Текст книги "Кот-Скиталец (СИ)"
Автор книги: Татьяна Мудрая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
Серена мотала широкие бинты, помогала впрячь в санитарный транспорт молодых сукков из патруля, а мысли блуждали по тезаурусу родовых воспоминаний. Неверно, что Триада держится за инерцию скольжения потому, что колесо ей неведомо; в лебедках, блоках, детских игрушках есть и гладкие, и с зубцами. Сама технологичность нам претит, вот что. Лес надобно щадить, и не ради чего-то, а ради него самого. Логика и психология дикаря, говорите? Ладно, пусть дикаря. Я-то кто, разве не дикарка, рассердилась вдруг Серена, и не черная кость? Простонародье по платьицу видать. Что, кстати, имел в виду этот Мартин Флориан? Вот возьму, покопаюсь мысленно в нарядах предков и озадачу мункских многотерпеливцев изобразительно-прикладной фантазией, да не одной. Пускай сочиняют никем, а тем более Мартином, не виданное! Ладно, все это гордыня и тщеславие, хотя, с другой стороны, мысль недурна. Отложим ее на будущее.
…А бесстрашен этот королёк. И ведь точно не врал насчет своего высшего достоинства – нахальство поистине царственное! Обо мне многое почувствовал – тут у меня тоже интуиция – а обошелся будто со смазливой поселяночкой. Не убоялся ничуть. А вот его мордовороты из тех, не напоказ защищенных, – они вряд ли умеют читать сокрытое, до их ушей одна только звучащая оболочка доходит, однако наглецы еще худшие, по физиономиям видно.
– Ну, счастливо вам дойти! – помахала рукой спасательной команде.
– А ты что не с нами, Серна лугов?
– Пойду перейму брата, он идет издалека и встревожен.
То было не вполне правдой. Теперь, когда Артханг отсуетился, наконец, по своим младо-кхондским делишкам и поймал запах ее тревоги, это придавало ей куражу. Сложившуюся ситуацию надлежало отыграть по максимуму: предчувствие настоящей охоты, совсем иной, чем недавняя, переполняло ее. То будет ее собственная, их с братом собственная охота, гонка, травля!
Все знали, что в сих местах поредевший Лес чаще, чем в других местах, раздвигался большими и малыми проплешинами, на которых не осмеливалось расти ничего, кроме плетей редкого, совсем неплодного земляничника и терновых кустов, что тянулись по земле извилистой полосой. Лист их был кое-где испещрен пятнышками багрянца, напоминающего позднюю ягоду: кхонды подозревали, что так они инстинктивно приманивают на себя «летунов», тем более, что сеть естественных аэродромчиков почему-то напоминала лабиринт со множеством тупиков. Сверху он прочитывался, но всякий раз по-иному, что заставляло предположить некий хитрый умысел: ведь Лес в своей самости – тоже живое существо, хотя ума в нем по сути не больше, чем у пчелиной детвы.
Девушка неторопливо двигалась навстречу брату, подставляя солнцу полуобнаженное тело и рассылая вперед и вокруг стрелы теплого запаха, чтобы ему легче было отыскать сам «натянутый лук». Веселье плясало в ее крови, заставляя излучать ароматы недавней стычки: стали, конского пота, дрянного брезента и тончайшего сукна, крови и похвальбы. Воистину, не в андрской это натуре – уйти и не расквитаться. Как это так – бойцы и самцы класса «альфа» дали себя умыть и завернуть какой-то девке-соплячке и не продолжили погоню, когда вблизи столько уютных, потайных от высокого начальства пятачков для приземления!
Она не угадывала – чуяла помыслы противника подобно зверю. Одного не знала: что наткнется на браконьеров почти так сразу.
Стрекозел обрушился в земляничник прямо перед ее лицом, гоня волну по кустам, ветер от него взъерошил волосы. Из него вышло двое. С сидящим внутри пилотом не меньше троих, но, пожалуй, и не больше: техника другой системы, переменили большое на меньшее и более для леса проходимое. Ухмыляясь, заступили ей тропу. Ну-ну, это и впрямь невежды: двуногой выученице кхондов нипочем станет перепрыгнуть их с места или раскидать и уже потом рвануть на верховую дорожку, что размечена мунками, а при надобности и от арбалетной стрелы увернуться. Да, удрать – это легко, но ведь и братнины ожидания тоже не след обманывать. К тому же золотое правило Волков гласит: не изменяй своей мысли, иди напролом, это самое безопасное!
