Текст книги "Мириад островов. Строптивицы (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Эти его слова будто поставили на скриптории жирный крест. Тем переписчикам и художникам, кто был помоложе и обладал твёрдой рукой и зорким глазом, поручили вырезывание рядовых литер и буквиц, покамест ещё простеньких, тем, кто не боялся огня и раскалённых металлов, поручили словолитню, зрелых и обладающих пристальным вниманием ставили к наборным кассам и прессу. Старики же, которые мало на что годились, пополнили войско сборщиков Божьей милости, по-простому – побирушек. Только что принимали они вовсе не хлеб и даже не одни лоскуты и обрывки вервий, но сведения. О местах, где река преодолевает пороги, – для постройки бумажных мельниц и, так сказать, прачечных, где ей варили, лощили и утюжили, о залежах хорошей посудной глины и расположении меловых холмов, кои владелец мог бы сдать в аренду. А также где продают нестроевой лес – ради покупки оного.

На все дерзостные начинания требовалось немало золота, серебра и доброй меди – оттого убранство монастырского храма и трапезных – монашеской и для знатных гостей – стало дышать святоотеческой простотой. Впрочем, к моему облегчению, реформы не коснулись ни лазарета, ни странноприимного дома: также и сады, поля и огороды, а также аптекарский дворик отнюдь не пребывали в забросе. Монахини также помогали чем могли, – отец Бергений, кто занимал в церковной иерархии место повыше, чем их аббатиса, и кстати был их общим исповедником, весьма кстати запретил им читать Писания всуе.

Но, к сожалению, пришлось нанимать и покупать конверсов – проще говоря, рабов. В основном из морян и полукровок.

Возможно, это снова Эколампадия нас надоумила: мол, её соотечественники с виду неказисты, зато смирны и на диво работящи. Буквально семижильные. Стала он отчего-то вхожа не только в привратницкую, но и в покои старших. Вхожа при уйме свидетелей, безусловно. Блюла она себя почище иной богатой невесты в миру.

Но и с нами обоими дружить продолжала.

А маховик всё раскручивался, круги расширялись. Мы продавали, чтобы покупать, и покупали, чтобы продавать, и чем дальше, тем больше.

– Пирамида, – мимоходом бросила наша морянская приятельница, раскручивая фигурку на поясе. Её на днях произвели в помощницы сестры-эконома (говорить «экономки» вроде бы не хочется, не тот пафос), и она, по всей видимости, решила чуточку побахвалиться новым брелоком для ключа в древнем магическом стиле.

Я не люблю чернокнижия, но в тот день отыскал на полках монастырской либереи древний том ин-фолио в кожаном переплёте, что рассыпался буквально на мелкие крохи, с заскорузлыми пергаментными страницами цвета старой кости.

И вот что там нашёл.

Пирамида есть знак мирового центра, накопления и благополучия в земных делах, особливо денежных. Её основание упирается в тучную почву, но там не укореняется, вершина касается небес и проникает в них остриём. Также анонимный автор мимоходом касался некоей афёры, связанной с расширением круга покупателей ценных бумаг (векселя и поручительства, что ввели в обращение скондцы, я знал, но вот что в придачу?). Ты брал такой документ себе, иногда безвозмездно или по льготной цене, если уговаривал на покупку еще нескольких человек, и всё дело расширялось до тех пор, пока не упиралось в естественные границы. А тогда наступал неизбежный крах.

Но к чему были нашей обители все деньги Верта?

Только агатовая штуковинка, подвешенная к поясу остриём вниз, всё продолжала раскачиваться перед моим внутренним взором…

Наступил день, когда на каждого грамотного в Франзонии и прочих землях, за исключением, пожалуй, загадочной Скондии, приходилось по книге и даже более того. Не следует забывать, что удовольствие это было дорогим, хотя мы вынужденно сбивали цену за товар и включали в оборот всё новые манускрипты.

Но никакие труды и никакие земные щедроты не были даровыми.

Я не удивился, когда нам предложили продать один комплект гарнитуры и самое простое оборудование. Скорее даже обрадовался: держать монополию мы не собирались, а цену нам положили архибольшую.

