе не кавалеры, а мужи, «мачо», быстро думала про себя Серена, посылая долгий мысленный сигнал, пока в виде пробы – до кого из Лесных первым дотянется.

– Так я не понял насчет охоты. Почему ты так уверена, что мы ее кончили? Смотря на кого она была затеяна.

– На кого бы то ни было. Ты переступил границу дозволенного: здешние Живущие вам пока и не добыча, и не враги, а те, за кем ты пошел, и вовсе не звери.

– Ну, это по сравнению с нами, андрами, или мной и тобой.

– Ох, до чего же ты мне польстил тем, что видишь во мне самку одного с тобою биологического вида – просто слов нет!

– Гордячка, – это слово прозвучало на бледно-розовых губах андра почти лаской. Он пододвинулся чуть ближе к девушке, горячее дыхание не было неприятным, чего она опасалась – будто жевал сладкий тростник или ствол медового дягиля. – Недотрога. Думаешь, весело тебе будет навсегда остаться посреди своих волков и обезьянок?

– Да не слишком. Я ведь по сравнению с ними недоделок: хвоста нет – чувства выражаю одними передними конечностями, рук только две – лазать по веткам неудобно, пальцы неуклюжи – ювелирному мастерству обучать меня и не берутся. Язык во рту для нежных разговоров толст, а телесный мех тонок, на твоей голове и груди и то побольше. Во время дождей в хижине сижу – да и в ней мерзну. Хотя, надо сказать, любят меня за что-то все три наших головных народа. Грех жаловаться.

– Кто ты среди них?

– Ты не знаешь этикета: девушка первой о себе не говорит. Позволь сперва тебя спросить: кто ты среди андров?

– Несмотря на молодость, я их верховный кунг, вождь, король. Мое имя – Мартин Флориан Первый.

– Король? Похоже на то, – невозмутимо ответила Серена. – А я Серена, дочь вдовы вождя кхондского племени, ныне правительницы всей Лесной Триады. Тоже несмотря на молодость.

– Чьи – твою или твоей матери?

Она посмотрела на него и его челядинцев со строгой и не вполне понимающей улыбкой.

– Андры слышали, что с лесным народом кочуют две женщины, прекрасные лицом и во всем почти подобные их народу, кроме их инсанской масти. Так вы вожди?

– Скорее уж парии. Маргиналы, – щегольнула девушка редким словцом, которое добыла вовсе не у своей мали Адриенны – скорее у другого Учителя.

– Вот как? Платье твое и вправду – как у нашего простого народа и к тому же порвалось. Но все равно: что бы ты ни говорила и как бы ни смотрелась – приветствую тебя, Серена, как равный равного!

На их языке это означало – обнять и поцеловать. Ритуал ей также преподала не ее мали. «Что за пропасть на меня, думала она; кабан смылся, братец, я думаю, только поспешает, а будет неизвестно когда. Быстрая санитарная помощь – ну, я ж ее пока не вызывала. И уйти не могу: камень на моей душе за эту раненую фриссу. Одна мне ограда и защита – нахальство и кое-какие кхондские приемы, о которых королек не подозревает. Не сила, только пускай не Сила!»

Мартин положил ей на плечо обе ладони, широкие, теплые, – вздохнул, от чего в глуби доспеха рассоединились еще две круглые застежки. Вниз по груди стекала цепь того же бледно-золотого цвета, что и волосы, блестящие звенья сплелись, спутались с курчавыми колечками – так соединяются помыслы, сплетаются желания. Жар тела, клокочущее дыхание, победный смех, который начисто стирает пораженье; самозабвенность, что вовлекает в непрерывные авантюры – всем этим он оградил себя от своих андров, как коконом, и в этот кокон затягивает ее, Серену.

– Я не вождь и отнюдь не ровня его величеству, – Серена крутнулась на одном носочке, пируэт вроде бы шутейный, да отработан до мелочей; руки мужчины сорвались с ее плеч и косым крестом легли на воздух. Платье, и так бывшее на пределе, окончательно рассоединилось, весь верх скользнул к опояске. От всего этого можно было потерять последнее равновесие – вот Мартин и сел на траву с размаху. Однако не смутился: в усмешке показал почти все зубы, крупные, чуть желтоватые.

– Победила ты меня, прекрасная дева, и повергла ниц. Может, хотя бы руку протянешь, а то без твоей на то воли мне и не подняться.

Она в это время хмуро оправляла одежду: как раз выходила довольно пристойная набедренная повязка. Почти машинально подала свободную руку – ту, что с кольцом, левую. Едва коснувшись ее пальцев, Мартин вскочил с земли, как рысь, и утвердился на ногах, по пути сорвав перстень.

– Прости, но это я беру залогом за мою верную Иоланту. Встретимся – верну.

– Вылечится – наши найдут с кем отправить. А кольцо оставь себе, если уж взял. Оно давно уже не мое: отыграло в первом туре и теперь само выбрало, с кем сыграть второй. Такая судьба!

Лихо отпрыгнула в сторону, еще в два длинных скачка достигла крайних деревьев – то были мягкоигольные лиственницы, – с одной руки подтянулась на ветке и понеслась вскачь по «верхней дороге», долгим свистом созывая тех Живущих, что либо ожидали поблизости, либо еще пока спешили сюда со всех ног, рук и копыт.

Те, внизу, видать, пробовали на своей тонкой шкуре, чем пахнет стая разъяренных обезьян или крепко сбитая масса лесных свиней обоего пола. Торопливо скликали отбившихся заводных лошадей, уходили к вертолетам. Мартину подали жеребца, тоже вороного: хотя через поляну два шага наискосок пройти, владыке, наверное, так не положено. Металлические стрекозы захлопывали пасти, на пробу раскручивали винты.

– Их каурангов мы знаем. Добро бы так и с конями наладилось, – вслух подумала девушка им вослед, – они, пари держу, поумнее своих владельцев; по крайней мере, семя им так в голову не ударяет.

…Она стояла у ствола листвяночки, крепко обхватив шероховатый сук обеими ступнями в носках из прочного конопляного волокна. Как часто в волнении, оторвала хвоинку – все они были нежные и плоские, будто трава, духмяные и лимонные на вкус. Мунки уже торопились ей навстречу, шелестя, свиристя и взволнованно щелкая друг на друга языком. О событиях на поляне знали они все: от Хнорка и просто по воздуху.

– Только бы спасли ее. И душа моя хочет, и к пользе дела приложится. Ох, грязное полостное ранение – и для Триады беда не из легких. Деточка, ты как, все еще в отключке, моего приказа слушаешься? И благо тебе. Сейчас ворочать будем, зашивать и переносить.

Мунки вмиг спроворили волокушу из малонужного деревьям лапника, другие подвели под неподвижное кобылье тело чистую простынь. Хирурги промывали и вправляли кишки, зашивали брюхо, один из них все время держал перед ее мордой широкую чашу с курением. Дыхание фриссы замедлилось и углубилось, глаза подкатились под лоб, а сердце, отойдя от шока, но не коснувшись границ царства боли, забилось почти с прежней силой и полнотой. Хорошо заснуть – легко проснуться, а сон – начало пути к выздоровлению.