«А на худой конец – свистну,» – решила Серена. То был эвфемизм грозного искусства, которое старик Арккха именовал Дневной Песней, а может быть, ослабленный аналог. Некоторые кхонды умели изобразить из себя «флейту Пана», извлекая из утробы звук, вызывающий у всех сколько-либо мозговитых Живущих в радиусе километров десяти-пятнадцати беспричинный страх и смятение, обращая их в бегство, как перед пожаром. Деревьев он, тем не менее, не ломал и суши не колебал, хотя противную волну вдоль реки пустить мог. Серене, как и вообще женщинам, знать этого не полагалось – жестокое умение не к лицу хранительницам очага. Но Ратша, братнин закадычный дружок, не выдержал как-то обаяния Артовой сестрицы и преподал ей некие специфические приемы. Он не ведал, бедняга, что в памяти девушки хранится «семейная информация» о древних гуанчах, белокожих великанах Америки, которые умели говорить свистом, и что его грозная наука падет на весьма благодатную почву.
И вот Серена застыла в ожидании, как соляной столб или перепуганный суслик у норки. Ого, а эти андры даже не в кольчугах, а как бы в толстых пластинчатых коробках – другая опера пошла. Называется «браво» или спецназ. Ну-ну, наемнички короля, гвардейцы кардинала, кому охота меня поимать и поиметь? Горячих угольков похватать голыми руками?
…А ведь пока будешь примеряться, как бы это их ущучить поэффектнее, они десять раз до тебя своими цепкими ручками доберутся. Один свист останется, ничего, кроме свиста. На таком расстоянии это значит – крепко навредить, очень крепко. До смерти и кровавых ошметков на терновнике. Ведь тут и Лес подпоет, порадуется… Всей Триаде потом не отмыться.
Вдруг те двое застыли также: в их позе появилось нечто ненатуральное. Со спины на девушку потянуло неведомым животным духом, сложным, как бы сплетенным из двух отдельных многоволосных прядей. Она не оборачивалась, ибо последнее дело менять очевидную опасность на предполагаемую. Парадокс: ведь первый враг почти всегда опаснее второго, один – двух.
Новый персонаж вынырнул из колючих кустов почти бесшумно для Серены и стал за ее обнаженным плечом. Кажется, дунул на него – круглая струйка, изойдя из сложенных трубочкой губ, пощекотала кожу. Она не удержалась – глаза сами собой скосились в ту сторону.
Странно: не андр и, вроде бы, не инсан. Смугл, но не до смерти; светловолос, однако не более самой Серены. Волосы выгорели неровно, тоже Серенина беда и забота; да и мама Тати так седеет – прядями. Возраст неопределим: то ли в отцы Серене годится, то ли в братья. Худ и легок, в осанке и чертах нечто от плакучей ивы, однако глаза веселые и не светлые, как у андров или Волков, а карие, почти как у Арта, только янтарные искорки внутри бойчее играют. Одет почти в то же, что вертолетчики, но линялое, победнее цветом, помягче фактурой. До обуви Серена не добралась, потому что взгляд ее уперся в самую главную деталь. На плечах пришелец имел роскошную синеглазую кису, выдержанную в кремовых и кофейных тонах, с полосатым тигровым хвостом. Постав фигур живо напомнил Серене одну из знаменитых мозаик Равенны – Доброго Пастыря с Агнцем. Только вот манкатту, в отличие от беззащитного ягненка, придерживали за все четыре конечности из совершенно противоположных побуждений, ибо она то и дело выпускала из подушечек длинные коготки, серповидно изогнутые и слегка наманикюренные кармином (ах, кошениль – любимая кошачья краска), и только что завела заунывное, с переливом, мяуканье. Зрачки прорезали васильковый фон узкой щелочкой, а изящные, как лепесток, ушки цвета коричной розы были плотно прижаты к черепу.