Нет, неправда – уже тогда к медовой радости моей примешалась немалая капля дёгтя.

Когда же пришли вести о крестьянской войне, что разразилась на юге Франзонии, втянув в себя людей образованных, и о листках с цитатами из священных книг, щедро рассыпаемых мятежниками в оправдание своих действий, я…

Нет, хотя сделка оставалась в тайне, о ней могли без особого труда узнать и без усилий измождённой годами ищейки…

Восставшие стремились установить на земле Царство Божие, о коем проповедал Пророк Езу Ха-Нохри и его ангелы. Иногда казалось, что набор, что использовался ранее для первенцев раздельной печати, даже не рассыпался до продажи, по крайней мере полностью. И это его осколки уснащались грубыми литографиями самого площадного толка, изображавшими сеньоров с их зазнобами, содомский грех клириков и монашеское обжорство, крошку Дауда с пастушьим орудием в руке и поверженного им великана-рыцаря. Это было подобно взрыву затаившегося вулкана, который, проснувшись, начинает бросаться бомбами и едким пеплом, истекать лавой и источать смрад.

Словом, когда у ворот наших появился важный кортеж – латники, отполированные с ног до головы и в роскошных бархатных плащах, два добротных возка, крытых бычьей шкурой, а в середине – роскошная чернолаковая карета четвернёй, я первый понял, что это не один епископ с очередным визитом.

Что наш епископ привёз с собой инквизитора и дознавателей.

Собрав всех монахов в зале капитула, отец Бергений взаимно нас познакомил. Естественно, сам епископ, румяный старик по имени отец Теодальф, был нам известен весьма хорошо, он в своё время и дал благословение аббату на книгопечатное дерзание.

Но вот отец-капитан из Супремы…

Именовали его Хайр-эд-Дин Ротбарт. Скондец, который перешёл в нашу веру из своей ханифитской – явление редкое, говорилось, что при этом они рвут все родственные и человеческие связи и оттого становятся наихудшими из фанатиков.

Внешность отца-капитана соответствовала слухам: высокий, как сосна, загорелый, белоглазый и рыжеволосый, как многие исконные скондцы. На фоне наших окаймлённых чёрным тонзур его обильная шевелюра, сливающаяся с бородой, казалось, горела ярким закатным пламенем. А лицо – сплошная tabula rasa, чистая доска без письмён. Невыразительное настолько, что уже не казалось человеческим.

Внешность его устрашила многих.

В равной мере как и звучание речи, на первый взгляд невыразительное.

По всей видимости, он специально добивался такого, потому что когда начались допросы, мало кто выходил из предоставленного инквизиции помещения без дрожи в голосе, ногах и всём теле. Если вообще выходил.

Наконец, настал мой черёд.

В полутьме я едва разглядел писца-протоколиста за малым столиком, коренастую фигуру за его спиной и самого инквизитора, который только что взял со скатерти, заваленной документами…

Решётку «мудрёной» литореи.

Точно такая с давних времён хранилась в моих личных вещах.

– Брат…э… Арктиум, – голос его казался чуть более мелодичен, чем я помнил с того первого раза. – Думаю, стоит ради тебя повторить все пункты обвинений, чтобы ты в них позже не путался.

Во-первых, то, что Слово Божие изображалось не справа налево, а слева направо, как еретические каракули скондцев. И тем самым посвящалось Отцу Тьмы. Так?

– Да, но вы… они… еретиками не считаются, разве нет? – спросил я.

Хайр нехорошо улыбнулся. Даже не губами – одним подбородком.

– Во-вторых. В основе принципа вашей разделённой печати легли колдовские резы, руны, петроглифы или как там их.

В-третьих. Сами печатные знаки изготовляются из заведомой отравы, хотя и сугубо телесной. Что называется, одно к одному.

– Свинец?

Он кивнул.

– Однако мы знаем, что в древние времена из него делали кровли и водоводы.

– Хочешь возразить сам себе или очевидности? Два-три века назад в Скондии целые бассейны для красоты наполняли жидкой ртутью – пока не сообразили, что это гибель, а не роскошь.