– Ну, пилоты, разойдись-ка по боевым машинам и от винта, – скомандовал котолюб вполне миролюбивым тоном. – Я сию младую деву для себя застолбил.
– Вам же, Монах, дамский пол без надобности, – возразил один из андров, растерянно ухмыляясь.
– А вам без надобности притеснять тех, кто, напротив, поручен вашей защите, – отозвался тот.
Отношение к нему вертолетчиков вмещало слишком многое, чтобы Серена могла выразить это словами одного языка и одной эпохи: презрение накачанных старшеклассников к хилому ботану, глубинное неприятие и привычная ритуальная покорность инков своему Атауальпе, рефлекторное уважение к форме и подсознательный, глубоко въевшийся страх перед сутью. Страх довлел надо всем: им воняло прямо-таки до одури.
А от объекта этих противоречивых эмоций исходила брезгливая жалость, потаенная насмешка и такая щедрая, неколебимая и абсолютная нравственная мощь, что самой Серене стало жутковато от близости неожиданного защитника. Захотелось подобраться под бок мамы Тати или, того лучше, под мохнатое, жаркое брюхо какой-нибудь из кхондских тетушек, вдохнуть родимый, тепло-влажный дух псины и слегка прикусить зубами сосок, который тугой пуговкой выступил из шерсти. Строгая человеческая матушка за это ругалась: ты что, совсем младенец грудной?
…Впереди явно происходило что-то новое, но тревогой, гневом почти перестало пахнуть. И ужасом сестры – нет, нисколько. Лишь единожды, года в два, он познал его кисловатый, как бы винный привкус: тогда Серена ухватила поперек шероховатого туловища исси, ящерку-веретенницу, которая сумела – неожиданно для других и даже для себя – вывернуться, поддав по пальчикам хвостом. Тогда сестра перепугалась быстроты, текучести сильного движения, он слушал ее рев и в утешение слизывал слезы со щек мокрым языком, слезы вместе с их позорной причиной. Нельзя бояться – в этом никогда не бывает смысла, учили их обоих.
И теперь он торопился ко славной потасовке, какой – понятное дело: зловоние летучих жестянок пропитало все окрестности. Дать им укорот – вот что надо! Отчасти в этом и сестра преуспела, иначе бы аромат свежей драки так и витал в воздухе. Ничего, поищем, слижем остаточки и еще добавим. Надо же так мирных сукков достать!
На какое-то время запахи чужаков утишились, но внезапно свалились на него прямо клубком шипастых лиан с гнилыми орехами на них. Новые враги, и они скверно мыслят. Арт уже рвал дорогу в клочья, не понимая, что происходит, не разбирая, куда и зачем летит.
…Там появился совсем иной. Тот, «Живущий Многажды», о котором ходят всякие россказни, что будто бы не андр, не инсан, не мунк – но все трое сразу. Сухой, трескучий вкус его имен – будто молнию пробуешь на язык. И еще второй оттенок – еле памятный: при отце, покойнике, был…
Тут он достиг цели.
– Раньше я никогда его не видел и не чуял, мама, – рассказывал он мне в поселении, где нашел после всего. – Мы только слышали о нем, как и ты слыхала от отца. Кхонд умеет переводить звуки в запах, ты ведь понимаешь, и запоминать вместе с ним – потому я и вспомнил, еще не видя. Его клички всегда строятся вокруг двух знаков – Бэ и Дэ. Безумный Даниэль, Бездомник Даниль, Бродяга Дану… Бродяжник Дэн…
Эти сочетания мой сын произносил отстраненно, без привнесенных элементов, поэтому я, с некоторым даже удивлением узнала типично европейские, рутенские имена. Рождались ассоциации: Бэ Дэ – напоминало не столько Белый Дом, сколько аббревиатуру моего любимейшего барда, православнейшего буддиста и возмутителя всяческих спокойствий. Бродяга – иное: запах медуницы и земляничных полян, смоляной капели на коре сосен, глюздики, которые мы любили жевать в детстве. Бродяжник Арагорн – вторая, после Бориса Гребенщикова, веха моего интеллектуально-духовного просветления: первая в жизни настоящая сказка, на которую я, к несчастью, напала уже будучи взрослой и неспособной играть в ее игры. Тогда меня потрясло: как сочно, плотно, с каким живительным юмором и мужеством неподдельного трагизма можно говорить с детьми – и как по-всамделишному. Рутенские народные побасенки по сравнению с этим были точно аляписто крашенный жостовский поднос.