Встал и выпрямился, почёсывая себе спину той самой штуковиной с узкими прорезями. Я молчал, и молчание моё становилось всё более паническим.

Вот что напоминали его застывшие очи: мертво блестящую ртуть.

– Пункт четвёртый. До того очевиден, что скучно становится. Торговля в храме, запрещённая распятым Пророком. Положим, монастырь – не совсем храм, да и монахи всегда торговали излишками на ярмарках, ибо такое было проще, чем менять товар на товар. Не вином же вы расплёскивались.

Я удручённо кивнул. Если говорить честно, то и вином, причём белым и крепким. Отличное сырьё для лекарственных настоек, компрессов и притираний.

– Это всё не стоит гроша ломаного. Вот пятый пункт обвинения куда как солиднее. Слово истины, без большого ума распространённое, разодранное и извращённое до предела, вместе со средствами для такого извращения, благодаря корысти и нерачению попало в руки грязные, более того – воровские. Так?

– В точности так, – я кивнул.

– Теперь главное, – подытожил инквизитор со скучающей миной (хоть какое, да выражение). – Готов ли ты, брат Арктиум, повторить все вышеперечисленные пункты своего обвинения так, как положено по дознавательскому уставу? Дело это настолько важное, что не должно быть замарано ложью – ибо касается не одного благополучия и благоденствия, но и самой жизни обвинённых в сем грехе.

Отчасти я ожидал чего-то подобного. Но лишь отчасти.

Последние слова офицера Супремы показались мне зверским ударом под ложечку.

– Я о таком не помышлял. Не желал обвинять – хотел лишь предупредить о корнях беды. Стоит ли мне совершать нечто ведущее к гибели, а не к обращению? – ответил я.

– Интересно мне, чем ты до сего времени промышлял… брат Лопух, – он не просто перевёл мое монашеское имя с латыни на мой родной язык, но ещё прибавил к его звукам вполне ощутимую издёвку.

Другие, куда более красивые имена стояли не границе этой издёвки.

Отец Бадан. Брат Целебный Молочайник. Брат Стальной Златоцвет. Брат Цветок Западного Ветра. Мать Горькая Полынь. Сестрица Свет Дому и Миру…

– Нет, – сказал я. – Моё прошлое доносителя кануло в Лету. Ныне своим словом я защищал собратьев. Пытать свидетеля защиты даже вы не имеете права.

– Формального, – ответил он. – Но да, верно. Не имеем. Идти против воли доносчика – тоже. Разве что в самой малости.

Он опустил пластинку на скатерть и принял в руку высокую чашу с красным вином или чем-то схожим. Кивнул коренастому – тот налил туда нечто из пузырька и глянул испытующе на нас обоих.

– Настой из грибов. Развязывает мысли и высвобождает затаённое со дна души. Позволяет первому прийти в согласие с последним, а сотрапезникам, кои испивают из одного фиала, – быть искренними друг с другом. Это, положим, запретный дурман, но не отрава. Пей после меня, а то ведь заставят.

Отхлебнул глоток и протянул мне остальное. Вино оказалось таким смолистым и пряным, что я почувствовал ничего помимо его вкуса.

Помню ещё, как нас, меня и Хайр-эд-Дина, усадили в кресла напротив друг друга, и в мои зрачки впился, наподобие двойного стилета, его взгляд.

А потом разверзлась пасть адова.

Передо мной – или перед нами обоими – простиралась панорама леса, солнечного, в ярких пятнах лужаек. Внезапно пыльный мрак окутал небеса – нечто упорно ломилось в чащу. Со страшным грохотом валились могучие стволы, шелестя, летели за ними вмиг увядшие стебли, листы и колосья, обнажая серую землю, и всё это с неимоверной скоростью затягивалось в подобие чудовищной мельницы, где их обращали в щепу и перемалывали в огромных ступах, как зерно. Зерно двигалось далее – по направлению к башням, превышающим высотой донжон любого замка, что я видел в моей страннической жизни. Утроба кипела, сотрясая чугунную оболочку, из неё прямо в близлежащую реку извергалась струя цвета кровяного молозива и вытекала оттуда изрядно побелевшей: зато вода тотчас обретала цвет и запах серы. Белая пульпа лилась прямо на полотняную дорогу, установленную на тряских валах, подсушивалась и утрамбовывалась огромными барабанами. По дороге её неоднократно разрыхляли, смачивали и осветляли, сдабривали некими порошками, лощили и выжимали пар подобием огромных утюгов. Под конец на безупречность этого покрова ложилась чёрная копоть знаков и строк, его резали, складывали в стопы, шили, наряжали…

И обращали в книгу. Одну, размноженную многократно.

Всё это, как я упоминал, происходило со скоростью большей, чем породистый скакун мчится по гладкой дороге.

Но дальше начиналось самое страшное.

Люди подхватывали готовые, видимо, ещё тёплые экземпляры с печатного стана и с жадностью раскрывали. Тотчас же лица их становились такими же одинаково проштампованными, как то, что находилось перед их заворожённым взглядом…

Очнулся я от того, что палач бил меня по щекам и трепал, как собака крысу. Несколько утешило то, что напротив то же самое происходило между инквизитором и протоколистом.

Очнувшись, Хайр сказал:

– Видел? Понял?

– Что это было?

– Живой образ твоих подспудных опасений, брат. Возможно, наложилась та картина, коей был свидетелем я сам – в дальнем Рутене, превосходящем наш бедный Верт технологиями. В том числе техникой промывания мозгов. Не ручаюсь, однако, что в результате получилась буквальная истина.

Он помедлил и вдруг сказал:

– Так ты подтверждаешь? Без подобной печати твоё донесение – не более чем сплетня кумушки в базарный день или записочка, брошенная чувствительной барышней в дупло… Того самого ясеня, что несколько десятилетий служил запасным почтовым ящиком Супремы.

– Подтверждаю, – кивнул я и повернулся к человеку за моей спиной. – Только прошу вас обоих: не портьте мне руки слишком сильно. Я ещё надеюсь вернуться к тонкой работе.

Пытку в таких случаях, как мой, дозируют с особенным тщанием. Ради того, чтобы свидетель как должно ответил за свои прежние слова и не оговорил никого понапрасну.

Лазутчик ничего подобного допросу второй ступени на себе не испытывает – он отвечает за истинность докладов одной лишь своей жизнью.

Я воспринял то, что со мной происходило, как воздаяние за клевету – хотя она и была правдива. За то, что мои попытки выгородить друзей и представить ничего не ведающими в их душевной простоте рассыпались в пыль при первом же повороте винта и сгорели от одного вида раскалённых щипцов.

Когда всё кончилось, меня отнесли в камеру, где уже обретался бедняга Зефирант. Кажется, привозной лекарь пользовал его сходно со мной, но я не замечал, чтобы художник приходил в чувство.

Не слишком я был уверен и в отношении себя самого – растирания, что применял медикус, причиняли муку едва ли меньшую, чем сама пытка, а обезболивающая микстура, которой он напоил меня под самый конец, породила кошмары под стать винно-грибному.

Хотя самое главное кошмаром отнюдь не было – в том я ручаюсь.

… Тяжёлая дверь, окованная железными полосами, растворилась в чернильном сумраке, и рядом с моим ложем скорби явилась Экола. Она была в монашеском рубище, но распояской, и тело светилось изо всех прорех, как тёмная звезда. Кудри также были непокрыты и достигали пояса – помню, я ещё удивился, ибо постриг оттого и называется постригом…

Иного не может быть, понял я. Наша Свет Дому всегда приходила, когда мы с Зефирантом оказывались в затруднительном положении.

И мы ведь всегда вожделели к ней – оттого и одолевал нас обоих, всех нас, монастырских братьев, горячечный пыл сотворения.

Не понимаю как, но я потянулся к ней. И ощутил на своих чреслах тяжесть её раскрытой, как огнистый цветок, плоти. И восстал навстречу.

Ни одного скрипа не издала дверь.

Ни одним стоном не отозвалось моё истерзанное тело…

…Я казался себе ожившим пунсоном, многократно запечатлевающим себя в матрице. Кузнечным молотом, ударяющим по наковальне. Пестом, что измельчает в ступке драгоценную кошениль.