– Он, говоришь, имеет карт бланш на житье во всех андрских пограничных угодьях?
– И во всей Андрии, мы думаем. Про Лес и речи нет: мы любим отшельников, а Дану к тому же и отшельник непростой. Идет – былинки не приклонит, сухого стебля не переломит. Многих навещает; с ним любят потолковать и сукки, и мунки, но больше всего – зверье полусмысленное.
– Я почему его ни разу не видала: он что, кхондов не жалует?
– Почему же? Просто не велит подходить близко к его домам. Там хозяйкой своевольная женщина… Символ охраны… Великолепная Пантера.
Все эти понятия сын вместил в специфический одозвук, каким во время образовательных бесед с мною истолковал черную женскую гвардию короля Дагомеи. Кхха Эноньо. Киэно…
Шли туда мы, как я чувствовала, не менее суток, хотя двинулись поздним утром, а когда достигли цели, солнце стояло еще высоко: должно быть, светило по этому случаю взялось работнуть сверхурочно.
…И вот тогда-то, в разгар духовного противоборства почти не замеченный никем, из куста вылупился Артханг, любезный братик, во всей красе своих темно-яростных глаз, нагих белых клыков, вытянутого стальной саблей тела. Шерсть дыбом, развесистые уши присобраны, хвост лупит по бедру, как полицейская дубинка.
Враг дрогнул и ретировался к транспортному средству, оставив в тайне свои первоначальные намерения. Победители остались вчетвером.
Артханг слегка расслабился, хищно и в то же время с почтением поглядывая на кошачью принцессу.
– Они сейчас улетели, но тебя в покое не оставят, – говорил незнакомец.
– Уж наверное. Во имя одних чувств к тебе, настолько странных и разнообразных, что я изумлена. Ну, я их тоже так просто не оставлю: они меня с братом еще не попробовали на вкус, цвет и погрыз.
– Тебе это очень нужно? Лично устрашать всех лесных барахольщиков?
– Нет.
– Тогда пойдешь сейчас ко мне, пересидишь сколько-нисколько. Главное, чтобы они вас сверху не засекли.
– У этой дамы шарики в мозгу вертятся получше, чем у молодого кхонда в семьдесят седьмом поколении, – внезапно сказал Арт с завистью. – А уж мысли пахучи – как целая куртина ночных фиалок.
– Знаешь, я все-таки не советовал бы тебе углубляться в эту проблему, – ответил чужак. – Киэно и самолюбива, и на лесть неподатлива, а вам, Лесным Псам, на ее погляд рыцарского вежества еще ой как надо набраться.
– Верно, брат. За моральную поддержку благодарю, а сейчас лучше вернись к маме, оповести, что случилось.
– И приведи инэни Татианну сюда. Я точно произнес ее имя? – властно сказал Бродяга Даниэль.
Запись одиннадцатая
Жизнь не зависит от набора известных реалий, как-то: жилплощадь и работа, зарплата и пенсия, еда и тепло, государственная безопасность, величие нации и соборность мышления. Жизнь – очень простая штука, почти такая же простая, как Бог: либо она есть, либо ее нет.
…Кхонды, что провожали меня, из уважения к кошачьей даме остались у некоей незримой границы, определенной не нами и, возможно, не Бездомником. Я так поняла из случайных разговоров, что он передвигался с места на место куда реже, чем Триада, эдак раз-два в году, и поэтому его отшельничество и затворничество заботливо оберегали.