И когда из моего тайного уда ритмичными толчками и с блаженным содроганием излилась жидкость, вязкая, будто льняное масло, которое четырехкратно поджигали, я пал без чувств.

Должно быть, и мой соратник по несчастью испытал нечто подобное – не знаю. Когда меня под утро увели, чтобы устроить на прежнем месте, он ещё оставался в темнице и был по-прежнему недвижим.

Нужно ли говорить, что засовы казались нетронуты с вечера?

Осталось поведать немногое. Печатное снаряжение от нас увезли, готовый набор разбили, изготовлять книги новым методом было запрещено. Отца Бергения лишили сана, но оставили с нами в качестве младшего брата. Все прочие охотно подчинились новому настоятелю, ставленнику инквизиции, но, в общем, человеку умеренного склада. Он не склонен был спрашивать за былые прегрешения – лишь бы не творили новых – и оставил всех, кроме отца Бадана, при старых обязанностях.

Едва была перервана бумажная пуповина, мужицкий бунт заглох или был потоплен в крови – слухи ходили разные, но в отрубленные головы, исчисляющиеся сотнями и даже тысячами, поверить было невозможно. Вместо наших морянских конверсов, которые были спешно и за малую плату выкуплены, к нам приходили новые люди, коих мы, памятуя о евангельском запрете на рабство, посвящали в «мирские послушники». В этом состоянии они могли пребывать столько, сколько хотели, и пользовались всеми привилегиями настоящих иноков – за вычетом ряда обязанностей.

О судьбе сестры Эколампадии долгое время не было ничего известно. Лишь спустя некое время мать Артемизия призналась, что уезжая, инквизитор, конечно, забрал её с собой. Но не в ту тележку, где ехал палач с его инструментами, или в другую, где протоколист сидел в обнимку с типографским свинцом. Она села в карету к самому Хайр-ад-Дину Рыжебородому.

Нет, возразила мне мать аббатиса, вовсе не в качестве особо опасной узницы и тем паче «мяса для жарки». Прежних лохмотьев на ней не было – в равной мере как и парчовых одежд, приличествующих епископской конкубине. (Что такое положение было для мирянки отнюдь не позорным, мы знали, хоть и негодовали по сему поводу.) Орденское платье облегало фигуру и было сшито из тончайшего льна и шерсти – второе привозят из дальней горной страны под названием Кайлат, первым одаряют нас мастера земли Айгюптос.

Спустя небольшое время в Вертдоме появилось множество небольших печатен, что издавали светскую литературу весьма легкомысленного толка. Названия удивляли: «Имя Розы», «Роман о Розе», «Чудо Розы», «Я сказал тебе под розой» (сборник любовных рондо и триолетов), «Роза с татуированными лепестками» (недурная пьеса) и прочее в том же духе. Будто все они там блаженно сошли с ума…

Дельные анатомические трактаты, травные лечебники, повести о морских и земных скитаниях, которые мы выписывали, буквально терялись на фоне сих процветающих сорняков. Одно было хорошо: их печатали в особо хорошем качестве и уснащали весьма дельными рисунками.

«Трудно сохранить взаперти достояние церкви, – провещал по этому поводу наш новый брат-садовник. – Ибо оно принадлежит никому кроме Бога Всемогущего и пророка Езу». Впрочем, брат Бадан всегда забивал своим красноречием всех прочих, особливо простецкого брата Лопуха.

И, конечно, брата по имени Ветреный Цветок.

Когда Зефирантес вернулся в скрипторий и занял своё обычное место позади моего, был он изрядно он худ и бледен, пальцы слегка искривлены и шишковаты. Что сказалось: заключение в монастырских подвалах или просто годы, – понять я не мог.

Но выложил перед ним набор тончайших волосяных кисточек и красок и сказал:

– Одна богатая вдова, у которой сын недавно отплыл на каравелле, заказала нам хвалитны Деве Марион Стелламарис, Звезде Путеводной, покровительнице моряков. Это одиночный лист ин-кварто, я его могу быстро переписать, так что не беда, коли и испортишь.