До его жилья я дошла без помех. Домик был совсем иной, чем наши, хотя в принципе такой же сборно-разборный: всухую складен из плоских, как лепешки, сланцевых камней и такими же плитами крыт. Подкупала простота конструктивного решения: чтобы все сооружение не развалилось в первый же час, в землю много заранее вбили четыре осиновых кола. Осина в наших местах обладает почти всеми свойствами рутенской ивы или вербы – ткнешь в мокрую землю оглоблю, через месячишко-другой вот тебе и дерево с ветвями. Тут даже четыре, в качестве опор. Можно уложить стены, сплести арку дверного проема, а верхние ветви использовать в качестве стропил. Через год окрестности и внутренность хижины заметно увеличивали свое плодородие: от изобилия воды пол и фундамент взбухали корнями, стены сбрызгивались капелью молодого листа. А вода оказывалась рядом непременно, ибо хозяину было лениво таскать ее за версту. И вот жилище, как и диктовал непоседливый хозяйский нрав, приходилось покидать. Крышу по возможности сбрасывали вниз, чтобы не тяготить деревья, стены наполовину разбирали, наполовину оставляли в качестве живописной руины, и покинутое жилище буйно разрасталось во все стороны. Внутри любили селиться неприхотливые мыши, водяные крысы и мелкие коаты – с гордостью воображали себе, что стерегут хозяйскую недвижимость.
Вода, как было сказано выше, тут имелась в достатке. Ручеек, что нынче вовсю трудился над стиркой белья, кипя и пуская сердитые пузыри, был для того дважды перехвачен поперек двумя загородками из той же вездесущей осиновербы: верхняя была пореже, нижняя погуще. Внутри запруды был помещен двухнедельный запас простынок, наволок, рубах, портов, рушников и утиральников. Местный анахорет умерщвлением плоти явно не страдал и был завидный чистюля.
Сам мой будущий собеседник (или, если дипломатичнее, Высокая Разговаривающая Сторона) стоял рядом с изгородью без комильфо… камуфляжного комбинезона, в белых штанах, засученных до колена, и драил крупным песком небольшой котелок. Голый торс не показался мне шибко впечатляющим, но и следов измождения не носил. На лицо падали потемневшие от брызг локоны, а из них глядел профиль. Собственно, профиль этот состоял из одного тощего носа, самодовлеющего, как в одноименном рассказе Гоголя.
Увидев меня, Бродяжник одним швырком откинул свою прическу за спину. Нижняя часть лица также была погружена в густую волосню, однако выражение того, что оттуда выступало, было обнадеживающим: благостное и слегка ехидное. Я тотчас поняла, чем именно он купил мою строптивую дочь и добился повиновения.
– Привет вам, благородная женщина. Вы и есть матушка Серены?
– Вроде больше некому, молодой человек, если вы не ждали сюда целого дамского гарема. А я имею честь говорить с БД. Как хотите, чтобы я расшифровала это Д – Даниил?
– Даниэль – андрский вариант моего святильного имени, Даниль – инсанский, кто как хочет. То же с прозвищами. Сам я предпочитаю, так сказать, внутри себя (тут он то ли перешел на рутенский, то ли подбавил невербальной информации, не знаю точно) двойное слово: Бомж-Доброволец.
– С чего ж так круто?
– А, я и думал, что вы поймете как надо. Видите ли, меня по-разному именуют. Странником, Осененным Тенью Деревьев, Помазывателем – я ведь лекарю понемногу; Пребывающим-Под-Крылом, то есть защищенным силой Провидения. Почти весь этот букет значений вытекает из одного скопища звуков, масих. Масихом же, дословно – Покровительствуемым, у нас именуют лицо, которое в принципе не привязано к отцовскому крову, к определенному месту обитания, ко штампу в виде на жительство. То же, что рутенское бомж, верно? А Доброволец – потому что имел Дом, но добровольно его уступил.
– Что такое Дом? Серене снилось – собор, церковь…
– Кунгов Великой Андрии, ее властителей, в старину называли Держателями Дома. Я старший брат Мартина Флориана.
Да. Две особы царской крови в один день – это был очевидный перебор. О Мартине я знала кое-что и до того, как Артханг торопливо изложил мне свою версию событий Королевского Большого Гона, уловленных через посредство биотоков Серены, и вначале подумала, что он, скорее всего, подослал своего родича к Серене специально. Защитить, уловить там… Иначе – какое надругательство над теорией вероятности!