Но он нисколько и не испортил. Когда недели через две (раньше боялся сглазить) я встал перед его столом, хвалитна предстала передо мной в полном блеске.

Ровный, слегка вытянутый в длину шрифт, коим я вывел стихотворные строки, был заключён в подобие венка: хоровод девичьих фигурок в пурпуре, аурипигменте и кармине на фоне многоцветной гирлянды из живых самоцветов. Контуры были выведены будто не кистью, а тонким пером, краски буквально пламенели, лица красавиц были непохожи одно на другое…

Но все принадлежали не кому иному, как нашей Эколе.

Внезапно я вспомнил. В одном из самоновейших трудов по горному делу повествовалось о махине, приводимой в действие так называемым паровым котлом, – воду в нём кипятили в плотно закупоренном сосуде и оттуда по сети узких трубок доставляли к шестерням, которые вгрызались в жилу. Это было само по себе весьма опасно, но в то же время сохранило жизнь не одному проходчику недр.

И обуздал пар с его поистине чудовищной силой некий учёный монах…

Но, может статься, и монахиня?

Однако пора мне прощаться – с вами и со всем Вертдомом.

Этот мягкий свинцовый стержень, определяющий движение моих пальцев, это гибкое лебяжье перо, годное для искусных поворотов, ножик, расщепляющий и утончающий его, камень, на котором заостряется писчий тростник, наконец, всю свою сумку, с лощилкой, губкой и чернильницей, когда-то бывшими орудиями моего смиренного занятия, я приношу тебе, Господи, потому что ослабленные возрастом и моя рука, и мои глаза отказываются от работы.

Теперь лишь стал доступен моим очам горний свет…

– Замысловато, – вздохнула Олли. – Травматично. Подрядились они что ли, все эти невидимые и даже наполовину видимые голоса? И снова безудержная похвала моему народу. Наряду с историей захвата им суши. Никак, снова наши ребята подстроили, как по-твоему, Барба? И ведьмы-то мы, и чаровницы, сравнимые с королевской Стальной Леди по имени Стелла, и движители прогресса. Сразу видно, что подольститься желают.

– Я тут не очень причём, – ответила Барбара. – Разве что родилась от монаха-инквизитора. Хотя в совершенно иную эпоху и в иных обстоятельствах.

– Но наш мессер Барбе вовсе не инквизитор! – возмутилась Олавирхо. – Разве что очень умный, хитрый и многоликий… как настоящий рутенский иезуит.

– Есть немало причин любить этого непутёвого монаха, – кратко ответила сестра. – Ручаюсь, мы знаем далеко не все из них.

– Благодарю, – ответил им голос. – Ибо и я сам таков. Беспутный, легкомысленный и угрызаемый совестью клирик, что навсегда остался привязан к стенам и более того книгам Имманентной Либереи.

– Имманентной библиотеки? – спросила Олли. – Что это значит?

– Не ведаю, – отозвался голос. – В одной альдине из стоящих на полках рассказывается об Имманентной Роще, полной магии, где каждого человека может угораздить наткнуться на своё потаённое «Я». Если мой приют таков, немудрено, что здесь не каплет со сводов, хотя лишь пласт горной породы отделяет нас от быстротекущей реки, что подобна времени.

(«Как-то он, похоже, вперемешку свои книги читал, – подумала Барбара, – и, похоже, долго. Никакого стиля».)

– Барба, а ведь я верно определила, – говорила тем временем Олли. – Это сердце двойной крепости. Нечто, изначально и внутренне свойственное ей самой.

– И вложенное в грудь величавого каменного строения сами знаете кем, – вздохнул невидимка.

– Сатаной? Тем самым, что всё тут устроил и положил зарок?

– Заклял на безгрешную кровь, – голос чуть прервался. – Счастье ещё, что у Великого Лукавца иное представление о времени, чем у людей. Не одно столетие простояли башни, питаясь давней жертвой. Лишь последнее время выкрошился их гранит, словно подгнившие зубы, источенные кариесом, а в щели начал задувать воздух и сочиться вода.

– Хм, – проговорила старшая из сестёр. – Новейшие медицинские трактаты, похоже, сюда тоже доставляли? Наряду с рутенской альтернативной фантастикой.