– Как там Серена – в самом деле у вас?
– У меня. Предъявлю, не волнуйтесь. Пока она спит под моим кровом, так что я бездомен вдвойне. Это у нее, по-моему, нервное. На нее спланировали два десантника внутренней службы безопасности, то ли ради неверно понятого королевского интереса, то ли из-за себя самих; а она их мало в землю не вбила по самые плечи. Я единственно помешал. Вот оно внутри нее и перегорает – боевая ярость, запертая воинская кровь, что толкает на подвиги.
– Положительно, я не берусь отвечать за стихийное бедствие, что ходит у меня в дочерях.
– Какое бедствие? Да прелестная же девушка! Истинная женщина телом и духом. А что не из трусливых – так последнее качество еще никого не красило.
– Я бы ее скорее сочла мальчишницей. Братья и дружили с ней, и ни в чем спуску не давали – муштровали, как солдатика. Это помимо той выучки, что кхондский женский пол получает законно. Теперь еще мунки-хаа…
Я нарочито проговорилась и замолкла: хотела посмотреть, как он среагирует на Коваши и не подхватит ли намека, что брошен в виде приманки. Он проигнорировал:
– Ей позволили быть собой и идти к себе, всё углубляясь. Галантность в молодежных субкультурах нередко и возникает, и воспринимается как нечто оскорбительное. Но только до поры, пока сущность мужчины и женская суть не созрели, не прорезались изнутри. Истинная женственность – явление сильное и очень глубинное. Она встречается крайне редко, и за нее большей частью принимают поверхностные проявления: особую лексику, кокетство, наряды, изящество и прихотливость манер, нежелание быть умной и поиск сильного плеча…
– Так в чем, по-вашему, цель истинной женственности?
– Оберегать мужчину от его внутреннего.
– Тогда – истинного мужества, мужественности?
– Защищать женщину от внешней беды.
– Отличный афоризм. Где берете только… А теперь показывайте дочку, иначе я подумаю, что вы мне здоровые зубы заговариваете. Не беда, если и разбудим.
Внутри дома было слегка поуютнее, чем снаружи – хотя окон, как я и думала, не было, бодрый и нарядный свет вовсю лился из щели, которая образовалась между крышей и верхом стены. То был весьма романтический уют: видимость, кажимость, лакировка. Ни стола, ни постели. Земляной утрамбованный пол чуть отступя от порога был прорезан четырехсторонней траншеей, посереди которой возвышался кусок в форме могильной плиты, едва ли не ею же, родимой, и крытый, – по всей видимости, едалище. Ибо на полированном светлом камне утвердилась глиняная и деревянная утварь, довольно симпатичная: кринка, две миски, три ложки, нож (самшитовый, хотя, возможно, и костяной), блюдо для хлеба. Печка отсутствовала – хозяин не желал «травить свою осину керосином». Что за штуковина, выпуклая или впуклая, служила здесь постелью, я так и не поняла; у стенки, украшенной довольно красивым и бокастым музыкальным инструментом, было набросано до черта полосатых дерюг, матрасов и подушек в одних наперниках, и как раз тут, наполовину зарывшись во весь этот художественный беспорядок, пребывала доблестная Серена. В головах у нее подремывала та самая кошка. Кремовое брюшко самого теплого тона расположилось на лбу моей дочери, а лапы – в несколько устрашающей близости от глаз. Впрочем, кинжалы были надежно упрятаны, а в ленивой позе воплощена была сама кротость.
С виду то была сиамка, только крупнее обычной раза в полтора-два: темно-бурый перевернутый топорик на лбу делал ее похожей на индийскую живую Богиню Смерти – ту самую, что выбирают из сотен девчушек за красоту и абсолютное спокойствие в любых обстоятельствах. Глаза, что смотрели сквозь меня из-под этой маски, сияли, как аквамарин на фоне черненого золота. Даниэлю она вроде бы кивнула, но его спутница не была достойна даже презрения: некоронованная выскочка на фоне природной аристократки. «Подумаешь, платоническая вдова главного лесного кобеля, – читалось на азиатски плоском лице с бледно-смуглыми щечками, миниатюрным черным носиком и розовыми губами. – Слыхали мы о тебе из первоисточника, а вот ты о нас – нет.»