– Оба мира, наш малый и великий, породивший его, Верт и Рутен, сблизились на толщину опасной бритвы, – подтвердил голос её слова. – И если ключ-камень рухнет, не устоять обоим.

– Что-то я усомнилась, – тихонько шепнула Олли на ухо сестре. – Однако в этом есть рациональное зерно. Король Юлиан упомянул, что миры расходятся, оттого и были заключены перекрёстные рутено-вертские союзы. Чтобы притянуть их друг к другу. Может быть, и наш…?

Барбара не подала виду, что услыхала.

– Благодарю тебя за трогательную и увлекательную повесть, Дух Имманентной Либереи, – сказала она во весь голос. – Что ещё помимо нашего восхищения, желал бы ты получить за право нам следовать дальше?

Незримый монах заметно смутился и на некоторое время замолк.

– Я собирался показать вам дорогу безвозмездно, – наконец проговорил он, – но уж коли вы сами предложили… Хотел бы я прочесть те крошечные библии Амура, что прячете вы за пазухой. Уверяю, вы можете нисколько не заботиться об их сохранности – я умею создать в зале необходимый режим. К тому же сам я бесплотен – оттого вы можете не бояться перегнутых пополам обложек, загнутых страниц и прочей пагубы, какую причиняют книге небрежные читатели.

Сёстры переглянулись.

– Мы всё это наизусть выучили, – сказала старшая младшей. – Только что на мужчинах не испытывали. А здесь явно найдутся на обмен вещицы не хуже: любострастие – штука нетленная.

– Пусть уж потешится разнообразием, – кивнула Барбара. Вынула свою книжку, присоединила к ней сестрину и положила на стол рядом с лампой вечного света.

Тотчас же в дальнем углу залы открылась низенькая дверца, и оттуда пахнуло затхлым погребом.

Сёстры двинулись по направлению к ней с куда меньшей отвагой, чем прежде.

– Ты уверена, что кастеллан с его присными двигались этой дорогой? – шёпотом спросила Олли сестру. – Библиотека ведь большая, за полками могут быть и ещё тайные пути.

– Не опасайтесь, – ответил ей голос. – Если не пройдёте – всегда можно вернуться назад.

– О, только не это, – пробормотала младшая сестра. – Здесь ведь зачарованное место. Как во сне: если выйдешь – пути назад не будет.

– Но любой сад ведь по определению – Сад Расходящихся Тропок, – возразил голос.

– Ну да, и одного сидения в Башне Знаний достаточно, чтобы усвоить все языки, которыми говорит книжная мудрость с миром, – кивнула Барбара. – Это стихи того же автора, который сочинил рассказ про Сад, вот почитай на досуге.

И первой, чуть пригнувшись, вошла в потайной ход. За ней сестра.

Факелы хором мигнули – так сильно, что пламя едва удержалось на месте. Крупные искры с ядовитым шипением канули в лужу или скорее ручеёк, протекающий под ногами. С низких каменных небес капало прямо на голову и шлёпало на носки сапог.

– Держись за мной, – скомандовала Барба, поглубже натягивая капюшон. – Спасибо догадались приодеться.

– Отчего тут такая пакость? – риторически спрашивала Олавирхо, шаг в шаг следуя за сестрой. – Фонари не горят, жижа под ногами, морось над головой, гниль на стволах, то есть на камнях – криминальная осень, в общем. Не такую жертву, как надо, принесли?

– Олли. Ты помнишь, чего захотел хозяин замка Шарменуаз? Н расставаться с погибшей дочкой.

– Но ведь никто не знает, где они с подругой, – ответила та. – Они же получили свободу.

– Неважно. Не расставаться, я думаю, пока он сам того желает. И она. Не оковы, а сердечные узы, понимаешь? А вот второй папочка хотел лютовать – и лютует. Гребли рвёт, берега подмывает, сквозь камень просачивается – и вряд ли его даже Повелитель Сов может от такого удержать. Или хочет.

– Барба, – с лёгкой укоризной проговорила Олли, – вот уж не думала, что ты веришь в потусторонние силы и прочую ерунду.