– Разрешите представить вам мою Киэно. Киэно, милая, это мать нашей гостьи и сама наша гостья.
Значит, это и вправду ее имя… Что ж, ей оно шло. В нем звучало нечто японское, и я припомнила, что в этой стране придворные кошки носили звание младшей фрейлины, а когда одна из них собралась подарить людям свое потомство, сам микадо заказывал в главном буддийском храме молебен о благополучном разрешении.
– Теперь я поняла, почему сюда нет ходу моим соплеменникам.
– Она жуткая гордячка, но ее служба того стоит. И дети ее от Каштанового Пантера – просто замечательные. Они почти выросли, так я их всякому-разному народу сосватал в качестве награды.
Слово «пантер» попыталось возбудить у меня робкую ассоциацию с моей былой жизнью, но она исчезла, не успев проявить себя. В перекрестье наших взглядов Серена шевельнулась, моргнула и в полусне привстала на ложе. Кошка скользнула в окоп и вальяжно, кустодиевской купчихой, проплыла в направлении обеденного столика. Вспрыгнула на него и уселась на чистом от посуды конце, аккуратно сложив лапы глечиком.
– А, мама, ты уже здесь? Я тут совсем заспалась, – она не удивилась, да и обрадовалась не очень. – Всё Киэно: головную боль сняла, тревогу точно выпила и послала красивое видение. Знаешь, какое ее имя для близких друзей? «Верная Теплом».
– Они поладили, – улыбнулся Даниэль.
– Брат тоже мог бы подружиться с Кийи. Манкатты считают кхондов и каурангов записными грубиянами и невеждами, но то происходит не от сущности, а от внешнего различия характеров.
– Манкатты – друзья инсанов; одно это нетерпимо для истинного андра, – уточнил наш хозяин. Сейчас, рассмотренный анфас, он куда больше походил на свою кошку: та же легкая раскосость темных глаз, те же мягкие и горделивые манеры и слегка высокомерный стиль, хотя и более открытый общению. – Сами андры любят собак, потому что могут быть искренни с ними и держаться запанибрата. И собаки тоже им открыты без недомолвок. Киэно же и ей подобные вынуждены закрываться. Возмущение, гнев и обида, вызванные несправедливым отношением, – слишком большая роскошь для Держателей и Держательниц Равновесия. А манкатты у себя таковы же, как у себя кхонды. Если Держатель не устоит внутри себя – всколыхнется и нарушится Великий Покой.
Со стороны все, что он говорил, представлялось ахинеей: природный гомеостаз и, как намекнул Даниэль, гомеостаз некоего высшего порядка зависят от существа, которое в него погружено. Однако моя аналогия с Богиней Смерти была вовсе не случайной. В который раз то, что возникало в моем представлении, оборачивалось истиной или, возможно, истину эту рождало.
– Но ведь Покой не должен быть застывшим.
– И Равновесие обязано жить, как живет море с его приливами и отливами. Поэтому я, поверьте, и не стремлюсь воспитать у Киэно и ее деток совершеннейшее беспристрастие.
Манкатта снова пошла к нам и вспрыгнула ему на плечи, но не улеглась. Изящный профиль, нежный рисунок рта, смягчающий остроту клычков… Сказала нечто, похоже, извиняясь. Потерлась о шею хозяина изящной головкой, оттолкнулась от него и выпрыгнула в открытую дверь. Показывает, что не будет лишним свидетелем.
– Дан, ты разве не поговорил с мамой о чем хотел?
– Не успел. К тому же андры полагают, что «голодное брюхо к советам глухо».
– К советам? – переспросила я. – Советы я принимаю как раз на пустой желудок, чтобы заесть в случае неудобоваримости. А вот решения – только и исключительно на трезвую голову. Таковой она бывает, если тело умиротворено. Словом, если у вас найдется чем подкрепиться, как говаривал один эпический герой племени рутен, я готова. Вообще-то у моих кхондов и свой припас имеется.