– Шутишь? По-моему они, эти силы, как раз обретаются по сю сторону. Вот эту самую. И хотят нас о чём-то предупредить.

– Угу. Темно и многосложно, как обкуренная пророчица.

– Вовсе нет. Как рутенский писатель, который сочиняет в стиле, как его? Арт Нуво? Модерн? А, нет. Постмодернизма.

– Помню-помню. Пелевин. Главное увлечение мамы Гали в юности, – Олавирхо чуть притормозила, и сестра невольно обернулась к ней. – И что ты, умница, вычитала из местного фольклора?

– Нам стоило бы взять своё силой. Как те юнцы-соперники. Мы едины в двух лицах. Как те самые девушки. От нас ждут, чтобы мы сотворили обряд. И лучше бы оно было в башне Октомбер, куда мы направляемся, чем в замке Шарменуаз, где так много добрых голосов.

– Которые так усердно нас поучают, – Олли хмыкнула. – И бескорыстно, между прочим.

Перекидываясь репликами, они двигались чуть медленнее, чем им хотелось, – или коридор был более грязен и неудобен, чем первый.

– Барба, а ведь лестницы здесь нету, – наконец сообразила Олли. – Небольшой подъём разве что.

– Тебе непременно хочется иметь зеркальное отражение прошлого пути? – возразила сестра. – То есть спотыкаться на осклизлом камне и пересчитывать пузом ступеньки – значит быть уверенной в том, что тебе сказали правду, а приличная дорога обличает наглое враньё?

– Барб, не умничай. Я подумала – а не пропустили мы в темнотище настоящий подъём?

– «Пляшут тени на стене,

Ничего не страшно мне.

Лестница пускай крута,

Пусть опасна темнота, —

Всё равно подземный путь

Приведёт куда-нибудь»,

– процитировала младшая сестра.

– Ого. Заклинание? – спросила старшая.

– Гримуар белого графа Калиостро, переложенный на русский язык красным графом Алексеем Толстым, – с важностью пояснила Барбара.

И, как ни удивительно, в этот самый миг случились три вещи.

Факелы дружно потухли.

Сами собой заработали динамки карманных фонариков, карманы курток засветились красным, как глаза вампира.

И в их свете глазам девушек предстала лестница.

Не такая широкая, как на том берегу, но с ровными ступенями, оклеенными по наружному краю шипастой противоскользящей лентой.

Когда девушки стали на первую ступень, вверху открылась дверь, и лестница плавно заскользила по направлению к арке.

– Все рутенские чудеса похожи на хорошо отрепетированный фокус, – с лёгким презрением сказала Барбара. – Чистой воды трюкачество.

– И кроме того, эскалатор шумит, – поддакнула Олли. – А фотоэлементы потрескивают.

Лестница, сложившись в ровную линию, скользнула во входной проём и застыла. Но едва девушки сошли с неё, неторопливо, будто внутри был замурован маятник, откачнулась и поехала назад. Уперлась где-то в глуби в невидимое препятствие и слегка вздрогнула, утверждаясь на месте.

– Может быть, мамы-Галины соплеменники и не приложили к этому лапу, – предположила старшая. – Говорят, их чудесные лестницы часто заедает или они схлопываются. Вытягиваются в струнку.

– Угу, чувствуется конструктивная основательность, – согласилась младшая. – Или капля горячей крови хозяина.

Всё это самое время обе неторопливо озирались вокруг при свете фонариков, как-то внезапно накопивших энергию и отдающих её с усердием двойного солнца. Если принять за гипотезу утверждение об изначальном тождестве башен, то из этого следовал вполне определённый вывод: здесь была часть круговой анфилады. Но никак не вестибюль, вопреки всякой логике. Слишком много серых домотканых половиков, брошенных на дорогой мозаичный пол (мрамор, орлец, яшма). Избыток ниш в стенах – они казались двойной шеренгой родовых портретов, вынутых из рам полированного дуба, только сейчас из них глядела темнота. Мебель, нисколько не производящая впечатления функциональной, – так невелика по размеру, что добрая треть удельного веса приходилась на сквозную резьбу, объёмную вышивку и прочие смысловые загогулины.