– Твой эпикомический персонаж говорил еще, что тот поступает мудро, кто ходит в гости по утрам, – злорадно шепнула Серена. – Вы же к ночи явились – Даниль вас питать вовсе не обязан.
Однако получился великолепный предлог свести всех наших вместе за если не круглым, то квадратным столом и порастрясти запасы, которыми нагрузили нас домовитые суккские поварихи.
А потом мы с Даниэлем тихо беседовали всю ночь на фоне дверного проема. Полоскалось на тихом ветру белье, неподалеку от него спали мои кхонды и мои дети, Киэно покачивалась на ветке, сторожко мерцая глазами на всю окрестность, и самозабвенно разводили трели и рулады лягушки в речных камышах.
– Совет, как и сказала, приму любой и от любого, но компетентны ли вы решать насчет Андрии?
– Почему – потому что я не вполне король или потому что не вполне андр?
– Напротив: потому что вы и особь высокой крови, и к Андрии неровно дышите. Как к родине или как к вотчине – мне все едино.
– Разве это помешает мне говорить о ней правду? Напротив: любить родину можно и находясь вне ее территории, а говорить резкие слова о своей любви способен только любящий. Тот, кто равнодушен – сочтет необходимым лицемерить.
– Тогда с чего начнем?
– С ближней истории. Возможно, даже ближайшей, в вашем восприятии. Вам должны были не раз говорить о затяжном противостоянии двух держав, когда роли постоянно менялись. По некоторым причинам, это гораздо более выбивало из седла андров – без разницы, кем они оказывались в итоге войны, победителями или побежденными. Инсаны в любом случае уходили к себе домой и там укреплялись. Ну, а разрешение последней войны было и вовсе неожиданным. Инсаны стали тогда от Шиле-Браззы, нашей столицы, в двух днях пешего пути, и андрские фермеры торговали им съестное почти не таясь. Враг почти не мародерствовал, не сжигал домов, как свои андрские партизаны, пальцем не трогал женщин, детей, стариков и вообще тех, кто не в форме. Инсаны обещали дать волю: крестьянам – распоряжаться землей, купцам – товаром, ремесленникам – плодами их трудов. Налогом они обещали обложить при этом таким, что только держись, но ведь и не пытались смягчить краски. Это всегдашняя инсанская тактика – не лгать, не прикрашивать и воевать по правилам, и простые андры с этим свыклись. Многих это устраивало, хотя кой-кого и нет. А чего там наверху высокие власти не поделили – тех дело и вовсе не наша сторона, внизу своих забот хватает. Так что позиции защитников андрской государственности были не слишком устойчивы.
Меня слегка поразила отстраненность, с которой он говорил о своих.
– А патриотизм в ту пору у вас не прорезался?
– Одно дело – земля, другое – страна, третье – государство, – ответил он. – Патриотизм бывает трех этих цветов. Родную землю не унесешь на подошвах сапог, но зато ведь и украсть у тебя невозможно…
– Так вот, – продолжил он, – почти у стен нового Силома, нашей прекрасной Шиле, состоялась битва народов. Она длилась от восхода до захода солнца, как и положено по фольклорным законам, и унесла много народу. В Андрии до сих пор очень много пожилых вдов и монахинь и мало детей – те сироты, что воспитаны в доме призрения, пылкими родительскими чувствами в силу последнего обстоятельства не наделены… Когда же на землю опустилась ночь, оба противника были слишком обессилены – и для того, чтобы продолжать сражение при свете прожекторов и вертолетных фар, и для того, чтобы поверить в свою победу… Наутро королю и полководцу андров – звали его, между прочим, подходяще, Филандром, – доложили, к его удивлению, что поле осталось за ним. Инсаны спешно и абсолютно без шума снялись с места, побросав палатки, утварь, весьма, кстати, богатую, множество оружия, даже не поврежденного, медикаменты… В общем, все, кроме своих убитых, раненых и, разумеется, тех, кто остался цел и невредим.
